Текст книги "Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения"

Автор книги: Нестор Котляревский

Литературная деятельность до 1837 года

I

В Петербурге жизнь Лермонтова текла весело и шумно. Многие из житейских вопросов, над которыми так упорно трудился его юношеский ум, теперь предстали перед ним в их реальной наготе, без романтического тумана, без преувеличения в сторону идеала, но и без пессимистического искажения. Теперь поэт имел друзей, судя по долговременной прочности их отношений; бывал часто влюблен и пользовался взаимностью и, как можно видеть по веселым и вольным стихам, вел жизнь рассеянную и много проказничал.

Лермонтов, кроме того, стал теперь более уверен в себе. Успех и признание его таланта, хотя бы со стороны пока лишь узкого кружка читателей и слушателей, подняли в нем сознание собственной силы.

Литературное развитие поэта шло, однако, за это время очень медленно. Если принять во внимание, как богаты мыслями и чувствами те законченные и недоконченные темы, над которыми работал Лермонтов в период от 1830 по 1832 год, то крупные произведения его петербургской жизни до 1837 года покажутся не особенно богатыми по содержанию. В первые четыре года его жизни в Петербурге, не считая некоторых мелких художественных стихотворений[23]23
  Как, например, «Два великана», «Парус», «Опять народные витии», «Умирающий гладиатор», «Русалка», «Еврейская мелодия», «Ветка Палестины».


[Закрыть], Лермонтовым были написаны: поэмы «Хаджи-Абрек», «Сашка», «Боярин Орша», драмы «Маскарад» и «Два брата»; кроме того, несколько юмористических поэм («Петергофский праздник», «Уланша», «Госпиталь», «Монго» и «Казначейша»[24]24
  «Казначейша» была, кажется, набросана еще в Москве в 1830 году.


[Закрыть]) и первый набросок «Героя нашего времени» – «Княгиня Лиговская». Из всех этих произведений только в «Маскараде» и в повести «Княгиня Лиговская» заметны попытки автора подвергнуть старые больные вопросы новому и более подробному пересмотру. Что же касается других созданий, то они – повторение прежних мотивов в новой форме.

«Хаджи-Абрек» – кавказская легенда, кровавый гимн мести, блестящий стилистический опыт, но не более.

«Сашка» – поэма в легком стиле, но в стихах довольно тяжелых – произведение неоконченное и, вдобавок, растянутое, но интересное по реализму письма, по сочетанию эпоса житейской прозы с искренней личной лирикой, которая часто прорывается наружу и диктует поэту очень сердечные строфы.

Внешняя форма «Сашки» заимствована, несомненно, у «Дон Жуана» Байрона. Сатирическая поэма Байрона была житейской реальной картиной, которую поэт противопоставил своим прежним легендарным и чисто субъективным поэмам, – как протест трезвого рассудка против поэтической экзальтации. Вот почему в «Дон Жуане» преданы осмеянию почти все те героические душевные порывы, которыми Байрон так щеголял раньше. Любовь, жажда славы, туманное стремление к великой цели, наконец, поиски приключений, которые лорд так любил, – все выворочено в «Дон Жуане» наизнанку или изображено так, как это обыкновенно случается в жизни, без романтических костюмов, без театральных румян и белил. Естественно, что в поэме отведено немало места и житейскому цинизму, который обрисован как характерная черта нашей жизни, как ядовитая насмешка, какой сама жизнь может ответить на беспредметные и слишком идеальные порывы отчаянных романтиков. Вот почему такой цинизм нас не оскорбляет. За ним остается значение не случайной прихоти автора, но осмысленного житейского вывода, сделанного очень наблюдательным человеком. Это цинизм философский, цинизм Боккаччо и Альфреда Мюссе.

Поэма «Сашка», несмотря на свое кровное родство с мотивами «Дон Жуана», сохранила с ним лишь слабое родство по духу.

Лермонтов, приступая к созданию этой поэмы, имел, кажется, в виду написать в стихах биографию Полежаева, трагическая судьба которого была тогда в памяти у весьма многих. Поэт не исполнил своего намерения, и кроме двух-трех строф, посвященных несчастному Полежаеву, – строф, полных самой задушевной лирики[25]25
  Эти строфы были затем перенесены Лермонтовым в знаменитое стихотворение «Памяти А. И. Одоевского».


[Закрыть], – он в своей поэме рассказал очень реально, с большим юмором историю любовных похождений простого столичного кутилы.

«Сашка», как и вдохновивший ее «Дон Жуан», определенной фабулы не имеет. В поэме царит полный лирический беспорядок. Трудно сказать, что в ней главное, – рассказ ли о разгульной жизни самого Сашки или отступления от этого рассказа. Хотя Лермонтов и желал, как он сам признавался, от души посмеяться и столь обычный ему печальный и серьезный сюжет заменить игривым, но выдержать этот игривый тон ему не удалось. Рядом со строфами, в которых описаны очень живо всевозможные проявления любовной резвости и пылкости, стоят совсем спокойные серьезные строфы, в которых развертывается художественная картина старой дворянской жизни в усадьбе и в столице, семейные сцены, разыгравшиеся в старом дворянском доме, – сцены жестокие при всей их внешней игривости. Иногда автор упускает из виду, что он должен смеяться, и на целой странице говорит о французской революции и о Наполеоне. Иногда он забывает, что герой его поэмы – Сашка, и ему кажется, что он пишет свой собственный дневник, и тогда между циничными строфами мы вдруг читаем такие строки:

 
Он не имел ни брата, ни сестры,
И тайных мук его никто не ведал.
До времени отвыкнув от игры,
Он жадному сомненью сердце предал
И, презрев детства милые дары,
Он начал думать, строить мир воздушный
И в нем терялся мыслию послушной.
Таков средь океана островок:
Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;
Ладьи к нему с гостями не пристанут,
Цветы ж на нем от зноя все увянут…
 

Конечно, не к Сашке относились эти и подобные им слова, в которых было столько грусти.

Пусть эта вольная поэма в общем говорит о слишком разнузданной фантазии поэта – но очевидно, что его «веселье» тех годов было отнюдь не таким наивным и непринужденным, каким оно может показаться с первого взгляда.

Что касается вольных стихов, написанных Лермонтовым в юнкерской школе, то их веселье, действительно, свободно от всякой примеси грусти; оно – веселье пьяное и нескромное.

Говоря об этих вольных стихах Лермонтова – из которых только одна «Казначейша» как картинка провинциальных нравов имеет литературную ценность, – было бы несправедливо обвинять автора за то, что он отдался новым ощущениям со всею пылкостью своего темперамента. Соприкосновение поэта с этой «пьяной» стороной жизни принесло даже некоторую пользу в деле примирения его с действительностью. Грязь к Лермонтову не прилипла, а знание жизни расширилось; укрепилась также и уверенность в необходимости найти и в жизни, и в творчестве нечто среднее между прежними розовыми мечтами и грязной тиной.

Шумная юнкерская жизнь была оргией, которая нарушила на несколько мгновений обычное течение мыслей Лермонтова, взяла у него немало сил и времени, окупив эту потерю ценой сравнительно невысокой. Поэт был еще очень молод, чтобы не увлечься самому или быть в силах из пошлости и грязи вылепить художественное произведение. Он слишком субъективно отнесся к этим сторонам жизни и сам был в них скорее участником, чем наблюдателем.

II

Прежнего Лермонтова, каким мы знавали его до петербургской жизни, мы встречаем снова в поэме «Боярин Орша». Но эта поэма не дает почти ничего нового для характеристики самого поэта. Задумана она была еще в юношеские годы, как видно по отрывку «Исповедь» 1830 года, из которого много стихов было взято Лермонтовым для «Орши». Поэма была затем дополнена и отделана в стиле Байрона, по крайней мере, во внешней сценировке; наконец, более удачные места были вновь перенесены автором в позднейшую из его поэм, в «Мцыри».

Фабула «Боярина Орши», несмотря на внешний колорит русской народной жизни, не содержит в себе ничего русского. Старый боярин, его дочь, его советник, описание замка и сцены битвы – все напоминает то «Абидосскую Невесту», то «Гяура».

С героем повести, с Арсением, мы уже давно знакомы. Мы встречались с ним еще в «Исторической повести», когда он носил имя Вадима. Правда, тогда герой был безобразен, а теперь он красив; тогда он взаимностью не пользовался, а теперь он счастливый любовник; но как тогда, так и теперь – он раб, крепостной человек жестокого господина, неизвестно чей сын, с детства воспитанный в монастырской ограде.

Психология раба всегда интересовала Лермонтова, и прежде чем подробно развить ее в «Мцыри», он в «Орше» ее наметил. Вся исповедь Арсения перед судом – восторженное славословие свободы чувств, мыслей и поступков; гимн свободе, на которую имеет право человек, полный молодости и сил:

 
Я молод, молод – знал ли ты,
Что значит молодость, мечты?
Или не знал? Или забыл,
Как ненавидел и любил?
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж, и где порой
В глубокой трещине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?..
 

Поближе к природе и подальше от людей – вот девиз Арсения. Свободная любовь – его счастье. Молодая жизнь – его право. Таковы его мечты, которым в действительности соответствуют монастырская келья, несчастная неудовлетворенная любовь и даром загубленная молодость. Ряд контрастов, в которые снова облекается старый вопрос о разладе идеалов и жизни, – вопрос, не покидавший Лермонтова, как видим, даже в самые разгульные и веселые годы его молодости.

III

Эти годы (1832–1837) при всей их буйной веселости были для Лермонтова все-таки годами душевной усталости.

Усталость ума и воображения – результат недавней, слишком напряженной деятельности – заставляли поэта повторяться и не позволяли новым чувствам и мыслям овладеть им быстро и решительно. Лермонтов нуждался в новом, внешнем или внутреннем, поводе к творчеству, так как старые пружины ослабевали.

Поэт ощущал тягость этого переходного состояния; он был очень недоволен собой и в письмах часто жаловался на самого себя; но вместе с недовольством в нем просыпалось по временам сознание своей силы, и старые мечты о великом призвании начинали вновь волновать его. Разгульная и пустая жизнь становилась в резкое противоречие с минутами уединения.

IV

Это тяжелое состояние духа отразилось на стихах поэта; в них очень много минорных мотивов, и, сопоставляя эти печальные стихи с одновременными им поэмами и стихами в легком стиле, можно подумать, что поэт или взводил на себя напраслину в стихах грустных, или был неискренен в стихах веселых. Но он был искренен и в своем разгуле, и в своей меланхолии; проза и пошлость жизни перемешивались с высокими думами, как эпические строфы «Сашки» с лирическими вставками. Это был новый фазис в борьбе юношеского романтизма с действительностью, жалобный вопль обманутых, но очень неопределенных мечтаний, – и вопль от души.

Припомним несколько интимных признаний поэта за этот первый период его петербургской жизни (1832–1837). Вот, например, стихотворение, написанное в 1833 году:

 
Когда надежде недоступный,
Не смея плакать и любить,
Пороки юности преступной
Я мнил страданьем искупить;
…………………………………………..
Тогда молитвой безрассудной
Я долго небу докучал
И вдруг услышал голос чудный.
«Чего ты просишь?» – он вещал;
Ты низко пал, но я ль виновен?
Смири страстей своих порыв;
Будь как другие хладнокровен,
Будь как другие терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся в даль;
Пойдешь ли ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.
Когда тебя во имя Бога
Кто пригласит на пир простой,
Страшися мирного порога
Коснуться грешною ногой,
Смотреть привыкни равнодушно…»
 

[1833]

Если верить этому стихотворению, то для людей особенно чутких хладнокровие и бесстрастие – единственные лекарства против сердечных мучений.

Лермонтов причислял себя именно к таким особенно восприимчивым натурам, и в поэме «Сашка», относя свои слова больше к самому себе, чем к своему герою, он писал:

 
Он был рожден под гибельной звездой,
С желаньями безбрежными, как вечность.
Они так часто спорили с душой
И отравили лучших дней беспечность.
Они летали над его главой,
Как царская корона; но без власти
Венец казался бременем, и страсти,
Впервые пробудясь, живым огнем
Прожгли алтарь свой, не найдя кругом
Достойной жертвы, – и в пустыне света
На дружный зов не встретил он ответа.
 
 
О, если б мог он, как бесплотный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух,
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем, жить ее свободой!
О, если б мог он, в молнию одет,
Одним ударом весь разрушить свет!..
 

Кроме последнего, ничем не мотивированного кровожадного желания – сколько грусти в этом воззвании к природе, в этом стремлении бежать от людей в пустыню!

В той же игривой поэме «Сашка» есть несколько строф, в которых еще глубже и поэтичнее выразилось это томление поэта:

 
Блажен, кто верит счастью и любви,
Блажен, кто верит небу и пророкам, —
Он долголетен будет на земли
И для сынов останется уроком.
Блажен, кто думы гордые свои
Умел смирить пред гордою толпою,
И кто грехов тяжелою ценою
Не покупал пурпурных уст и глаз,
Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!
Блажен, кто не склонял чела младого,
Как бедный раб, пред идолом другого!
 
 
Блажен, кто вырос в сумраке лесов,
Как тополь дик и свеж, в тени зеленой
Играющих и шепчущих листов,
Под кровом скал, откуда ключ студеный
По дну из камней радужных цветов
Струей гремучей прыгает сверкая,
И где над ним береза вековая
Стоит, как призрак позднею порой,
Когда едва кой-где сучок гнилой
Трещит вдали, и мрак между ветвями
Отвсюду смотрит черными очами!
 
 
Блажен, кто посреди нагих степей
Меж дикими воспитан табунами;
Кто приучен был на хребте коней,
Косматых, легких, вольных, как над нами
Златыя облака, от ранних дней
Носиться; кто, главой припав на гриву,
Летал, подобно сумрачному Диву,
Через пустыню, чувствовал, считал,
Как мерно конь о землю ударял
Копытом звонким, и вперед землею
Упругой был кидаем с быстротою.
 
 
Блажен!.. Его душа всегда полна
Поэзией природы, звуков чистых;
Он не успеет вычерпать до дна
Сосуд надежд; в его кудрях волнистых
Не выглянет до время седина…
 

Душевное состояние, отразившееся в этом отрывке, нам хорошо знакомо из прежних стихотворений Лермонтова. Это все то же грустное раздумье над задачей о приноровлении своих необузданных страстей и мечтаний к условиям прозаической действительности, – задачей сложной и допускающей теперь, по мнению поэта, только два решения: либо полное отчуждение, либо месть или смех, т. е. презрительное отношение к той самой среде, которая для поэта должна быть предметом любви и самоотверженных страданий. Лермонтов говорил в своей поэме:

 
Бывало…
Я прежде много плакал и слезами
Я жег бумагу. Детский глупый сон
Прошел давно, как тучка над степями;
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись они, и ныне
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех
Один лишь отзыв – звучный, горький смех…
Там, где весной белел поток игривый,
Лежат кремни – и блещут, но не живы!
 
 
…Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В моем лице ни страха, ни печали
И говорили хладно: он привык.
И с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
 

Неудивительно, что, находясь под властью таких дум, сравнивая внешнюю свою жизнь с внутренним ее содержанием, Лермонтов писал («Парус»):

 
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
 
 
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит…
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
 
 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

[1832]

Такое элегическое настроение проходило и сменялось более желчным, и тогда Лермонтову была особенно по душе мелодия Байрона:

 
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез —
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она;
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.
 

[1836]

Но поэт и своими собственными словами мог сказать то же самое. В 1837 году он говорил:

 
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать, что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
 

[1837]

Это стихотворение, столь искренне и просто написанное, можно признать за окончательный вывод из всех предшествующих размышлений. Вывод этот – простой вопрос измученного человека: к чему же мне дана жизнь? – и ожидание смерти как вестника избавления. Но как умереть? Умереть, как умирал сраженный гладиатор, – жалким рабом, минутной забавой бесчувственной толпы, вспоминая некогда свободную и счастливую жизнь? («Умирающий гладиатор», 1836), или как тот рыцарь на речном дне, которого не могли расшевелить страстные лобзания мечты и ласки видений («Русалка», 1836)? Поэт готов умереть: все в нем перекипело, и утомление перешло в спокойствие:

 
Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла…
 

[1837]

Пора, действительно, пришла, но не в том смысле, как понимал ее поэт; не замедлил представиться и случай, который напомнил поэту вновь о его высоком призвании и вызвал в нем новый приток творческих сил, несмотря на то, что он сам, в вышеприведенном стихотворении, говорил о своей душе:

 
Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.
 

Но увяла ли она? Не напоминало ли иногда вдохновение поэта ту ветку Палестины, которая вдали от всех земных страстей, заботой тайною хранима, среди мира и отрады, стояла на страже святыни? В душе Лермонтова кипели страсти, ум его был окутан тревожными думами, но бывали же и в эти годы такие минуты, когда хотелось склониться перед ветвью мира.

V

В общем, однако, настроение Лермонтова было мрачно, и, что всего хуже, душевные сумерки настраивали его апатично. Боевое отношение к людям заменялось индифферентным и усталым: работа мысли на время затихала.

Отголосок этого настроения сохранился в двух драмах, написанных Лермонтовым в эти годы.

Одна драма «Два брата» (1836) возникла на почве чисто личных сердечных волнений и в общем своем развитии – мелодраматическая любовная интрига. Психический мир центральной фигуры – некоего Александра Радина – придает, однако, этой мелодраме большое автобиографическое значение. В Радине не осталось и тени мечтательности и мягкосердечия его двух старших братьев – Волина и Арбенина. Сердечное отношение к миру заменено в нем отношением рассудочным. Радин старался подавить в своей душе всякую мечтательность и восприимчивость, выработать возможное самообладание и силу сопротивления всем житейским невзгодам, но, не переставая любить жизнь и ее волнения, не мог сделать ей необходимой уступки и предпочел отойти и стать в стороне от нее. Он, закаленный и готовый к борьбе, в самую борьбу не вмешался. Он вытравил в себе и семейные чувства, и чувство дружбы, чтобы жить одиноко, страдая от своей сердечной раны и мстя за нее людям. Он – холодный человек, безучастный ко всему, кроме своего эгоизма… – Не таким он родился, но таким сделали его люди:

«Все читали на моем лице, – говорит он, – какие-то признаки дурных свойств, которых не было… но их предполагали – и они родились. Я был скромен, меня бранили за лукавство – я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло – никто меня не ласкал – все оскорбляли – я стал злопамятен. Я был угрюм – брат весел и открытен… я чувствовал себя выше его – меня ставили ниже – я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не любил – и я выучился ненавидеть… Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбой и светом. Лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубину сердца… они там и умерли; я стал честолюбив, служил долго… меня обходили; я пустился в большой свет, сделался искусен в науке жизни – а видел, как другие без искусства счастливы; в груди моей возникло отчаянье, не то, которое лечат дулом пистолета, но то отчаянье, которому нет лекарства ни в здешней, ни в будущей жизни; наконец я сделал последнее усилие – я решился узнать хоть раз, что значит быть любимым…»

Но в любви Радин был несчастлив, и эта неудача окончательно его озлобила против всех.

Мотив озлобления, положим, недостаточно глубокий, но он лишь предлог; им только прикрыта настоящая трагедия сердца Радина – то раздражение и вместе с тем та апатия, которую минутами разделял с ним и сам автор.

Эта трагедия станет нам вполне понятна, когда мы вчитаемся в драму «Маскарад» (1834–1835), написанную несколько раньше «Двух братьев».

По выполнению «Маскарад» стоит бесспорно выше всех предшествующих опытов в этом роде[26]26
  «Маскарад» написан Лермонтовым в двух редакциях. Вторая редакция возникла совершенно случайно, в угоду цензуре, которая не пропускала первую редакцию на сцену. Как вынужденная случайность, вторая редакция может быть совсем обойдена.


[Закрыть]: нет ни растянутости в ходе действия, ни того обилия риторики, которая вредила юношеским драмам Лермонтова. Все лица, и главные, и второстепенные, изображены приблизительно с одинаковой рельефностью, и тем спасена цельность впечатления, какое эта драма на нас производит. Кроме того, сама форма стиха – не без подражания Грибоедову, особенно в кратких репликах и сентенциях, – придает диалогу большую живость и избавляет действующих лиц от излишних разговоров. Все эти преимущества «Маскарада» дали драме возможность стать на подмостки (в 50-х годах), хотя особым успехом она на сцене никогда не пользовалась.

Грязный мир сплетен, прокутившихся игроков, бесчестных шулеров, интригующих женщин – вот тот мир, в котором вращаются действующие лица драмы. Главное лицо Арбенин – игрок и плут, но только образумившийся и нашедший в семейном счастье еще нетронутый уголок, где он может прожить остаток дней спокойно и внешним образом честно. Рядом с ним другое главное лицо драмы – его жена, женщина нежная, любящая и кроткая. Драматическое положение, как видим, несколько напоминает «Демона», в особенности если подслушать интимные беседы супругов:

 
Ты отдалася мне – и любишь, верю я,
Но безотчетно, чувствами играя,
И резвясь, как дитя.
Но я люблю иначе: я всё видел,
Всё перечувствовал, всё понял, всё узнал,
Любил я часто, чаще ненавидел,
И более всего страдал!
Сначала всё хотел, потом всё презирал я,
То сам себя не понимал я,
То мир меня не понимал.
На жизни я своей узнал печать проклятья,
И холодно закрыл объятья
Для чувств и счастия земли…
Так годы многие прошли.
О днях, отравленных волненьем
Порочной юности моей,
С каким глубоким отвращеньем
Я мыслю на груди твоей!
Так, прежде я тебе цены не знал, несчастный;
Но скоро черствая кора
С моей души слетела, мир прекрасный
Моим глазам открылся не напрасно,
И я воскрес для жизни и добра.
 

Мрачные и грязные стороны жизни, с которыми автор недавно столкнулся, этот мир игроков и кутил, нашел себе яркое отражение в его новом произведении. «Маскарад», в обрисовке второстепенных героев, произведение, действительно, «реальное», без всякого преувеличения списанное с натуры. Что же касается главных лиц, то они все-таки резонеры. Желание решить известную нравственную задачу, а не желание изобразить простое житейское явление, руководило автором, когда он взялся за эту тему.

Драматическая интрига слегка напоминает завязку «Отелло». Та же печальная случайность, которая подает мужу повод подозревать жену в неверности, тогда как на самом деле никто так искренно не любит его, как эта женщина. Тот же злодей, клеветник, под личиною дружбы раздувающий в своем приятеле чувство ревности; наконец, тот же финал, с легкой вариацией. Арбенин убивает жену, не веря ее клятвам, и когда убеждается в роковой ошибке, то сходит с ума.

Прошлое Арбенина нам неизвестно, как и вообще прошлое всех его родственников. О нем можно только догадываться.

Но между Арбениным и героями прежних поэм Лермонтова есть существенная разница. Прежние герои отличались в молодости способностью увлекаться: Волин увлекался своими идеальными мечтами, Радин – любовью, Измаил – патриотизмом, Вадим – местью. У Арбенина не было никакого увлечения. Единственные чувства, о которых он вспоминает с сожалением, это – былой разгул и риск своей честью… Он в юности не имел святыни, даже не знал чистой любви, которая всегда согревала юные дни его старших братьев.

 
Бог справедлив! и я теперь едва ли
Не осужден нести печали
За все грехи минувших дней.
Бывало, так меня чужие жены ждали,
Теперь я жду жены своей…
В кругу обманщиц милых я напрасно
И глупо юность погубил;
Любим был часто пламенно и страстно,
И ни одну из них я не любил.
Романа не начав, я знал уже развязку,
И для других сердец твердил
Слова любви, как няня сказку.
И тяжко стало мне, и скучно жить!
И кто-то подал мне тогда совет лукавый
Жениться… чтоб иметь святое право
Уж ровно никого на свете не любить.
И я нашел жену, покорное созданье,
Она была прекрасна и нежна,
Как агнец Божий на закланье,
Мной к алтарю приведена…
И вдруг во мне забытый звук проснулся,
Я в душу мертвую свою
Взглянул… и увидал, что я ее люблю;
И стыдно молвить… ужаснулся!..
Опять мечты, опять любовь
В пустой груди бушуют на просторе;
Изломанный челнок – я снова брошен в море…
 

И Арбенин полюбил свою жену со страстью дикого человека. Он, действительно, дикий человек, но не природный дикарь, а дикарь цивилизованный, который способен на все гадости не по наивности, а по равнодушию или презрению ко всему, что его окружает.

Арбенин – игрок и кутила, но, конечно, не низкого пошиба. Он «зверь» и настоящий «черт», как его аттестует один из его приятелей по игре. Он изверг, расчетливый и холодный мучитель, с чем и сам Арбенин согласен:

 
Ни в чем и никому я не был в жизнь обязан,
И если я кому платил добром,
То всё не потому, что был к нему привязан;
А – просто – видел пользу в том.
 

Итак, перед нами какая-то загадочная личность, стоящая, впрочем, не одиноко в ряду других знакомых нам типов. Тип Арбенина логически выведен из тех посылок, какие даны поэтом в его прежних поэмах, повестях и драмах. Лермонтов постепенно разочаровывал своих героев во всем: Волина – в семейных чувствах, Арбенина – в семье и дружбе, Радина – в семье, дружбе и любви; у Вадима он отнял свободу, у Измаила – родину и веру. И основной тип, с которого списаны портреты этих разочарованных и обманутых людей, должен был наконец дойти до тех степеней отрицания всех чувств в мире, до каких дошел Арбенин, герой «Маскарада». Он должен был выродиться в самого страшного и индифферентного эгоиста.

Поставленный вне всяких духовных связей с обществом, человек с бурными страстями, Арбенин все же стремился хоть к чему-нибудь приложить тот запас сил физических и духовных, какими его одарила природа.

 
…я рожден
С душой кипучею, как лава,
Покуда не растопится, тверда
Она, как камень… но плоха забава
С ее потоком встретиться!..
 

Он искал какого-нибудь поля деятельности, и он нашел его в игре, т. е. в постоянном риске, который щекотал его нервы. Волнение ему необходимо, и ему все равно, где и при каких условиях он может найти его. Но прошло и это время:

 
…те дни блаженные прошли.
Я вижу всё насквозь… все тонкости их знаю,
И вот зачем я нынче не играю.
 

Эти слова Арбенина относились не только к его игре.

Такое состояние душевного «безочарования» почти не поддается анализу – так оно туманно.

Как в «Демоне» Лермонтов создал символический тип, так и в «Маскараде» он незаметно для самого себя перешел за границы действительного мира и, вместо живого человека, дал нам снова какой-то полуфантастический образ; одел своего Демона в модный фрак и заменил сказочную обстановку игорным домом и балом.

Желания Арбенина столь же туманны, как сердечная тревога Демона. Злоба приводит его к преступлению; дружба и любовь сведены либо к расчету, либо к праздной забаве. Он испытал «все сладости порока и злодейства», и не осталось ни одного чувства, за которое мог бы ухватиться, которое могло бы убедить его, что еще стоит жить на свете. Как видим, настроение совсем сходное с настроением Демона до его встречи с Тамарой.

У Арбенина есть своя Тамара: его, как Демона, обновила любовь, такая же страстная, хотя более глубокая; любовь эта гибельна, как и любовь отверженного духа.

В этой любви заключено все эгоистическое счастие Арбенина. С ее исчезновением исчезает и последняя нить, привязывавшая этого человека к жизни.

Да и «что такое жизнь»?

 
жизнь вещь пустая.
Покуда в сердце быстро льется кровь,
Всё в мире нам и радость и отрада.
Пройдут года желаний и страстей,
И всё вокруг темней, темней!
Что жизнь? давно известная шарада
Для упражнения детей;
Где первое – рожденье! где второе —
Ужасный ряд забот и муки тайных ран,
Где смерть – последнее, а целое – обман!
 

Лермонтов, отнимая у своих героев одно за другим все чувства, за которые душа цепляется в любви к жизни, отнял и у Арбенина последнюю приманку существования; он отнял у него его семейное счастье, которое погибло в страшной катастрофе.

В решении великого вопроса о примирении идеалов с жизнью поэт возвращался к тому, с чего начал. Мы видели, как он, не будучи в силах помирить свои желания и мечты с действительностью, делал часто слишком мрачный и грустный вывод из малого житейского опыта. Мы встречались уже с таким пессимистическим выводом в детских и юношеских произведениях Лермонтова. В лице Арбенина, героя «Маскарада», этот вывод является теперь перед нами как итог целого нового периода жизни поэта в Петербурге. Выслушав исповедь Арбенина, злого, отчужденного от всех и эгоистичного человека, мы можем сказать, что целые четыре года жизни (1832–1837) прошли для Лермонтова бесплодно и не дали его чувствам и мыслям никакого нового направления.

Этическая загадка жизни оставалась загадкой, и поэт опять не решил ее, а разрубил. Мучимый все теми же вопросами – после тщетной попытки заглушить их шумом молодого разгула и светской болтовни – Лермонтов уставал. Когда он пожелал воплотить в одном типе все свои душевные тревоги, он создал Арбенина, житейская философия которого свелась к отсутствию всякого хотения. Герой был одинок, мрачен, не имел никаких привязанностей, кроме единой – своей любви к жене; он был чужд всем вопросам жизни, был совсем лишний человек без желаний в настоящем, с одной лишь памятью о греховном прошлом.