Текст книги "Обожание"

Автор книги: Нэнси Хьюстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

ЛАТИФА

Ваша честь, меня в третий раз перебивают, сколько же можно! О чем себе думает эта Романистка? Почему не организует получше свою работу? Терпи, мое сердце, терпи и волю, и неволю / Терпение отдохновение для тела / Каждому – своя судьба…

ЭЛЬКЕ

Молодой Гюстав поначалу ужаснулся, потом стал глушить себя алкоголем и почти утратил всякие чувства: целых два года пытал электрическим током и убивал молодых мусульман. Накануне отправки на родину феллахи исполосовали ему грудь и спину тесаком и едва не перерезали горло…

Такова, ваша честь, история Гюстава… И теперь дети бегали за ним по улицам и дразнили. Они задирали майки, гримасничали, корчились от смеха и орали: «Гляди, гляди на мои шрамы! Меня пытали – и тут и там! Брр! Брр!»

ФИОНА

Это правда: все дети мучили Гюстава, и я в том числе. Если человек выставляет себя на посмешище, почему бы над ним не посмеяться?

Итак, пока Космо таскал мою маму по кладбищенским дорожкам, представляя ее всем своим знакомым покойникам, я лежала в постели с простудой, дрожа от озноба.

Франк пришел почитать мне «Тантана», но тут же разозлился, потому что я сказала, что он читает неправильно – бубнит одним голосом за всех героев. Ну и правда же! Когда мама нам читает, я, даже не глядя на картинки, знаю, что вот это – капитан Хэддок, или профессор Турнесоль, или Милу… Франк так разъярился, что кинул книжку мне в голову, унесся к себе в комнату и изо всех сил шваркнул дверью. Я лежала одна, несчастная, как беспризорный щенок, и даже не знала, сделает мне Франк бульон на ужин, как пообещал маме, или нет. Но я все равно ни за что ничего не скажу маме. Я заложила брата всего раз в жизни и очень об этом пожалела. Франк стянул конфеты в булочной, и я рассказала маме – просто так, ну он же мне сказал! Я была совсем маленькая и не понимала, что такое секрет, для меня это слово звучало как сюрприз,вот я и прибежала к маме в страшном возбуждении и закричала: Франк украл конфеты! Франк украл конфеты! Мама отругала брата, а потом дала ему несколько монет, велела отнести в лавку и извиниться. На следующий день, как только мама ушла на работу, Франк взял мою канарейку, кинул ее в унитаз и спустил воду. А вечером сказал маме, что птичка вылетела в окно. С того дня я не только беспрекословно подчиняюсь брату, но и не хочу ни к кому и ни к чему привязываться, чтобы не чувствовать того, что почувствовала в тот день, когда мою бедную канарейку утянуло в черную дыру.

Я обрадовалась, когда услышала, что мама вернулась домой раньше обычного. Она тут же прибежала в мою комнату, прижалась губами ко лбу и сказала: «А знаешь, я, пожалуй, могу выключить на ночь отопление – ты такая горячая, что мы не замерзнем! Сейчас я приготовлю тебе питье с медом, а ты пока поговори с Космо, хочешь?»

Я кивнула. Мне этого и правда хотелось, кроме того, нужно было наказать Франка за то, что он швырнул в меня книжкой и оставил одну.

Космо вошел, тихонько закрыл дверь и присел ко мне на кровать. Он был легким, почти невесомым, как птичка, в матрасе даже ямка не образовалась. Может, я и была рада его видеть, но не хотела, чтобы он об этом догадался. Пусть думает, что я вовсе не рада. Я часто злюсь на людей, когда они делают для меня что-нибудь хорошее, потому что не хочу привязываться, не хочу скучать по папе, не хочу хотеть, чтобы он вернулся, если ты, конечно, способен понять такое, ну да, я обращаюсь к тебе на «ты», с чего бы мне говорить тебе «вы», ты кто, вообще, такой? Чем ты главнее меня, чтобы я тебе «выкала»? Ты не какал в штаны, когда был маленьким? Не воровал конфеты в булочной? Ты такой безупречный, что все должны снимать перед тобой шляпу и падать на колени: ваша честь то, ваша честь се? Чем ты заслужил свое звание? Я вообще не знаю, что оно означает, это слово честь.Потеряла ли честь моя мать, когда впустила Космо в свои глаза, и в свою постель, и в свое сердце? Так говорят люди, но с какой стати им верить. Я никого не уважаю, так-то вот, все люди – придурки, и ты в том числе, так что с сегодняшнего дня я буду обращаться к тебе на «ты», как и ко всем остальным.

Космо спросил:

– Могу я зайти к тебе в гости?

Я ответила:

– Ты уже здесь.

А он сказал:

– Ты плохо себя чувствуешь?

На это я и отвечать не стала. Пусть ему станет неловко. Пусть попотеет, чтобы завоевать мое внимание.

– Большой палец на левой ноге болит?

–  Нет.

– Здорово, повезло тебе. А… волосы?

– Волосы не могут болеть, дурачок.

– Значит, тебе еще больше повезло.

Тут я прыснула.

– Я вижу, у тебя гости. (Он кивает на игрушки на моей постели.) Не хочешь познакомить меня с друзьями?

– Они тебя уже знают.

– Неужели? Но я-то их не знаю.

– А тебе обязательно надо всезнать?

– Ну да, Фиона. Конечно. Мне непременно нужно всезнать. Знаешь, я ведь тоже болен.

– Неправда.

– А вот и правда.

– И как называется твоя болезнь?

– Она называется хочу-всегда-все-знать.

– Ну, это не болезнь.

– Нет, болезнь, Фиона. Уверяю тебя, болезнь.

– Где у тебя болит?

– В душе.

– В душе ́или в ду ́ше?

– Очень смешно. А у тебя что болит?

– Горло. Сандрина говорит, у меня фарингит. Вот это– настоящая болезнь. Не то что хочу-всегда-все-знать.

–  Фарингит?Ну надо же! Ничего себе словечко для человека с больным горлом!

– Я люблю длинные слова.

– А ты что, и другие знаешь?

– Антиконституционно.

–  Ух ты!Откуда оно взялось? Я едва на ногах устоял.

– Это самое длинное слово в языке, только и всего.

– Где ты его встретила?

– Слова не встречают, глупый.

– Конечно, встречают. Я только вчера встретил одно, очень симпатичное.

Пауза.

– Ну? И какое?

– Да как же я вас познакомлю, если ты не веришь, что со словами можно встретиться?.. Слово, кстати, замечательное, и оно умирает от желания с тобой познакомиться.

– Слова не умирают.

– А вот и умирают. Если все перестают ими пользоваться и никто не хочет с ними встречаться, они вянут и в конце концов умирают.

– Ладно, давай, говори свое слово.

– Идиосинкразия.

– Идиот крезанутый! Ха! Ха!

– Вовсе нет. Ты хоть знаешь, что такое идиот?

– Конечно, знаю. Умственно отсталый, чокнутый, как в Шезаль-Бенуа.

ВЕРА

Шезаль-Бенуа, ваша честь, это местная психушка. То самое место, где Андре девять долгих месяцев продержали, как в тюрьме по милости Жозетты. Но Космо тогда еще об этом не знал.

ЖОЗЕТТА

В тюрьме? Мой муж был сумасшедшим!Это черным по белому записано в его истории болезни, которая хранится в больничном архиве. Можете проверить, ваша честь. Кстати, Ливанский Кедр рассказал, что уже в Париже у Андре случались приступы горячечного бреда и его помещали в Сальпетриер…

ВЕРА

Да, он сходил с ума: по мне!А я – по нему! Вот почему вы заперли его, как преступника! Вот почему донесли мэру на собственного мужа!Что, кстати, вы ему сказали? Причину насильственного помещения в психиатрическую лечебницу, насколько мне известно, требовалось указать очень точно, да и свидетельства близких тоже нужно было представить. В мэрию по вашему наущению пришли восемь человек. Да-да, Жозетта, ваширодственники и вашидрузья. Каких ужасов вы им наговорили? Он представляет опасность для себя и других!Позор! Это Андре-то, мой Андре – опасный!

ЖОЗЕТТА

Он действительно был опасен для себя самого – позже это подтвердилось.

ВЕРА

Вы ревновали!После стольких лет вы могли бы это признать! Шлюха Вера – слишком простое объяснение. Вас бесило, что этот мужик был совершенно особенным существом и вы, вся из себя дочь нотариуса, мизинца его не стоили! Вы не ответили на ожидания мужа, не расслышали мольбы стать ему духовной спутницей, не умели ни любить Андре, ни утешать в горестях и поражениях, а когда он нашел наконец родственную душу, которой мог излить свое сердце, женщину, способную вместе с ним воспеть радости жизни, любимую, с которой он мог познать телесное и духовное наслаждение и взлететь на небеса – да-да, говорю это при всех, не краснея, за всю свою жизнь я ничем так не гордилась, и повторяю это, и кричу об этом, и растрезвоню это со всех крыш, – взлететь нанебеса, да, на небо, на седьмое небо! Признайтесь, Жозетта! Вы не могли вынести, что я считала великим человека, о которого вы вытирали ноги. Вы видели, как ваш муж распрямляется и расцветает под моим влиянием, и собственная посредственность становилась все очевиднее… Вот вы и заперли его в Шезаль-Бенуа.

ФИОНА

Мы, твоя честь, были твердо уверены в том, в Шезаль-Бенуа живут психи, как и в том, что Гюстав Рибодо – законченный алкаш. Но я вернусь к нашему разговору с Космо, не люблю, когда меня перебивают.

– Ты знаешь, что такое идиот?

– Конечно, знаю. Умственно отсталый, псих. Как в Шезель-Бенуа!

– Кто тебе это сказал?

– Ну, все говорят, в школе.

– Так вот – в школе все ошибаются. Идиот – это большой оригинал. Такой, как я, например.

– Хвалиться нехорошо.

– Я и не хвалюсь. Идиот – значит, единственный в своем роде. Знаешь, идиотом может стать каждый, достаточно захотеть. Но большинство боятся. Предпочитают быть как все, даже если в глубине души знают, что они – идиоты. Это не так-то легко признать. Нельзя даже вступить в клуб идиотов, потому что тогда перестанешь быть уникальным. Но идиоты обычно узнают друг друга. Когда я впервые увидел тебя, Фиона, то подумал: гляди-ка, эта малышка выглядит полной идиоткой, интересно, прав я или нет?

Я онемела.

– Так я был прав, Фиона? Скажи, ты, случайно, не идиотка?

– …Может быть. А Франк, он тоже может оказаться идиотом?

– Франк? Ну, Франк, он из другого курятника… Ладно, вернемся к моему слову: это такое особое пристрастие, причуда такая, какой у других не бывает… К примеру, когда кто-нибудь любит соленый… апельсиновый сок.

– Бррр!

– Или повторяет то и дело слово антиконституционно.

Я фыркнула от смеха.

– Или играет на пианино пальцами ног.

– Хм. Рада познакомиться с вами, идиосинкразия.

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

– Ужасно.

– Ужасно чувствовать себя больной и классно тоже, так ведь?

– Да что тут классного? Мучаешься, лежишь в постели, скучаешь…

– Знаю, но ведь и весело… Я, во всяком случае, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, ненавидел болеть, но и обожал тоже.

– Как можно обожать болеть?

– Воображаешь, что ты узник, понимаешь? Как в сказке. Заключен в болезнь, как в высокую темную башню с толстыми каменными стенами и тяжелой железной дверью, в голове шумит, как будто скотина-охранник бьет тебя по черепу дубинкой… Понимаешь?

– Да…

– И дрожишь, от страха, как узник, ожидающий казни на рассвете?

– Да…

– Ну а когда мама приносит тебе овощной супчик или питье с медом… это совершенно восхитительнои волшебно, правда? Намного лучше, чем обычно?

– Может, и так…

– Разве не чудесно, когда теплый бульон стекает по стенкам твоего раздраженного горла?

– Да, наверно.

– А что ты делаешь, когда скучаешь?

– Да так, ничего. Потому и скучаешь, что делать нечего.

– Конечно, но, знаешь, даже если стараться изо всех сил, совсем ничегоне делать невозможно…

– Ага, я дышу,если ты об этом.

– Ммм-мммда… А еще что?

– Рассматриваю стенки.

– И что ты там видишь?

– Ничего.

– Да ладно тебе, Фиона! На стенах твоей комнаты нет никаких таких ничего!Я тебе не верю.

– Я вижу свет и тень, а если погода хорошая, в солнечных лучах пляшут крошечные пылинки.

– Так-то лучше!

– А иногда…

– Ну?

– Иногда среди пылинок как будто летает маленький прозрачный пузырек, и… он плавает по воздуху… На самом деле, наверное, его нет, я думаю, он… живет в моем глазу, понимаешь.

– Еще бы! Я с ним уже встречался, с этим пузырьком. А ты можешь им управлять?

– Да! Он как будто движется сам по себе, но если поднимаешь глаза к потолку, он там тоже оказывается и начинает скользить вниз.

– Знаешь, по-моему, это ужасно увлекательное занятие! А… читать ты умеешь?

– Да… В общем, умею… но, когда болею, не могу сосредоточиться, и тогда мне читает Франк. А если мама дома, она рассказывает мне историю.

– Твоя мама великая рассказчица.

– Ты ее любишь?

– Немножко люблю!

– Будешь жить с нами?

– Нет…

– А-а-а. Это хорошо, потому что Франк сказал…

Я вовремя прикусила язык. А Космо не настаивал.

Мы здорово поговорили, потом немножко помолчали. Мне было хорошо. Не часто удается вот так с кем-нибудь побеседовать.

Потом Космо достал из кармана кусок веревочки и научил меня играть в игру. Это было классно – перекидываешь веревочку каждый раз по-новому, все быстрее и быстрее… но тут вдруг без стука ворвался Франк. Мы с Космо вздрогнули, как будто нас застигли на месте преступления. Брат взглянул на меня холодно, как на чужую, и спросил – совершенно спокойно: «Я могу забрать „Тантана“? Ты дочитала?»

Не говоря ни слова, он забрал книжку, которую часом раньше бросил мне в голову, и вышел, и я поняла, что совершила непростительную ошибку. Я не только предала моего брата и наш девиз – глаза из камня, тело из камня, сердце из камня, —но еще и веселилась с чужаком – с клоуном-развратником, как он его называл, а значит, предала и нашего отца.

Я почувствовала себя полным ничтожеством.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Признаюсь, ваша честь, я ничего не знала о том, что происходило в тот вечер между Франком и Фионой. И не только в тот… Но мы вообще многого не знаем… Скажите мне, сами-то вы в курсе всех проблем, маний и душевных горестей ваших близких?.. Одни дураки верят во всезнайство. Разве стать умным не значит признать свое невежество? Поскольку мы призваны говорить здесь правду, заявляю: в тот вечер, после прогулки по кладбищу, у меня было одно-единственное желание – заняться с Космо любовью.

И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они – органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха – вечное небытие – в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!

Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым – из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.

К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум,как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком – ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.

Как должна вести себя мать с сыном-подростком, лишившимся отца? Как пробить стену молчания и коснуться его души? Как утешить мальчика, как вселить в него уверенность, если больше не можешь обнять его и прижать к груди, если он уворачивается даже от легкого поцелуя на ночь?

ЛАТИФА

Если меня снова не перебьют, скажу, что, когда мать принимает у себя любовника, она не наладит отношений с сыном. Я потрясена, ваша честь, тем, что узнала тут о поведении французских матерей. Эта Эльке и эта Вера, они ведь все портят, для меня и моих подруг такое немыслимо – мы носим наших мужей на руках, делаем все, чтобы поддержать семью, а они сами ее рушат, а потом удивляются! Мы с тяжелым сердцем наблюдали, как замыкаются в себе и угасают наши мужья, потому что здесь, во Франции, они не мужчины, а эти нарочно гонят своих мужчин! Да будь у Касима отец, он никогда не попал бы в тюрьму, так-то вот, я говорю чистую правду и, что бы ни сделал Касим, я люблю его также сильно, как ваша матушка любит вас. Матери любят своих сыновей, ваша честь. Но мальчик без отца – что твоя петарда с зажженным фитилем – неминуемо взорвется.

ЭЛЬКЕ

Да, Латифа. Нашим сыновьям на роду было написано сойтись. И они сошлись – на наше общее несчастье. Но в то время, о котором я говорю, они еще не были знакомы.

ЛАТИФА

Как это не знакомы? Вы же поклялись говорить правду, мадам! Ваш Франк не знает моего Касима?

ЭЛЬКЕ

Мы рассказываем эту историю для судьи. Понимаете? Сначала одно, потом другое – все по порядку.

ЛАТИФА

А-а-а, я поняла. Сначала одно, потом другое. Они еще не знакомы, Касим и Франк, они еще не родились. Тогда послушайте, прошу вас: мой муж переехал жить в средний город в 60-х, это было до того, о чем вы сейчас рассказываете значит, сейчас моя очередь, и я не понимаю, почему никто мне не сказал, нехорошо.

Хасану тогда было двадцать четыре года, и у него были красивые черные усы и черные глаза, блестящие, как ночной костер в пустыне. Я знала его всю свою жизнь – он мой двоюродный брат, в четырнадцать лет я была влюблена в Хасана, обожала его, он не умел ни читать, ни писать, но знал наизусть много стихов, и я слушала их, и щеки у меня горели: Сегодня она взяла в плен мое сердце, / Газель, пришедшая с Арафата. / Подруги шли вместе с ней, / К колодцу, медленным шагом. / И платье ее было из чистого шелка, / Из пестрого шелка, / И бусы блестели на шее. / Как забыть мне мою газель?/ Она – моя жизнь… [5]5
  Стихи арабского поэта Умара ибн Абу Рабиа (614–711). Другие стихи, которые цитирует Латифа, принадлежат тунисскому поэту Бу Тади.


[Закрыть]Когда в один прекрасный день отец отвел меня в сторону и сказал: «Латифа, мы с братом решили, что ты выйдешь замуж за Хасана, это хорошая партия…» – мое сердце от счастья забилось в груди, как испуганный козленок. Но отец продолжил: «Ты знаешь, в какой нищете мы живем, жизнь сурова, слишком сурова, дела идут даже хуже, чем после войны, поэтому, когда вы с Хасаном поженитесь, он уедет во Францию делать шины, потому что все французы в том городе делают военные самолеты, а людей, чтобы делать шины, не хватает. Надолго он там не задержится – заработает денег для семьи и вернется, а ты пока будешь жить с его родителями…»

Не беспокойтесь, ваша честь, я не стану утомлять вас деталями, но накануне отъезда Хасана во Францию – я уже переселилась к его матери – он пришел попрощаться и вынул из джеллабы [6]6
  Туника с капюшоном, которую носят в некоторых странах Северной Африки.


[Закрыть]изумительный нож, длинный и очень острый, с рукояткой, сделанной из козьего рога. Посмотри, сказал он, этот нож живет в моей семье больше ста лет, я получил его от отца, а он – от своего. Доверяю его тебе, Латифа, этот залог моей любви будет когда-нибудь принадлежать нашему сыну.

И он уехал.

НОЖ

Твердой и уверенной была рука, воткнувшая меня в тот день в живот Космо: казалось, мастер сделал его по мерке той ладони. Такая удобная хватка, ваша честь, не слишком жесткая, но и не вялая. Нет ничего противнее потной ладони, дрожащей руки, которая еще не решила, что будет с вами делать и будет ли вообще. Та рука не была ни влажной, ни скользкой, ее облегала перчатка из розового шелка – такого тонкого, что я чувствовал, как напрягаются мускулы… В руке ужасно много мускулов…

ЛАТИФА

Прошу вас, ваша честь, прикажите этому Ножу замолчать! Его очередь давать показания подойдет еще очень нескоро!

Я продолжу. То, о чем я уже рассказала, происходило в 1965 году, а мой первенец, Касим, родился в 1966-м. Каждые два года муж возвращался на родину, а уезжая, оставлял меня беременной, благодарение всемилостивому Аллаху, так что, когда в 1974-м Хасан позвал меня к себе, у меня было четверо детей – два сына и две дочери. Мы плыли на корабле, ехали на одном поезде, потом на другом и наконец добрались до Шанселя. Когда я еще жила в Алжире, муж объяснил мне, что это название переводится как «Удача», очень большая удача, но, попав сюда, я поняла, что на самом деле означает это слово. Здесь все шатаются, ваша честь, тут просто невозможно ходить прямо. Смотрите, я изображу вам на пальцах план города: вот центр с собором, дворцами эпохи Возрождения и красивыми домами с фахверковыми стенами, а Шансель здесь, на севере, чтобы попасть туда, нужно перейти через железнодорожные пути, потом через кладбище, мимо тюрьмы, товарной станции; на востоке находится парижская трасса, а за ней река! Все мы, тридцать тысяч жителей Шанселя, заперты в таком треугольнике… Горе мне! Брожу одиноко / Среди тьмы незнакомых людей / У каждого свой удел, своя судьба / Все в руках милосердного Творца…Вначале все было неплохо, здесь кипела жизнь, в среду утром на рынке можно было встретить людей с разным цветом кожи, говорящих на двадцати разных языках, нам с подругами было интересно, хоть мы и скучали по родной деревне… Но я позволю себе заметить, ваша честь, что французскому президенту пришла в голову странная идея (муж сказал мне, что это воля судьбы, но позже я поняла, что так звали президента – Жискар Д’Эстен [7]7
  Игра слов: судьба по-французски – «destin», произносится как « дестен».


[Закрыть]) – привезти сюда семьи алжирцев в тот самый момент, когда рухнула экономика. Надеюсь, мне не нужно давать вам урок истории? Нефтяной кризис, увольнения, безработица, дела в Шанселе шли все хуже с каждым днем, те, кто мог уехать, уехали, и в конце концов остались одни арабы. Как капризно и многолико время / В нем корни счастья и несчастий…Хасана уволили с завода, взамен он нашел только работу мусорщика, ничего постыдного в ней нет, но мы жили на его зарплату, семья росла – у нас было уже восемь детей, а в квартире было четыре комнатушки, другой мы себе позволить не могли, за эту-то платили шестьсот франков в месяц, нет, я вовсе не хочу запутать вас, ваша честь, вы, верно, хотите спросить, как все это связано с Космо, но связь есть, все в этой жизни связано, и я хочу объяснить вам, почемуХасан с годами становился все более замкнутым и молчаливым.

В 1979 году судьба нанесла нам совсем страшный удар: муж упал с грузовика, повредил три позвонка, его плохо прооперировали, и он остался кособоким, не мог запрыгивать в мусоросборочную машину, и его сделали подметальщиком в старом городе, а это очень тяжелая работа, приходится ездить на двух автобусах, и он так выматывается за день, что вечером не хочет говорить ни со мной, ни с детьми, надевает джеллабу и садится – на скамью на улице, если погода хорошая, или у окна в кухне, если идет дождь. Сидит и смотрит, но смотреть-то не на что, ваша честь, разве что на дома и небо, а оно всегда либо серое, либо белое, и так он сидит часами, положив ногу на ногу, ничего не делает, курит и смотрит в пустоту, ему теперь сорок лет, усы у него поседели, Хасан ничего не говорит, но я знаю, что, глядя на решетки на окнах домов напротив, думает он о стихах и о ночах в пустыне. Мои глаза оплакивают родину предков, /Любовь к ней живет в душе… моего существа…Нет, я не пытаюсь вас разжалобить, просто хочу объяснить, почему все годы Касим почти не слышал отцовского голоса…

Мой старший сын рано отбился от рук, в десять лет он уже болтался со взрослыми, в одиннадцать – курил сигареты и гашиш, в двенадцать – воровал в магазинах и то и дело попадал в полицию. Скажите мне, ваша честь, что, ну что я могла поделать, скажите?

Ну все, молчу. Я понимаю, что отняла у вас много времени, но это потому, что меня все время перебивали, вот и накопилось.

ЭЛЬКЕ

При всем уважении одной матери к другой, пусть даже в том, что нас связывает, много горечи и боли, я хотела бы продолжить свой рассказ с того самого места, на котором остановилась, – история Латифы была столь драматична, ваша честь, что вы могли забыть, о чем я в тот момент говорила, так что позволю себе освежить вашу память, – итак, я на цыпочках вышла из комнаты сына, чтобы вернуться к любовнику.

Боже… Тишина. Наконец-то.

Теперь я должна была мгновенно перемениться, зазвучать в другой тональности, возвести вокруг моей комнаты толстые стены из мрамора, чтобы материнские заботы не просочились в любовное пространство.

Я повернула ключ в замке, несколько мгновений постояла у двери с закрытыми глазами, освобождая голову от ненужных мыслей, а когда обернулась – о, чудо! – увидела, что Космо расставил повсюду горящие свечи. Это напомнило мне детство – торжественную службу в церкви на Рождество и Пасху. Я ни в коем случае не хочу оскорбить чувства верующих, ваша честь, но волнение, охватившее меня в тот момент, было сродни религиозному экстазу, когда осознаешь, что приближаешься к чему-то священному и каждое мгновение следующего часа, каждое слово, каждый жест будут наполнены смыслом…

Космо медленно раздевал меня, целуя мои плечи, живот, бедра, хотя сам одежды не снимал… и я начала таять, талый снег растекался по моим векам, но… не стану продолжать, ваша честь, вам недосуг… мгновение спустя Космо встал, чтобы раздеться, а я лежала с закрытыми глазами, слушая, как звякнула пряжка ремня, коротко вжикнула молния брюк, упала с легким шорохом на пол рубашка… Космо хрипло дышал, я постанывала от нетерпения, и он наконец лег рядом – теплый, совершенно голый, – навалился на меня своей тяжестью и поцеловал в губы, еще и еще раз, и… на этом все закончилось.

– Мне очень жаль, – прошептал он.

– Но… что случилось?

– Так бывает.

Мы лежали рядом, на спине, и смотрели в потолок, на котором танцевали тени от горевших свечей. «Эти тени реальны?» – подумала я. Меня это действительно интересовало, ваша честь, не то чтобы я хотела поменять тему. Реальны или нет? А пламя свечей? А сами свечи… до того… как сгорят… пока горят и потом? А любовь? Безумная любовь, которую я чувствую к этому актеру?

– Всегда так? – спросила я после долгого молчания, не зная, что надеялась услышать – даили нет.

– Нет, – ответил Космо своим обычным голосом – мягким, ломким, обожаемым.

Мы снова замолчали, но из глубины этого молчания всплывали новые слова, идеи, картинки. (Как бы мне сейчас хотелось оказаться в другом месте. Может, я нужна Фионе? Или пойти проверить, крепко ли спит Франк?)

– Это как на сцене, – сказал он наконец. – Чем сильнее боишься провала, тем вернее провалишься.

– Мое тело – не сцена, Космо, – ответила я. – Тебе нет нужды здесь блистать… Театр и любовь – разные вещи.

Он ничего не ответил, и последние слова гулким эхом отдались у меня в голове: Театр и любовь – разные вещи.

– А… когда ты можешь?

ФРАНК

Ну, скажите на милость, зачем вы все это слушаете? К чему вам знать, ваша честь, что у клоуна-развратника не вставало на мою мать?

В конечном счете крестьянская философия не так уж и плоха.

Какое вам дело до наших историй? Да кто вы такой, чтобы мы выдавали вам все самые заветные тайны? Мы-то ведь о вас ничего не знаем: ни имени, ни национальности, ни даже пола. Сидите тут и молчите. Удобная позиция! Да плевать я на вас хотел!

РОМАНИСТКА

Спокойствие, Франк! Таковы правила игры. По закону нет судьи – не будет и слушания дела.

В то же время, ваша честь, должна признать, что понимаю чувства Франка. Уж очень неравное у нас положение: мы тут раздеваемся – в прямом и переносном смысле этого слова, а вы храните холодную безучастность, скрываете от нас свое лицо, мы ничего не знаем о вашей семье, о вашем прошлом… А ведь вы тоже отдельная личность, со своей отдельной историей, которую составляют отдельные факты: родители, пеленки, поцелуи, разочарования, удары, унижения, встречи, ласки, чтение, еда, закаты…

Как же я смогу убедить вас в том, что для меня действительно важно, если ничего не знаю о вашей личности? Как доверю вам самое дорогое – жизнь моих персонажей? Сумеете ли вы понять их, полюбить и обессмертить? Достойны ли вы такой миссии?

Ваше молчание меня иногда пугает.

ЭЛЬКЕ

– А… когда ты можешь? – спросила я.

– Это допрос?

– Нет.

– Почти всегда.

– И еще недавно мог?

– Конечно, Эльке. И недавно тоже.

Теперь его слова эхом отозвались у меня в голове. И недавно тоже.

Было ли это жестоко? Был ли Космо жесток со мной? Не думаю. Я едва дышала, но мое сердце колотилось, как бешеное.

– И… с кем? – прошептала я.

Космо приподнялся на локте, и я ощутила на лице ласку его взгляда – вот так в первый вечер в «Фонтане» он ласкал глазами мое тело. Подперев голову правой рукой, он гладил меня левой по волосам, убирая пряди со лба. Я пыталась читать его мысли, вглядываясь в глубину зрачков, но лицо его оставалось в тени.

«Реальны ли тени? – снова подумала я. – Лицо Космо в тени – это еголицо? Человек, лежащий со мной в постели, – это Космо?»

ФРАНСУАЗА

Извините, что перебиваю, ваша честь, но… со мной… тремя днями раньше, у него все прекрасно получалось.

ЭЛЬКЕ

Франсуаза, как рассказал мне Космо, была билетершей театра на Монпарнасе, где он в тот месяц выступал. Женщина лет двадцати, хрупкая и, скорее, незаметная – хотя для Космо незаметных людей не существовало. «Франсуаза старательно прячет свою красоту под длинной челкой и очками – так он мне сказал. – Но со мной этот номер не проходит – я ее разглядел…»

ФРАНСУАЗА

Он пригласил меня в «Селект», и мы разговорились…

ЭЛЬКЕ

Она рассказала ему свою жизнь. Ее отец был художником, одним из сонма неудачников, отирающихся на Монпарнасе, а мать содержала семью на жалкую зарплату почтовой служащей. Когда Франсуазе исполнилось пятнадцать, отец попросил ее позировать ему под тем предлогом, что услуги натурщиц слишком дороги. Мать протестовала, но пятнадцатилетняя девочка в последнюю очередь думает о том, как угодить мамочке, и Франсуаза поспешила согласиться.

ФРАНСУАЗА

Да.

Я часами позировала отцу обнаженной в его мастерской, мы были одни, по радио звучали песни, дождь бил по стеклу, и я чувствовала… так много вещей. Все было прекрасно, ясно и светло. Мой отец возбуждался. Он хотел меня, и его желание передавалось руке и кисти, выплескиваясь на холст. Ближе к вечеру он начинал работать со все возрастающей страстью, мазки становились ярче, он мгновенно угадывал цвет, рука его была твердой и точной… Те мгновения были незабываемы, ваша честь.