Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга третья"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

В вагоне пригородного поезда, идущего в Дахау, Аарон смотрел на заснеженные поля. Ханука начиналась на следующей неделе. Впервые, за двадцать восемь лет, Аарон отмечал праздник один, без общины, и семьи. В Братиславе он в синагогу не пошел. Вместо этого, посетив парикмахерскую, он сбрил бороду. Заглянув в немецкое консульство, месье Мальро объяснил, что хочет провести Рождество в Австрии. Германия привечала туристов. Чиновник поставил визу за пять минут: «Вена и Зальцбург удивительно красивы зимой, герр Мальро».

В столице Австрии, вернее, рейхсгау Остмарк, рав Горовиц оказался за два часа до начала шабата. В номере скромного пансиона, у вокзала Вестбанхоф, Аарон зажег свечи. На исходе шабата он уезжал, в Зальцбург, а оттуда, в Мюнхен. Тору сюда брать было нельзя. Аарон сидел при свечах, вспоминая недельную главу. Вокзал украшали нацистские флаги, в репродукторе гремел «Хорст Вессель». Над стойкой портье, в пансионе, красовался портрет Гитлера.

Всю субботу он гулял по городу, пешком. Здание городской синагоги было закрыто, двери заколочены. Синагогу строили в царствование императора Иосифа Второго, в начале прошлого века. Согласно указу монарха, только католические церкви могли возводиться отдельно от других домов, с украшенными фасадами. Синагога не отличалась от особняков по соседству. Аарон засунул руки в карманы пальто:

– Они не тронули синагогу только из-за опасности пожара. Если бы они подожгли здание, огонь бы мог перекинуться на другие дома. Все более поздние синагоги они разрушили… – обгоревшие развалины затянули холстом со свастиками. Рав Горовиц не имел права искать евреев, ни здесь, ни в Зальцбурге, ни в Мюнхене. Он стоял, ежась под зимним, острым ветерком, напротив забитых досками дверей синагоги. Хозяин кондитерской, на углу, прислонился к косяку двери, покуривая сигарету, внимательно смотря на Аарона. Развернувшись, рав Горовиц пошел дальше.

В Зальцбурге, на Лассерштрассе, от городской синагоги остались только руины. Аарон провел в городе три часа, ожидая поезда в Германию. В привокзальном кафе бюст Моцарта драпировали нацистские флаги. Наверху красовался плакат: «Зальцбург, родина истинно арийского композитора». Он взял чашку черного кофе и бутерброд с сыром. Аарон, обычно, избегал нееврейских ресторанов. Он горько напомнил себе, что кошерные заведения в Германии можно было пересчитать по пальцам.

– И в Австрии тоже… – он просматривал газету. Аарон хотел найти герра Майера и привезти его в Прагу. Он заставлял себя не думать о Кларе:

– Он меня не любит… – рав Горовиц отхлебнул крепкий, горький кофе, – никогда не любила. Просто удостоверься, что они в безопасности. Постарайся спасти, из Праги, как можно больше евреев… – в Чехии, Аарон занимался привычной работой. Он принимал людей, записывал сведения об американских родственниках, связывался с «Джойнтом», в Нью-Йорке. Аарон, иногда, думал о пропавшем в Польше дяде Натане:

– Может быть, добраться туда, поискать дядю. Но где? Я был в Варшаве, правда, недолго. Не успел в архивах общины посидеть… – два дня в столице Польши Аарон провел в кабинете, с другими раввинами, на переговорах с правительством.

На пустынной улице слышались гудки поездов:

– Гитлер и Сталин могут поделить Польшу… – Аарон, медленно, свернул газету, – в стране миллион евреев. Как мы их вывезем? Или тех, кто остался здесь, в Германии, в Австрии? Муссолини осенью подписал указы, похожие на нюрнбергские законы. Он запретил евреям преподавать, занимать государственные посты, служить в армии. Запретил смешанные браки… – в Берлине, кто-то из раввинов, горько сказал:

– Мы всегда были против смешанных браков. Но не подобной ценой… – расплатившись, Аарон сунул газету в карман:

– Из Италии, кажется, тоже придется людей вывозить. Но куда? В Израиль ближе… – встреча с кузеном Авраамом не прошла зря. Аарон тоже стал называть Палестину Израилем.

Перед отъездом из Праги рав Горовиц отправил письма отцу и сестре, извещая, что с ним все в порядке:

– А если не будет в порядке… – от Зальцбурга до Мюнхена поезд шел всего час, Аарон рассеянно перелистывал нацистский журнал, – то семья узнает, рано или поздно… -Аарон выпрямился:

– Иностранцы не посещали Дахау, и вообще концентрационные лагеря. Ни журналисты, ни Красный Крест. Никто не знает, что в них происходит. Тем более, никто из евреев… – синагогу в Мюнхене тоже сожгли. Аарон прошел мимо развалин, на Якобплац.

Остановившись в дешевой гостинице, он поехал в Дахау. На привокзальной площади городка, шофер такси, ничуть не удивился, услышав просьбу Аарона. Он включил счетчик: «Приемный день завтра, но вы должны заранее записаться, у охраны».

Рав Горовиц понял, что он далеко не первый пассажир, просящий отвезти его в концентрационный лагерь.

В помещении охраны он достал свой паспорт и документы несуществующего Луи Мальро. Герр Александр Мальро не стал скрывать, что его брат был коммунистом, и поехал в Прагу, на заседание какого-то комитета. Младший герр Мальро повел рукой:

– Поймите, я не интересуюсь политикой. Я ученый, преподаватель. Но Луи мой единственный брат… – темные, искренние глаза, взглянули прямо на эсэсовца, принимавшего посетителей.

Мебель в кабинете стояла хорошая, ореха и дуба, приятно пахло кофе. Гитлер на портрете ласково смотрел на рава Горовица. Фюрера изобразили в простом, сером кителе, с одним Железным Крестом. Гитлер напоминал школьного учителя.

Эсэсовец внимательно просмотрел бумаги:

– Вы отлично говорите по-немецки. Вижу, вы из Страсбурга… – он поднял глаза на Аарона:

– У вас есть немецкая кровь? Вы можете получить гражданство рейха, по праву рождения… – Аарон появился на свет за четыре года до начала войны. Страсбург, как и весь Эльзас, тогда еще принадлежал Германии. Рав Горовиц успокоил себя:

– Ничего страшного. У Луи, то есть Людвига, французский паспорт, как и у меня. Они не станут насильно отбирать у нас документы, превращать в подданных рейха… – герр Мальро развел руками:

– Вряд ли мы имеем отношение к немцам. Мой покойный отец служил во французской армии. И мы католики… – немец усмехнулся:

– У нас тоже много католиков, герр Мальро. Приходите завтра, – он поднялся, – оберфюрер Лориц начинает прием в одиннадцать утра.

Вернувшись в Мюнхен, Аарон купил билет в Пинакотеку. Он бродил по большим, гулким залам: «Меиру бы здесь понравилось. Он любит искусство… – рав Горовиц остановился у «Жертвоприношения Исаака» Рембрандта.

– Авраам верил, – упрямо сказал себе рав Горовиц, – верил, что Господь не допустит смерти его единственного сына. Верил, и занес руку с ножом. Надо верить, что Бог позаботится о нас. И самим действовать, конечно… – сидя в большом кабинете коменданта лагеря, Аарон понял, что Дахау он не видел.

– И не увижу… – Аарон бросил быстрый взгляд в окно, – посетителей они в бараки не пускают. А здесь все, как на картинке. Обыкновенная военная часть. Только ограда с колючей проволокой и везде знаки: «Проезд запрещен, опасная зона».

Тот самый шофер, высадив Аарона у главных ворот, пожелал ему удачи.

Выслушав историю о пропавшем брате, оберфюрер Лориц повертел справку из синагоги на Виноградах. Лицо коменданта брезгливо исказилось. Аарон вздохнул:

– Мне сказали, что Майер тоже был коммунистом. Наверняка, Луи, взял его документы, согласился выполнить миссию. Они следуют партийной дисциплине… – голос герра Мальро дышал презрением:

– Поймите меня, генерал, Луи мой единственный брат… – Лориц, вообще-то, был полковником, но не стал поправлять француза. Посетитель ему понравился. Оберфюрер любил вежливых людей. Месье Мальро отлично говорил на немецком языке:

– Образованный человек, – подумал комендант, – жаль его. Он не виноват, что брат у него коммунист.

Лориц вспомнил имя Майера. Заключенный значился в списке, поданном на утверждение из медицинского блока. Майера отобрали для программы научных исследований. Список обсуждали сегодня, на послеобеденном совещании. Комендант посмотрел на взволнованное, бледное лицо герра Мальро:

– Взял отпуск, брата ищет. Объяснил, что Дахау выбрал потому, что слышал о лагере. Ладно… – комендант снял трубку.

Гость пил кофе. Печенье было вкусным. Лориц, невольно, улыбнулся:

– Отличный рецепт. У ребят на кухне начинает что-то получаться. Я позбочусь, чтобы они уехали отсюда настоящими мастерами… – Лориц хотел обдумать меню рождественского обеда, для офицеров, остававшихся на дежурство, в праздники.

Он закрыл телефонную трубку ладонью:

– Ешьте печенье. Наш, баварский рецепт. Я приглашу офицера. Он разберется с вашей просьбой… – герр Мальро подался вперед:

– Спасибо, большое спасибо… – комендант поднял ладонь: «Я все понимаю, семья есть семья».

– Найдите, пожалуйста, доктора фон Рабе, – попросил он адъютанта.

Снежинки таяли на кованых воротах, на четких буквах: «Arbeit Macht Frei».

Утром, на перекличке, распогодилось, воробьи купались в лужах. На вымощенном камнем плацу было почти тепло. В августе заключенные закончили возводить новые здания. Теперь лагерь вмещал двадцать тысяч человек. Товарищ из Гамбурга, сосед Людвига по нарам, сидел в Дахау четыре года. По его словам, сначала здесь не содержали и пяти тысяч. Ходили слухи, что скоро СС разделит бараки. Пока евреев держали с остальными заключенными, как и арестованных священников. Узники шептались, что их переведут в особое помещение.

В Дахау присылали католических прелатов, из Германии, Австрии, и оккупированных Судет. Привозили и протестантских пасторов.

На поверке, слушая щебет воробьев, Людвиг вспоминал герра Рейнера, пожилого, почти неграмотного фермера. Рейнер умер летом, в конце строительства:

– Он радовался, что жена его с Иисусом, – думал Людвиг, – она в тюрьме скончалась. Рейнеру с ней попрощаться дали… – фермер не был пастором, но Библию знал наизусть. Старик выучил Писание от священника и родителей. Мессы здесь не служили, но по воскресеньям заключенные не работали. Пасторы ухитрялись собирать людей, и говорить о Священном Писании. Рейнер жил в бараке рядом с Людвигом:

– Он о мальчике беспокоился… – воробьи отряхивались на краю лужи, топорщили перья, вспархивали в небо, – о Пауле. Герр Рейнер с женой его приютили. Он сирота, не похож на других детей… – в лагере отлично знали о программе эвтаназии душевнобольных. Многих священников арестовали за выступления в церквях, осуждавшие политику Гитлера.

Сюда доставляли, как их называли эсэсовцы, асоциальные элементы, носившие на лагерной форме черный треугольник. Многие до бараков просто не добирались. После начального осмотра их уводили в новый медицинский блок, а оттуда никто не возвращался.

Отведя глаза от птиц, Людвиг сразу наткнулся взгялядом на черный дым, из трубы крематория. Основной лагерь обнесли электрифицированной оградой, по верху пустили колючую проволоку. За ней стояла каменная, серая стена. Они подозревали, что с дороги ничего видно не было. Между оградой и стеной проходил ров, заполненный водой. Перед оградой лежала мертвая зона, где прогуливались эсэсовцы с овчарками. По заключенным, оказывавшимся рядом, стреляли.

Над плацем летели легкие, белые облака.

Людвиг не верил в Бога. Он стал атеистом в гимназии. В Дахау, многие заключенные, начинали молиться. Людвиг такого не делал. Он просто ухаживал за ослабевшими товарищами. Людвиг отдавал герру Рейнеру почти весь свой паек. В гессенской тюрьме, где фермера держали в подвальной камере, у него начался туберкулез.

– Он был сильным человеком… – на дым крематория смотреть не хотелось, разглядывать птиц в небе было слишком больно, – сам на ферме управлялся. Рейнеру седьмой десяток шел. А мне тридцать четыре… – весной началось строительство новых зданий. Оберштурмбанфюрер из хозяйственного управления СС, приехавший надзирать за расширением лагеря, на поверке выкрикнул: «Инженеры, техники, чертежники, два шага вперед!»

Людвиг не двигался. Ему была противна мысль о том, что можно участвовать в подобном. Две недели назад так же искали врачей. В лагерных формулярах заключенных указывали профессию, но многие, при аресте, не признавались даже в своем имени. У Людвига изъяли его чешский паспорт, а больше он ничего не сказал. В Лейпциге местное гестапо пыталось выбить из него сведения о коммунистическом подполье, в Германии, но Людвиг молчал. Он только заметил, что, вообще-то, является иностранным гражданином.

Гестаповец разорвал документы:

– Ты родился в Судетах, ты немец. То есть предатель Германии. Судеты, территория рейха. Ты будешь отбывать наказание, как и остальные социалисты и коммунисты… – посмотрев на клочки бумаги, Людвиг ничего не ответил. Он надеялся, что Кларе сообщат об аресте. Кое-кто из товарищей успел покинуть Лейпциг до того, как гестапо, пользуясь доносами, начало прочесывать скромные пансионы на окраинах города. Клару бы предупредили.

Людвиг не позволял себе думать о семье. Ночами, многие на нарах, тихо плакали, отворачиваясь к стене. Людвиг не вспоминал жену и дочь, такое было ни к чему. Он только просил, чтобы Клара и Адель успели выбраться из Праги. Все понимали, что Гитлер не оставит Чехию в покое. С тамошними евреями должно было случиться то же самое, что и в Германии и нынешнем Остмарке.

Врачей выкликал доктор фон Рабе, высокий, с коротко стрижеными, почти белыми волосами, голубоглазый, в новой, с иголочки, форме оберштурмфюрера.

Между собой, заключенные называли его Ангелом Смерти. Он приходил на перекличку с огромной, ухоженной овчаркой, Тором. Собака рвалась с поводка, рыча на заключенных. Пес садился рядом с доктором фон Рабе, обнажая острые клыки. Янтарные глаза пристально следили за первым рядом шеренги. Тор, в прыжке, валил людей, прижимая их к земле. Фон Рабе смеялся, офицеры аплодировали. Овчарка получала особое печенье, с лагерной кухни. На плацу, с десяток человек сделало шаг вперед. Людвиг вздохнул:

– Они приносили клятву, и выполняют свой долг. В госпитале лечат больных. Но ведь они будут и умерщвлять умственно отсталых людей… – работавшие в медицинском блоке, капо, надзиравшие за бараками, люди, обслуживающие крематорий, получали особую пайку. В капо отбирали уголовников, баварцев. Большинство издевалось над заключенными коммунистами, и, особенно, евреями. Они носили зеленый треугольник. У самого Людвига знак был красным.

Вечером он посоветовался с товарищами.

Здесь был маленький комитет, не больше семи человек. Кое-кого увозили в другие лагеря. Заключенные передавали весточки тем, кто сидел в Бухенвальде, или тюрьме Моабит. В Берлине, по слухам, держали главу коммунистов Германии, Тельмана. Людвига убедили пойти к новоприбывшему оберштурмбанфюреру. На стройке полагался больший паек, чем на заводе вооружений. Людвиг стал делиться дополнительной порцией с больными людьми, в бараке.

Убирая снег с плаца, он думал о смерти герра Рейнера. Старик скончался в конце лета, в жаркий, солнечный день. Из соседнего барака пришел пастор. Они сидели, на нарах, держа Рейнера за руку. Бледное лицо было бесстрастным, закрытые глаза запали. За распахнутым окном пели птицы. На деревянном полу, лежала солнечная дорожка. Пастор перекрестил старика, Людвиг, наклонившись, услышал шепот:

– Господи, позаботься о рабах Твоих… – дернувшись, Рейнер затих. Пастор вздохнул: «Хотел бы и я так умереть, герр Майер… – он коснулся морщинистых век, – без ненависти, без озлобления…»

– Иногда надо ненавидеть, – отрезал Людвиг:

– Германию изменит всеобщее восстание. Люди возьмут в руки оружие… – священник прервал его:

– Вы оглядитесь вокруг. Люди, в форме, они тоже немцы. Они ходят в церковь, обедают с женами, играют с детьми… – пастор покачал головой: «Германия больна, ее надо лечить. Ненависть нас не спасет».

Ничего не ответив, Людвиг осторожно укрыл тело одеялом. Герр Рейнер умер до раздачи вечернего пайка. В последние дни, старика не заставляли вставать с нар. Капо барака был уголовник из Мюнхена, сутенер и мошенник. Даже в полосатой, холщовой лагерной куртке он умудрялся выглядеть щеголевато. В отличие от других капо, он был довольно мягким человеком, недоучившимся студентом, и на многое закрывал глаза. Капо любил делиться подробностями своей, как он ее называл, вольной жизни. Он вспоминал о большой карточной игре, девочках, которых он поставлял адвокатам и промышленникам, и отдыхе на альпийских курортах. Людвиг надеялся, что капо не станет интересоваться умирающим стариком. Была даже возможность получить утреннюю пайку, но больше рисковать они не хотели.

Когда Людвиг стал заведовать чертежной мастерской, ему, по ходатайству эсэсовца, управлявшего строительством, вернули пенсне. Он в подробностях рассмотрел лица охранников, таких же людей, как и он сам. Людвиг старался не думать об эсэсовцах, но в его голове, все время, звучали слова пастора: «Германия больна».

– Больна… – он орудовал метлой, – но, кроме лекарств, есть и хирурги. Нельзя бесконечно обманывать народ. Немцы, рано или поздно, придут в себя. Восстание их встряхнет… – они понимали, что на вооруженное выступление надеяться бесполезно. Почти все левые активисты сидели в лагерях:

На заседании комитета, Людвиг заметил:

– Гитлер начнет войну, и еще пожалеет. Запад сильнее Германии, они вмешаются. Никто не позволит нацистам свободно маршировать по Европе… – вспомнив мюнхенский сговор, он замолчал.

Пенсне, после работы, полагалось сдавать, но Людвиг понял, что об его очках просто забыли. Такое случалось в лагере. Людвиг ожидал окрика, но эсэсовцы проходили мимо. В пенсне имелось стекло. Людвиг не думал о самоубийстве. Стекло могло понадобиться для восстания, если бы оно случилсь.

Пастор подметал камни рядом. Он, внезапно, нагнулся:

– Герр Людвиг, я думал, что мы елки не увидим… – священник взял маленькую веточку:

– Должно быть, птица принесла, или у кого-то выпало… – он мотнул головой в сторону каменного здания охраны: «Они елку ставят».

Людвиг вдохнул свежий запах хвои.

Он был атеистом, Клара еврейкой, но дерево они все равно наряжали. Адель копошилась, развешивая шары, путаясь в гирляндах. Дочь вставала на цыпочки:

– Папа, хочу на ручки, хочу звезду… – от распущенных, темных, мягких волос пахло сладостями. С кухни доносился аромат ванили. Клара пекла печенье, строила пряничный домик, расписывая стены глазурью. Адель обнимала его теплыми ручками за шею. Девочка восторженно вздыхала:

– Звезда, папа… – они вместе пристраивали украшение на елку. Клара звала: «Кто мне поможет с домиком?»

– Сейчас придем… – дочь смеялась, Людвиг нес ее на кухню.

Сняв пенсне, он вытер глаза:

– Ветер, святой отец. С утра тепло было, а теперь погода испортилась… – сеял мелкий, колючий снежок.

Отто фон Рабе стоял на пороге поста охраны, накинув на плечи шинель. Присмотревшись, он узнал среди заключенных, убиравших плац, Майера. Коммунист был в списке тех, кого переводили в барак медицинского блока. Судя по всем анализам и осмотрам у него, до сих пор, сохранилось отменное здоровье. Врачей не интересовал слабый подопытный материал. У Отто еще имелись на Майера кое-какие, личные планы. После экспериментов в барокамере и ледяной ванне, никто бы не удивился консультации, которую хотел провести Отто. Голубые глаза, внимательно, следили, за темноволосой головой в полосатой, лагерной шапке. Заключенные носили бесформенные, грубые, зимние куртки, разбитую обувь. Подул острый ветерок.

Отто узнал человека, заявлявшего, что он брат месье Луи Мальро. Фон Рабе не поверил ни одному его слову, но ничего не сказал. Неизвестный сбрил бороду, став еще красивее. Отто велел себе не смотреть в темные, большие, в длинных ресницах глаза. Он обещал отыскать старшего брата месье Мальро:

– Мы не пускаем посторонних на территорию… – развел руками Отто, – правила безопасности… – незнакомец, представившийся месье Александром, кивнул: «Конечно, я понимаю».

Отто уверил оберфюрера Лорица, что он обо всем позаботится. В коридоре комендатуры он остановился:

– Я вас приглашаю на кофе, месье Мальро. Пойдемте в мои комнаты. Я отлучусь по делам, и сразу вернусь. Мы поговорим о вашем брате… – месье Александр улыбнулся:

– Большое спасибо, герр оберштурмфюрер… – Отто коснулся его руки, едва не вздрогнув: «Вы гражданский человек, месье Мальро. Можно без чинов…»

С Майером все было в порядке:

– Пусть отправляется на все четыре стороны… – Отто заставил руки не трястись, – Мальро, или как его зовут на самом деле, согласится. Он, наверняка, тоже коммунист. У него поддельные документы. Он еще и еврей. Я видел его семью, в Амстердаме, в кино. Девушка с ними была, Элиза де ла Марк… – Отто вспомнил голубые глаза и темную бороду доктора Кардозо:

– Они похожи, с Мальро… – фон Рабе не мог больше сдерживаться. Развернувшись, он широким шагом пошел в свой коттедж, где его ждал месье Александр Мальро.

Доктор фон Рабе украсил стену гостиной семейными фотографиями.

В Берлине, Аарон услышал от Генриха о его братьях. Опасности не существовало, оберштурмфюрер никогда в жизни не встречал рава Горовица.

Аарон сидел в большом, уютном кресле, покуривая сигарету. Отто фон Рабе поставил перед ним пепельницу мейсенского фарфора, с пастушками и овечками:

– Я врач, я не курю. Табак это яд… – Аарон убрал пачку. Доктор замахал рукой:

– Что вы, что вы, герр Мальро! Вы мой гость, чувствуйте себя, как дома. Я держу пепельницу для коллег. Мы устраиваем вечеринки, жизнь здесь скучная… – за окном гостиной, в маленьком, заснеженном саду, стоял снеговик. Отто улыбнулся:

– Офицеров часто навещают их малыши, жены. Фюрер заботится о своих солдатах.

Рассматривая снимки в серебряных рамках, Аарон старался не думать о холодных, голубых глазах, о большой, влажной руке, коснувшейся его ладони. У Отто фон Рабе были ледяные пальцы. Пахло в коттедже, словно в госпитале, растворами для дезинфекции. Все фотографии висели под прямым углом. Квадратный ковер на половицах, тоже лежал ровно. На низком, кофейном столике не было ни единой пылинки. В хрустальной вазочке красовались орехи:

– Они очень полезны, – заметил доктор, – не зря примитивные племена ими питались. Сахар, белая мука, герр Мальро, это яды. Я пропагандирую здоровую диету наших арийских предков. Дичь, лесные ягоды, рыбу, орехи… – доктор фон Рабе охотился, в углу гостиной стояло чучело глухаря. Усадив Аарона в кресло, он подвинул стопку иллюстрированных журналов:

– Я скоро вернусь, мы выпьем кофе. То есть вы. Я не употребляю алкоголя и кофеина… – журналы издавали общества «Аненербе» и «Лебенсборн». Отто ушел. Аарон брезгливо, убрал яркие издания. Рав Горовиц успел заметить, что они сложены строго по датам.

Ему хотелось бежать отсюда подальше, но Аарон осадил себя:

– Не смей! Ты здесь ради дела. Фон Рабе приведет герра Майера. В комендатуре оформят его папку, мы уедем отсюда… – во французском паспорте Луи Майера немецкой визы не имелось, но это не стало бы препятствием. Граница между рейхсгау Остмарк и Словакией не охранялась. Из Братиславы до Вены шел пригородный поезд. Документов никто не проверял.

– Словакия флиртует с нацистами… – он поднялся, взглянув на верхний журнал. Доктор фон Рабе улыбался с обложки, в форме СС, в накинутом на плечи белом халате:

– Исконная плодовитость арийских женщин и пути ее развития, – прочел Аарон. Он сжал зубы, чтобы не выругаться. Рав Горовиц разглядывал групповое фото на мраморных ступенях виллы фон Рабе в Берлине. Геринга и Геббельса он узнал по парадным портретам. Аарон не зря два года провел в Германии. Отто обнимал за плечи старшего брата. О Максимилиане фон Рабе рав Горовиц слышал и от кузена Мишеля, и от Меира.

– Мелкий воришка… – поморщился Аарон, смотря в красивое, надменное лицо эсэсовца. Макс носил штатское, как и все остальные на снимке, кроме Отто и Геринга.

Внизу фото он увидел надпись: «Поздравляем с новым званием!». Генрих, стоял рядом с Эммой, держа на поводке овчарку. Аарон подумал:

– Хорошенькая девочка. Она не похожа на Макса… – глава семейства, граф Теодор, улыбался:

– И на отца эта Эмма не похожа… – Аарон вздохнул:

– Я бы не смог, конечно. Питер, Генрих, работают в самом сердце нацистской Германии, каждый день, рискуя жизнью. И Меир тоже… – Аарон не говорил отцу, чем занимается Меир. Он подозревал, что доктор Горовиц, до сих пор, считает Меира сотрудником Федерального Бюро Расследований:

– Они все еще очень молоды… – Аарон перевел глаза на снимок доктора фон Рабе в медицинском кабинете, в белом халате. Врач положил руку на плечо человеку в больничной одежде:

– Клиника Хадамар, – прочел Аарон, – юбилейная стерилизация. Пять сотен операций… – Аарона затошнило. Он подышал, рассматривая карту Индии и Гималаев. Рав Горовиц проследил за отмеченным маршрутом:

– Из Калькутты на север, в Лхасу. Кузина Тесса часто бывает в тамошних монастырях. Она постригалась в Лхасе… – навязчиво пахло чем-то медицинским, неприятным. Под чучелом глухаря лежал альбом в бархатном переплете, с черным, готическим шрифтом: «Мои достижения». Раву Горовицу совершенно не хотелось открывать страницы.

Он вернулся в кресло:

– Кофе придется выпить. Но есть я здесь не могу, как и у коменданта, в кабинете… – Аарон не притронулся к печенью. Дверь в спальню Отто была приоткрыта. Широкую кровать устилало белоснежное, кружевное покрывало. Несколько подушек были аккуратно сложены горкой. На деревянном полу виднелись гири и гантели.

– Отто больше шести футов ростом… – Аарон заметил снимок с какой-то партийной конференции. Отто фон Рабе стоял с нацистским знаменем, гордо откинув голову:

– Идеальный образец арийца, – зло пробормотал Аарон, – глаза бы мои на него не смотрели… – он оглядел пустынную, хирургически чистую комнату. Рядом с чучелом дикаря стоял проигрыватель и радио. Аарон порылся в пластинках:

– Вагнер, речи Гитлера, песни партии. Чего еще ждать? – на маленькой кухоньке царила чистота. Фон Рабе объяснил, что офицеры едят в общей столовой. Здесь он держал кофе и угощения для гостей.

– Например, для вас, герр Мальро… – тонкие губы улыбнулись. На белом кафеле стены висела одинокая, вышитая салфеточка, с очертаниями террикона и готическим шрифтом: «Größe für Deutschland».

– Семейный девиз, – вспомнил Аарон. Он услышал сзади мягкий голос:

– Работа моей сестры, Эммы. Она рукодельница, как положено немецкой девушке. Она сейчас готовит подарок к юбилею фюрера. Эмма вышивает картину с его портретом и цитатами из «Майн Кампф»… – он снял шинель, от мундира пахло морозом, лицо раскраснелось. Отто фон Рабе потер большие, ухоженные руки:

– Я обещал кофе, герр Мальро. Вы мне должны рассказать о Страсбурге, исконно немецкой земле. Когда-нибудь, – голубые глаза пристально смотрели на Аарона, – она вернется рейху, как раньше… – Аарон никогда не посещал Страсбург, но успел прочесть о городе в энциклопедии. Доктор фон Аарон почувствовал прикосновение прохладной руки. Немец поглаживал его ладонь:

– Я за вами поухаживаю, герр Мальро… – Аарон заставил себя кивнуть.

Отто решил:

– Он понял. Он такой же, как я. Во Франции все можно делать открыто. Я даже не знаю, как начать. У меня никогда не было никого, кроме неполноценных пациентов… – судя по всему, герр Мальро, не в первый раз имел дело с людьми, подобными ему. Он положил руку на плечо Отто:

– Садитесь, доктор фон Рабе, – у него был низкий, красивый голос, – я сочту за честь с вами побеседовать… – Аарон оглянулся:

– Может быть, мне удастся соблазнить вас кофе? – темные глаза блестели, он часто дышал:

– Это не порок, уверяю. Всего лишь… – герр Мальро продолжал улыбаться, – маленькая слабость. Можно, иногда, позволить себе… – Отто, скрыл облегченный вздох:

– Наконец-то, такой человек, как я. Пусть он еврей, коммунист, пусть он притворяется. Я хочу попробовать. Он уедет, с Майером, я его больше никогда не увижу. Я излечусь, обязательно. Это в последний раз… – Отто устроился в кресле. Вытерев ладонь о полу пиджака, Аарон налил воду в простой кофейник. Он опустил руку в карман. Все было на месте:

– У меня получится. Он боится, как и все мерзавцы. Он трус, помни… – разлив кофе по чашкам, Аарон пошел в гостиную.

Рава Горовица обыскали, прежде чем пропустить в комендатуру лагеря, Аарон был к такому готов. Он знал, что в Дахау может наткнуться на доктора фон Рабе. Рав Горовиц никому не сказал о своих планах, но внимательно слушал Генриха, когда младший фон Рабе говорил о братьях:

– Макс может быть здесь… – Аарон присел рядом с Отто, – однако он тоже меня никогда не видел.

Он искоса посмотрел на покрасневшие щеки врача:

– Он скрывает свои наклонности. За подобное полагается концентрационный лагерь… – Аарон вспомнил, как эсэсовец поглаживал его руку. Рава Горовица передернуло. Офицер на проходной, обыскивавший Аарона, повертел упаковку таблеток фирмы Bayer: «У вас гастрит, герр Мальро?»

– Капли от катара… – Аарон помнил семейную легенду. Он развел руками:

– Со студенческих времен. Лекарство надо пить по часам… – таблетки он купил в мюнхенской аптеке. В Амстердаме, в разговоре с отцом, Аарон пожаловался на бессонницу. Доктор Горовиц потрепал его по голове:

– Неудивительно, с твоей работой… – отец задумался:

– Если бы я знал, я бы привез тебе американский препарат, но в Берлине ты можешь купить хорошие лекарства.

Средство продавалось и в Мюнхене, без рецепта. Таблетки назывались «Веронал». Доктор Горовиц объяснил, что на вкус они слегка горьковатые. В комнате пансиона, Аарон проверил, как пилюля растворяется в кофе. Следов не осталось. Вылив жидкость в раковину, он помешал гущу: «Ничего не видно».

У Аарона были ловкие руки. В Иерусалиме он учился искусству писать Тору и делать тфилин. Аарон заменил таблетки от желудка снотворным. Глядя на аккуратную пачку, никто, ничего бы не заподозрил. Аарон приготовил средство на случай встречи с доктором фон Рабе. Генрих, правда, сказал, что старший брат не употребляет кофе, но рав Горовиц надеялся, что Отто уступит его уговорам.

– Не зря он меня сюда пригласил… – эсэсовец, медленно, пил кофе. Аарон бросил в чашку две пилюли, суточную дозу для взрослого человека:

– Он, наверное, хотел меня шантажировать, угрожать, что не отпустит брата, то есть герра Майера, если я не… – Отто скрыл сонный зевок:

– Расскажите мне о Страсбурге, месье Мальро… – Аарон говорил спокойно и монотонно. Кроме таблеток, в кармане твидового пиджака, у Аарона имелось еще кое-что. Когда Мишель делал тайник в подкладке его саквояжа, он следил за пальцами кузена. Рав Горовиц устроил еще один тайник, в кармане. В Мюнхене, в хозяйственной лавке, Аарон купил шило. В Праге кузен Авраам, весело, заметил:

– Можно сказать, это наш семейный удар… – затянувшись папиросой, Авраам повертел свое шило:

– Мой покойный отец, мальчишкой, организовывал отряды самообороны, в первых кибуцах. Обучали поселенцев эмигранты, из России, из Польши, с опытом первой революции, борьбы с погромщиками. Отец встретил человека, воевавшего юнцом в польском восстании. Он служил связным у знаменитого Волка, в Литве, в партизанском отряде. Волк ему показал удар. Потом он дошел до отца моего, а теперь я им владею… – Авраам, лениво, улыбнулся: