Текст книги "Евангелие от Лукавого"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Пойдём в "Три ступеньки" ("Три ступеньки" был ресторанчик в полуподвале). Мне нужно пообедать – терпеть не могу обедать в конторе. – А что – так долго рассказывать? – Долго – не долго... Я же не уговариваю тебя есть. Ты думаешь, Артём (это Кадничанский-то? Быстро же он стал "Артём"!) – он просто так тебе насоветовал? Нетушки, он помирить нас хотел. Наверное, она нарочно подпустила это своё "нетушки"; Лёха не удержался фыркнул. Ирка подцепила его под ручку. – У меня мобильник – смотри, на ладошке умещается. "Сейчас она скажет: давай подружимся", – подумал Лёха. Но Ирка проболтала по пути – со знанием дела – о сотовых телефонах. Когда она торчала у Лёхи в отделе – он не приглядывался к ней невзрачная... мышка серая. Да она и теперь была одета так же безыскусно, a la "сэконд хэнд", но туфли дорогие, и серьги – не стекляшки на проволочке. Себе он ничего не стал заказывать, она тоже почти не ела. – Ну, ты что вообще думаешь? – спросила она. – То есть? – Надо менять нам работу. – Какую? – У других фирм – новые отделы, услуги. Маклеры не таскаются по БТИ, по очередям – курьеров посылают. А у нас – большая фирма, а все поврозь тянут, инициативы – ноль. Нам же первым это откликается – и тебе тоже. – По-моему, ты немножко тово... Не к месту затронула эту тему. Что там – с адвокатом? и я пойду. – У моей подруги есть своя практика. – Ну и что с того? Адвокатов по Москве миллион, только "бабки" отстёгивай. У неё гонорары меньше? – Если ей будет интересно – она сделает тебе скидку. Процентов пять. А так – с какой стати? Тебе же результат важен. Она серьёзные процессы выигрывала. У неё известность приличная... Ты в курсе, какие взносы в коллегии адвокатов? А для неё это копейки. Она тебя совсем по-другому примет, если я тебя приведу. – И сколько её лет, подруге? – А ты найми какого-нибудь старика – продуешься с ним в пух и прах. Адвокатов не на лошадиной ярмарке выбирают. – Понятно. Что она могла выигрывать – без опыта? "Поцелуй" двух "Жигулей"? Кражу кошелька? Я "залечу" тысяч на сорок, а ты мне втюхиваешь бог-знает-кого. Взносы платить – не доблесть! Не хватало ещё, чтобы она их не платила! – Сорок тысяч – а ты торгуешься из-за трёх! Ты просто выдумал себе принципы – от сих до сих – и не хочешь от них отступить. Создал отдел – и "ша", некуда двигаться. Соорудил что-то такое по рекламе – точка. Сердишься, что я лучше тебя её делаю? Лёха давно приучился сдерживать себя, но тут – вырвалось – с вскипевшей кровью – ударило в виски бешенство. Он побагровел. Ирка не испугалась, а напротив, наблюдала за ним с наивным любопытством. – Ну ты, кошка! ты реши – будем ли мы дальше разговаривать! – Лёха отшвырнул свой стул. – Кто ты мне – читать мне нотации!? И он позорно выскочил на улицу – на холод. Боялся ударить её. "Поквитаться ей захотелось. Рано! рано, милая, нос задираешь!"

Оксана – безалаберная баба – оставила Ксюху одну в квартире. Ксюха повисла у Лёхи на шее, выронив на пол ободранного до плешей на боках жёлтого тигра. – Как же ты его искромсала! – сказал Лёха. – Шерсть обрастёт – ерунда! Мы с тобой посмотрим – скоро ли. – А хвост где? – А я его крутила, а он взял да отвалился. Зато тигры сто лет живут... А я, когда вырасту, буду принцессой. – У нас принцесс нет, у нас олигархи. Ксюха сморщила нос. – Папа, ты аспирин невыносимый... Пап, а дома растут? – Растут, если поливать как следует. Вон, – Лёха показал в окно на панельную "хрущёвку", – под крышей уже щёлочки – галки прячутся. А будет целый этаж. – А мама говорит – не растут. Давай, достанешь мне Кузю со шкафа. Кузя – котяра – был ещё маленький, но с характером хулиганским. Объедал цветы в горшках, царапал когтями паркет, жрал разборчиво только рыбу-минтай, и не боялся на всём свете никого, кроме Ксюхи. Лёха стащил его с пыльной верхотуры, где он чихал – встряхивался палёвым пушистым комком. – Я его в милицию, козла, сдам, – пообещала Ксюха. – А мама где? Ксюха – с нарочитой жеманностью – поджала губы: – "А я – по магазинам, а потом к дяде Коле, а ты не лазай под тахту – там грязно, а придёт папа Лёха – пускай деньги спрячет в серванте, а придёт без денег – прогони его". Вот. Папа, ты деньги не прячь, купи мне лучше ляльку с домиком. – Да ведь поздний вечер уже, – сказал Лёха. – Мы с тобой купим куклу, а потом ко мне поедем – согласен, малыш? – Я не согласен – я согласная. В магазине – минут за десять до закрытия – убирались поло-мойщики. Топтаться по отделам не пришлось. Ксюха сразу же схватила в охапку буквально влюбилась во что-то пёстрое, умевшее пищать "мама". – Папа, какой страшный, – вдруг прошептала она. У одного из уборщиков – на обеих – культяпых – руках не было пальцев. Лёха не узнал бы его – не верил глазам, а человек довёл "поломойку" до конца зала, развернул и повёл навстречу – смешно отбивая ногой вправо мешавший идти электропровод. – Серёга! Завьялов! – окликнул его Лёха. Серёга замедлил машину, потянув к себе за обрезиненные рукоятки. – А ты добился-таки своего – разбогател, – не радуясь и не удивляясь сказал он. – Твоя? – он кивнул на Ксюху. Ксюха спряталась за Лёху, а за свою спину спрятала коробку с Белашкой. – Ты-то, Серёга, откуда здесь? – Да мы, вроде, земляки. Откуда ж мне быть? Тоже за счастьем подался. Нашё-ёл, – он показал свои изуродованные ладони. – Если хочешь – можем побазарить чуток в подсобке, пока я воду сменю. А за дочкой твоей присмотрят – я попрошу...

Ведро – железным днищем – глухо отдало по кафельному полу. Серёга задвинул его в угол, сел на корточки, притулившись к фанерному коробу с опилками. Обрубками – вытряхнул из пачки сигарету, затянулся, выдыхая дым в потолок с подслеповатой, на проводе болтавшейся лампочкой. – Ты не думай, Лёх, что я из-за пальцев сильно убиваюсь. Отболело. Помнишь Цухилу, что ему башки не жалко? Мне тоже не жалко – жаль, что понадобилось пальцы отрезать, чтобы здесь, в уме у меня прибавилось. Гонялся, гонялся за ветряными мельницами. Целых три раза женат был. Бабы ж ко мне льнули почему-то – ты же знаешь. А я их на одну и ту же хохму нанизывал: "Встречаются двое глухих: "Ты в баню идёшь?" – "Нет, я в баню иду." "А-а, а я думал, ты в баню идёшь!" Пошло и плоско. Наташке – четвертой моей – я тоже это загнул. Вижу – смеётся, и закадрил её в полчаса. Неделю у нас – тары-бары, а потом сам же я и втюрился. Как-то после танцев, затемно уже, переносил её через лужу – и упал. Ночь глубокая, мы с ней сидим друг против друга – лица не видать – и хохочем до слёз. Я думал сейчас отсмеюсь и на ремешке со стыда повешусь. Проводил её до подъезда, а когда добрёл к себе – аж распирало меня от щенячьего восторга. Уснуть не смог – завернулся в одеяло – и промечтал втихаря до рассвета. А утром я был влюблён до тоски сердечной. Если б надрался в тот день глядишь – всё бы и утряслось, да где там... К ней полетел... Жизнь у нас была – малина, из постели сутками не вылезали. Переносица у меня перебита – тоже из-за неё повздорил – памятка до гробовой доски. Короче, в мановение ока, запустилась моя болезнь до стадии ЗАГСа. А родня её терпеть меня не могла. Сидят на свадьбе, а рожи на бок воротят, друзьяки мои ещё и подмигивали им, пари держали, скоро ли на четвертый развод позову. А до этого – у ЗАГСа – совсем веселуха была. Мне Наташку от дверей до машины нести, а у меня ступор – лужи мерещатся. Наташка меня обняла, на ухо, через смех, сквозь зубы, подбадривает: "Главное, женишок, держи морду по ходу движения". И вот – классно мы отгуляли, и той же ночью почему-то впервые поссорились. Я не сдержался – матюгнулся на неё, она обиделась, но немного погодя слышу – ластится. Надо б было мне сразу поразмыслить – откуда он, тревожный звоночек, да мне никчему. А бытовуха – она и есть самое большое испытание для любви. Добил всё её институт. Она училась – начала мне пенять – чего на вечерний не иду? Пивка после работы дёрнешь – зачем с пьянью водишься? Деньги где? Шубу хочу, мебель нужна. Я терплю-терплю, и опять ругаюсь; она к родителям бежит. Назавтра-послезавтра либо я за ней топаю, либо сама возвращается. Поревёт, поласкаемся – и вроде бы у нас мир. А в сентябре я в ментовку попал – разбил витрину, и тут уж Наташка решила, что совсем во мне разочарована. Вещички – тряпки свои – упаковала, черкнула мне в записке, из какой Сибири я родом, и чтоб-де не искал с нею встреч. И вот, Лёх, задумался я, почему у меня с семейной жизнью обломы. Про тебя вспоминал. Решил, что дело в деньгах, с ними – от тупого нашего быта сразу избавишься. Устроился я в Москве водилой-дальнобойщиком. А начало февраля – от мороза воздух звенел. Перегоняли мы две фуры из Клайпеды, дороги оставалось всего-ничего. Шоссе пустое, глушь. Вдали деревня чернеет – тонет по крыши в снегу. За деревней – тормознули нас "менты" – переодетые бандюки. Водкой накачали, избили до полусмерти. Меня – в шерстяных носках на босу ногу из кабины вышвырнули. Очухались мы темень, идти не можем. Корчимся, гнём одеревенелое тело. Наутро – чудом нас местный мужик – в санях ехал – услыхал. В больнице меня и обкорнали. Домой я пришел – и хода мне нет другого, как подыхать. Шнурков не завяжешь, пуговиц – не застегнуть. Запил, прожился до нитки. Как Наташка обо мне узнала – она до сих пор не рассказывает. Приехала – с чемоданчиком: "Я остаюсь, – говорит, – у тебя. Мне в Москве жить негде." Я ей – "идиотка! Надеешься, что пятерни у меня отрастут? Я теперь – горбыль, брошенный человек". А она щурится, язвит: "Думала я – ты покрепче, а тебя первым же ветром сломало. "Если б она жалела меня, сопли мне вытирала мне бы наверняка каюк. Но ты скажи, Лёх, разве достоин я такой любви? Благословен каждый миг, в который я с нею вместе! Серёга помолчал, поднялся. Тяжело развернул "поломойку". – Скоро охрана вход запирает. Уезжай. Извини, но что с тобой было – мне неинтересно. – А ребята наши? – Жизнь как жизнь, а кого и в живых-то нет. Тебе же мать пишет, звонит? Чего же мне повторяться? "Надо будет найти способ дать ему денег – но чтобы не обидеть", – подумал Лёха, прощаясь. Позже он несколько раз порывался исполнить это, но вновь встречаться с Серёгой с его полусказкой-полубылью, которой он пытался замаскировать и от Лёхи, и, главное, от себя то дно, на которое его опустило – ему не хотелось. И Лёха успокоил себя тем, что Серёга и сам попросит, что будет нужно, а самому – зачем навязываться?

Оксана – разъярённая – примчалась за Ксюхой заполночь. – Как ты смеешь её забирать? – с порога прошипела она. – А ты не смей оставлять её одну. Дядя Коля у неё завёлся! Свиданка! Я Ксюхе – на счёт буду деньги класть. Вырастет – получит. – Да подавись ты ими. Я про твои сделки по Туристской и Красноказарменной расскажу. Забыл? Забыл, с какой мерзости ты начинал? Чистюля! – Нашла – чем пугать. – Чем – ни чем, а найдётся – чем! И как он мог её любить? Они – студенческой ватагой – гостили у неё на даче. Ночевали в двухэтажном сарае, забитом старыми книгами – на окованных железом сундуках. В шесть утра – бегали через рощу – на зеркалом блестевшее озерцо. Днём девчонки выбирались с дачного чердака на ржавую, почти непокатую крышу и загорали на ней голышом, а они – резались внизу – среди яблонь – в карты и орали песни на всю округу. – Я Ленку поставлю. Кто её выиграет – должен поцеловать, – ёрничал Белов, который жулил немилосердно. – Ты себе опять тузов нараздашь... Сам целуйся. У неё губы мокрые. – С Машкой – ещё хуже. Она ведьма. У ней хвост на заду. Превратит тебя в забор – и будут на тебе всякие гадости расписывать. – Если выиграешь её – проверишь. Оксана досталась Лёхе. – Подфартило. Хозяйка гостиницы – самый лакомый кусок, – авторитетно констатировал Ванька с кличкой Рыжийхаритонов. – Мы через тебя льготы будем выпрашивать. Добавки к обеду. – Теперь будут не льготы, а комендантский час. Оксана очень иронично относилась к Лёхе. В его глазах она была "голубая кровь" – дочь профессора, директора СП, и он робел перед ней, перед её острым, метким язычком. Он так и не сделал попытки целоваться с ней, хотя Белов намекал беспрестанно – тыкал его кулаком в спину. Уезжали рано – на первой электричке, поэтому не спали совсем. Травили байки – соловея от водки и от жара – от оранжево завивавшегося костра. Оксана провожала их на станцию. Не сговариваясь – пацаны выпихнули Лёху из тамбура на платформу. – Нам расставаться нельзя-а-а! – кричал Рыжийхаритонов, которого порядком развезло. Поезд тронулся. Побежали – быстрее и быстрее – со шмелиным гулом – вагоны. – Глупо, но оригинально, – сказала Оксана, решив, что Лёха выскочил сам. Теперь тебе часа три куковать. И она пытливо, сосредоточенно посмотрела на него, а потом развернулась и, не торопясь, пошла к лестнице. – Ну что заторчал, истукан? Пойдём обратно!.. Лёха прилёг вздремнуть на часок, но проспал до полудня. Солнце лупило во все щели, в небе – ни облачка, недвижимая знойная тишь. Он поднялся в дом, по скрипевшим деревянным ступеням. Оксана спала на старомодной – с медными шарами – кровати, без одеяла, в шёлковых – треугольным лоскутком трусиках. Заворожённый ею, он присел на край постели. – Ты ещё здесь? – спросила она. – Ты взъерошенный, как мой барбос, когда линяет. Учти, что грудь у меня бьёт током 380 вольт, так что трогать ни-ни. Иначе тебя в урне похоронят – что уцелеет. – Так это – если за обе сразу взяться, а по одной – не опасно. Электроцепь незамкнутая. – Ка-арроче, умник – брысь отсюда! Я иду купаться, а ты проваливай – чеши на свою станцию. Озеро – с утлыми рыбачьими мостками – было по пути. Оксана помахала ручкой – окунулась в воду. Лёха отмерил по тропинке 39 шагов – столько было им вместе лет, и продрался сквозь заросли и крапиву к берегу. Разделся, ухнул разом – в скользкую тёмно-зелёную тину, и плыл, плыл под водой эти 39 шагов сколько хватало дыхания. Оксана, с волосами, слипшимися в мокрые русалочьи пряди, казалось поджидала его. Должно быть – чтобы влепить затрещину. Лёха вынырнул перед ней, хлебая ртом воздух; она подалась навстречу ему близко-близко, запьянив ароматом своего тела. Лёха подхватил её за талию Оксана села, скрестив ноги на его бёдрах, и часто – жадно – заскользила губами по его лицу. На секунду Лёха успел удивиться – себе, ей, всему, что происходило с ними... Такой нежности, счастья, как в тот – единственный – день у него с Оксаной никогда больше не было, а с Диной, близость которой он покупал – и подавно. Теперь, при сравнении той Оксаны с нынешней – порастерявшей самолюбие и обаяние бабой – ему становилось не по себе. Слава богу, что Ксюха уродилась на его стать, и в ней мало что было от матери.

Кадничанского убили во дворе его дома – застрелили через опущенное стекло на дверце машины, едва он захлопнул её и завёл мотор. Фирма походила на растревоженный улей. Не понятно было, что делать дальше; впрочем, и без семи пядей во лбу можно было предугадать разворот событий. Филиалы имели предостаточно независимости – и у их руководства появился реальный шанс отделиться. Риск минимальный: добавь к названию букву, слово – и даже раскрученное годами имя останется за тобой. Лишь немногих это не устраивало. Свешнев стал бы директором, и всё, чего достиг Лёха в карьере – насмарку. Ирка Прижнюк и Горелин – превратились бы в рядовых менеджеров, "на бобах" вместо денег. А вице-президент Вадим Райзман – по духу скорее администратор, нежели предприниматель – в случае раздела вряд ли потянул бы оставшийся за ним центральный офис. Он поступил очень умно, незамедлительно собрав совещание и не дав никому времени столковаться. Свешнев метал гром и молнии, поняв, что Прижнюк предала его. Её, с Лёхой на паях, окрестили "дубинками Райзмана". Впрочем, Лёху из совета выперли он давно состоял в нём по инерции, уже не подходя по должности. Райзман соглашался со всем, не уступив в главном – вопрос о дальнейшей структуре агентства перенесли на две недели. – Они сейчас разъедутся и всё равно зашустрят, – сказала Лёхе Прижнюк. Свешнев тебе житья не даст. – Дожмёт – не сегодня-завтра. – Я, Лёшка, опомниться не могу. Ну и заваруха у нас затевается. – По большому счету нам от её исхода – ни тепло, ни холодно. Бились до хрипоты, а хозяином-то будет Вадим. Новая метла – она по-новому заметёт. Не будь Свешнева, я бы вовсе вас не защищал. – Не сомневаюсь. В человеческую благодарность ты мало веришь. – Когда знаешь, где тебя "поимели" – благодарности как-то не испытываешь. Она бывает от неосведомлённости. – Это в бизнесе... Я о другом говорю. – А всё, что связано с нашей фирмой – это тот же бизнес. А насчёт чего-то ещё – Артём тебе мозги пудрил. Это его была задача – отдавать поменьше, а энтузиазма разжигать – выше крыши. – Ага. А ты его раскусил и бросил свои дела на самотёк. – И рекламу в том числе? – улыбнулся Лёха. – Будто кроме рекламы – ни о чём подумать нельзя... Ну что ты смеёшься? Что ты смеёшься?

Ужина Дина не приготовила. Лёха спустился до магазина – принёс персиков и бутылку красного. Вечер не клеился. Лёха был хмур и рассеян, и Дина – умница – не тормошила его, сразу уловив его настроение. Они хотели пойти в театр – но получилось, что она напрасно битый час подкрашивалась и принаряжалась. – Ты на кого училась? – ни с того ни с сего спросил её Лёха (хотя знал и сам прекрасно). – И чего тебе не жилось в твоей Костроме? – Так работы нет – что тебе повторять? Детей ведь учить – полдела. Надо вдобавок журналы вести, анкеты для общешкольных отчетностей, тетрадки грёбаные – проверять. А платят – подачки. – А здесь лучше? И как тебя не мутит – и от меня в том числе? – Ну, тебя сравнивать – ты младенец. Я приезжаю к одному – он мнётся, мнётся – аж лицо в купоросных пятнах. "Что нужно? – говорю. – На кой нам твой стыд, если ты удовольствие хочешь получить?" "Копро" хочет. На "копро"... По-дожди, Лёш, и тебя на чего-то особенное потянет. – Я не свихнусь. Такие – не люди, черви из нечистотной ямы. – Почему? Тебе же нравится что-то, а другим нравится другое. У всех по-разному. – Отстойная у тебя философия. Знаешь, чего мне действительно хочется? Я в классе пятом учился – рассказ читал – то ли Хемингуэя, то ли Синклера. Про Америку в начале 20-го века, с конвейерным производством, дроблением труда на операции. Работал на одной фабрике мальчик – завязывал узелком ленточки на упаковках. Насобачился так, что двойные нормы перекрывал. Изо дня в день – автоматом – связывал, связывал, связывал... Зимой – света не видя, потому что начинать надо было затемно, а заканчивать поздним вечером; летом – в духоте. На всю фабрику прославился. На его зарплату – мать надеялась из младшего брата бухгалтера сделать, чтобы семья их окончательно на ноги поднялась. И вот – тянулся он, тянулся в жилу, и вдруг пропал. Вышел на работу, но не дошел, а пошёл на железную дорогу, залез в товарный вагон и поехал – куда повезут. А мимо – несётся бескрайний мир, которого он от роду не видел, потому что глаз не поднимал от своих узелков – нельзя было рисковать лишним центом. И я, хоть и не на фабрике вкалываю, – чувствую, что упускаю что-то, что всё "не то". – Но причём тут моя философия, причём тут я? У тебя, милый, в огороде бузина, а в Киеве дядька. – Вот-вот-вот. У тебя просто не было этого. Мне, Дина, часто хочется уехать – в глухомань, в Тынду в какую-нибудь – пауком забиться, а дальше хоть трава не расти. И почему-то кажется, что так будет очень хорошо, хотя я знаю, что ничего хорошего не будет. – Влюбиться тебе надо по-настоящему. Чересчур много мыслей наплодил у себя. А я – какая твоей наречённой замена? – она помолчала, выбирая из вазы непомятое яблоко. – Ну да авось ничего. Допивай вино – и в кроватку, развеешься. У меня изнылось внутри – так тебя хочется. "Вечная её ложь, – с раздражением подумал Лёха. – Зачем? Не только отдаёт себя – ещё и зазывает, чтобы воспользовались ею?"

IV

У Лёхи это случалось – одолевала слабость духа: томился, маялся, на ум налезала всякая дрянь, и, кажется – выстлана тою же дрянью вся жизнь. В этот раз – Дина не отвлекла его, он и назавтра был не весел. Самому себе Лёха объяснял это "накопившимся балластом". Живя с Оксаной, он забегал с ней в церковь – скинуть его с плеч долой – и выстаивал без мыслей (молитв он не знал) – пока не сгорала в огарок свеча. Сама обстановка нравственно бодрила его – точно так же, как бодрили папироски с травкой или задушевные песни. В бога – Лёха не думал – верит он или нет: заходя в церковь – пожалуй, что и верил, но в основном – смеялся не без издёвки. Во время своей учебы, на втором курсе – замытаренный "вышкой" – встретил он в институтской столовке сокурсника Надира Латыпова – рослого татарина с форсовой, стриженной в клин бородкой ("преподы" бородатых шпыняли). – Привет, – улыбнулся Надир тонкогубым ртом, протискиваясь рядом с Лёхой в очередь. – Видок у тебя неважный. Сели есть – Надир без предисловий, без Лёхиной подачи – закрутил свою излюбленную шарманку: – Лёх, а ты не думал изменить свою жизнь? Ты не обращал внимания: кого ни спроси "как дела?" – "нормально" – отвечают, "всё ничего". А что "нормально", что – "ничего"? Просто похвастать нечем – обыденно, пресно, однообразно. – Не у всех так, – ответил Лёха, чтобы что-нибудь ответить. – У всех, Лёх, у всех, – обрадовался возражению Надир. – Они без бога в сердце живут, у них цели нет. Надо непременно побывать там, непременно тут, отдохнуть; там подсуетиться, ещё где-то; здесь поучаствовать. А смысл? А дальше? Без Бога так и не поймёшь, зачем эта беготня. "Если пребудете в Слове Моём – познаете истину, и истина сделает вас свободными" – вот что Он говорил. Богу безразлично, кто ты – христианин, мусульманин, русский, не русский, но ты с Ним – значит ты спасенный человек. Поступай по Его заповедям – и увидишь, как легко тебе заживётся, когда тебя поведёт Бог. Он будет думать о тебе: "Вау! Как круто, что Алексей со мной, как хорошо, что он не хочет попасть в ад, а хочет попасть в рай. Он отличный парень!" Иисуса – ты знаешь – распяли за то, что он любил людей. Я читал о его мучениях – бр-р, мне было страшно. Но к счастью, он не мог умереть – он воскреснул и вот что он сказал в Библии: "Вникай в себя и в учение, занимайся им постоянно, ибо так поступая, и себя спасешь, и слушающих тебя." И ещё: "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день". И ещё: "Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе?" – Впустую ты сеть развешиваешь, – поухмылялся Лёха, собирая тарелки. Над Надиром откровенно потешались; Лёха не был исключением – слишком разнились они с ним. Надир поверил после того, как погиб его приятель. Впервые – задумался о жизни вообще, но кругозор был узок, и он схватился за первую же – под рукой – подпорку для души – за Библию. Мысль, что нужно помогать людям, поразила его. Он бросил учебу, родителей, работал на фирме, принадлежавшей его Церкви, недоедал, недосыпал – поддерживая, чем можно, других, более бедных ребят. Лёха тоже окунался в извечные темы, но честолюбие его незыблемо парило над всем. Попробуй, добейся чего-нибудь, помогая встречным и поперечным! Обдерут донага и порскнут восвояси. Бог был гипотезой не полезной – Лёха и относился к нему, как к безделице.

А издёвочка его родилась, когда он разок допустил слабость и сходил с Надиром на собрание. Зал заштатного кинотеатра – с блюдце; темно, душно, кресла скрипят. Раздали листки с гимном – творение французской аристократки 700-х годов. Герман – глава общины, в зелёном свитере, с клетчатым, повязанным на шее платком – напомнил: – Братья поют те ноты, которые снизу. Сёстры – сверху. Не сбивайтесь! – Давай, Герман! Давай! Давай! – задробило в ответ по рядам. Затянули – стройно, но тотчас сбились на разные лады: "Душа, воспо-оо-ой! Господь всегда с тобо-оо-ой!" Герман не дал паузы – кое-как допели второй и третий куплеты: "Во всех дела-аа-ах Надейся на Отца-а-а! Он твой защит-и-и-итник Верный до конца-а-а-а!" Последнюю строку Герман заканчивал в одиночестве – своим красивым, хорошо поставленным тенорком. – Помолимся, братья! – возгласил он. – Обратимся вместе к Иисусу! Хорошо? Ученики сцепились руками; стало слышно, как барабанит снаружи по крыше и по асфальту проливной дождь. – Я помолюсь за тебя, – шепнул Лёхе Надир. – Господь! Мы обращаемся к тебе! – с воодушевлением сказал Герман. Спасибо тебе, что мы можем изучать Библию! Спасибо, что мы вместе! спасибо, что ты даровал нам любовь! – Давай, брат! Правда, брат! Аминь! – доносилось со всех сторон. – ...Ибо сказано Тобой: "По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою". Сделай так, чтобы приходили к нам тысячи! Сделай так, чтобы наши братья успешно проповедовали и в Екатеринбурге, и в Ленинграде, и в Ярославле, и в Омске!.. – Аминь! Давай, Герман! Спасибо, Бог! – "Ибо Слово Божие живо и действенно, и острее меча обоюдоострого. Оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, судит помышления и намерения сердечные. И нет твари, сокровенной от Него, но всё обнажено и открыто перед очами Его: Ему дадим отчёт". Но знайте, что "никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы духом святым." Вникай в учение и в слова пастырей! Будь совершенен Божий человек, и к добрым делам приготовлен! Так ли, братья и сёстры? – Та-а-ак! Аминь! Аминь! Аминь! Та-а-ак! – вторилось и вторилось на протяжении его бессмысленной, с надёрганными из Библии стихами, проповеди. Надир отдал за Лёху взнос (скидывались – кто по скольку мог), познакомил со своей группой и обещал непременно позвонить – в ближайшие день-два пригласить на церковную дискотеку. Лёха ушел с большим облегчением. С Надиром он расстался почти грубо и никогда больше не интересовался религией...

– Может быть, вам предоставить отпуск на время суда? – А что – так важно, чем он закончится? – А почему вы отвечаете вопросом на вопрос? – А вы? Толстый Свешнев разозлился – по-совиному вжимал голову в плечи, черкая ручкой завитки по бланку на своём столе. Сказал – точно сплюнул: – Вот и поговорили. По старой памяти – Лёхе прислали приглашение на фуршет: издавался новый риэлтерский журнал, и редакция надеялась привлечь к себе рекламщиков. Идти Лёхе было "в лом", но после ссоры со Свешневым – нарочно захватил с собой Прижнюк и поехал. Вадим Райзман нашёл банк, пожелавший перекупить небольшое агентство – и с неожиданной покладистостью согласился на раздел. Ирка пригрозила, что уволится, но совет, в запарке дележа (делили имущество) пропустил это мимо ушей. Общая неудача отчасти сблизила их с Лёхой. – Я хочу купить зелёные контактные линзы. У меня будут глаза, как у Скарлет О`Хара, – беззаботно говорила Ирка, разглядываясь в миниатюрное зеркальце. В ресторане было людно, но они успели занять столик у дверей на веранду, где гости толпились у летнего кафе – подле двухметровой пёстрой статуи китайца. – А кто тебе Свешнев? – спросил Лёха. – Они сослуживцы были с моим папой. Папа умер, и он взял меня на фирму. – Может быть – вернёшься к нему? Не на Райзмане же свет клином сошёлся. – Вадим себе сам яму выкопал. Он потом поймёт, неумелый ловчила! Я, кстати, уверена, что Фёдорыч простил бы меня, отчитал бы с пристрастием и простил. Он дома – смирный, им жена и сын шутя вертят, он только успевает поворачиваться. Это он на работе волевой. – Так вернёшься? – Ну его. Устрою себе каникулы, а там что-нибудь подвернётся. Думаешь мне деньги важны? Мне важно, чтобы у моих мужиков они были. Я зарок дала лет пять замуж не выходить, чтобы всего напробоваться. – Похвальная доктрина, – сказал Лёха. – Но она у тебя лопнуть может очень банально: бац – и ребёнок, который свяжет тебя по рукам и ногам. – Я няню найму – тоже мне, проблема из проблем. Но дети мне и правда сейчас ни к чему. Я сумею позаботиться, чтобы их не было. Я уже спала с парнем – и всё было в порядке. Представь, он даже влюбился в меня; а он богатый – посулил мне квартиру, машину, если распишемся, но я его отшила наотрез. – Можно было подоить его, а потом развестись, – сказал Лёха, совершенно не поверив ей. – А мне оно надо? Чего доброго – потребовал бы, чтобы я не работала, зевала бы у окошка и вязала ему свитерочки. И не заметишь – паутиной покроешься. Лёха вспомнил ДК, Малахову и стеклянное крошево звёзд под кронами сосен. – А у тебя жена вязала свитерочки? – спрашивала его Ирка. – У них домработница вязала. А Оксана – дизайнер, боюсь, что именно это и отравило наши отношения. Она их вырисовывала себе в эдаком безоблачном-безоблачном свете, а получалось всегда не по нарисованному. – У тебя с тех пор были девушки? – Нет. – Забавно, – Ирка изобразила, что аплодирует. – Как же ты живёшь-то, бедолага? – А мужикам, дорогуша, проще женщин. Прижмёт – снимаешь на Тверской проститутку, и не нужно серенады бренчать под балконом – она тебе без дальних кругалей даёт, что ты хочешь. – По-моему, все проститутки – круглые дуры. Можно не отдаваться, а всё равно "разводить" вас на те же деньги. А подольше "разводишь" – и вернее, и больше получается. – Но только круглые дураки позволяют себя "разводить". А как раз у них-то денег нет. – А у тебя деньги есть? Ты ужином меня накормишь? А? Здесь классно готовят... А куда было деваться?

Музыка позвучала – и приумолкла, пока выступала перед собравшимися редколлегия. – Подожди, – сказала Ирка и ушла, оставив на Лёху свой мобильник и сумочку. Минут через десять он поискал её глазами – она танцевала, томно прикорнув на плечико к какому-то явному оболдую. Уязвлённый, Лёха закурил прямо за столом, стряхивая пепел не в пепельницу, а прямо в пустой стакан. "Н-да, девушка достигнет многого – или я осёл... Надо спихнуть ей её шмотки и прощаться, а то вон – сторожем заделался..." Но всё-таки он медлил. "Ну что она из себя? Мамина дочка с школьными пустяшными переживаниями. Повезло – и сразу же головка закружилась, а за душой – те же медный алтын и копейка. Чего я потащился с ней? Дину, может, кто и назовёт дурой, но по мне – она больше достойна уважения, чем такие ухоженные с детства куклы". "Это шлюха-то – больше достойна?" – иронично возразил ему внутренний голос. "Но ведь хотел же я жениться на ней. И не двое же её детей меня остановили – побоялся заляпаться, пропуск в "высший свет" потерять. А так... Мог бы жениться". Жениться на Дине он никогда не собирался, но ему дозарезу необходимы были доводы в пользу своего бескорыстия, чтобы мысленно отомстить Ирке, бросившей его и танцевавшей с другим. В отношениях с Диной, как ему казалось, проявлялись его лучшие качества, но тут же он с невыносимым стыдом вспомнил его первую с Диной ночь. "Снял" он её по колонке "Досуга" в газете – во многом в отместку Оксане, с которой собирался развестись, но главным образом – из-за того, что мозги уже "сдвинулись" от вседозволенности – к разврату поманило, с перчинкой, к острому. Дина не напоминала ему про их первое свидание, но сам он – не забывал, зазубренным осколком сидело оно в голове. – Надо будет клизму купить, крем, презервативы, – томно придыхая в трубке, сказала она перед встречей, будто посылала его в скобяную лавку. Он привёз её к себе – задыхаясь, возбуждаясь от дрянного, под стать зелёному юнцу – волнения. Она открыла в ванной кран и обнажилась снизу зараз впустила брючки и трусы, переступив с них по отделанному чёрным кафелем полу. – Догола я потом разденусь, ладно? Иначе замёрзну... Да ну не трясись ты, будто заячий куст... Тебе что, шестнадцать лет что ли? Только воду тёплую сделай. После клизмы она старательно подмывалась и смазывала проход, сама подала Лёхе еле уловимо – ванилью – пахнувшую "резинку". – А что, через попу тоже "залетают"? – шумно сглотнул он комок слюней. – Как мне встать? – спросила она. – На четвереньки, или наклониться? И добросовестно – видя, что Лёха никак не мог приладиться – поправляла его, мотаясь от бестолковых его движений: – Ты зад-то мне покрепче придерживай – и сади сразу резко вперёд, а то медленно – и больно, и я так и буду уводить им в сторону. И с той же добросовестностью, – видя, что Лёха молчит, – чтобы заполнить оставшееся время и перебить одолевавший сон – поговорила она о себе. Поступала, якобы, в педагогическое в Костроме, на первом же семестре родила двойню – Мишку и Ленку. Родитель их не брился ещё – чуть-чуть горячим потянуло – он сопли высморкал – и дёру. Она хотела отказаться от детей – да как их, смешных, маленьких, бросишь? Зажили вчетвером с матерью. Мать – завуч – была неплоха, но уж очень изводила: пеленки полощешь, а она сядет – и ну бубнить под руку: непутёвая, бесстыжая, прелестей у тебя богато напёрло, а ума – хоть бы добрый кто одолжил. Терпела. На мать ребят оставляла, а сама в медсёстры пошла – в приёмное отделение. Кровь, мат, нечистоты; с поножовщины привозят – сизые кишки из живота вываливаются – дышат, зимой – бомжи полузамёрзшие – под себя ходят. А куда тыркнешься? В посудомойки, в фрезеровщицы? Поцеловала Мишку с Ленкой – и в Москву – за честной долей. Прямо на "Трёх вокзалах" доля ей её и показалась: менты деньги отобрали за то, что прописки нет, а там – по накатанной – затянуло. Одно горе – детям уже по 7 лет, а видишь их 2 раза в год и тоскуешь по ним невыносимо. И хотя отношения у Лёхи с Диной стали теперь совсем иными – и он знал, и она знала, что было в тот злополучный вечер.