Текст книги "Евангелие от Лукавого"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Автор неизвестен
Евангелие от Лукавого

Евангелие от Лукавого

I

Нарвались! Он сперва и не заметил ничего – щурился близоруко, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте проулка, и слыша – ближе и ближе – долетавшие голоса, – он даже не сразу почувствовал, как Андрюха Волочаев вцепился накрепко в рукав его курки: – Назад, назад, – выдохнул он, поворачиваясь обратно – к белевшим шитой строчкой фонарям на набережной. – Да что? что? – не понимал Лёха, и все они – пятеро пацанов остановились, выжидая, – подобрав в кулаки похолодевшие пальцы. Навстречу им показались всего трое. Один, ёжась в тонкой ветровочке, перекатил во рту "бычок" и осклабился: – Ребята, б..., вы откуда? И занесло же вас, а!.. Серёга Завьялов – трепло и заводила – что-то ответил ему – тихо, с невольно просквозившей хрипотцой, но мог бы и не отвечать – драка всё равно была неминуема. Их "Китай" считался в городе "мажорским" районом: давно, лет с десять тому назад, приехали строители-югославы и протянули на болотистой пустоши ряд невиданно красивых многоэтажек; ордера в них доставались по крутому блату, за взятки, и тех, кому повезло, весь неустроенный – барачный местами городок – прозывал "деньгарями". Здесь, на "Горке", среди старых рабочих дворов, нечего было и думать отделаться по-хорошему. Лёху прохватывало боязливым ознобом, он повторял себе, чтобы успокоиться: "С ними-то – что? С ними мы разойдёмся", – но за теми троими – вытащившими уже из карманов руки – подходили ещё и ещё, целая стая человек в пятнадцать. Первым ударили Ковалёва. Как штыком – ткнули палкой "под дых", накинулись скопом, не давая опомниться. Лёха вырвал у малорослого – с длинной челкой на лоб – пацана стальной прут и пробежал до черной, выщербленной стены дома. – Этого! этого! – полоснуло вдогонку, и в те мгновения, пока они стояли, пружинясь, забирая поглубже в нос сопли, метавшийся Лёхин взгляд запечатлел Пашку Сохина, которого носили по кругу кулаками, не давая упасть, Серёгу с его узким ножом-заточкой и навзничь лежавшего скулившего на земле Андрюху. "А ведь убьют нас!" – отчаянно испугался он, и испуг этот подтолкнул его на совсем уже глупость: он с маху хлестанул кого-то прутом (кто-то ахнул и застонал), замахнулся снова и ринулся от стенки вперёд – только бы пробиться сквозь них. От него отскочили – и тут же нависли со спины на шею, потом всё замелькало, рассыпалось лоскутами, и ночь, глубокая холодная ночь, сменилась кромешною тьмой...

Даже смешно было – в который раз ему снился этот сон. Нет-нет, а всплывал со дна памяти, и вытаскивал за собой воспоминания о той его жизни, о которой – впору забыть бы совсем! Чему научила его та драка? – да ничему, не понял ничего. Правда, две, может – три недели – пока не мог оклематься – поскабливало его по сердцу: того сейчас и гляди – подохнешь, а ни следочка от тебя на свете, ни дела настоящего. Гулял, баловался. Но скоро это прошло. Только тонкий шрам вечной памяткой – спрятался под ещё гуще отросшими волосами. А дальше – завертелось всё по-накатанной: днём отбывай уроки – скуку смертную – от перемены до перемены, а с вечера – айда опять куролесить по городку, по дискотекам, по набережной с песчаным откосом и башнями шлюза. Тянули дрянное жигулёвское пиво, прижимали к себе девчонок насмешливых, угловатых, со своей на душе заботой-печалью: и родители – псы цепные, и в стенах четырёх – постыло, и принца дожидаешься, да любви уже хочется. Водили их – тех, кто поподатливей, по углам и подвалам; иных и не берегли по-пьяни – да и сколько ж ему, "сокровищу"-то девчачьему беречься? "Залетали" в ментовку, ездили в Москву раздевать "московских", "качались" в обклеенной порнухой подсобке возле завода – в той, которую вскоре прикрыли по неведомо-чьему доносу. Дома появлялись лишь засветло. Спали с час-другой, – отупелые, с синевой под глазами – разбредались, кто в "путягу", кто в школу. Так проходило – тащилось черепашьи – время, и только изредка к этим цедившимся по каплям дням – примешивалась окружающая действительность.

Когда мать с отцом развелись, денег совсем не стало. Лёха нипочём бы не поверил, что степенный тугоумный батя может голову потерять от какой-нибудь "козы", да так, чтобы разом уложить вещички и съехать. Поначалу он ещё наведывался: входил неузнаваемой своей молодцеватой походкой и здоровался с Лёхой, будто хотел развести руками: "вот, браток, как оно бывает", но после оформления разводе заглядывать перестал. Мать психовала, плакала, но Лёхе нисколько не было жалко её. Напротив злил её виноватый вид, неизвестно откуда возникшая ревность к его друзьям. Она донимала его расспросами – куда он идет и что делает. Он огрызался, и тогда она разражалась причитаниями, – что никому-никому не нужна – и, разумеется, ему тоже... И всё чаще он слышал от неё нелепые растерянные слова: "Алёшенька, у нас ведь нет ни копейки", а попробуй – вытерпи это "ни копейки!" – когда челяешься чёрт знает в чём и еле выгадываешь на курево!? Признаться кому засмеют. Весь десятый (последний) учебный год сжималось Лёхино самолюбие тугой пружиной. Однажды, в мае, возле универсама (в просторечии – "Чума"), увидел он в качуринском "Мерсе" Ульяшку Малахову. Толян Качурин промышлял когда-то фарцой, при Андропове его загребли посреди бела дня в парикмахерской, и вернулся он только в 87-м, с бородой, прикрывавшей на горле лиловатый шрам. Осмотрелся, наставил "палаток" у станции и мало-помалу – подмял под себя всю городскую торговлю. А Улечка была чемпионкой Европы по водным лыжам – первой королевой и гордостью района, и числилась в параллельном с Лёхой классе, хотя вспоминали об этом только в конце четвертей. Тренировал её известный на всю округу чудак-человек Богдан Сергеевич Цюх ("Цухила"). В прошлом – судовой механик, он был отправлен на берег, в больницу, с проходившего "на низ" теплохода. "Отец у Маяковского тоже заработал заражение крови, уколовшись иглой, поговаривал он. – Думал я думал, куда ж мне без руки податься, и надумал, что раз мне тут её оттяпали, пускай тут меня и терпят." Секцию по водным лыжам он сколотил на голом энтузиазме. "Выбивал", бранился всем на потеху, сам отремонтировал списанный катер, а успехам Улечки радовался, как ребёнок: – "Европа", хамьё, она сотни наших непутёвых жизней стоит. Я обе ноги, башку кому-хошь подарю, лишь бы она – не мы, так она! – выправила из нашей лохани на большую волну, – и шлёпал себя ладонью по лысому черепу. Теперь-то – здесь, у "Чума" – ясно стало, почему он вдруг запил "по-чёрному". Улька узнала Лёху, лукаво разулыбалась и вылезла из машины. – Я приеду... Я на выпускной приеду! А сейчас меня Толька в Москву повезёт... Она помолчала, и Лёха тоже молчал. Качурин вышел из магазина с запечатанной упаковкой немецкого пива. Бросил её на заднее сиденье, надорвав – вытащил для Ульки сразу позапотевшую банку. – Ты, может, сказать чего хочешь... Али попросить? – стрельнул он взглядом на Лёху. – Просто я ему нравлюсь, – сообщила ему Улька. – Нравиться можно, – разрешил Качурин, – а вот пробовать, пацан...только попробуй... Знаешь, какая она там, под одеждой, без всего-всего, красивая? Дай вам волю – так облепите целым роем, – на ней живого места не будет, и в глазах его заплясали смешинки. – Толька, не будь медведем! – покривила Улечка губки. – Заживут твои прыщи, Алёшка, – ты приходи, чтобы Тольки не было, – я тебя поцелую. Ага? Лёха выдавил невразумительное мычание. – Ты не горюй, пацан! Говорить научишься – все бабы твои будут! Даже такие ехидные! – Качурин уселся за руль и тиснул за плечики колокольчиком захохотавшую Улечку.

...Она и вправду приехала на выпускной. Нудная "официальная" часть – с цветочками и родительскими соплями – закончилась. Свечерело. Отсидели чинное застолье с "преподами", – и вот столы с тарелками и не початой газировкой раздвинуты были по стенам. Там же, на стульях, лежал перебравший портвейну Серёга; в ДК гасили свет и Рюхин – заправила дискотеки – объявлял танцы. Малахова проскользнула в зал, оставив за порогом Толькиных охранников, – Илюшкин, подъедавший торт, заметил её – и её сразу подхватили на центр, в середину брызгавших огней цветомузыки, в которых толком и не узнать никого... Лёха выходил покурить – удивлялся на незнакомых мужиков, топтавшихся в холле. "Малаховские", – шепнул кто-то. Столкнулся он с Улькой на лестнице. – А в костюмчике ты гораздо умнее выглядишь, – поощрила она. – Идём пригласишь меня... Только закажи Рюхину – пускай помедленнее сделает... И опять – занемел у Лёхи язык. Ладонь – не ладонью, а негнущейся деревяшкой лежала на Улькиной талии. – Ну – что? – не выдержала Улька. – Что? – Это твой отец к портнихе удрал? – Да. – Она просит, чтобы Толька ей ателье открыл, только он не откроет. Ещё годик-другой, и барахло разрешат прямо из-за "бугра" пригонять – хоть вагонами... Зачем же шить? Но вообще-то она не дура. Вот отец твой – фуфло последнее. А ты сам-то о жизни что думаешь? – Что? – "Што-пошто"... Смотри, – она обвела пальцем зал. – У них у всех будет всё обыкновенно. Перетолкутся до восемнадцати – и в армию, а из армии – на трудовые будни – горбатиться, потом переженятся на этих же куклах, дети родятся – и можешь жирную черту подводить. Конечно, до старости каждый подёргается, как твой папаша, но это будет запоздало, не всерьёз. – А Цухила с тобой тоже не всерьёз возился? – У него характер такой: нравится кому-нибудь помогать. А я не такая... Чего он от меня ждал?.. Благодарности?.. Смотри: а Юлька Равикович выскочит за секретаря горкома и будет вам до старости про "крейсер Аврору" распевать... Ты понимаешь? Нет, Лёха ничего понимал. Улька схватила его за руку и бегом – повлекла за собой на улицу. Дохнуло сырым воздухом, уступами – темнели вдали здания "Китая" – в прогале между окружавшими клуб соснами. – Ты на звёзды-то давно смотрел? Рыло своё из лужи вытаскивал? запальчиво спросила Улька. – Над тобой – миры без края, но люди обязательно до них доберутся... Но не ты... Ты загрузнешь в своих мелочных проблемках, придавит тебя к земле – и даже прыгать разучишься. Человек, Лёш, измеряется не с ног до головы, а от головы до неба: я это до точности постигла... Ты почаще свой рост измеряй! – Улька спустилась по ступенькам к машине. – Обойдёмся без обещанного поцелуя, ладно? А то, боюсь, Толька мой взбулгачится, – прибьёт тебя, – она похлопала в ладоши. – Мальчики! Come here! Come here! Go! Через полгода Качурин её бросил, а ещё на полгода позже она умерла от передозировки наркоты...

Лёха встряхнулся. Сел – помятый, потирая припухшее ото сна лицо. Нашарил на полу тапки. Дина заворочалась, ногами сбила с себя одеяло. Голая, приподнялась на четвереньки, бесстыдно поводя бёдрами, потянулась – сладко-сладко, всем телом, сминая руками измаранную за горячую ночь простыню Сквозило. На часах – за двенадцать. Лёха доплёлся до кухни, включил чайник; в спальне – трезвоном – залился телефон. – Господи, я с самого утра звоню! – взорвался из трубки голос Оксаны. Развлекаешься? Не мутит с перепою? – Нет, – Лёха сел на постель. – Ты что мне обещал на октябрь? Ты что обещал? Я у тебя, понятно, ломоть отрезанный, но ты Ксюхе что обещал? Думаешь – малышка, думаешь – не смыслит ничего? – Оксан... Оксан... Оксан... Мне сейчас по делам надо быть – кровь из носа... Я тебе перезвоню... Я тебе не интендантская служба: я деньги даю на Наташку, а не тебе с твоей треханутой мамашей. Будьте добры не швыряться ими на тряпки... Помети хвостом, заработай, в конце концов. – Оставь, пожалуйста, свои поганые присказки! Для собственной дочери у тебя нет ни гроша, а на б... – за ради бога! Лёха бросил трубку. "Сейчас она перезвонит и закричит, чтобы я не увиливал от разговора... Невозможно так. А я всё тяну и тяну с ней..." Никак он не мог решиться – порвать с Оксаной окончательно. А Ксюха? Ему же вовсе не дадут её видеть! А Оксана знала, что он любит дочь, и пользовалась этим, и Лёха видел, что она держит его в капкане, поэтому любой звонок её был для него неприятен втройне. Настроение стало муторным. – Поставил бы себе автоответчик. Ну чего ты мучаешься? – сказала Дина, отдергивая от окна занавески. Позднее – сентябрьское – солнце слепящим потоком хлынуло в комнату. Дина накинула халатик, едва прикрывавший её смуглокожую попу, и чуть подзадрав его, сверху вниз огладила округло очерченные ягодицы. Чайник вскипел. Она сделала густой – до угольного цвета – кофе: Лёха глотнул его залпом, даже не разобрав терпкой горечи, и опять взглянул на часы. – Подбросишь меня? – спросила Дина. – Оставайся. Ни к чему нам разбегаться. – А ты в самом деле этого хочешь? Лучше займись своими жёнами-тёщами (или кто там на тебе ещё висит?), а как найти меня – знаешь, покличешь. – Давай одеваться. Они вдвоём встали под душ. Дина помочилась под тёплой, живчиком бьющей струёй воды, шагнула к Лёхе, ища его губы. – Не попался ты мне, мальчишка, пораньше. Обняла бы, оплела бы ивой крепко-крепко, – и не отпустила бы. – Я тогда совсем другой был. – И другого оплела бы – любого. Леха поцеловал её – совершенно равнодушно, и отстранился. Как-будто впервые – разглядел он её до времени наметившиеся морщинки и желтоватый налёт на зубах. "А ведь ей почти тридцать, – подумал он. – Для проститутки – старуха. Сколько ей осталось? Год, два? А потом она либо сопьётся, либо "подсядет", и тоже начнёт выклянчивать у меня деньги. Не надо бы больше звать её". Бросить Дину он собирался едва ли не в каждую их встречу. Само намерение это всегда успокаивало его и поднимало в собственных глазах. Ему казалось, что раз он имеет его – он легко его и исполнит, когда захочет, и что вообще – он может легко отказаться от всего скверного в своём житье-бытье, – не сегодня, конечно, а завтра-послезавтра, после... И думая так, можно было не сдерживать себя никакими рамками... Они пришли в спальню одеваться – и желание снова овладело им. Он довольно грубо повалил Дину на кровать; она всё поняла и покорно повернулась, как он хотел – на бок, подогнув одну ногу коленкой к груди. Она не стонала, не пыталась играть в удовольствие – попросту терпела, пока он не насытился ею, и только потом, подтерев себе полотенцем, сказала с укором: – Вот и мойся с тобой... курносый...

– А-а, вы еще нас не забыли, молодой человек? – Свешнев выполировывал платочком стекляшки очков – это было у него знаком высшего неодобрения. Разве не у вас назначена сделка? А? А? После сделки я вас внима-ательно буду слушать. – Нотариус здесь? – С ним я тоже поговорю по душам. Оба вы – два брата-акробата. Оказалось, что нотариус Шавейко заявился в офис прямо с дачи, в полинялой футболке и в шортах. Рубашку ему отыскали, пиджак и галстук одолжил Свешнев, но штанов подходящих не было. Оформление договора в срочном порядке перенесли в угловой кабинет, где было тесно, но не "светились" под столом кроссовки и грязно-белые носки Шавейки. А ему самому велели ни в коем случае не вставать: девушка-юрист что надо – распечатает и подаст. Сделка, в сущности, была простой: выкупить на фирму квартиру (точнее – на частное, подставное от фирмы лицо) и рассчитаться в банке. Продавец по фамилии Сырбу, коренастый, широко сколоченный молдаванин, сидел в переговорной. Жену его Лёха раньше видал лишь мельком. Приезжал к ним домой, чтобы сделать оценку – она сухо поздоровалась и тут же ушла куда-то. – Переживает, душа, – вздохнул Сырбу. – Посчитала уже, что больше нам не оправиться, что неудачник я. А с ней отроду этого не было. Судьба (куда ж без неё!) обставила его очень обыкновенно: он не так повернул на своей "семёрке", и мчавшийся мимо джип сходу долбанул во встречного "японца". Сырбу рассказывал об этом очень скупо. Зато за водкой, которая с лёгкостью развязала ему язык, сосредоточенно поскрёбывая ногтем грань стакана выговорился.

– Женился я, – мне двадцать четыре было. По нашим краям – очень поздно. У нас девочек, бывает, и в тринадцать выдают. Ребята мои, погодки, все устроились, один я отстал. Хотя невеста у меня была давно, вся деревня про нас знала. Я перед армией предлагал ей расписаться, но она не захотела: у ней старшая сестра ещё в девках сидела, так она пожалела её. Правда, чего бы тут было обидного? Плохо, когда братья наперёд друг друга женятся, а для девушки – всё равно. Попал я в Германию. Янка мне ни одного письма не прислала. Мама моя иногда черкнет про неё по нескольку строк – жива, мол, здорова, парней от себя начисто отшивает, а я и верил, и не верил – не знал, что мне и думать. Два года – не короткий срок, мало ли что меняется? Служил я, служил, на холёную немецкую жизнь поглядывал, и запало мне вот так же пожить – опрятно, богато. Спать не мог – дни считал, когда по домам. После приказа я в деревню не поехал. Пристал к шабашке – за длинным рублём охотиться. Мотало нас за ним по всей по бескрайней России. Времени утекло – что песку – и вот решил я на недельку домой съездить. Праздник закатил – до сих пор вспомнить весело, да только сижу (и выпил уже прилично), а Яны-то нет! Я к ней. Червонцы из карманов тащу, держу их, смятые, в пригоршнях, и молю: "Яна, лапа моя, что тебе подарить, что ты хочешь?" А она мне отвечает (только голос немножко дрогнул): "Столько мы с тобой не видались – и ты пьяный, покупать меня пришёл. Убирайся – знать тебя не желаю". Проявила характер. Сейчас-то, иной раз, жалеет об этом: "Поистратился ты тогда на пустячки, дуралей". Плюнул я, разобиделся на неё страшно, и опять – шабашить. Однажды клали мы в Переделкино дачу, вылез я на заре из шалаша – продрог весь, кости стынут – развел костер – греться, и стало мне так тоскливо – хоть волком взвыть. "Ради чего, – думаю, – бьюсь? Моё ли это место на свете: на крачках от холода ползать?" Взял и послал всё к черту. Машину купил. Не эту, не "семёрку" (тогда их не было), костюм с жилеткой. Подъезжаю к деревне барином. А вечерело уже. Гляжу – стайка наших девчат идёт, и Яна с ними. Меня бес и обуял: рванул прямо на них – они врассыпную. Одна Яна на дороге осталась: голову гордо вздернула, зажмурилась: хочешь, дескать, давить – дави! Я в кювет и махнул. Доплёлся до дома – морда в кровь разбитая. Умыли меня, перевязали; спать улеглись – а я на крыльце курю беспрерывно, жду рассвета. Пока забрезжило – извёлся весь. Пришёл к отцу Янкиному: "Отдай её за меня!" А он на меня любуется и ржёт вовсю: "Ну как такому страшилу исправную девку доверить! Добро бы – ума палата, а то так себе – гусь залётный... А впрочем, я ей не узда, пускай сама решает." Так и обкрутились мы. Только в деревне я не усидел. Друг, с которым вместе работали, написал, что в Москве осел, прорабом на стройке. Чтоб приезжал к нему с семьёй, если захочу. "Целый-де микрорайон, будем строить, одна квартира – твоя". Та, которую мы продаём сейчас. Обидно.

На квартире его надеялись заработать тысяч десять. Торговаться Лёха умел виртуозно – напирал на срочность выкупа и на недостатки, которые удалось обнаружить и выдумать. Начал он, правда, с довольно высокой цены, но едва увидел доверие Сырбу – резко снизил её, а тот был слишком оглушён несчастьем, чтобы долго сопротивляться... Была пятница. Агентство состояло из нескольких филиалов, разбросанных по Москве; и в каждую пятницу в центральной конторе собирался общий совет директоров. Лёха нарочно – чтобы досадить Свешневу – поднял вопрос об увольнении части агентов из обученной в июле группы – тех, у кого дела "не пошли". Среди них была девочка – то ли родственница, то ли протеже Свешнева (Свешнев не уставал пенять Лёхе на то, что ей не помогают). – И Прижнюк тоже увольнять? – с угрозой спросил он. – А разве это имеет значение – Иванов, Петров или Сидоров? Они упускают клиентов, которые не получают должных консультаций и "уходят" от нас. А иных, если и зацепят, то удержать не могут, – пояснил Лёха. – Мы фактически льём воду на мельницу конкурентов. – Если бы вы – начальник отдела – побольше уделяли внимания своим обязанностям – проколов значительно бы поубавилось. А заодно и опозданий. – С теми агентами, которых вы подготовили летом, проколы не переведутся! – Господа, господа! – прервал их президент Кадничанский. Свешнев картинно развёл руками: – Я далёк от мысли предписывать Алексею Игоревичу правила его работы... Но то, что он чрезвычайно загружен и не справляется со всеми делами очевидно. "Вон куда ты клонишь!" – подумал Лёха. – Прибыли у фирмы падают, – полез напролом Свешнев. – И совмещать сейчас руководство квартирным отделом с рекламой – роскошь непозволительная! Ситуация на рынке меняется – и далеко не в лучшую сторону. Мы в прошлом году продремали несколько месяцев из-за выборов Ельцина – что ж! но какие надежды мы возлагали на этот год! И вот, пожалуйста, с января – по сию пору – положение не поправилось. По-моему, рекламе нужно уделять гораздо больше усилий и времени. – А вы в феврале или в июле хотите той же эффективности, что и в декабре? – спросил Лёха. – Но был ещё май, а мы и в мае проплавали кверх брюхом. – Ерунда... – Вдобавок Алексей Игоревич лично "ведёт" отдельных клиентов. Не мудрено, что в его отделе – проходной двор. Ни в какие ворота, знаете ли... – Набором агентов занимаетесь вы... – Анатолий Фёдорович! Анатолий Фёдорович! – негромко, с расстановкой, проговорил Кадничанский. – Я, например, не вижу – как мы должны перестраивать рекламную кампанию. Нельзя обсуждать это на эмоциях. Если есть конкретные предложения – приносите их через неделю. Хорошо? Камешек был запущен удачно. Рекламой никто не бывает доволен: а вдруг совсем рядом – "молочные реки и кисельные берега"? Лёха понимал отлично, что Кадничанский не прочь будет отдать "рекламу" новому человеку – только б сыскать подходящего. Шутил ведь он про Лёху, шутил со значением, переиначив старую, известную фразу: "Товарищ Сталин, став Генеральным секретарём, сосредоточил в своих руках необъятную власть... Готовьтесь, ребята: Алексей своего не упустит!" Намечалась у Лёхи чёрная полоса.

После заседания – пили как ни в чём не бывало. Пока не были ещё пьяны – трудно было отрешиться от забот прошедшей недели, поэтому разговор вертелся вокруг работы, потом вспомнил кто-то, как держали пари прошлым летом – упадёт или не упадет Ельцин на инаугурации, и кто сколько проиграл. Начхоз Горелин, считавший себя твёрдым "реформатором", заметил, что положение в стране плохое, что таким плохим оно было разве что в 20-м году, и в подтверждение этому, по памяти (он легко запоминал по полдюжине страниц текста) пересказал место из книги Г. Уэллса: "В сентябре 1920 года г. Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне, предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение, и в конце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски. Мы пробыли в России 15 дней..." "Положение настолько тяжело и ужасно, что не поддаётся никакой маскировке. Иногда можно отвлечь внимание каких-нибудь делегаций шумихой приёмов, оркестров, речей. Но почти немыслимо приукрасить два больших города Москву и Петроград – ради двух случайных гостей, часто бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь..." "Основные наши впечатления об положении в России – это картина колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в 1914 году, с её административной, социальной, финансовой и экономической системами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем 6 лет непрерывных войн. История не знала ещё такой грандиозной катастрофы..." "Улицы находятся в ужасном состоянии. Их не ремонтировали уже три или четыре года; они изрыты ямами, похожими на воронки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостовая провалилась; канализация вышла из строя. Зимой были разобраны все деревянные дома, и одни лишь их фундаменты торчат в зияющих провалах между каменными зданиями..." "Люди обносились; все они, и в Москве, и в Петрограде, несут с собой какие-то узлы, которые набиты либо продуктовыми пайками, выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначаемыми для продажи или купленными на чёрном рынке..." "Яйцо или яблоко стоит 300 рублей... Невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. При простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы купить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие промокания легко переходят в серьёзную болезнь. В прошлом году температура во многих жилых домах была ниже нуля, водопровод замёрз, канализация не работала. Люди ютились в еле освещенных комнатах и поддерживали себя только чаем и беседой. Железные дороги находятся в совершенно плачевном состоянии; паровозы, работающие на дровяном топливе, изношены, гайки разболтались и рельсы шатаются, когда поезда тащатся по ним с предельной скоростью 25 миль в час. Если бы даже железные дороги работали лучше, это мало что изменило бы, так как южные продовольственные центры захвачены Врангелем. Скоро с серого неба, распростёртого над 700 000 душ, всё ещё остающихся в Петрограде, начнёт падать холодный дождь, а за ним снег. Ночи становятся всё длиннее, а дни всё тусклей..."

– Где же тут подтверждение? – удивлённо спросил вице-президент Райзман. Вы ещё перескажите его мысль о том, что большевики принимали единственно правильные меры, и поэтому, дескать, имели право на власть. – В том-то и дело, – сказал Горелин. – Вся их компашка – Ленин, Троцкий и Сталин, – как бы мерзка она не была, сумела интригами, обманом и силой привлечь к себе поддержку народа. А мы – те, кто истинно болеет за страну, делаем всё, чтобы отталкивать людей. И тоже лжём зачем-то. – В чём же? – Как – в чём? А зачем это говорить: в России, мол, правил святой и кроткий царь-самодержец, который любил свой народ, и любил играть в домино. Я же читаю, что задают моему Кольке. Мы же не монархисты! Зачем нам оправдывать царя, который проиграл две войны, с его Гришкой Распутиным, и бездарным управлением? "Прошедшее России, мол, было удивительным, настоящее – более чем великолепным, а что касалось её будущего, то оно обещало быть выше всего, что можно себе представить", но появились часовщики-евреи и германские шпионы – и на 80 лет ввергли её в раздрай и бесовство. Они погубили 60 миллионов людей и устроили войну с фашистами, которую проиграли (хотя взяли Берлин), и в которой Сталин погубил ещё 30 миллионов человек... – А что, репрессий не было? Да и не говорит никто ничего подобного. Вы просто надёргали факты и довели их до карикатурности. – Нет, именно так говорят! Нам нужно объединять, а чем мы объединяем? Издевательством над историей? – А народ не имеет исторической памяти. Это всё выдумка интеллигентов. Народ верит телевизору и понуканиям... И в конце концов, куда Вы клоните? – Чтобы переделать страну, нужно признавать правду, нужно объединять людей и разделять с ними те бедствия, которые они переживают, тогда нам поверят и всё будет хорошо. А Ельцин... Он дебил, он всё переломал, он как слон в посудной лавке – заденет тарелку, и пока придерживает её, чтоб не упала роняет на пол ещё десяток. Райзман усмехнулся. – Чтобы объединять, Владимир Константинович, нам придётся расстаться с той привольной жизнью, которую мы ведём. Нам придётся закрывать фирму. Это в сказке старик смог поймать золотую рыбку в синем море. А на самом деле такие рыбки ловятся исключительно в мутной воде. Мы все – мы не статуи без сердца и совести, но моя жизнь – это моя жизнь, я не могу входить в обстоятельства чужих жизней. У всех бывают шансы, но если я воспользовался, а мой сосед – нет, то значит так тому и быть, значит должно быть по-моему... Да вы махровый коммунист, Владимир Константинович! – Да ну вас тоже... Я на Арбате за Ельцина агитировал, – когда вы ещё в своих НИИ сидели и не чухались. Сколько надежд было! Сколько надежд!

Снежным, семидесятилетним комом лепился в Советской России "жилищный вопрос". "Общаги", "коммуналки", как не надсмехайся, были единственным способом переселить людей из подвалов и бараков, где жили через занавесочки-перегородки; но в том была беда, что сумели врасти они в быт, заглубиться корнями в советскую – в человеческую – жизнь на целые поколения. Обмен – только равноценный, построить дачу – только по двум или трём проектам, а ранжировали там, в проектах, всё, вплоть до оконных проёмов: печурки никуда не приткнёшь. Приватизация девяносто первого года столкнула этот снежный ком с места он покатился лавиной, и на много лет покупок, продаж, обменов, новостроек, на тысячи преступлений хватило его движения. Маклеры были обычные и были "чёрные". Обычные работали в фирмах, в рамках горстки противоречивых законов – "стригли" свои честные проценты со сделок. На первых порах квартир для продажи было мало, посредники могли накручивать на них по 30-50% от стоимости, да вдобавок при любой возможности выцыганивали у клиентов "штуку"-другую. Бизнес есть бизнес. "Чёрные" маклеры были каждый сам по себе. Их прибыль была несравнимо выше, на их долю приходилось больше половины рынка жилья. Постепенно спрос стал в 2, в 4, в 10 раз меньше предложения, комиссионные агентств сократились до 2-6%, и "денежные" сделки перепадали всё реже: переселить какую-нибудь пьянь, запутать, обсчитать на сложной "цепочке" обмена... Методы "черного" рынка были поэффективней. Подделать документы – это ещё мастерство, ловкость рук, а можно было без всякого мастерства – запугать, если надо – убить. Примеры не перечислишь... В этой среде и варились риэлтеры. Законов не было, стряпать их не успевали – значит, и взятки гладки со всех.

II

– Ей богу, земляки, зазря! Зазря, а! Ведь русский – русского! Человека без жалости осуждаете! Ведь один хлебушек ели! Егоров шёл, запинаясь босыми ногами на травянистых кочках, и то и дело словно оступался – прямил в коленях, ища ногой черную и податливую землю. Казалось – он идёт, пританцовывает. – Не жалобись, – мрачно оборвал его лейтенант. – Жил – хоть прими, что нажил, достойно. Мы таким как ты навечно решку наведём. Уж больно время подходящее. Всё ваше поганое семя наружу открылось. – Наводи, наводи; глядишь – что и останется! Отплатятся тебе твои слова, кривил разбитые губы Егоров. – Кому? – Лидке поверил! А у неё дядья враги народа, у ней отец первым на селе кулаком был. Вот такой тебе мой сказ, сволочь. А больше ни слова от меня не получишь!.. – Да мы и без слов стрельнём, – ответил старшина. – Охота была – слушать... Егоров отвернулся, посмотрел на поле, на поросший ивняком берег речонки. "Подумают – трушу, – почему-то запрыгало у него в голове. – А не всё ли равно?" Рвануть бы туда – к оврагам. Птицей бы долетел. Лейтенант вынес вперёд руку с пистолетом. Что-то глухо, без боли, ударило Егорова в затылок, в ушах разорвалась струна, и тут он увидел, что стоит на коленях над этой жёлтой речонкой, до которой хотел убежать, и ему захотелось напиться из неё. "Нельзя, догонят", – испугался он и попытался встать, но не поднялся, а покачнулся – и сунулся лицом в лёгкую, как облако, воду. Там – за водой – он проснулся в хате, и мать, смеясь, тормошила его, мальчишку, за плечи, а отец – за столом, в белой холстинной рубахе вытачивал ему из чурбака сивку-коника. А Егоров проснулся, потому что жажда распалилась с нестерпимой силой. Он быстро-быстро зашарил руками вокруг себя, чтобы найти ковшик – зачерпнуть из ведра – и вдруг подумал, что не успевает... не успевает чего-то главного, но чего – не мог вспомнить... Голова Егорова была неподвижной, но тело – долгие секунды – вилось червём. По дороге назад старшина присел на кирпичный выступ – у разрушенного конного двора. Закурил. Под новым, наспех сколоченным навесом стояли колхозные лошади – два пораненых мерина и кобылка-третьячка. Лейтенант застал Лидку в доме. Старуха Плешкова ушла к соседям "за угольком" (печь была ещё не топлена); он с минуты две помолчал, а под конец, как уходить, – решился, спросил: – Загляну после войны – не прогонишь? Может быть, поглядишь, и любовь у нас сладится. Что ты думаешь?.. А старухе скажи – пускай бабы пойдут, закопают его...