Текст книги "Евангелие от Лукавого"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Немецкие танки прошли село Никольское – на Орловщине – не останавливаясь. 3-я и 13-я армии Брянского фронта отступили, и Гудериан захватил Орёл, не встречая серьёзного отпора. В село приехали солдаты с офицером и с щуплым, лет пятидесяти, русским. Лидкин с матерью дом под железной крышей заняли под комендатуру. Спасибо приютила их у себя бабка Плешкова. Не чаяли зимовать под немцем, но канонада всё удалялась и скоро позатихла совсем. Иван Слепнев служил в Никольском счетоводом. В армию он не попал из-за болезни: слышал то хорошо, а то плохо, и в такие дни был неприветлив и хмур. Накануне отступления поручили ему с Серёжкой Четвертаком уводить в тыл колхозное стадо. Вёрст двадцать они прогнали, но в поле, у просёлка к дороге на Орёл их отрезали немецкие мотоциклисты и открыли пальбу. – Скачи-и! Дядька Иван, скачи-и! – тонко закричал Серёжка. По ним с Серёжкой не стреляли – случайная, не прицельная пуля угодила в Серёжкину спину. Он – сгоряча, должно быть, не придал этому значения мчался, мчался во весь опор, пока не сполз с коня замертво. Только десятка два коров сумел собрать и привести обратно в Никольское Слепнев. Бабы ходили – искали свою скотину, да где же найдёшь... На третий день Егорова вызвали в комендатуру. Обер – статный красавец, в грубо связанном свитере, дул прямо из крынки молоко. Русский – Котельников – с нарочитой ленцой поднялся навстречу, цепко скользнул взглядом по фигуре Егорова. – Вы – Трофим Егоров? Я вас уже видел вчера. Присаживайтесь, – он по-свойски подтолкнул Егорова к столу. Сдвинул два стакана, плеснул первача и, не дожидаясь, пока Егоров возьмёт свой стакан – с цоком ткнул в него своим. – Да пейте же, на кой чёрт нам церемонии? Немец отставил крынку и пошёл на двор. Там двое солдат, придавив коленом, резали поросёнка. – Представьте себе – не пьющий, – сказал Котельников. – По-русски – ни в зуб ногой, а я немецкий плохо знаю. Толкуем с ним, что тетерев с сорокой. Хорошо, что есть у них тут болгарин – помогает мне иногда. Он кивнул в дверь, куда ушёл офицер. – Хотят назначить вас бургомистром. – Кем? Котельников повторять не стал. – Посудите сами, товарищ Егоров: порядок – это их немецкий идол. Если вы откажетесь – всё равно пришлют какого-нибудь уголовника, а с ним, я уверяю вас – вы слезами умоетесь. А вы в деревне – свой, где возможно облегчите, подскажете, что нужно. Пауль своим тоже баловаться не даст: после войны ваша земля ему достанется – ему не резон. Да вы не мнитесь – я же не воевать вас зову. – Какой... из меня начальник? – Егорова ударило в липкий пот. – С четырьмя-то классами? – А из меня? Я, голубушка, городской, пахать не умею. Вы лучше подумайте, а то, не ровён час – и "в расход" пустим... Шучу, шучу. Опять же, надо людям колхозное имущество раздавать, а вы откажетесь – кто этим займётся? А немчики – продуванят всё подчистую. Котельников захватил из плошки кислой капусты – жуя, прошёлся по комнате. – Но по правде-то сказать, какое оно имущество? Худые кадушки да в болоте лягушки! Погнать скотину под обстрел! Почитай – три села, четыреста семей "раскулачили"! Вас, Егоров, учили, наверное, тактике "выжженой земли", только не доучили – что и баб, и ребятишек выжигать. Ну зачем вы это сделали, Трофим? "А ведь верно, – подумал Егоров, – вредителей "за колоски" сажали, а сами..." – Это не я – Ванька Слепнев чудил, – вслух, тихо-тихо проговорил он. – Ему велели, а он идейный, даром что щенок ещё. – Не в этом суть, Егоров. Вы же отлично понимаете, что Москва не продержится дальше декабря. Так зачем же это никчемушное мужество, а поточнее назвать – глупость? Мужественный человек умеет бороться, но он умеет и признать своё поражение. Мужество вовсе не в том, чтобы умирать. Ведь не с чистого листа он говорил Егорову! Видать, с того, скользнувшего взгляда, уловил в нём слабину – и давай заколачивать в неё клин. Впервые в жизни услышал от него Егоров о голоде на Украине, когда вывезли весь хлеб, а обезумевшие от голода люди ели человечину; с подкупающей – не фальшивой – горечью рассказывал Котельников о "чистках" в Красной Армии. – Сидел бы разве Пауль в Никольском, не уничтожь ваш героический Клим способных командиров? А вам лично, Егоров, даже паспорта не полагалось. Приковали вас, крестьян, к колхозам, как в царское крепостное право. Это-то точно была правда. И эта правда, несправедливости, коснувшиеся когда-то его самого, оправдывали Егорову его предательство.

Всякого было за два года. Ивана Слепнева забрали в тот же вечер. Под зиму немцы отняли валенки и тёплые вещи. Обувались в чуни, кутались на морозах во что поплоше. Соли не было, спичек, угля. Картошку прятали прикрывали в ямах соломой, засыпали землёй, заваливали чем можно. С весны начался тиф, и немцы стали с опаской ходить по домам. Летом 42-го года мальчишка Дарьи Гусаровой (полсела было Гусаровых) смастерил из гильзы зажигалку и прокрался к складу, к канистрам, чтобы налить бензина. Налил, да не заметил, что облился сам. Попробовать зажигалку решил тут же. Чиркнул – у него вспыхнули руки. Он заколотил ими о землю – пламя змейкой перебежало на канистры, на стоявшие рядом бочки с горючим. От взрыва занялся сарай с боеприпасами (его нельзя было тушить – рвались пули), сгорела комендатура и несколько соседних дворов. Офицер и Котельников расположились у Егорова. – Не волнуйся. Скоро его на фронт поверстают, помещичка, – подмигнул, въезжая, Котельников. У Егорова от тифа умерли жена и ребёнок. Он сильно сдал, пил каждодневно. Жену он не любил, но очень жалел дочь Надюшку – весёлую кроху-былиночку. Бывало – она выходила посередь улицы и выпевала, притопывая: "Пла-ато-очек мой, василё-ёвенький!" – душа со смеху тряслась. А болгарин-шофёр, который был переводчиком у Котельникова, вздыхал: – И зачем нам эта война, Трофим?! Живут у вас все бедно, а у меня четыре гектара и сад. Руки по работе истосковались. – Чего ж ты приперся сюда? – грубил Егоров, но болгарин не обижался. Угрызений совести Егоров давно не испытывал. Помогал ловить лётчиков, выпрыгнувших со сбитого над селом советского самолёта, и был даже доволен, что не было вокруг лесов и прятаться им было негде – поиски не затянулись надолго. А ещё – затлело у него гадкое, неотвязное влечение к Лидке Слепневой. Из вчерашней девчонки-подростка превратилась она в девку на загляденье, сколько не прячь под обносками красоту. Егоров старательно давил свою страсть, но не мог от неё избавиться. – Что... что ты маешься, друг заветный? – подначивал его Котельников. – Мы с тобой до веку – страннички, перекати поле. Нынче мы на белом коне, так хватай куски, которые послаще. Давай позовём её, разложим на лавке – и ты сам поймешь, что ничего в ней особенного нет. А изведёшь себя до горячки я тебя собственноручно – мордой суну в помойную яму и утоплю. Котельников был отвратителен Егорову. Внешностью он ничем не выделялся: столкнёшься с таким в толпе, и через минуту забудешь: бухгалтер из захолустной конторы. Но за неприметностью прятались проницательность и ум. Сущность человека он улавливал с чутьём звериным. И словом с ним не перемолвишься, а он уж догадался, как себя с тобой повести. Умел представляться с неожиданной стороны – сбивал этим с толку и тогда брал с тебя, что ему нужно. Наверное, он одинаково презирал и немцев, и русских. Вообще, относился к людям, как относится к животным недоросль, любящий их помучить: то он увлеченно играет с кошкой, ласкает её, а то – вешает, потому что это тоже забавно.

Ещё упрямо держались холода. В серые, сырые утра воздух тяжелел, как стекло, по низинам – клочьями – стелился туман, серебря росой пожухлые волосья прошлогодней травы. Егоров – верхом – возвращался из Билибина, и поблизости от Никольского повстречал Лидку. Она тащила несколько жердин – поднять кренившуюся ограду. Некоторое время Егоров держался на шаг позади – Лидка не оборачивалась и не здоровалась с ним. – Эвон, девка, ветром тебя шатает! Давай подмогу, – Егоров соскочил с седла. Лидка бросила жерди, схватила одну – побелевшими худыми пальцами. – Попробуй – вмажу. "Вот сейчас! Вот сейчас! Моя!" – За что же ты так? – переменился Егоров в голосе, – и тут же бросился на неё, не позволив ей замахнуться – и коротко ударил в лицо. Она упала на раскисшую весеннюю колею – он торопливо навалился на неё своим потно пропахшим телом, заламывая ей руки, вздёргивая обмокший подол юбки – и вдруг понял, что ничего не может. Не было ничего, кроме безмерной усталости. Егоров встал, отряхиваясь; подобрал шапку. Лидка давила в груди немые рыдания, и сидя – судорожно старалась прикрыть заголённые молочно-белые ноги. Егоров взялся за поводья. – Ты и заикаться, Лидуха, не смей! Молчи! Власть пока моя – и матерь твою, и Плешкову порешу – если что. – Дотерплю... До наших дотерплю, сука! – Вон как? Ну, тогда не раскаиваюсь я, что братца твоего сдал. Жалею, что не повесили его сразу. – Ваня за меня и рассчитается. – Эва! его и на свете-то давно нет, – Егоров встронул коня шагом. Помалкивай, Лидка, а лучше – не попадайся мне вовсе, не то сверну я тебе шею, как курёнку. Ни с того ни с сего завертелась у него в голове похабная частушка, сочинённая о нем до войны озорной, колкой бабой Дашкой Гусаровой: "Я – на гору, я – под гору, Глядь – бежит за мной Егоров. Чего бегаешь зимой С незастёгнутой мотнёй?" "Ведь так страшно – умирать, – подумал Егоров. – И почему только судьба не подарила мне возможности сохранить и жизнь свою, и честь, как бесчисленному множеству других людей? Зачем, зачем она заставила меня выбирать? Смешно и бессмысленно". Искать ответа на эти вопросы было слишком больно, и он успокоил себя тем, что, конечно же, искупит вину, выкрутится, что "они" поймут, оценят ту пользу, которую принёс он не немцам, а своим же сельчанам – и оставят его жить.

– И вот ты знаешь, Алексей, – прав он оказался, этот Егоров. Отплатилось мне их подлой мерой сполна. Под самый под конец сторожило, чтобы наверняка уже, без оплошности. Дед смахнул крошки, проведя по столу узловатой, загрубелой коричневой ладонью. Обстановка на кухне, одежда его указывали на царившее когда-то благополучие, а заплатанная до предела клеёнка, обилие мелких и сорных вещей, которые Лёха привык выбрасывать, но которые здесь берегли – на исподволь подступившую нищету. – А я ведь старый. Кашель душит, – сказал дед. – Сил не имею докопаться, какой же это теперь нечисти воля у нас. Лидушка – покойница – ругалась, бывалоча: "И чего ты вспопашился, клюкой стучишь?! Совсем из ума выжил. Ельцину спасибо скажи – пенсию нам прибавляет. А остальное – что ни есть всё богом отмерено. До нитки, небось, не проживёмся, на хлеб и чай хватит. А "чаем" она простой кипяток называла. А я сердился, что поглупела старуха, колотил её, себя не разумел, а Лидушка в кладовке от меня запиралась. Плохой он, наш православный бог, если Россию свою, которую от прадедов – по пяди мы складывали, позволил прахом развеять. Такие как ты, Алексей – они по егоровской стёжке ходят. И наплевать мне, какого ты мнения теперь обо мне. Отселяй хоть в нужник – только б мне на гроб хватило. В окне – за спиной деда – виднелся кусок загаженного голубями асфальта. День заметно тускнел. Редкая в октябре синева небосвода блекла, и по ней, из края, где прячется солнце, растекалось яркое, медного оттенка сияние. Неряшливые, лоскутные мазки облаков одевались в золотую бахрому. Между ними – потягиваясь на ветру – плыли на восток сизые дымчатые тучи – и таяли там в шлейфе надвигавшихся сумерек. Вид заката отвлёк Лёху. – Вы, Григорий Семёнович, не сомневайтесь, пожалуйста. Вы хорошие деньги выручите, без обмана, – невпопад сказал он. – Вы разыщите документы на квартиру, и мы завтра с вами их посмотрим, хорошо? А насчёт нас – напрасно вы! Понадобится – не сробеем. Ребята настоящие не перевелись, не все у нас от армии "косят". Неубедительно сказал, не подстроился, сфальшивил. Сам-то Лёха массу усилий потратил на то, чтобы ускользнуть от призыва попадать "в солдаты" было "не вовремя", теперь – ещё более "не вовремя", но, разумеется, если будет война, он пожертвует всем и пойдёт. Институт он выбирал по наличию военной кафедры (поддался настоянию матери – учиться). А бросил его сразу после сборов – обрыдли сессии и зачёты, и зарабатывал он достаточно, чтобы снимать квартиру в Москве и не бояться повесток.

В очень хорошем расположении духа он приехал в офис. Несмотря на поздний час его ждали. Негласно соблюдался обычай: после сделки (а Лёха продал квартиру Сырбу) – угощай, выставляй "стол". Начали задолго до Лёхи и успели порядком размякнуть от коньяка. – Замучился? – спросил Глеб Геннадьевич, агент, старожил фирмы, помнивший время, когда Кадничанский, без кабинета, работал, притулившись на подоконнике. – "Грузил без передыху. Слова не втиснешь, – ответил Лёха. – Завтра по-новой. – У них, если маразм наступает – вообще тяжело. А бывает и того веселее. Мы меняли квартиру, а там бабке – под сто лет было, не соображала уже ни хрена. Родственники нас, правда, успокаивали: она, мол, бабушка ещё бодрая. "Склеили" варианты, идём на оформление, а нотариус – дотошная по самое некуда – возьми и спроси: а где бабушка-то? "Да она здесь, в машине". "А пошли, проверим". А бабка – то ли со страху, то ли ещё от чего – пока сидела – коньки отбросила. С утра нормальная была: говорю: "Меняешься, бабушка, на Южное Бутово?". – "Южно Буто, Южно Буто", повторяет, а тут – такой фортель! Нотариус подходит к машине: "Да вы что! За кого вы меня принимаете!" "Да бабушка устала, намаялась очень!" "А вот посмотрим, прочтёт ли она договор." Ну, сынок подаёт договор бабуле, а сам ей руку незаметно толкает – будто она шевелится. Нотариус смотрела-смотрела: "Везите её в больницу." А какая больница? Сделка "горит"! Насели на меня все, я – необстрелянный, ни опыта, ни послать их на три буквы. Бабкин сын с женой – сразу в сторону: "Мы же бабушку доставили, а дальше – твои проблемы. Риэлтор ты или не риэлтор?" Недели две я юлой вертелся – спать не мог, пока не обменяли... Ты решил, куда "своего" отселять? В Качине несколько домов не занято. (Это был посёлок в Подмосковье, состоявший из наскоро построенных сараев, в которые переселяли московских пенсионеров и алкашей. Условий там не было никаких, поэтому хлопот тоже не было – всем, кого туда переселяли, становилось не до жалоб. Свести бы концы с концами). Но Лёхе, хотя он знал прекрасно о Качине, почему-то стало невообразимо гадко. Он выпил вина, и, не оставшись отмечать – попрощался.

О сборах на военной кафедре, в "учебке", остались у него записки – вот какие: "1. Последний анекдот перед отъездом: Вовочка возвращается в деревню из армии. – Ну как там, на службе-то? – Тупи-изм. – А это как? – А Вот завтра покажу. Назавтра, в шесть утра, бьют в набат. Деревня сбежалась – кто в чём, а Вовочка кричит с колокольни: – Внимание! Мы с отцом идём за дровами, а остальные могут разойтись! 2. Всю дорогу бухали – до последней станции. Скозобуев ещё на вокзале шлялся пьяным по перрону и неровно орал: "Где моя отделения? Стройся!" Форму выдали старьё, штаны мешком висят. С прибытием! 3. Запрячь подальше свою гордость и человеческое достоинство, отупей настолько, чтобы сравняться со своими командирами и ничего не соображать, а отвечать только "есть" и "так точно" – в духе святого и непогрешимого Устава. 4. Сколько букв в цифре "6"? 5. Ночь напролёт гремел у тумбочки дневальный, потом стадом пронёсся наряд. А я допоздна рисовал рамки в штабе части. Сплю на ходу. Обедаем в чайной... 6. ...потому что жрать помои, которыми кормят в солдатской столовой нельзя. "Сечка" склизская, в ней – куски фиолетово-серой, нечищенной картошки, которую мы окрестили "шампиньонами". Остатки заварки пускают по второму кругу, хлеба взять с собой нельзя – "прапоры" сразу бьют в морду, зато его сумками собирают пришлые бомжи. Войдя в зал, проскальзываешь сапогами по зас...ному грязью полу. Нужно драить с песком каждый метр, чтобы отмыть. Столы поломаны, лавок не хватает, бачки без ручек и без крышек, ложки воруют. Разносим пищу на неподъёмных деревянных поддонах. Тележки были, но их некому починить – и это в танковой "учебке"! Окна законопачены намертво. Следующий круг ада – на кухне. Скользишь, как Роднина по льду. Помещение в завесе густого пара, не видно в двух шагах, а ведь нужно бегать накрывать на столы. Мясо протухшее. Когда не хватает порций, в котёл, в "готовку" идут потроха и обрезки. По углам – бурая плесень в палец толщиной. На мойке – горячей воды нет. Армия же, а не маменькина юбка. Дежурный офицер дегустирует обед. Изредка это дерьмо съесть можно, но солдаты-то едят его постоянно. Спартанцы любили похлёбку из бычьей крови и чеснока – к ним бы наших поваров, которые просто припозднились родиться! 7. Патроны можно купить свободно. Купил 10 штук. 8. Тянем мыски, ухаем кирзой о плац. Готовимся к присяге. В расположение возвращаемся впритирку к отбою – "подшиться" некогда. 9. Были на стрельбище. Отчитывались о количестве выстрелов числом гильз. Из ПМ они отлетают за 2-3 метра – ползаем, ищем в траве. Майор Фаткуллин поставил поверх мишеней бутылку. – Цель видите? – прямо-таки "Зверобой" по Фенимору Куперу, снайпер наш ох...ий. – Она полная? – спросил кто-то. – А что – жалко? Не попал со всей обоймы. 10. Стоит изнуряющая жара (32-34 градуса). Из-за аварии – воды нет никакой. Туалет не работает, загадили весь сосновый лес вокруг "учебки". Бегаем пить в колодец к смотрителю на переезде железной дороги. А солдатам дают те же полкружки чайного пойла. 11. У них там была "разборка" ночью, в казарме. Одного из "молодых" убили ударом сапога в затылок, у другого – от побоев, прободилась язва произошло кровоизлияние в желудок, и он умер в госпитале. Командный состав "на ушах". 12. Нас втроём снарядили на озерцо рядом с полигоном – здесь строится чья-то дача. Разгружали и укладывали под навес брус и доски, а потом "оттягивались" по полной: загорали, объедали с кустов смородину. Они зря подумали, что студенты на неё не позарятся! 13. Собирали грибы для наших кафедральных господ-офицеров. Заплутали в просеках. 14. Танки мы водить не будем – не выделяют горючего на моточасы. 15. Порядок запуска двигателя (читать медленно): "Прокачать масло МЗН, следя, чтобы давление было больше "ноль-пять", включить масловпрыск, нажать кнопку стартёра-генератора без подачи топлива, рукоятку ручной подачи топлива, находящуюся в отделении управления снизу от ГРЩ, нужно установить на половину или одну треть хода. Затем включить стартер". Какие, к ляду, могут быть танкисты (лётчики, подводники) с практикой по разу в год? В люк-то заберёшься, а дальше – не велосипед же! 16. Теперь ясно, отчего не отремонтировали тележки из столовой. В ремонтных мастерских негласно открыт авторемонт – починяют "тачки" из города. 17. Спустя две недели ведут мыться в душевые – присяги ради. 18. Перечитал блокнотик – то ли я такой нежный, то ли вправду здесь бардак. А ведь "учебка"-то – обыкновеннейшая: КПП, в/ч и п/п... Сколько ж их – таких в/ч от Питера до Сибири! 19. Тютчев, безответственный дядька, выступил со своей цидулкой: "В Россию, дескать, можно только верить!" А если не верить без колебаний, а пораскинуть мозгами да оглядеться – содрогнёшься!"

Дальше была вырезка из газеты: 20. "Что такое дедовщина, я представлял ещё до армии – в газетах об этом достаточно пишут, ребята постарше, которые уже отслужили, много рассказывали, но чтобы такое... Первое время, до того, как мы приняли присягу, нас особенно не гоняли и не чмырили – боялись, что сбежим, ведь до присяги уголовная ответственность нам не грозила. Однажды, зайдя в курилку, я сам услышал, как один из офицеров, разговаривая с сержантами, просил их не трогать "духов" (т. е. молодых солдат) до присяги. Поэтому поначалу обращались с нами довольно сносно. Всё началось сразу после присяги, в первую же ночь. После отбоя сержанты построили роту и объявили сбор средств в помощь младшему командному составу. Дело в том, что ко всем нам на присягу приезжали родители, понавезли изголодавшимся по домашней еде парням всевозможных вкусностей, сигарет, денег. Всё это было у нас отобрано, причём так грамотно, что сразу было видно – дело поставлено на конвейер уже давно и отработано не на одном призыве. Из передач отбирали не всё, кое-что и оставляли – чтобы не вякали. Скажем, из десяти пачек сигарет две или три милостиво разрешали оставить себе. Деньги же делили так: половину забирал единственный сержант-дембель, он сидел в каптёрке, и деньги ему несли сами, чтобы потом не было проблем. Всё равно узнает, кто не поделился, так к нему аж целая очередь выстроилась. А половину от оставшегося брали себе "на общак" остальные сержанты, помоложе. Однако это были цветочки, ягодки начались позже. На отобранные у нас деньги сержанты в городке накупили водки. К середине ночи они перепились, и вот тут-то и началось самое веселье. Выйдя из каптёрки, где они пили, сержанты вошли в расположение роты и устроили нам подъём по тревоге. Тех, кто не успевал одеться за сорок пять секунд, выволакивали на "взлётку" – центральный проход в казарме, названный так из-за того, что там "летают" "духи", – и избивали. Одного молодого солдата пьяный сержант бил дубовой армейской табуреткой по голове, цитируя при этом строчку из устава: "Военнослужащий должен стойко переносить все тяготы и лишения армейской службы". Когда сержанты устали и индивидуальные избиения закончились, нас всех построили и начали "прокачивать" скопом: мы отжимались и приседали, приседали и отжимались, а в перерывах мы "отдыхали": смотрели "телевизор" (в полуприседе держали на вытянутых руках табуретку), "сушили крокодилов" (висели над койкой – руки держатся за одну дужку, а ноги уперты в другую) и обдумывали своё поведение в позе "думающего удава" – когда лежишь на полу только на мысках и локтях. ...После этого началась, так сказать, служба. Редкая ночь теперь обходится без "кача", причём методы самые разнообразные. Могут, например, "пробить фанеру" – на протяжении примерно получаса раз за разом методично бить в грудь, в то самое место, где находится третья пуговица на кителе, добиваясь того, чтобы эта выпуклая металлическая пуговица была полностью утоплена в человеческое тело. Или "пробить лося" – бить в скрещенные на лбу наподобие лосиных рогов руки. "Цыганский лось" – это когда ногой, или "армейский" – это уже табуреткой. Есть также "поющий лось", "лось с выходом", "простой" или "командирский"... Жаловаться кому-нибудь бесполезно – бьют-то умеючи, синяков практически не остаётся. Но если со всех снять куртки, то у каждого второго грудь будет синяя. Да и так офицеры про это всё знают, просто им выгодно так управлять ротой: отдал приказ сержантам, а уж как они там добьются его выполнения, это уже их дело, лишь бы выполнили..."

И совсем уж странное патетическое заключение, которому несказанно поразились бы те, кто знал Лёху: 21. "У России грехов нет. А нам говорят, что мы должны каяться. Мы виноваты во всех бедствиях от сотворения мира, ибо и змей-искуситель, по всей вероятности, был русским. Мы виноваты: – что у нас несправедливо огромная территория – жестокая издёвка над другими народами; – что мы потеряли 20 миллионов жизней в Великой Отечественной войне – в этом тоже мы виноваты; – что среди нас попадались негодяи и палачи (и предатели); – что мы заразили коммунизмом половину земного шара – миллиарды очень наивных и добропорядочных людей; – что мы построили великую экономику; – что у нас были ошибки, за которые мы расплачивались, побеждая. Мы виноваты, что отстаивали свои взгляды, а не взгляды Франции, Германии, Англии, Ватикана, Америки, Новой Гвинеи – чьи угодно! И чтобы понаглядней покаяться – мы раскроили страну на части – и наши "духовники" сказали, что это хорошо; мы развалили свою армию – и наши "духовники" сказали, что это хорошо; мы развеяли прахом свой флот, и наши "духовники" снова сказали, что это хорошо. За время реформ – с 91 по 96 годы – потери национального богатства составили 1,2 трлн. долл. США, хотя в период второй мировой войны – только 420 млрд. долл. Остановилось до 70 000 заводов и фабрик, занятость снизилась на 8,2 млн. чел. В сравнении с РСФСР 1985 года объёмы производства в России снизились в 5 раз, розничного товарооборота – втрое, валовой продукции сельского хозяйства – на 72%. Незаконный вывоз из страны валюты составил 500 млрд. долл. Двое из каждых трёх российских граждан-мужчин умирают пьяными. Не от пьянства, а в пьяном состоянии. Только 10-15% детей рождаются здоровыми. Две трети всех беременностей кончаются абортами. 75% беременных женщин имеют те или иные патологии. За последнее десятилетие анемия у беременных возросла в 4 раза. Сифилис среди девочек от 10 до 14 лет вырос в 40 раз. Среди юношей от 15 до 17 лет только 30% обладают хорошим здоровьем. Число больных СПИДом дошло до 500 тысяч. Половина россиян живут ниже прожиточного минимума с доходом, составляющим лишь 40% от уровня 1991 года. А мы всё каемся... Память об этом унижении не избудется – пока живы будут русские люди. Гнев, но не немощь и раскаяние должны направлять нас. "Россия – это не страна, Россия – это часть суши". Не нам отчитываться перед другими. У России грехов нет". Записки эти Лёха считал полной глупостью и никогда не перечитывал их, хотя и хранил на память.

III

Свалилось – откуда не ждал. Сырбу вздумал не отдавать долга – заикнулся, что риэлтеры, мол, его "кинули", и денег нет, но ложь была настолько сшита белыми нитками, что Лёху даже не разыскивали для уточнений. Тогда Сырбу заплатил, а потом подал иск на расторжение сделки. Приём был известный – в договоре купли-продажи – как обычно делалось указали минимальную, оценочную стоимость квартиры, а с рук на руки Сырбу получил гораздо больше: считал в кабинете – по бумажке мусоля – подбитые в пачки стодолларовые. Ему – буде сделка недействительной – достаточно было возвратить сумму из договора (а в делах, подобных его, судьи весьма охотно верили пострадавшим). Квартира, между тем, была уже продана – и Лёха оказался между двух огней. Строго говоря, "де юре" он был "сторона". Агентство, выкупая квартиру, оформило её на Нюрку – секретаршу. Ей бы и расхлёбывать. Помогать вообще было не в правилах: чаще всего агентов, из-за которых заваривалась каша, потихоньку увольняли до начала "разборок" – и сам Лёха неоднократно поддерживал такую практику. Поэтому разговор – на бегу, короткий, – на который вызвал его Кадничанский, был не особенно-то и нужен. – Что у тебя там? – Не могу с ними переговорить. Это жена его подбила. Я звоню – она трубку у него отнимает, и не слушает: костерит меня почём зря: "ответите, управу найду" – всякая ахинея. Истеричка. Адвокат понадобится. – За адвоката мы платить не будем, Лёх. Ты знал, на что шёл, проценты получил – твоя и боль головная. Впрочем, ты посоветуйся с Прижнюк, у неё есть кто-то из знакомых. Словом, выгребай как сумеешь. Кадничанский был из тех людей, которые легко, без усилий, приспосабливаются к любой окружающей обстановке. В институте – дельный технолог, кандидат наук – он усвоил стиль по-горло занятого исследователя – с долей молодой непосредственности, полагавшейся к его возрасту. Он не был талантлив, но был исполнителен. После объявленной перестройки, увидев перемену во взглядах, он тоже сдвинул их в пользу инициативы: изобрёл с несколькими студентами новую газовую горелку. Лицензии на неё закупили в США, во Франции и в Великобритании. Слава студентов вычерпалась фотографиями на стенде, зато Кадничанского отправили в ФРГ изучать производство (для этого он спешно вступил в партию). Вернулся он ещё более энергичным. На кафедре – мёртвым грузом – висела перспективная разработка. На государственный масштаб она не тянула, а отдельные предприятия с упорством отпихивались от неё. Кадничанский предложил ввести в группу сына одного из членов Политбюро – человека, которому не хватало для должности ректора сущего пустяка – галочки – научного имени. Работа разом получила Госпремию, а Кадничанский – в обход "стариков" – деканат и заказы от иностранных издательств. Он ни за что не предложил бы этого прежде. Однако гласность открыла (вещь обыденную) "подсиживание" и "телефонное право", и раз уж они оказались в общих правилах, грех было не пользоваться ими. Попав в своей должности в мир советской элиты, он приобрёл вкус к "престижности", научился направлять, советовать с помощью энергичных и расплывчатого смысла фраз, и очень естественно, между словом, выставлять чужой труд за свой. К середине 90-х – институт задышал на ладан. Кадничанский убедился, что законы на дворе "совсем волчьи" – и окунулся в них, словно в добрую, знакомую стихию. Целью этих законов было сколотить состояние – как угодно, и он сколотил его.

Ирочке Прижнюк было лет двадцать, а на вид – дашь пятнадцать, не больше. Худая, ноги коротковаты, но лицо – с носом с горбинкой – было как солнышко, с сиреневой оттенью в ресницах, в больших, притягивающих глазах. Свешнев поручил ей "подумать над рекламой" – сам, похоже, не верил в свою затею, но надо ж было выкладывать хоть что-то из обещанного на совете. Однако реклама у Прижнюк заспорилась лучше не надо. Лёха с ревностью следил за её успехами. Она пробовала завязать с ним рабочие отношения, но он старательно уклонялся от них – статью за статьёй сдавая ей рекламный бюджет. Кадничанский перевёл её в центральный офис и целиком отнял у Лёхи рекламный отдел ("Разумеется, не навечно, Алексей, не навечно... Покуда не развяжешься со своими молдованами"), и совет поддержал это обеими руками. Лёха жил на постоянном "взводе". Нюрка, кажется, совершенно не понимала ситуации – что судиться ей, что рядиться – и он невольно проникался неприязнью к ней. "Ясно же – прет невезуха. От неё, от Нюрки – и у меня проблемы, – думал он. – Парапсихопатка." (Нюрка однажды брала его фантом и объявила, что у него, в раннем детстве, был сломан позвоночник. Ему не шутя пришлось объяснять ей анатомию. "Но что-то всё-равно было, возражала она. – Я так вижу. Может быть, пока ты не чувствуешь, а потом прихватит – почём тебе знать?") Не без затаённой издёвочки – он подначивал её иногда на разговор "о неисследованном" – о поле, закосневшей наукой непаханном. – Вот всем известно, что есть растения, которые отдают энергию, а которые – отбирают, – заносило Нюрку. – И среди нас, людей, так же! Мой муж был жутким вампиром – чуть в могилу меня не свёл. Мне плохо было – болела почасту. А поделать с ним ничего нельзя – таким его Господь создал. Я отгородилась от него метафизическим экраном. Днём, вроде бы, ничего, а ночью – чувствую (кожей чувствую), что он перекидывает ко мне невидимые шланги – и снова высасывает. Говорю: разводимся, а он понимал, что виноват – не перечил. Вампиров, нечисть дети очень тонко опознают. У моей подруги сынишка капризничал. Ночами кричал. Стуки, шорохи по квартире. Терпели-терпели, вызвали знатца – он за голову схватился: "Что же вы ребёнку-то своему не доверяли! Нечисти у вас – ого-го! Зажгли по всем комнатам свечи, принялись молитвы читать, а из угла – горелой резиной запахло... Но это – нечисть, зло, а духи, например, ни дурными, ни хорошими не бывают. Они, разве что, спиритистам мстят: не любят, когда те их вызывают. Не придти духам нельзя, а вернуться обратно они не могут, не покушав от кого-нибудь энергии. Ищут людей некрещённых, отяжелённых грехами и набрасываются на них. А обитают духи в астральном поле вокруг Земли. Моей подруге (она экстрасенсорикой увлекалась) нравилось ночами – во сне – туда летать. Я ведь предупреждала её, прыгалку, что это плохо кончится. И вот настроилась она, наслаждается, вдруг – появляются перед ней четыре светящихся суслика и начинают её жрать. Муки невыносимые. Она взмолилась всем святым... Наверное, Матерь Божья смилостивилась – вернула её. Не то померла бы или ведьмой стала – чего хуже?.. Ну стоило ли Лёхе ради неё хлопотать? Надо было поговорить с Прижнюк – тут же, не уезжая к себе в офис, а там – побыстрее решать – "или-или"...