Текст книги "Сибирские сказки"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Юскузек и Алтын-Чач

Куда ворон не залетает, на краю голубой долины, куда сорока не может долететь, на краю жёлтой долины, под мышкой у ледяной горы стоял маленький аил. Из него вился тонкой нитью белый дым. В аиле жил мальчик Юскузек.

Он кормился молоком бурой коровы, играл с жёлтой козой, ездил на буланом коне.

Вот раз проснулся Юскузек, кликнул коня, а коня-то и нет, и коровы нет, и коза пропала. На вершину ледяной горы ведут следы семи волков.

Громко заплакал Юскузек:

– Оглянусь назад – кроме тени нет ничего. Руки подниму – только за уши ухватиться можно. Нет у меня отца, который поддержал бы. Нет матери, что пожалела бы. Птенцу, выпавшему из гнезда, всё равно где сгнить. Пока не отомщу волкам, домой не вернусь!

И ушёл Юскузек от своего круглого аила.

Идёт день. Идёт ночь. Вот поднялся на узкое ребро горы. Шагнул – и скатился в пропасть. Здесь ни солнца, ни луны не видно. Закричал Юскузек. Этот одинокий плач тронул сердце орла Каан-Кередэ. Сомкнул Каан-Кередэ широкие крылья, камнем упал на дно пропасти, когтистой лапой схватил Юскузека и поставил его туда, где листья на деревьях не желтеют. Кукушка там нежно кукует весь год.

Прямо против Юскузека, на розовой каменной россыпи, лежали семь серых волков, опустив свои чёрные морды на твёрдые лапы. Юскузек выхватил из-за пояса синий топор.

– Где мой буланый конь? Где бурая корова? Коза моя где?

Что дальше было, не помнит Юскузек. Очнулся он в большой пещере. На полу – медвежьи шкуры. Шёлковые занавеси затканы лунным и солнечным узором. Семь волков подают Юскузеку золотую чочойку с крепким чаем, золотой поднос с жирным кушаньем. Юскузек поел.

– Не хотите ли теперь на свой скот взглянуть?

Юскузек вышел из пещеры. Сытый буланый конь опустил ему на плечо свою шёлковую гриву. Корова пришла с приплодом; коза скачет, бородой трясёт.

– Что подарить вам? – спрашивают волки.

– Если не жаль, дайте щенка, что валяется у вас под порогом.

Семь серых волков, как один, спиной повернулись, тяжёлую слезу уронили.

– Берите собаку.

С розовой каменной россыпью от вечно цветущей белой черёмухи ушёл Юскузек. Шёл по зыбким болотам, поднимался на крутые горные перевалы. Шёл серым степным песком. Но дороги домой не видно.

Юскузек сел на пень и закрыл глаза.

– Приди, смерть! Меня, голодного, ты легко победишь.

Но смерть не пришла. Открыл глаза Юскузек.

Что такое? Стоит перед ним поднос. На подносе сыр и мясо. Поел Юскузек, отдохнул, накормил щенка. Встал, а перед ним голубая долина и под мышкой у ледяной горы круглый аил. Юскузек зажёг в тёмном аиле весёлый костёр и видит: через край деревянной чашки льются розовые сливки, над очагом в медном котле кипит густо заваренный чай.

Кто это приготовил?

Юскузек лёг на козью шкуру, закрыл глаза.

Всю ночь и всё утро лежал не шевелясь. Солнце из-за гор давно вышло, а Юскузек всё лежит.

В полдень жёлтый щенок заскулил, завозился. Взвыл раз, взвыл другой, встряхнулся, и упала собачья шкура. Девушка к очагу подошла. Её серьги – как две луны. Брови бархатно-чёрные. Золотые косы нежно сияют.

Юскузек схватил собачий мех, а красавица ударила ладонями по круглым коленям. Открытые глаза полны слёз.

– Отдайте мне мою шкуру!

Юскузек на оба колена пал.

– Грязными пальцами вас тронуть нельзя. Вопроса вам задать я не смею, почему вы собакой стали.

– Караты-хан хотел меня в жёны взять. Чтобы избавиться от него, мои братья обернулись волками, а я – собакой. Зовут меня Алтын-Чач – Золотые волосы. Отдайте мою шкуру!

Юскузек спрятал собачью шкуру в золотой ящик, запер в железный сундук и всё это опустил в деревянный ларь.

Вот как-то раз у Караты-хана пропал белый, как молоко, жеребец с четырьмя ушами. За жеребцом убежал табун молочно-белых кобылиц. Караты-хан сам поехал искать их. Куда только взгляд может достичь, всюду смотрел Караты-хан: белого табуна не увидел.

Уже хотел повод обратно повернуть, но вдруг заметил он на краю голубой долины, под мышкой у ледяной горы, тихий свет.

Присмотрелся Караты-хан: огонь выходит из маленького аила. Подобрал Караты-хан полы шубы, хлестнул восьмигранной плетью своего иноходца. Как стрела с тугого лука полетел бурый конь.

– Э… эй! – вскричал Караты-хан. – Чей аил горит?

Юскузек с испугу позабыл достать собачью шкуру. Алтын-Чач выбежала как была.

И понял Караты-хан: не луна светит, не аил горит, – это волосы Алтын-Чач отражают утреннюю зарю.

Подобно низкой горе сдвинулись брови Караты-хана. Как бурная река рвёт берег, так разорвал, искусал он свои губы. Повернул коня и, не оглядываясь, позабыв о белом табуне, проскакал в свой белый дворец.

Он не может на трон сесть: трон будто раскалённый камень. Он есть не может: будто кость застряла в горле. Из круглой сумки достал бумагу и, стоя, написал:

«Я, хан Караты-каан, владеющий всеми народами Алтая, бесчисленным белым и красным, рогатым и однокопытным скотом, вызываю тебя, безлошадного Юскузека, на великий подвиг.

Если ты достанешь из орлиного гнезда золотое яйцо, то мои народы, говорящие на шестидесяти разных языках, твоими будут. Мой скот шестидесяти мастей я тебе отдам.

Но если я, хан Караты-каан, тебя в аиле найду, Алтын-Чач моей станет. Твою голову отрублю – к твоим ногам приложу, твои ноги отрежу – к голове приставлю.

Эту грамоту писал я, хан Караты-каан, ездящий на темно-буром коне».

На краю дымохода во дворце всегда сидели два ястреба.

– Быстрее слов летите! – сказал им Караты-хан.

Ястребы, прихватив клювами грамоту, устремились к маленькому аилу, бросили письмо и улетели.

Алтын-Чач прочла грамоту. Лицо её два раза потемнело, два раза побелело.

– Караты-хан велит тебе за золотым яйцом к орлиному гнезду идти.

С того дня Юскузек днём без отдыха, ночью без сна шёл. Таяли дни, как снежинки. Годы, как змеи, ползли. Летом солнце ему плечи жгло. Когда снег за ворот падал, он зиму узнавал. Шёл он, всё шёл – и вдруг растаяла чёрная туча.

Бронзовый тополь с девяноста девятью сучьями перед Юскузеком стоит. Из-под корней тополя глядят глаза змеи. На вершине тополя в большом гнезде тихо плачут два орлёнка.

Юскузек отвёл от ледяных зрачков змеи свои тёплые глаза. Натянул чёрный лук. Концы лука сошлись. Юскузек спустил стрелу. Три змеиные головы покатились в три конца земли.

Из змеиной крови чёрное море налилось. Как вечная большая гора, тело змеи на берегу лежит.

– Потухший костёр кто раздул? Мёртвых нас кто оживил? – крикнули орлята.

Юскузек вышел из-за тополя.

Орлята выпростали голые крылья. Юскузек ухватился за них, и орлята подняли его в гнездо.

Луна всходила – Юскузек с орлятами мясо варил, трубку курил. Луна таяла – Юскузек с орлятами песни пел. Сколько раз вставало солнце, они не считали. Только когда страшный ветер подул, замолкли орлята.

– Это наш отец и мать крыльями машут.

Густой, буйный дождь пролился.

– Это отец с матерью по нас плачут.

Над горами, над реками, над всем широким Алтаем распластались два крыла, это Каан-Кередэ – орёл летит.

И ещё два крыла над всей землёй распахнулись от восточного конца неба до западного: это летела Каан-Кередэ – мать.

– Чем в гнезде пахнет? – крикнули птицы Каан-Кередэ.

Как спущенные с тетивы, они рванулись вверх.

– Кто в гнезде сидит?

– Отец, мать, под тополь взгляните! – просят птенцы.

Каан-Кередэ увидели под тополем труп треглавой змеи.

Они пали вниз, как сброшенные сверху мечи.

Три раза убитую змею глотнули, три раза выплюнули.

– Какой богатырь врага победил?

– Пока ваше сердце не успокоится, пока желудок не согреется, пока клювы не высохнут, не покажем, – отвечают птенцы.

– Верные наши орлята, богатыря покажите! Мы его когтём не зацепим, клювом не тронем.

Орлята медленно крылья расправили. Робкими глазами смотрел Юскузек на больших орлов. Каан-Кередэ-отец взъерошил перья. Каан-Кередэ-мать страшным клёкотом заклекотала. Страшным клювом рванула шубу Юскузека, увидала на его голом плече четыре глубоких шрама. Четыре раза простонал Каан-Кередэ.

– Когда-то из глубокой пропасти я спасла тебя, Юскузек. На твоём плече след моих когтей. Теперь ты орлят наших спас. Что хочешь? Зачем пришёл?

– Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.

– Мы с Караты-ханом друзьями не были, – отвечают Каан-Кередэ. – Разве станет он своё добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.

Тут молодые кости Юскузека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо его посинело.

– Если позволите, – сказал Каан-Кередэ-отец, – я отнесу вас к вашему стойбищу.

Сел Юскузек на широкую спину отца Каан-Кередэ. Вцепился в тёмные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище – ещё никогда не бывал.

В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше – чёрный старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнём. Шея зажата деревянной колодкой.

– Откуда ты, милый мальчик, пришёл?

Дал старик Юскузеку ломоть курута, угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла старая старуха. Хотела курут пожевать – не нашла. Хотела молока попить – чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:

– Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?

– Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем. Я этого голодного накормил – может быть, и нашего сына люди не оставят.

В полуночь старик уснул.

А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может. Со злобой взглянула она на голую спину Юскузека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, родимое пятно увидел. Холодное тело его согрелось, потускневшие глаза налились слезами.

– Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидать.

Юскузек поцеловал горячими губами сморщенный рот отца, чёрные губы матери. Твёрдыми ладонями погладил их белые волосы.

Старики как сидели – так вечным сном и уснули.

Из дому Юскузек вышел дитятей. Из орлиного гнезда юношей улетел. Теперь Юскузек зубы стиснул, выпрямил плечи. Он возмужал, созрел, человеком стал.

Караты-хан ночью не спит. Днём не спит. Всё время на ходу живёт. Он ждёт вести о гибели Юскузека, хочет скорее жениться на Алтын-Чач.

– Эй, раб! Ступай в круглый аил. Посмотри, плачет там или смеётся Алтын-Чач. В тот же день обратно вернись, мне правду скажи.

Пятясь, вышел раб из дворца. Быстрее тёмно-бурого иноходца устремился к аилу Юскузека. В тот же день вернуться ему приказал Караты-хан. Раб спешил. Раб не останавливался. Раб одним глазом взглянуть хотел – и обратно бежать. Но только полглазом увидел он Алтын-Чач и забыл, зачем шёл. Рот широко открыл, не мигая на Алтын-Чач смотрит: волосы её золотые, как осенние берёзы, ресницы – густая хвоя.

День сидел и ночь сидел раб у раскрытой двери, он не знал, зачем шёл. Забыл, куда должен идти.

На второй день земля и небо покачнулись. Чёрный вихрь ударил, как сухой лист, взлетел вверх аил Юскузека. Ездящий на тёмно-буром коне Караты-хан раба за косу схватил.

– Ты как смеешь смотреть на Алтын-Чач?

Намотал Караты-хан косу раба на свою медную руку и перебросил его через две горы.

С сердцем холодным, как вечный камень, с чёрным сердцем вернулся домой Юскузек.

– А, это ты, Юскузек! Где золотое яйцо?

Ремённой плетью ударил Юскузека Караты-хан.

– Питающийся человеческой кровью Караты-хан! – крикнул Юскузек. – Хвастаясь силой, не бей слабого. Злым языком молчаливых не оскорбляй. Под худым седлом ходит добрый конь. Под рваной шубой может оказаться богатырь непобедимый.

Схватил тут Юскузек Караты-хана за соболий ворот и стащил с тёмно-бурого коня.

Караты-хан обеими руками обхватил Юскузека. Началась великая борьба. Семь лет тягались. По щиколотку уходили их ноги в землю на твёрдом камне. По колено увязали в рыхлой почве. Ни один не упал. Ни один не коснулся земли рукой. Девять лет боролись. Земля дрожала от их борьбы. Горы прыгали, как сарлыки (сарлык – як), а холмы, как косули. Озёра вышли из берегов. Реки бросались с камня на камень в разные стороны.

Вот Юскузек уже тронул землю левой рукой и правым коленом тронул.

– Эй, братья волки! Ой, орлы Каан-Кередэ, помогите!

Раскинув крылья над горами и долинами, прилетели орлы. Серые волки, как серые вихри, в семь глотков сожрали тёмно-бурого иноходца, семь раз выплюнули. Орлы Каан-Кередэ железными когтями подцепили Караты-хана, унесли его в поднебесье и сбросили оттуда на вечный горный ледник. Собакам куска мяса не осталось от тела Караты-хана. Иголкой раз поддеть не осталось куска от шкуры Караты-хана. Ветер развеял прах его, словно пыль.

Литературная обработка А. Гарф.

Страшный гость

Один раз ночью барсук охотился. Посветлел край неба. До солнца к своей норе спешит барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, держится, где трава выше, где земля темнее.

Подошел барсук к своей норе.

– Бррк, бррк… – вдруг услышал он непонятный шум.

«Что такое?»

Сон из барсука выскочил. Шерсть к голове поднялась. А сердце чуть рёбра не сломило стуком.

– Я такого шума никогда не слыхивал – «бррк… бррк»… Скорей пойду, таких, как я, когтистых зверей позову. Я один умирать не согласен.

Пошёл барсук всех на Алтае живущих когтистых зверей созывать:

– Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Кто осмелится со мной пойти?

Собрались звери. Ушами к земле приникли. В самом деле – от шума земля дрожит.

– Бррк, бррк…

У всех зверей шерсть вверх поднялась.

– Ну, барсук, – сказала рысь, – это твой дом, ты первый туда и лезь.

Барсук оглянулся; большие когтистые звери ему приказывают:

– Иди, иди! Чего стал?

А сами от страха хвосты поджали.

Побоялся барсук главным ходом к себе домой войти. Стал сзади подкапываться. Тяжело скрести каменную землю! Когти стёрлись. Обидно родную нору ломать. Наконец проник барсук в свою высокую спальню. К мягкому моху пробрался. Видит – белеет там что-то. «Бррк, бррк…»

Это, сложив передние лапы поперёк груди, громко храпит белый заяц.

Звери со смеху даже на ногах не устояли. Покатились по земле.

– Заяц! Вот так заяц! Барсук зайца испугался!

– Стыд свой куда теперь спрячешь?

«В самом деле, – думает барсук, – зачем я стал на весь Алтай кричать?»

Рассердился да как пихнет зайца:

– Пошёл вон! Кто тебе позволил здесь храпеть?

Проснулся заяц: кругом волки, лисы, рысь, росомахи, дикая кошка. У зайца глаза круглыми стали. Сам дрожит, словно тальник над бурной рекой. Вымолвить слова не может.

«Ну, будь что будет!»

Приник бедняга к земле – и прыг барсуку на лоб! А со лба, как с холма, опять скок – и в кусты. От белого заячьего живота побелел лоб у барсука. От задних заячьих лап прошёл белый след по щекам барсука.

Смех зверей ещё звонче стал.

«Чего они радуются?» – не может барсук понять.

– Ой, барсук, лоб и щёки пощупай! Какой ты красивый стал!

Барсук погладил морду – белый пушистый ворс пристал к когтям. Увидав это, барсук пошёл жаловаться медведю.

– Кланяюсь вам до земли, дедушка медведь-зайсан! Сам дома не был, гостей не звал. Храп услыхав, испугался. Скольких зверей я из-за этого храпа обеспокоил! Сам свой дом из-за него сломал. Теперь видите: голова и челюсти побелели. А виноватый без оглядки убежал. Это дело рассудите.

Взглянул медведь на барсука. Отошёл подальше – ещё раз посмотрел да как рявкнет:

– Ты ещё жалуешься? Твоя рожа раньше, как земля, чёрная была, а теперь твоей белизне даже люди позавидуют. Обидно, что не я на том месте стоял, что не моё лицо заяц выбелил. Вот это жаль. Вот это в самом деле очень жаль!

И, горько вздыхая, побрёл медведь в свой тёплый, сухой аил.

А барсук так и остался жить с белой полосой на лбу и на щеках. Говорят, что он привык к этим отметинам и даже очень часто хвастает:

– Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним на веки вечные друзья стали.

Литературная обработка А. Гарф.

Нарядный бурундук

Жил на Алтае старый большой медведь. Его любимая еда – кедровый орех. Брал он орехи только с одного кедра. Толстый кедр, в шесть обхватов. Ветки частые. Хвоя шёлковая. Сквозь неё никогда дождь не каплет. Издали посмотришь – будто десять кедров из одного корня выросло. Это дерево старый большой медведь от зверей и людей заботливо охранял. Хорошо жилось медведю подле него.

Но вот однажды пришёл медведь, а у толстого кедра орехов нет.

Ходил медведь вокруг, глазам своим не верил.

Уцепился за ветви – будто свинец к пояснице привязан. «Долго не евши, разве так отяжелеешь? Видно, состарился я».

Согнулись ветви кедра от тяжести медведя, чуть-чуть не треснули. На вершину кедра вскарабкался старик, каждую веточку осмотрел. Нет орехов.

На другой год пришёл медведь – орехов всё нет. На третий год – опять пусто.

Посмотрел большой медведь на свою бурую мохнатую шерсть: как огнём опалённая, пожелтела.

«Э-э-э, ма-а-аш, как я похудел!»

Двинулся медведь сквозь частый лес искать себе пропитания.

Бурную реку перебродил, каменными россыпями шагал, по зелёной шёлковой мураве ступал. Сколько зверей встречалось ему, даже глазом не повёл.

– Брык-брык, сык-сык! – вдруг закричал бурундук, испугавшись большого медведя.

Медведь встал. Поднял переднюю лапу, шагнуть хотел и, не опустив её, остановился…

«Э-э-э… ма-а-аш, как же я забыл?.. Бурундук очень старательный хозяин. Он на три года вперёд запасается. Погоди, погоди, погоди! Надо нору его раскопать: у него закрома никогда пустыми не стоят».

И пошёл нюхать. И нашёл. Не легко старому твёрдую землю копать. Вот корень. Зубами грызть – зубы не берут. Лапами тащить – силы нет. Медведь размахнулся: рраз! – сосна упала. Медведь размахнулся: два! – берёза повалилась.

Услыхал эту возню бурундук и ум потерял. Сердце изо рта выскочить хочет. Передними лапами рот зажал, из глаз слёзы ключом бьют. «Такого большого медведя заметив, зачем я крикнул? Рот мой, разорвись!»

Кое-как на дне норы, в сторонке, выцарапал бурундук ямку и спрятался туда.

Медведь наконец-то перегрыз корень, просунул лапу – один орех нашёл.

«Э-э-э… ма-а-аш, сказал же я: бурундук – запасливый хозяин».

Морда медведя посветлела. От радости слеза блеснула. Дальше полез лапой – ещё больше орехов нашёл. Обрадовался медведь.

«Э-э-э… ма-а-аш, ещё поживу, видно! Этого милого бурундука как же я поблагодарю? Чем отдарю?»

Отощавший желудок медведя наполнился. Утомлённое тело лёгким стало.

Шерсть светится, как золотая. Большой медведь оглянулся, себя ощупал: бурундуку подарить нечего. «Стыд будет мне, если, чужую пищу съев, спасиба не скажу. Где же этот милый бурундук?»

Посмотрел кругом – бурундука не видит.

Медведь заглянул в норку, увидел ямку, хвост бурундука над ней торчком стоит.

– Э-э-э, ма-а-аш… Хозяин-то, оказывается, здесь. Благодарю! Пусть ваши закрома пустыми не стоят. Вы такой добрый, будьте всегда счастливым. Позвольте вашу честную лапу от души пожать!

Протянул медведь бурундуку правую лапу, но бурундук медвежьего языка не понимает. Увидав над собой чёрную лапу, закричал:

– Брык-брык, сык-сык! – и скок из норы.

А медведь левой лапой его подхватил.

– Благодарю вас, маленький, – говорит. – Голодного меня вы накормили, усталому отдых дали.

Бурундук слов медведя не может понять, он по-медвежьему разговаривать никогда не учился. Освободиться, бежать хочет, медвежью жёсткую ладонь тонкими коготками скребёт, а у медведя ладонь даже не чешется.

– Э-э-э, ма-а-аш, где вы росли – моих слов не понимаете? Я вам говорю спа-си-и-бо! Сколько раз повторяю, а вы не отвечаете. Улыбнитесь хоть немножко. Я же вас благодарю. Спасибо вам говорю!

Замолчал медведь.

А бурундук думает: «Кончил со мной медведь разговаривать, теперь есть начнёт».

Рванулся из последних сил.

– Э-э-э, ма-а-аш, не хотите слов понимать?

Поднял правую лапу и погладил бурундука с головы до хвоста. От пяти чёрных медвежьих когтей заструились на спине бурундука пять чёрных красивых полос. Вот с тех пор и носит потомство бурундука нарядную шубу – медвежий подарок.

Литературная обработка А. Гарф.

Тувинские сказки

Жадный лама

Поздним зимним вечером бродячий лама шёл по долине. За плечами у него был старый мешок с божественными книгами. Лама посматривал на юрты, над которыми вились дымки от костров, и принюхивался, откуда пахнет вкуснее. Главное – не ошибиться в выборе юрты: святого человека люди накормят сытным ужином, спать уложат возле жаркого костра…

Вдруг запахло пшённой кашей. Лама принюхался, откуда ветер наносит этот вкусный запах, и побежал к жилью.

У дверей юрты лежала собака, тоже принюхивалась к запаху пшённой каши и тихо скулила: боялась, что ей ничего не достанется.

И вот появился бродячий лама. Не первый раз он идёт в юрту: после него всегда остаются пустые котлы.

Собака с громким лаем бросилась на ламу и сбила его с ног.

Лама грохнулся в снег и закричал:

– Люди добрые, спасите!.. Спаси-и-ите-е…

Отбивался от собаки ногами, а сам всё глубже и глубже зарывался в рыхлый снег. Собака хватала его за ноги и лаяла, как могла, громко.

Из юрты выбежала хозяйка, отогнала собаку и увидела, что из снега торчат две ноги. Она ухватилась за ноги, вытащила человека из снега и ахнула: перед ней дрожал от испуга старый лама.

Хозяйка бросила в собаку большой ком снега:

– У-у, глупая!.. Святого человека напугала.

– Чуть богу душу не отдал… – пробормотал лама, подымаясь на ноги.

Хозяйка упала перед ним на колени и у своей груди сложила руки – ладонь к ладони.

– Святой человек, простите нас… Мы не знали, что это вы идёте…

Получив прощение, она вскочила и широко распахнула дверь:

– Входите. Входите, святой человек… После долгой дороги вам, наверно, спать хочется?..

Она постелила возле костра пёстрый войлочный ковёр.

– Ложитесь, святой человек, отдыхайте…

Но лама не ложился. Жадными глазами он смотрел на котёл, в котором доваривалась пшённая каша.

Лама сел на ковёр, достал свои старые книги и начал читать молитвы.

У стены на низкой деревянной койке лежал мальчик Сундуй. Он прислушивался к каждому слову святого человека.

А бродячий лама бормотал свои молитвы:

– Ба-ам, ба-ам, барабан, и-и-и… Па-а-ал, па-а-ал, балалайка, и-и-и…

Лама провёл языком по губам, поднял глаза и уставился на котёл, в котором, довариваясь, сладко вздыхала густая пшённая каша.

Водя пальнем по книге, лама продолжал протяжным голосом:

– Ка-а-а, ка-а-аша, ка-а-ашенька. А-а-а, ка-шенька! Спешу, спешу! У-у-у, ух! Хозяйка, хозяйка бога побоится и каши мне побольше даст, и-и-и…

Сундуй долго слушал, что напевает лама, а потом улыбнулся, вскочил со своей лежанки и дёрнул мать за рукав:

– Мама, этот дяденька каши хочет.

Мать оттолкнула сына.

– Молчи. Иди спать. Ты ещё ничего не понимаешь…

Лама всё это видел и слышал. Но, как у всякого ламы, стыда у него не было, и он не покраснел. Он уткнулся в книгу и продолжал читать свои молитвы про кашу. Он спел даже про то, как в других юртах святого человека угощают не кашей, а самым жирным мясом. Сегодня он ошибся, что зашёл ночевать к скупым людям.

Хозяйка хотела поправить его: «Мы не скупые, а бедные», но раздумала: «Нельзя сердить святого человека». Она продолжала молча хлопотать у костра. Помешала кашу деревянной поварёшкой, попробовала, потом сняла котёл и поставила к себе на женскую половину юрты.

Лама покосился на неё и запел молитву про скупых людей, которых бог отдаёт на мученье злым чертям.

– Хитрый! – рассердилась хозяйка. Она поставила на землю самую большую чашку: пусть не обижается святой человек.

Лама не заметил, как проглотил кашу. Все наелись, а он не наелся. Хотел ещё попросить, но постеснялся: даже у бродячего ламы иногда бывает стыд. Он сидел и смотрел, что делает хозяйка. А она остатки горячей вкусной каши переложила из котла в чайник и поставила его на верхнюю полку шкафа. Лама заприметил место, где стоял чайник.

Чтобы хозяйка скорее легла спать, лама решил напугать её.

– За мной гнался один рыжий чёрт, – сказал лама. – Давно ищет меня. Днём боится нападать, а ночью может попробовать… Давайте скорее ложиться спать, чтобы рыжий чёрт не догадался, что я здесь…

– А если он придёт… – испугалась хозяйка. – Что нам делать? Как спасать вас? Молитв мы не знаем, с богом разговаривать не умеем… Можем обороняться одним топором…

– Вот и хорошо, – успокоил лама хозяйку, чтоб она скорее ложилась спать. – Бейте топором. От топора рыжий чёрт сразу подохнет.

Все легли спать, но долго не могли заснуть: мать с сыном оттого, что боялись рыжего чёрта, а лама оттого, что боялся – остынет пшённая каша. Он уже ругал себя за то, что так неумно напугал хозяев.

Когда хозяева заснули, бродячий лама тихо поднялся со своего войлочного ковра, прошёл на женскую половину юрты, куда мужчинам вход запрещён, и стал нащупывать чайник с кашей. Чайник был ещё тёплый. Лама обрадовался. Он сунул руку поглубже, где каша была ещё горячей, и захватил полную горсть. Но кулак у него был костистый и застрял в отверстии чайника. Жестяных дел мастер, наверно, не думал, что из чайника будут горстями доставать горячую кашу, и сделал его таким неудобным.

Лама пробовал и так и этак, но кулак застревал все крепче и крепче, а каша жгла ему ладонь и пальцы. Чтобы освободить руку, надо было разжать кулак, но лама не мог остаться без каши. Он поставил чайник на землю, прижал его ногами, попробовал левой рукой высвободить правую, но это не помогало. А каша всё жгла и жгла. Лама стиснул зубы от боли, извивался, как червяк, но терпел, – всё надеялся, что достанет полную горсть вкусной каши.

Но вот жар дошёл до костей, и лама не выдержал. Чтобы освободиться от этого проклятого чайника, он решил с размаху ударить им обо что-нибудь твёрдое. Размахнулся и ударил о шкаф с посудой. Посуда загремела, а чайник остался на руке.

Лама уже не мог терпеть. С глухим криком и стоном он побежал вокруг потухающего костра, размахивая рукой. Чайник с грохотом ударялся то о стену юрты, то о железный треножник, на котором недавно стоял котёл с кашей. Зола из костра взметнулась и закружилась, как вихрь в поле, искры взлетели до самого дымового отверстия.

Хозяйка проснулась в страшном испуге.

– Рыжий чёрт прибежал!.. – крикнула она.

А лама в это время пробегал по женской половине юрты. Кто же, кроме чёрта, осмелится ступать на женскую половину? Да и в отблесках искр он казался красным, как раскалённая жесть. Хозяйка крикнула гостю:

– Святой человек!.. К нам рыжий чёрт прибежал!..

Проснулся мальчик Сундуй и, припомнив разговор, крикнул матери:

– Топором бей!..

Мать схватила топор.

Лама испугался и бросился в дверь. Но запнулся за порог и упал лицом в снег.

Хозяйка налетела на него и ударила топором по голове…

Когда всё затихло, она вернулась к огню и решила похвастаться перед святым человеком:

– Я рыжего чёрта убила!.. Скажи об этом богу…

Но ламы не оказалось на пёстром войлочном ковре.

– Хитрый! – рассердилась хозяйка. – В другую юрту ушёл, чтобы мы тут одни с рыжим чёртом управлялись…

Она уложила сына и сама снова легла спать.

Проснулась она на рассвете и пошла посмотреть погоду. Только открыла дверь, видит: лежит мёртвый лама.

Она с криком вернулась в юрту:

– Сундуй, смотри, что мы наделали!..

Мальчик Сундуй встал, вышел из юрты и пинком ноги сбил с мёрзлой руки жадного ламы свой чайник.

– Ничего, мама, – сказал он. – Дяденька больше не будет чужую кашу горстями таскать.

В то утро дул большой буран, и никто в долине не видел, как мать с сыном оттащили труп жадного ламы в густой лес. Так поступали здесь со всеми умершими: отдавали волкам да бродячим собакам на съедение. Но ни волки, ни бродячие собаки не тронули труп ламы, и хозяйка юрты сказала сыну:

– Видать, не святой он человек, а поганый…

Сундуй согласился с матерью.

– Лама сам не работал, а чужую кашу ел. Вот и стал поганым…

Запись С. Бимбина. Литературная обработка А. Коптелова.