Текст книги "Замок Альберта, или Движущийся скелет"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Сей разговор был последуем пространным рассуждением о бродящих мертвецах и привидениях, и до тех пор не преставали углубляться в сей предмет, пока Брюншильда, уставши изъявлять взорами нетерпеливость свою, не стала просить, чтоб прекратили разговор о столь нелепой материи. Граф, ее брат, присоединился к ней и старался заговорить о другом. Это, казалось, более его беспокоило, нежели его сестру, так что аглинский рыцарь фиц Генрих, равномерно и рыцарь неизвестный, приметив смущение Губерта (я никогда не дам ему другого названия) и гнев Брюншильды, хранили молчание. Но один из гостей, как видно, не из одного любопытства, но забавляясь смущением брата и сестры, несмотря ни на что, старался продолжать разговор.

– Вероятно, что в сем отделении совершилось некогда убийство, – сказал он наконец.

– Какой же имеете повод предполагать, – спросила его с гордым видом Брюншильда, – что учинено убийство в замке предков моих?

– Я этого не предполагаю, сударыня, – возразил сей лукавец с острою и многозначащею улыбкою, – но мне кажется, что тени умерших не показываются без причины.

– Все эти мысли о привидениях, – сказала ему с гневом Брюншильда, – доказывают недостаток здравого смысла в тех, которые ими занимаются.

– Но осмелюсь спросить, – продолжала безумолкная особа, обратясь к герцогу, – для чего заперли и совершенно оставили сии комнаты?

Брюншильда, во взорах которой блистало свирепство, не дала времени герцогу ответствовать.

– Они нам не нужны, – вскричала она, – мы имеем довольно комнат без сих темных погребов.

Это подстрекнуло любопытство Гримоальда, который, выдав себя с начала приезда за искателя приключений, рассудил, что не почтут неучтивостью, когда попросит дозволения ночевать в одной из сих комнат.

– Завтрашний день, – присовокупил он, – когда увидят меня вышедшим оттуда целым и невредимым, тогда уверится всяк, что духи существуют только в воображении легковерных людей, и все о том догадки, которые госпожа герцогиня признает справедливо нелепыми, навсегда исчезнут. Нетопыри и крысы, которые по большей части бывают причиною стука, приписываемого духам, могут тогда спокойно занимать свое жилище, и никто не станет насчет их распространять смешных небылиц.

– Рыцарь, – отвечала Брюншильда, – комнаты для вас уже готовы в обитаемой части замка, где препокоиваем мы всех, заслуживающих наше почтение; но когда вы этим недовольны, то завтра же отворятся для вас ворота, и вы можете ехать куда угодно. Попытайтесь при других дворах Франции найти более к себе уважения.

Она надеялась чрез сей оборот наложить молчание на собеседников; но чувствуя, что слишком разгорячилась, и опасаясь, чтоб сего не приметили, вышла из-за стола и удалилась. Брат ее последовал за нею, и все прочие разошлись по своим комнатам, исключая только герцога Альберта, сир Раймонда и Гримоальда-мстителя.

– Боюсь, – говорил Гримоальд, – не оскорбил ли я герцогиню своими о замке вопросами?

– Она действительно, не знаю отчего, несколько рассердилась, – отвечал герцог. – Каждый раз, когда начнется речь о сем предмете, она старается переменить разговор, как видно, потому, что такие нелепости ей не нравятся или, по крайней мере, одно это полагает она тому причиною.

– Проведя одну ночь в опустевших комнатах, я освободил бы ее навсегда от сих неприятных для нее разговоров.

– Я в том вашего же мнения, и охотно бы на это согласился, – отвечал герцог, – но герцогиня всегда противится таким предложениям, и мне не хочется для такой безделицы ей противоречить.

– Но сколь давно заперты сии комнаты? – вопросил Гримоальд.

– Не могу о том сказать вам утвердительно, – отвечал Альберт, – но еще задолго до того, как замок достался во власть мою, он принадлежал отцу герцогини, и со времени сочетания моего с нею перешел в мои руки. И как мы не имеем никакого недостатка в комнатах, то я никогда и не думал, чтобы отпереть это отделение или уведомиться о причине, по которой оно оставлено.

– Вы, конечно, не знаете, что сие обстоятельство причиною молвы, весьма оскорбительной для чести вашей и герцогини?

– Я часто слыхал, что окружные поселяне думают, что эти комнаты обитаемы духами, и будто некогда совершилось в них убийство; но всегда презирал сии народные сказки, притом же они не могут упадать на мой счет, потому что сей флигель опустел еще во время прежнего князя, обладавшего замком.

– Молва, носящаяся о сем замке, давно уже мне известна, – говорил Гримоальд, – и я слышал об ней еще в отдаленных провинциях. Сего же дня, будучи принужден от жестокой бури укрыться в хижине одного поселянина здешней округи, спросил его, кому принадлежит замок, коего башни видны из-за леса, его окружающего. Он наименовал герцога Альберта, и ваше имя привело мне на память все слухи, доселе о вашем замке до меня дошедшие; но я умолчал об них, желая изведать стороною мнение ваших соседей и удостовериться, справедливы ли о том народные рассказы.

– Как, – сказал ему герцог, – неужели и вы верите привидениям?

– Конечно, не верю, и не подал ни малейшей причины, чтоб считать меня столь суеверным; я говорил уже и опять повторяю, что духи есть не иное что, как крысы и нетопыри; но при всем том должен вам сказать, что сии слухи и обстоятельства, кои к ним присоединяют, не иначе могут продолжаться столь долгое время в умах народных, как посредством какой ни есть хитрости, которая их поддерживает, почему и стремился я всегда входить в подробность таковых происшествий и стараться сколь возможно их обнаружить. Итак, на сей раз ограничил я вопрос свой тем, не находится ли в соседстве каких редкостей, заслуживающих внимания, нет ли в окружности какого места, в котором бы наносили беспокойства привидения, и не имеют ли поселяне нужды в защите от каких-либо притеснений или обиде? При сих словах один из поселян, меня окружавших, поднял великий смех, от которого не скоро мог уняться. Я забавлялся его веселостию, хотя не знал причины ее; потом, когда он перестал смеяться и сделался в состоянии мне отвечать, просил я его изъяснить, что произвело в нем такую необычайную радость. «Я смеялся противу воли, государь мой, – отвечал он мне, – о странном мнении, которое вы, как кажется, имеете о своем могуществе; вы спрашивали о редкостях в сей окружности, о привидениях, об обидах и притеснениях, как будто бы во власти человеческой состояло от всего этого нас избавить; ибо, ежели бы я вам сказал, например, что наш герцог в одном отделении своего замка держит страшных чудовищ, запертых в большом сундуке, к которому под смертною казнию запрещено приближаться, тогда, думаю, что любопытство ваше не было бы столь сильно, чтоб к тому отважиться». «Это правда, друг мой, в таком случае любопытство мое не нашло бы ничего, заслуживающего предаваться видимой смерти». «Я видал, – возразил поселянин, – довольно безрассудных рыцарей, отваживающихся на предприятия, совсем бесполезные, единственно для того, что исполнение их казалось сопряженным с трудностию. Но ежели скажу вам, что в северном отделении замка находится столько же привидений и духов, сколько окошек?» «Привидения и духи во всю жизнь мою не причинили мне ни малейшей язвы, хотя я многократно нападал на них, почему нимало не беспокоюсь, ежели их было столько же, сколько листьев на деревьях, замок окружающих». «В этом вы правы, государь мой, потому что жестокая стужа, снег и бури не оставили на деревьях ни одного листочка. Впрочем, всяк здесь уверит вас, что видали часто множество привидений во всех окошках и на всех башнях замка; но я, с своей стороны, хотя неоднократно обходил замок днем, ночью и при свете луны, а не приметил еще ни одного из них. Что же касается до притеснений, то один Бог может от них нас защитить, ибо с некоторого времени все поселяне без изъятия претерпевают ужасные гонения и насильства от герцога и его супруги. Чтоб сам сатана побрал их обоих!»

– Весьма обязан вашему историку, – отвечал Герцог, – за отзыв его о моих жестокостях и за учтивое выражение, коим его окончил. Но, однако же, я не могу понять, какая бы была причина распространять ему такие клеветы; ибо я весьма льстил себя, что подвластные мне поселяне живут счастливо и покойно, и сколько мог, старался содействовать их благоденствию. Но прошу продолжать.

– «Это странно, – сказала одна молодая женщина, когда поселянин замолчал, – что ты никогда не видал привидений в замке, между тем как многие утверждают, что видали их почти каждую ночь, и притом же, о справедливости этого нельзя усумниться, потому что все герцогские служители в том согласны». «Но не известно ли вам, каких особ тени изволят таким образом шататься по замку?» «О! ежели я об этом скажу, и дойдет то до сведения злой Брюншильды, тогда должно всем нам проститься с жизнию, и тени наши вместе с прочими преселятся обитать в замок». «Не опасайся ничего, – сказал я ему, – ибо, ежели эта повесть вымышлена, то не можешь никому нанесть оскорбления, а тем менее заслужить вероятия, будучи столь нелепою». «Должен сказать вам, добрый господин, что одно только благодетельное существо обитает во всем замке; и оно есть добродетельная Гильдегарда, дочь герцога. Почти не можно подумать, что она произведена в свет столь жестокими родителями; но зато и ненавидима своею матерью. Говорят еще, государь мой, что во время жизни княгини Гунильды, матери нынешней герцогини Брюншильды, граф Рихард пропал вдруг без вести с женою и всеми своими служителями; а несколько перед тем сын от первой жены ее мужа, будучи еще младенцем, также неизвестно куда исчез; Гунильда и сын ее называли его весьма злым человеком». «Кого же они так называли?» «Графа Рихарда, государь мой; они говорили, что он убежал ночью в тех мыслях, что обнаружились преступления, им учиненные, и те, кои имел намерение впредь произвести в действо. Но никто почти не верил сей повести, потому что, вскоре по его сокрытии, Гунильда заперла все отделение замка, им занимаемое, уверяя, что слышны там стенания и необычайный стук; сын же ее, называвшийся дотоле графом Губертом, завладел всеми местностями, имением и титлом графа Рихарда, и принял его имя. Запрещено под смертною казнию называть его впредь именем Губерта, так что и поныне продолжает он называться графом Рихардом».

Я спросил его, – продолжал Гримоальд, – для чего не приносили о том жалобы королю. «Это труд напрасный, – отвечал поселянин, потому что нынешнее дворянство Франции, очень мало уважает короля, и гораздо более его имеет власти над нами, бедными поселянами. Ах! Это прежестокие тираны! Наконец, все утверждают, государь мой, что мать герцогини Брюншильды погубила тайным образом графа Рихарда со всеми его служителями, умертвив прежде юного сына своего мужа от первой его жены».

Таковы, господин герцог, странные толкования сего поселянина. По утишении бури сел я на свою лошадь и направил путь к вашему замку. Если дозволите мне обозреть эти комнаты без ведома вашей супруги, то я надеюсь вскоре обнаружить все таинства сего происшествия.

Герцог, хранивший молчание от удивления в продолжении последней половины сей повести, наконец прервал оное.

– Ежели бы не было так поздно, – сказал рыцарю, – то я в сию же минуту начал бы обозрение означенных комнат; но теперь недостает времени и на то, чтоб отколотить вход в них. И как ваша повесть и молва, носящаяся обо мне в окружности, произвели во мне сильное впечатление, притом же гнев и смущение Брюншильды немало меня беспокоят и вселяют подозрения, коих не могу преодолеть, то не угодно ли вам в следующую ночь разделить со мною сие предприятие? Мы посетим без ведома герцогини оставленные комнаты и постараемся изъяснить мрачность сего странного происшествия. Но, чтоб заблаговременно к тому приступить, я притворюсь нездоровым и, когда все служители замка будут погружены во сне, мы можем начать свои обозрения, не опасаясь никакого помешательства. Итак, ожидайте меня в своих комнатах; я к вам приду.

Они охотно согласились на сие предложение и разошлись по своим комнатам.

– Но каким образом мог ты узнать о всех этих обстоятельствах? – спросил Жакмар, слушавший Гродерна в молчании.

– Разве забыл ты, что я запретил тебе об этом меня спрашивать? Будь доволен тем, что слышал, и не старайся узнать того, чего не должно.

Вечером Гродерн жаловался на усталость и, полагая предлогом старость свою и болезни, удалился в келью, которая была для него отведена, сказав, чтоб его не тревожили, покуда сам не проснется. Он оставил Жакмара, удивленного его повестию и старающегося тщетно догадываться, каким образом получает он таковые известия. И как Гродерн казался нездоровым, то Жакмар немало о том беспокоился и, в полночь вставши, пошел к его келии и отворял тихонько дверь; но, несмотря на все предосторожности, Гродерн проснулся, и спрашивал сердито о причине его прихода.

– Я опасался, – отвечал Жакмар, – чтоб болезнь ваша ночью не усилилась, почему и пришел наведаться, спокойны ли вы и не имеете ли в чем нужды.

– Благодарю твою попечительность, – отвечал старик, – но прошу возвратиться в свою келью и оставить меня до завтрашнего дня в покое.

На рассвете колокол зазвонил к заутрени, по окончании которой игуменья приготовила завтрак. Гродерн говорил, что сон, возвратив силы его, совершенно прогнал болезнь, и что он встал еще до заутрени.

– Когда так, – отвечал Жакмар с улыбкою, – то ты можешь рассказать мне еще что-нибудь о комнатах, обитаемых духами.

– В таком случае, – возразил Гродерн, – должно посланникам моим быть чрезвычайно скорыми, чтоб могли так рано поспеть из замка. Но как бы то ни было, скажу только тебе, что мы увидим здесь приятеля твоего Альвина, почему должно, не теряя времени в пустых рассказах, идти скорее переодеваться.

Когда Эдгар и Жакмар совершенно преобразились в монахов, Гродерн оставил их под видом, что идет также переодеваться. Во весь день никто не появлялся к монастырю, и они начали уже сомневаться о справедливости известия старого их сотоварища. Монастырь был недалеко от замка; но мост чрез реку, между ними протекающую, находился в немалом от обоих расстоянии, так что для перехода от одного к другому должно было сделать довольно большую окружность.

Жакмар, лишась собеседничества старого своего друга, погрузился опять в мрачную задумчивость, которую добрая игуменья, посредством своих увещаний, старалась всеми мерами рассеять. Все поступки жизни ее были беспрестанными образцами благочестия и сострадания. Она твердо верила тому, чему научала, и подавала собою пример в ревностном оного исполнении. Не один набожный энтузиазм, но и истинный дух христианства владычествовал в сем монастыре, который принадлежал к ордену серых сестер, посвятивших действиям благотворения полезное и похвальное течение дней своих.

Наши беглецы провели день в монашеской одежде. Сидя вечером пред светом яркого огня, начинали уже говорить, что такое переодеванье кажется им ненужным, и что назавтра могут обойтиться без сей предосторожности, но в ту самую минуту услышали великий стук у ворот монастырских: удары, сильно повторяемые, и смешанный шум доказывали нетерпеливость быть впущенными. Игуменья, прежде нежели приказала отпереть ворота, спрятала детей в кабинет, которого двери, закрытые обоями, были совсем неприметны. Вскоре первый двор наполнился служителями замка, которые требовали повелительно, чтоб отперли им вход в средину монастыря. Игуменья противилась, доколе не показали ей повеления герцога Альберта, предписывающего выдать беглецов посланным от него, и в случае отказа войти во внутренность монастыря и взять их насильно. Тщетно игуменья представляла им, сколь неблогопристойно впустить в монастырь толпу грубых людей и дать им свободу бегать по кельям монахинь, занимающихся благочестивыми упражнениями. Наконец по усильным просьбам получила дозволение запереть всех сестер в одну большую комнату, которая наперед тщательно была ими освидетельствована. Остаток монастыря предоставлен был поискам наперсников Брюншильды; но оные не имели желаемого ими успеха. Не нашедши тех, коих искали, приготовлялись было они к выходу из монастыря, как Эдвард, обратясь к двум монахам, спросил, откуда они.

– Разве не доказывает одежда их, – сказала игуменья, – что они из соседственного монастыря?

– Как же они называются?

Игуменья остановилась; они не догадались прежде условиться о именах, которые должно было им принять.

– Что же вы не отвечаете, сударыня? – сказал Эдвард голосом, изъявляющим гнев и недоверчивость.

– Отец Эверард и отец Ансельм.

– Скажите лучше, что это изменник Жакмар и плут Эдгар; но где же отец Гродерн?

Оробевшая игуменья отвечала, что его нет в ее монастыре.

– Но не можно ли знать, для чего приняли вы сих двух благочестивых особ? Конечно, для защищения ваших сестер? Молодой Эдгар кажется приличным для них стражем; он, верно, желает здесь постричься.

Игуменья, будучи уверена в чистоте своей совести и в строгом наблюдении всех правил своего монастыря, отвечала ему одним презрительным взглядом.

– Я, может быть, принужу вас мне отвечать, когда до того допустите, – говорил Эдвард, – и заставлю раскаиваться в своей надменности. Итак, вопрошаю вас еще, кто эти две особы?

– Увы! – отвечала она, трепеща о участи покровительствуемых ею. – Это бедные путешественники. Они пришли просить моей защиты и убежища на несколько дней от гонения своих врагов и от жестокости погоды. Один из них привел больную свою жену, которая того же дня скончалась. Неужели должно быть столь бесчеловечной, чтоб выгнать их за ворота, не дав несколько времени успокоиться несчастному, лишившемуся жены своей?

– Я повелеваю вам объявить, сударыня, где скрывается Гродерн.

Сказав сии слова свирепым голосом, Эдвард выхватил кинжал и грозил пронзить им сердце игуменьи, которая, не устрашась нимало сей грубости, приняла величественный вид и бросила на него взор, вогнавший краску в лицо его.

– Хотя уже вы учинили насилие сему священному убежищу, – сказала она ему, – но я не думаю, чтоб осмелились убить меня публично. Впрочем, объявляю вам, что главнейший предмет вашего гонения находится в безопасности от свирепости вашей. Другие двое требуют моей защиты; я приняла их под оную, и повелеваю вам сей же час отсюда удалиться.

Поелику приказ Герцога не предписывал до такой степени употреблять силу, то Эдвард понизил голос. Но однако же настоял еще, чтоб выдали ему двух ложных монахов. Игуменья не соглашалась, и он не смел схватить их насильно. Покровительница их говорила, что она их не выдаст, доколе не представят ей ясных доказательств их преступления, и повелевала в другой раз Эдварду с сопутниками его удалиться из монастыря.

Твердость игуменьи привела в робость Эдварда, и он вышел с сообщниками своими, изрыгая тьмы укоризн, угроз и проклятий.

По удалении их монахини возвратились в свои кельи, а двое беглецов к огню. Гродерн был еще в отсутствии и не не показывался до другого дня. Они немало об нем беспокоились, и как все догадки, коими мучили по сему случаю воображение свое, были тщетны, то старались искать во сне успокоения в сей неизвестности.

На другой день Гродерн пришел к самому завтраку. Любопытный Жакмар столь был нетерпелив узнать о происшедшем в замке, что закидал его вопросами, не давши времени проглотить куска. По окончании завтрака Гродерн уведомил его, что он, бывши сокрытым в безопасном месте, может в полной мере удовольствовать его любопытство.

– Я начну повесть свою, – сказал он ему, – с того предмета, на котором вчера остановились, то есть с отделения замка, обитаемого духами или привидениями, ибо, ежели наперед стану отвечать на первые вопросы, то ты не будешь столь спокоен, чтоб выслушать мои ответы на последние.

После ужина герцог притворился нездоровым так, как условился о том с рыцарями, и сказал, что имеет нужду ранее предаться покою. Брюншильда казалась довольною сим известием, что не сокрылось от наблюдения герцога, хотя он и не понимал тому причины. Она не замедлила удалиться, чему последовало и все общество. Двое рыцарей, будучи уверены в подложной болезни герцога, ожидали его, каждый в своей комнате, большую часть ночи, но тщетно; он не явился. Наскучивши долгим ожиданием, принуждены были лечь, предполагая, что какие ни есть особые причины побудили герцога не устоять в своем слове. Сии предположения усугубили в Гримоальде желание исследовать дело, которое начинало казаться ему подозрительным.

Герцог не заслуживал никаких с сей стороны упреков: он и действительно, чувствуя в себе усталость и расслабление, бросился в постелю в ожидании, пока все служители замка успокоятся; но вдруг объят был глубоким сном, и, проснувшись уже на рассвете, немало удивился, увидев себя в постели во всей одежде прошедшего дня; потом, несколько спустя, вспомнил уже, что накануне после ужина чувствовал расслабление во всех членах своих и великую склонность ко сну. Стыдясь, что не сдержал слова своего пред рыцарями и будучи уверен, что они почтут поступок сей умышленным для них оскорблением, подошел он к ним с видом смущенным и расстроенным. Их угрюмость и ничего не значащие ответы на его учтивости оправдали его предположение. Они объявили ему, что намерены вскоре оставить замок, к чему и приготовляются, согласившись наперед между собою не удаляться от окрестностей его, доколе не обнаружат и не обнародуют о истинной причине таинственного заключения отделенных оного комнат.

Герцог, отведши их в особую комнату, рассказал им без сокрытия о всем, с ним случившемся, присовокупив к тому, что с некоторого времени подвержен часто подобным усыплениям, которые кажутся ему необычайными. Наконец, согласились они отложить отъезд свой до другого дня, а в следующую ночь исполнить непременно то предприятие, о котором накануне условились.

В продолжение предшедшего дня герцогиня была пасмурна и задумчива по причине той, что герцог колебался дать приказание к учинению поиска в монастыре; но неотступное настояние Брюншидьды одержало верх, и вы были свидетелями, с какою наглостию служители ее исполнили сие повеление. Когда же узнала, что вас нашли и не привели, тогда бешенство ее вышло из границ и, будучи наедине с Эдвардом, своим нынешним любимцем, клялась жестоко отмстить игуменье за то, что осмелилась вам покровительствовать; но гнев ее проистекал более от того, что им не удалось меня найти.

Здесь Жакмар, не возмогши преодолеть привычки своей к вопросам, спросил, какую Брюншильда могла иметь причину питать столь непримиримую ненависть к бедному старику, который, по-видимому, не заслуживал никакого со стороны ее внимания.

– На сей вопрос могу я частию ответствовать, – сказал Гродерн. – Молодость и красота Эдгара возбудили порочные ее желания. Она вознамерилась включить его в число первейших своих служителей, присылала за ним ко мне неоднократно; но я не отпускал его, принимая всегда с холодностию и презрением ее посланных; наконец, предложила она ему место садовника в замке, от которого не можно уже было отказаться, не подвергнув себя ее мщению, и притом же, сию должность предпочитал я всем прочим, надеясь, что она отдалит его от нее. Итак, я его отпустил; но он вскоре приметил, что это место еще более других подвергало его весьма часто находиться с нею наедине. Под предлогом прогулки или искания растений, прерывала она упражнения Эдгара, и должно было ему по прихотям ее всюду за нею следовать. Странные ее распоряжения в саду и не соответствующие ни свойству земли, ни временам года затеи, доказывали ясно, что не улучшение растений или охота к садоводству были причиною таковых перемен. Эдгар нередко в рассуждении сего делал ей должные с своей стороны предложения, которые принимала она с величайшею благосклонностию, и старалась всегда, сколько возможно, продолжить свои с ним разговоры. Наконец, отличные знаки милостей ее учинились столь явными, что Эдгар не мог уже более сомневаться в источнике, от которого они проистекали. Он всегда мыслил с худой стороны о Брюншильде, и был ежедневным свидетелем грубых ее поступков и ненависти к Гильдегарде. Характер матери с характером дочери делали весьма разительную противоположность, и отвращение его к первой умножалось по мере удивления, возрастающего к последней.

Брюншильда часто изъявляла пред ним страсть свою двусмысленными словами, которые притворялся он непонимающим, но это послужило еще к большему воспламенению герцогини, которая наконец обнаружила пред ним столь явственно желания свои, что ему уже никак не можно было играть роль простака; и как небезызвестно было ему также, что в женщинах нежнейшая любовь, отвергнутая с презрением, преобращается часто в жесточайшую ненависть, то, нимало не медля, оставил службу ее и возвратился ко мне.

Несколько спустя по том, проходя лесом, встретился он с одним служителем герцогини (это был тот самый Эдвард, столь много нас обязавший), который ссорился с бедным поселянином герцога Альберта, и, не удовольствуясь ругательствами, ударил сильно сего несчастного старика, не могшего по дряхлости своей защищаться. Эдгар, прибежав к нему на помощь, освободил его из рук Эдварда. Это все было пересказано Брюншильде, со всеми обвиняющими нас обстоятельствами, какие только могут быть вымышлены клеветою, и с тех пор она всегда старалась привлечь нас в замок свой – но тщетно. Мы знали, чего должны были ожидать от посрамленного ее тщеславия и от предательства гнусных ее любимцев. Она решилась во что бы то ни стало нас погубить; и вчерашнего дня, говоря обо мне, сказала: «В физиономии этого старого изменника видно какое-то выражение, изъявляющее о таинственном и пагубном предприятии; когда взоры мои встречаются с его взорами, то я не замечаю в них никогда низкой робости подобных ему поселян, а вид раздраженный и почти угрожающий равного мне, почитающего себя оскорбленным». Но как бы то ни было, завтрашний день отмстит мне за него и за его сына, также и друг его Жакмар получит достойную награду; мы произведем суд в самом монастыре. А ты, верный мой Эдвард, приготовь в сию ночь людей наших к учинению клятвы; да где же двое других, которые похитили Дюнифледу?

– Они недалеко отсюда, ожидают ваших приказаний.

– Итак, в сию ночь, когда герцог удалится, приведи их в мою комнату, и выслушай еще: за ужином, коль скоро Альберт потребует пить, не забудь влить в стакан его усыпительного напитка. Сия предосторожность часто препятствовала ему мешать нам своим присутствием; она непременно и теперь нужна.

Эдвард, поклонившись супруге своего господина, пошел исполнять ее приказания. Брюншильда соединилась с компаниею, и, уведомивши герцога об открытиях своих, испросила дозволение на другой день нарядить суд. Герцог согласился удовлетворить ее просьбу, зная, что она не имеет никаких доказательств и в надежде, что обвиняемые будут по суду оправданы. Но, опасаясь при том, чтобы недоброжелательство его супруги не дало другого вида делу сему, решился сам присутствовать в суде, к чему пригласил и двух рыцарей.

За ужином Эдвард влил усыпительного напитка в стакан герцога; но он, имея подозрения, остерегался и не пил. Это было примечено Эдвардом, герцогинею и братом ее, который питал жесточайшую ненависть к Альберту. Но ты, может быть, никогда не видал брата Брюншильды – вот его портрет. Он росту почти гигантского; в одной его физиономии, так сказать, запечатлен зверский его характер; лицо смуглое, глаза, подобные ястребиным, и выказывающиеся из-под черных и навислых бровей; борода хотя не длинная, но густая, и сокрывает половину его лица. Покрой его одежды странный, и придает новую свирепость его виду; при всем его притворстве, поступки его отвратительны и обнаруживают сердце злобное и бесчеловечное. Добродушие герцога, которое называл он слабостию, давно уже учинилось предметом его презрения; Альберт нередко освобождал несчастных, преследуемых гонением своей супруги, каковое снисхождение от сердец, не знающих других удовольствий, кроме мщения, почитается величайшим преступлением. Он с давнего времени завидовал богатству герцога, и Брюншильда обещала, по смерти своего мужа, уступить ему часть из оного. Того же утра была между им и Альбертом небольшая ссора, и герцог поступил несколько грубо с своим шурином, что самое придало новую пищу его злости; он расстался, наполнен жесточайшей ярости и воспаленный мщением. До самого вечера не мог он позабыть обиды своей, и оскорбленное его тщеславие до такой степени возбудило в нем гнев, что, будучи предупрежденным от сестры своей, что дан будет герцогу усыпительный напиток, вознамерился убить его в следующую ночь, коль скоро начнет он, по обыкновению, действовать; но увидев, что герцог не принял его, должен был отложить свое предприятие, опасаясь, не возымел ли он каких подозрений. Брюншильда призывала его на другой день сопутствовать ей в монастырь; он предпочел остаться в замке, чтобы на свободе расположить успешнейшие меры к замышляемому им убийству. Когда Альберт стал жаловаться на расслабление и усталость, тогда изверги сии обманулись, полагая, что еще остаток вчерашнего напитка воспринял свое действие. И так с удовольствием смотрели на его удаление, тем более, что и Брюншильда также имела дела, требующие ее присутствия.

Коль скоро все успокоились в замке, герцог, помня обещание свое, соединился с двумя рыцарями, которые, взяв свое оружие, за ним последовали. Они направили шествие свое прямо к флигелю, обитаемому духами. Он был совершенно подобен противолежащему отделению, и вся разность состояла только в древности архитектуры, построенной готами во время нашествия их на сию часть Франции. Все же остальное здание пристроено было после того предками деда Брюншильды, первого мужа Гунильды. Немалого времени и трудов стоило им, чтоб отпереть первые ворота в проходе, соединяющем сие отделение со внутренним двором замка, ибо заржавелые петли долгое время были неподвижны; но впрочем, сии ворота не столь крепко были заколочены, как они было предполагали. Это несколько их удивило и вселило мысль, что оплошность таковая происходила единственно от страха служителей, коим Гунильда препоручила запереть их; они и сами начинали уже верить слуху о убийстве, в сем отделении свершившемся, почему легко могло случиться, что испугавшиеся люди спешили кое-как исполнить таковой приказ, дабы поскорее удалиться от места, на котором боялись нападения от силы неприязненной.

Все комнаты наполнены были сыростию и зловонием, мебели заплесневели и почти до половины сгнили; но все было в таком порядке, как будто бы они еще обитаемы. В одном месте кресла расставлены вокруг камина, в коем видны остатки погасших угольев; в другом же около стола, на котором поставлены блюда, покрытые наростом, составившимся из влажности, с пылью смешавшейся. В некоторых из сих комнат на потолке приметны трещины и следы проходившего сквозь них дождя. Герцог с своими сотоварищами проходили сие пустое здание, не видя и не примечая ничего, могущего оправдать народную молву. Потом достигли обширной залы, где увидели стол, окруженный креслами, на котором наставлено множество кушанья, покрытого наростом из пыли. Многие из сих яств совершенно высохли, другие сгнили, так что никак не можно было распознать свойства их, и сей стол казался приготовленным для какого ни есть великолепного пиршества, где намеревались также жертвовать и Бахусу, ибо приметно было великое число закупоренных бутылок; но напитки, в них заключавшиеся, по-видимому, совсем иссохли или выдохлись.