сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
— Что ты тут делаешь, дуралей? — говорил он Мюрфи, тряся его без всякого почтения, — опять подсматриваешь за рабочими? Прекрасное занятие! Объясни мне, пожалуйста, чего ты думаешь этим добиться?
Петер Мюрфи глуповато улыбался, не отвечая ни слова.
— Какой же ты дурак, однако! — продолжал тот, — знаешь ли, ты заставляешь очень плохо думать о себе, и в один прекрасный день тебе может очень влететь за это. Конечно, если меня не будет поблизости, а при мне не советую колотить тебя! — добавил Кассулэ в порыве великодушия. — Неужели ты не можешь понять, что в конце концов я могу и опоздать со своей помощью? — Но Петер Мюрфи этого не понимал! Он, очевидно, чувствовал доброту, скрывавшуюся за этой суровостью, и, желая выказать свою благодарность, временами старался несколько осветить свою прошлую жизнь.
— Когда я был моряком… — сказал он однажды, не окончив своей, наверно, смутной мысли.
— Ты, моряком?.. — вскричал Кассулэ, — ты недостаточно умен для этого, мой бедный Петер! Речной моряк — еще пожалуй!..
Но альбинос пылко протестовал против этого обвинения, а так как Кассулэ продолжал сомневаться в его морских подвигах, то желание убедить своего друга возвратило Мюрфи на минуту дар слова.
— Видишь ли, мой милый Кассулэ, — сказал он с необычайной легкостью, — возможно, что у меня глупый вид, но я не всегда был таким, уверяю тебя! Петер Мюрфи, — словом, я, тот, кого зовут так, — Петер Мюрфи был славным мальчиком в твои года! Копия с тебя, настоящая копия! Можешь поверить этому!
— Мерси за комплимент! — прервал тот, смеясь.
— Но Петер Мюрфи столько пережил, у Петера Мюрфи было столько горя! — добавил альбинос уже тише, словно мысль ускользала от него.
— Так ты был моряком? — спросил Кассулэ с оттенком недоверия.
— Конечно!
— В каком флоте? В военном?
— Во флоте… в морском флоте…
— Фьють!.. А какому государству принадлежал твой флот?
— Какому государству?.. Моему, конечно!.. Я был тогда французом! — сказал Петер Мюрфи, понижая тон, прищуривая глаз и таинственно покачивая головой.
Кассулэ навострил уши, надеясь услышать еще какую-нибудь новость. Но альбинос унесся уже в своих мечтах, устремил свой взгляд в землю и не сказал больше ни слова. На этот день все было кончено.
В следующий раз он опять вернулся к воспоминаниям о своей профессии моряка и произнес имя, которое заставило встрепенуться Раймунда Фрезоля, — имя «Belle Irma», корабля, которым командовал его отец. Живо заинтересовавшись этим отрывком разговора, он подошел к обоим собеседникам, находившимся недалеко от него. Приблизившись к Петеру Мюрфи, который кивал головой как фарфоровый мандарин, Раймунд положил руку ему на плечо.
— Что говорил ты о «Belle Irma»? — спросил он. Петер Мюрфи ничего не ответил, его физиономия приобрела свое обычное тупое выражение.
— Ну! — вскричал Раймунд Фрезоль, тряся его за руку, — повтори же свои слова! Ты служил на корабле «Belle Irma»?
Ни звука: Петер Мюрфи снова впал в молчание. Пришлось отказаться выпытать у него что-либо. Раймунд с сожалением сделал это, и хотя ему казалось маловероятным, чтобы несчастный дурачок мог сообщить что-нибудь интересное о «Belle Irma», он все-таки велел Кассулэ по возможности чаще возвращаться к этому предмету.
Этот случай составил еще новое звено, соединявшее Раймунда с Петером Мюрфи, и упрочил то неопределенное положение, которое занимал последний в походном телеграфном бюро. Но вскоре другие заботы отвлекли Раймунда.
Посвятив два дня своей жене и дочери, Эбенезер Куртисс выразил желание снова заняться грандиозным проектом Раймунда Фрезоля и, казалось, все более увлекался им. Собирались, составляли сметы, занимались вычислениями. Раймунда особенно занимала единственно интересная, по его мнению, техническая сторона предприятия; Эбенезер же видел только финансовую. Он вскоре пришел к заключению, что подводная труба представляет собой великолепную аферу, — доставит ли она ему монополию в торговле нефтью с Европой или же только монополию в транспортировке нефти.
— Вывоз нефти, — говорил он, — теперь равняется шестистам миллионам галлонов. Предположим, что мы доставляли бы эту нефть прямо в Европу по Нью-Йоркской цене с надбавкой по десять сантимов за галлон в восемь литров, и так как никто не может конкурировать с нами, то это доставит нам в год шестьдесят миллионов верной прибыли. Предположим, что мы сами даже не вели бы торговли нефтью, а пользовались бы только платой за транспорт, — результат будет тот же самый. Следовательно, допустив, что потребление нефти в Старом Свете не увеличится с проложением трубы, мы будем исправно получать доход с миллиарда франков по шесть процентов. Итак, эта труба является просто золотой россыпью, раз прокладка ее и содержание будет стоить всего одну сороковую или одну пятидесятую части этого миллиарда.
Эбенезер стал потирать руки и видя, как миллионы нагромождаются на миллионы, начал мечтать о колоссальном богатстве, превосходящем все соединенные вместе состояния Вандербильдта, Гульда и Маскау, — он видел себя уже самым богатым человеком в Соединенных Штатах и даже во всем свете, — в сущности, это было единственное понятное ему честолюбие.
Открывший ему такие перспективы, конечно, заслуживал чести быть представленным жене и Магде. Эбенезер пригласил его к обеду в следующий вторник. Помещение было очень скромное, так как вилла Куртисса считалась лишь временной квартирой нефтяного короля, в которой он, правда, проводил три четверти года, но, как он сам говорил, холостяком, — его официальное жилище было в Нью-Йорке. Две горничные и лакей-негр составляли всю его прислугу в Дрилль-Пите, тогда как в своем дворце он держал повара-француза, взятого из лучшего ресторана Соединенных Штатов, двух метрдотелей, дюжину лакеев и целый легион конюхов, о чем он охотно, даже чересчур, быть может, вспоминал при каждом удобном случае.
Но в действительности, Эбенезер предпочитал свою скромную виллу в Дрилль-Пите всем дворцам мира. Он чувствовал себя лучше в своей среде, вдали от критических взоров «этих проклятых лакеев», которые точно не признавали его «достаточно знатным для себя». Как почти и все промышленные аристократы этой страны, нефтяной король начал свою карьеру очень скромно; не более как пятнадцать лет тому назад он был простым управляющим на лесопильном заводе в маленьком городке Запада. Там он встретил теперешнюю мистрис Куртисс и женился на ней.
Мисс Смит, как звали ее тогда, соединяла в себе страшное честолюбие с замечательной практичностью. Она потребовала от своего мужа, чтобы он брал уроки арифметики и торговой корреспонденции; сама она, едва умея подписать свое имя, храбро принялась за работу и через пять-шесть лет, когда Эбенезер купил кирпичный завод в Омахе, его жена могла вести приходно-расходные книги. Строгой экономии и любви к порядку своей жены Эбенезер был обязан тем, что вскоре смог купить значительные участки в Дрилль-Пите и предпринять бурение колодцев, благодаря чему занял первое место в промышленности Пенсильвании. Поэтому Эбенезер постоянно восхвалял качества своей супруги и перед всеми оказывал ей знаки уважения.
— Без моей славной жены я не был бы тем, чем являюсь теперь! — часто повторял он. — Она первая поняла значение нефтяных колодцев и заставила меня купить лучшие участки в Дрилль-Пите!
До того времени, пока доходы Эбенезера не достигли своих настоящих размеров, мистрис Куртисс была посвящена во все его предприятия. Но в течение последних двух-трех лет заботы о воспитании дочери и честолюбивая мечта завоевать себе место в высшем свете почти постоянно удерживали ее в Нью-Йорке.
Магда, ее единственный ребенок, вырастала одновременно с богатством Куртиссов, и ее воспитание как бы отразило в себе фазы его увеличения. Получив первые понятия в начальной деревенской школе под руководством Иакова Фреймана, который тогда был ее репетитором, она поступила полной пансионеркой в скромный пансион в Омахе, потом к тринадцати годам была помещена в «Acadйmie des dames Pattison», самую модную в Нью-Йорке школу, с поручением затмить всех своих подруг роскошью; это было буквальное желание Эбенезера, видевшего в этой роскоши доказательство своего увеличивающегося богатства. Не довольствуясь тем, что Магда выписывала свои наряды и шляпы из Парижа, он часто лично заходил в модные магазины и посылал Магде самые дорогие кружева, шелк и бриллианты.
Напрасно было бы внушать Эбенезеру, что хороший тон не допускает этих украшений у тринадцатилетних девочек.
— Ладно, — торжествующе возражал он, — это выдумки, распространяемые бедняками. Для кого же и существуют эти кружева и драгоценности, как не для таких, кто может их купить? Я желал бы найти еще подороже, чтобы подарить их Магде!
Результатом такого странного понятия об изяществе, довольно распространенного у людей класса Эбенезера, было то, что девочка с ее атласными платьями и кольцами на всех пальцах показалась бы очень смешной во всякой другой среде. Но она была от природы так изящна, что этот наряд принцессы или испанской мадонны казался изобретенным как бы исключительно для нее, и среди ее подруг она возбуждала лишь легкую зависть. С этого времени за ней установилась репутация красавицы, которая была единогласно признана при выезде ее в свет. Нью-Йоркское общество мало требовательно, и достаточно жить на широкую ногу, чтобы встретить в нем хороший прием. Магда была прелестна и считалась самой богатой наследницей в Пенсильвании; этого было достаточно, чтобы перед ней открылись все двери. В этом ей помогли связи по пансиону: ее лучший друг Алиса Купер, дочь богатого банкира с Wall-Street, взялась ввести ее в общество. Богатство Куперов было составлено двадцать лет тому назад, значит, они опередили Куртиссов в обществе и могли им покровительствовать. Поэтому они даже устроили большое торжество в честь Алисы и Магды. Этот первый обед остался памятен для семьи Куртиссов. Сколько страхов, колебаний, споров из-за того, как приличнее держать себя на этих празднествах. Куртисс стоял за сюртук, Магда — за черный фрак. Следовало ли надеть белый галстук или нет? Нужно ли было явиться в перчатках и держать шляпу в руках до обеда или оставить ее в прихожей? Трудные задачи, мучительные сомнения. Всегда практичная мистрис Куртисс купила в конце концов «Руководство хорошего тона», где вопрос о костюме был, к счастью, подробно разобран. Эбенезер с изумлением узнал, что по возможности не следует есть с ножа, превращать вилку в зубочистку и пить из стакана с полосканием. Автор драгоценного руководства также горячо восставал против привычки янки плевать повсюду и специально советовал не свистеть за столом. Все эти советы страшно смутили Эбенезера, и с тяжким сердцем он уселся в свою восьмирессорную карету. Но все сошло как нельзя лучше. Никто и не обратил внимания на фокусы, которые проделывал нефтяной король со своей вилкой, а красота Магды имела громадный успех.
С этого торжественного дебюта для госпожи Куртисс и ее дочери началась новая жизнь — жизнь парадных обедов, балов, прогулок верхом и в экипаже, сезонов в Саратолге. С чистой женской гибкостью и интуицией они скоро усвоили тон новой среды; по крайней мере Магда подходила к ней как нельзя лучше. Ни у кого не было таких красивых лошадей, таких изящных туалетов и такой толпы поклонников. Ее родители давали ей полную свободу, как это принято в Америке. Она пользовалась ею, обнадеживая всех молодых людей, имевших счастье понравиться ей во время кадрили, и так же легко брала обещание обратно. В Дрилль-Пите говорили, что с одиннадцати лет она приняла такую систему, торжественно заявив своим родителям, что она только что обручилась с молодым Томом Стреттом, их соседом и ее школьным товарищем. Том вскоре получил отставку, уступив место другому претенденту, и с этого времени список женихов Магды так сильно увеличился, что лишь она одна могла бы привести его в порядок, да и то еще не наверное, — так гласила легенда. Раймунд слыхал все это. Он сбегал к всесведующему Short-Joe, чтобы принарядиться с головы до ног. Short-Joe, ходячая газета, объявил ему, качая головой, что он лично предпочел бы «пообедать с Савской царицей», чем с мисс Магдой Куртисс.
Насколько были справедливы эти смутные слухи, этого нельзя было узнать. Неопределенное беспокойство, которое заранее внушала Раймунду столь опасная сирена, от этих рассказов значительно увеличилось, и, придя на виллу Куртисс, он был взволнован гораздо более, чем желал бы показать это.
ГЛАВА VIII. На Yellow-River
Первое впечатление было ободряющее. Госпожа Куртисс оказалась маленькой, кругленькой женщиной с умной и доброй физиономией. Она встретила Раймунда очень радушно.
— Я знаю, как высоко ценит вас муж, господин Фрезоль, — сказала она, протягивая ему руку. — Считайте наш дом своим как здесь, так и в Нью-Йорке!
— Папа сказал нам, что вы подали ему самую лучшую в мире мысль, и нам очень интересно узнать ее во всех подробностях! — раздался свежий и музыкальный голос. Эти слова были сказаны молодой белокурой девушкой, вышивавшей туфли у окна гостиной; она была так проста и скромна в своем сером парусиновом платье, что Раймунд с трудом узнал в ней ослепительное видение которое явилось ему третьего дня. Так это — мисс Куртисс, модная красавица и признанная кокетка! Право, она мало оправдывала слухи, ходившие о ней. За всю свою жизнь Раймунд не встречал такой приветливости и добродушия. Он почувствовал себя вполне в своей тарелке, словно с двадцатилетним товарищем. И по настоянию дам, слышавших об его оригинальном жилище, он рассказал им историю бывшего дилижанса и его обитателей.
Эта история очень понравилась Магде. Она заявила о своем непременном желании познакомиться с Кассулэ и Петером Мюрфи.
— Не позже, чем завтра, я нарочно пойду отнести депешу к колодцу Графтона! — сказала она.
Тем временем пришел Эбенезер в сопровождении Фреймана. Других гостей не было, и обед носил интимный характер. Можно было безбоязненно говорить о грандиозном проекте, и Раймунд чувствовал себя в ударе. Как француз, он умел живо и изящно формулировать свою мысль, чем сильно отличался от молодых остолопов, обыкновенно во время разговора сосавших ручку своей тросточки.
Мисс Куртисс слушала его с самым лестным вниманием. Со времени своего приезда в Дрилль-Пит Магда была охвачена приступом благоразумия, удивлявшим ее саму. Вид конторы отца, гигантских нефтяных резервуаров, этих яростно работавших derricks, грохот машин, весь этот трудолюбивый улей и простота виллы Куртисса, — все это произвело сильное впечатление на ее восприимчивую натуру. Почти инстинктивно она усвоила не только костюм, гармонирующий с окружающей средой, но даже мысли и чувства, каких у нее не явилось бы в Нью-Йорке. Например, она принялась за книгу знаменитого историка Паркмана, найденную в старом шкафу, и стала вышивать туфли отцу, — два факта, которые сильно удивили бы Алису Купер и остальных ее подруг, если бы они были свидетельницами этого.
Магда временами сама удивлялась этому, но вследствие новизны и резкости перемены она находила в этом прелесть и вполне входила в свою роль. Не для того ли, чтобы выдержать роль до конца, она была так приветлива с Раймундом? Может быть, потому что в Нью-Йорке, в своем обычном обществе, она никогда не удостоила бы сказать двух слов молодому человеку, который занимался передачей депеш и жил в каком-то ветхом дилижансе.
По правде сказать, она не позволила бы даже представить его себе. Но в Дрилль-Пите — это другое дело. Во-первых, представление уже состоялось. Кроме того, теперь наступил для нее период домашней добродетели. Магда думала, что, интересуясь проектом Раймунда, она только сообразуется с желаниями отца. Как бы то ни было, разговор в течение вечера носил такой оживленный характер, Магда была так мила и Раймунд так воодушевлен, что он ушел домой очень довольный собой и остальными, говоря себе, что ни в Старом, ни в Новом Свете ничто не может сравниться с мисс Куртисс. Она хотела на следующий день совершить с отцом прогулку по Yellow-River, чтобы самой посмотреть на знаменитую трубу, о которой так много говорилось за столом в гостиной.
Разве это не было знаком самого деликатного внимания к молодому инженеру! По крайней мере, он так это принял, и этого было достаточно, чтобы всецело покорить его.
Даже сплетни, распространяемые в Дрилль-Пите насчет мисс Куртисс, еще более побудили его сделаться ее рыцарем. Никогда такая ужасная клевета не задевала более совершенного создания! Магда кокетка? Это невероятно! Достаточно было видеть ее, чтобы опровергнуть все слухи, основанные на этой клевете!
