Текст книги "Дорога в рай"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

Постепенно я стал чувствовать себя лучше.

– Мы их увидим, если они рассядутся на деревьях? – спросил я.

– Нет.

– Хотел бы я посмотреть, как они устраиваются на ночлег.

– Тут тебе не кабинет зоологии, – сказал Клод. – И потише, пожалуйста.

Мы долго стояли и ждали.

– Мне сейчас пришла в голову скверная мысль, – сказал я. – Если птица в спящем состоянии может сохранять равновесие на ветке, тогда непонятно, почему таблетка заставит ее упасть.

Клод бросил на меня нервный взгляд.

– В конце концов, – сказал я, – она ведь не мертвая. А просто спит.

– Находится под действием лекарства, – уточнил Клод.

– Но это тоже сон, только покрепче. Зачем ей вообще падать?

Наступила зловещая тишина.

– Надо было испытать его на цыплятах, – сказал Клод. – Мой папа так бы поступил.

– Твой папа был гением, – заметил я.

В этот момент у нас за спиной послышался мягкий стук.

– Эй!

– Тс-с!

Мы стояли, прислушиваясь.

Шмяк.

– Опять!

Звук был приглушенный, точно примерно с уровня плеча сбрасывали мешок с песком. Шмяк!

– Это фазаны! – вскричал я.

– Погоди!

– Уверен, что фазаны!

Шмяк! Шмяк!

– Ты прав!

Мы побежали в глубь леса.

– Где мы их видели?

– Вон там! Двое были вон там!

– Мне показалось, где-то здесь.

– Давай искать! – сказал Клод. – Они не могут быть далеко.

С минуту мы занимались поисками.

– Одного нашел! – крикнул Клод.

Когда я подскочил к нему, он держал обеими руками отличного петушка.

Мы внимательно рассмотрели фазана, осветив фонариками.

– Наклюкался до чертиков, – сказал Клод. – Еще жив, я чувствую, как бьется его сердце, но наклюкался до самых чертиков.

Шмяк!

– Еще один!

Шмяк! Шмяк!

– Еще два!

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

– Господи помилуй!

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

Фазаны вокруг дождем падали с деревьев. Мы принялись как сумасшедшие бегать туда-сюда в темноте, освещая землю фонариками.

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Эти трое мне чуть на голову не свалились. Я как раз находился под деревом, когда они падали, и нашел их сразу же – двух петушков и тетерку. Они были вялые и теплые, перья на ощупь казались удивительно приятными.

– Куда мне их складывать? – крикнул я, держа фазанов за лапы.

– Клади сюда, Гордон! Сваливай сюда, здесь светлее!

Клод стоял на краю поляны, освещаемой лунным светом. В каждой руке он держал по паре фазанов. Лицо его светилось, глаза сверкали от удовольствия, и он оглядывался вокруг, как ребенок, который только что обнаружил, что весь мир сделан из шоколада.

Шмяк! Шмяк! Шмяк!

– Мне это не нравится, – сказал я. – Их слишком много.

– Да это же прекрасно! – крикнул Клод и, бросив птиц, которых принес, побежал искать еще.

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

Теперь их нетрудно было находить. Под каждым деревом лежала птица, а то и две. Я поднял еще шесть штук и, захватив в каждую руку по три, побежал и бросил их к остальным. Потом еще шесть. И еще столько же.

А они все продолжали падать.

Клод, охваченный восторгом, точно безумный призрак метался между деревьями. Я видел, как лучик его фонарика скользит в темноте, и каждый раз, наткнувшись на птицу, он победоносно вскрикивал.

Шмяк! Шмяк! Шмяк!

– Услышал бы это старина Хейзел, – крикнул он.

– Не кричи, – сказал я. – Меня это пугает.

– Что такое?

– Не кричи. Здесь могут быть сторожа.

– К черту сторожей! – вскричал Клод. – Они все ушли спать!

Фазаны падали еще минуты три-четыре. Потом вдруг все прекратилось.

– Продолжай искать! – крикнул Клод. – Их еще много на земле!

– Тебе не кажется, что лучше уйти, пока не поздно?

– Нет.

Мы продолжали искать, осмотрели пространство в сотню ярдов на север, юг, восток и запад и в конце концов, надеюсь, собрали почти всех фазанов. Целую кучу.

– Это чудо, – говорил Клод. – Просто чудо, черт побери.

Он смотрел на фазанов в состоянии, близком к экстазу.

– Давай лучше возьмем дюжину и смоемся, – сказал я.

– Я бы хотел их сосчитать, Гордон.

– На это у нас нет времени.

– Я должен их сосчитать.

– Нет, – сказал я. – Пошли.

– Один... Два... Три... Четыре...

Он тщательно их пересчитывал, поднимая каждую птицу и бережно откладывая ее в сторону. Луна висела у нас прямо над головой, и вся поляна была ярко освещена.

– Не буду я здесь больше прохлаждаться, – сказал я, спрятался в тени и ждал, когда он закончит подсчет.

– Сто семнадцать... сто восемнадцать... сто девятнадцать... сто двадцать! – вскричал Клод. – Сто двадцать птиц! Это же рекорд всех времен!

Я ни минуты в этом не сомневался.

– Самое большое, что удавалось моему папе собрать за одну ночь, это пятнадцать штук, и потом он неделю после этого пил!

– Ты чемпион мира, – сказал я. – Теперь ты готов?

– Минутку, – ответил Клод и, приподняв свитер, принялся разматывать хлопчатобумажные мешки, обернутые вокруг живота.

– Это твой, – сказал он, протягивая один из них. – Ну-ка, наполни его не мешкая.

Луна светила так ярко, что я смог прочитать написанное на мешке мелкими буквами: "Дж. У. Крамп. Мукомольня Кестона, Лондон, Ю.-З., 17".

– Тебе не кажется, что тот мерзавец с коричневыми зубами сейчас наблюдает за нами из-за деревьев?

– Этого никак не может быть, – сказал Клод. – Он на заправочной станции, как я тебе уже говорил, и ждет, когда мы вернемся домой.

Мы загрузили фазанов в мешки. Птицы были мягкие, шеи у них болтались, а кожа под перьями была еще теплая.

– В конце тропинки нас будет ждать такси, – сказал Клод.

– Что?

– Я всегда возвращаюсь в такси, Гордон, разве ты не знал?

Я ответил, что не знал.

– Такси вызывается анонимно, – сказал Клод. – Никто, кроме шофера, не знает, кто поедет. Этому меня научил мой папа.

– А кто шофер?

– Чарли Кинч. Он всегда рад услужить.

Мы заполнили мешки фазанами, и я попытался взвалить распухший мешок на спину. В моем мешке было около шестидесяти птиц, и он, должно быть, весил центнера полтора, не меньше.

– Мне это не снести, – сказал я. – Придется несколько штук тут оставить.

– Волочи его, – сказал Клод. – Тащи за собой, и все.

Мы двинулись во мраке по лесу, таща за собой фазанов.

– Так нам до деревни не добраться, – сказал я.

– Чарли меня еще ни разу не подвел, – ответил Клод.

Мы вышли из леса и выглянули через изгородь на тропинку.

– Чарли, – тихо окликнул Клод, и старик, сидевший за рулем не дальше чем в пяти ярдах от нас, выставил свою голову на лунный свет и плутовато улыбнулся нам беззубым ртом. Мы пролезли сквозь изгородь, волоча за собой мешки по земле.

– Привет! – сказал Чарли. – Что там у вас?

– Капуста, – ответил ему Клод. – Открывай двери.

Две минуты спустя мы благополучно сидели в такси и медленно съезжали по холму в сторону деревни.

Теперь все было позади и можно было вволю покричать. Клод был в восторге, его распирали гордость и возбуждение, и он то и дело хлопал Чарли Кинча по плечу и говорил:

– Каково, Чарли? Как тебе улов, а?

И Чарли то и дело оглядывался и, вытаращив глаза, смотрел на огромные распухшие мешки, лежавшие между нами на полу, и говорил:

– Боже праведный, приятель, да как тебе это удалось?

– Шесть пар для тебя, Чарли, – сказал Клод.

А Чарли сказал:

– Боюсь, маловато будет фазанов у мистера Виктора Хейзела в этом году на празднике по случаю открытия охотничьего сезона.

На что Клод заметил:

– Боюсь, что да, Чарли, боюсь, что да.

– А что ты собираешься делать со ста двадцатью фазанами? – спросил я.

– Положу их на зиму в холод, – ответил Клод. – Спрячу в морозильнике на заправочной станции вместе с мясом для собак.

– Надеюсь, не сегодня?

– Нет, Гордон, не сегодня. Сегодня мы оставим их в доме у Бесси.

– У какой Бесси?

– У Бесси Оргэн.

– Бесси Оргэн?

– Бесси всегда доставляет мою дичь, разве ты не знал?

– Я вообще ничего не знаю, – сказал я.

Я был совершенно потрясен. Миссис Оргэн была женой преподобного Джека Оргэна, местного священника.

– Для доставки дичи выбирай только достойных женщин, – заявил Клод. – Так ведь, Чарли?

– Бесси дамочка что надо, – сказал Чарли.

Тем временем мы ехали по деревне. Фонари еще горели, а мужчины возвращались домой из трактиров. Я видел, как Уилл Прэттли незаметно впускает сам себя в боковую дверь своей рыбной лавки, а голова миссис Прэттли торчит из окна прямо над ним, но он этого не замечает.

– Священник весьма неравнодушен к жареным фазанам, – заметил Клод.

– Он вывешивает их на восемнадцать дней, – сказал Чарли, – потом встряхивает пару раз, и все перья отваливаются.

Такси свернуло налево и въехало в ворота дома священника. Света в доме не было, и никто нас не встретил. Мы с Клодом выгрузили фазанов в сарае на заднем дворе, где хранился уголь, потом попрощались с Чарли Кинчем и при свете луны отправились на заправочную станцию с пустыми руками. Видел нас возвращающимися мистер Рэббитс или нет, не знаю. Мы его так и не видели.

– Вон она идет, – сказал мне Клод на следующее утро.

– Кто?

– Бесси, Бесси Орган.

Он произнес ее имя гордо, с таким видом, будто он был генералом, который говорит о своем самом бравом офицере.

Я вышел вслед за ним из дома.

– Да вон там, – указывая куда-то, сказал Клод.

Я увидел вдали маленькую женскую фигурку, двигавшуюся к нам по дороге.

– Что это она перед собой толкает? – спросил я.

Клод хитровато посмотрел на меня.

– Существует только один безопасный способ доставки дичи, – заявил он, – и он заключается в том, чтобы перевозить дичь под ребенком.

– Да-да, – пробормотал я, – да, конечно.

– Там юный Кристофер Оргэн, полутора лет. Чудесное дитя, Гордон.

Теперь я увидел маленькую точку – это ребенок сидел высоко в коляске, верх которой был опущен.

– Под мальчонкой по меньшей мере шестьдесят или семьдесят фазанов, – радостно проговорил Клод. – Ты только представь себе.

– Разве можно положить в коляску шестьдесят или семьдесят фазанов?

– Можно, если внизу расчистить место, убрать матрас и упаковать их плотно, до самого верха. Потом нужна лишь простыня. Ты бы удивился, если бы узнал, как мало фазан занимает места, когда он без чувств.

Мы стояли возле колонок, дожидаясь, когда подойдет Бесси Оргэн. Был один из тех теплых безветренных сентябрьских дней, когда темнеет небо и в воздухе чувствуется приближение грозы.

– Прямо через всю деревню, ничего не боится, – сказал Клод. – Молодец Бесси.

– По-моему, она слегка спешит.

Клод прикурил новую сигарету от окурка.

– Бесси никогда не спешит, – сказал он.

– Да, она точно идет как-то не так, – сказал я ему. – Посмотри сам.

Сощурившись, он посмотрел на Бесси сквозь сигаретный дым. Потом вынул сигарету изо рта и снова посмотрел.

– Ну? – спросил я.

– Вроде как торопится, а? – осторожно проговорил он.

– А по мне, так просто спешит.

Наступила пауза. Клод пристально смотрел на приближающуюся женщину.

– Наверное, не хочет попасть под дождь, Гордон. Клянусь, в этом все дело. Думает, вот сейчас пойдет дождь, и не хочет, чтобы ребенок промок.

– А почему бы ей тогда не поднять верх?

На это он ничего не ответил.

– Она бежит! – вскричал я. – Смотри!

Бесси неожиданно рванулась вперед.

Клод стоял неподвижно и глядел на женщину, и в наступившей тишине мне показалось, что я слышу плач ребенка.

– В чем дело?

Он не отвечал.

– Что-то случилось с ребенком, – сказал я. – Слушай.

В этот момент Бесси находилась от нас примерно в двух сотнях ярдов, но расстояние между нами быстро сокращалось.

– А теперь слышишь его? – спросил я.

– Да.

– Кричит как зарезанный.

Пронзительный визг вдали с каждой секундой все нарастал, становился все более безудержным, мучительным, непрерывным, почти истеричным.

– У него приступ, – заявил Клод.

– Наверное.

– Потому она и бежит, Гордон. Она хочет привезти ребенка сюда как можно быстрее и подставить под кран с холодной водой.

– Думаю, ты прав, – сказал я. – Я даже уверен, что ты прав. Только послушай, как кричит.

– Если это и не приступ, то наверняка что-то близкое к тому.

– Вполне согласен.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу.

– С такими маленькими детьми каждый день что-нибудь случается, – сказал он.

– Конечно.

– Я как-то знал одного ребенка, у которого пальцы попали в спицы коляски. Он их все потерял. Ему их просто отрезало.

– Да-да.

– Что бы там ни было, – сказал Клод, – лучше бы она не бежала.

За спиной Бесси показался длинный грузовик, груженный кирпичами. Водитель сбавил ход, высунул голову в окно и уставился на нее. Бесси не обращала на него внимания и продолжала лететь вперед. Теперь она была так близко, что я видел ее большое красное лицо и широко раскрытый рот, хватающий воздух. Я обратил внимание, что на ней изысканный наряд. Она была в белых перчатках, а на голове, в тон, красовалась смешная белая шляпка, точно гриб.

Неожиданно из коляски в воздух взлетел огромный фазан!

Клод испустил крик ужаса. Болван в грузовике, ехавший рядом с Бесси, разразился хохотом.

Фазан, как пьяный, полетал вокруг несколько секунд, потом потерял высоту и опустился на траву возле дороги.

К грузовику сзади приблизился фургон бакалейщика и загудел с намерением объехать его. Бесси продолжала бежать.

И тут из коляски со свистом вылетел второй фазан... потом третий... четвертый. За ним пятый.

– Боже мой! – воскликнул я. – Таблетки! Их действие кончается!

Клод на это ничего не ответил.

Бесси преодолела последние пятьдесят ярдов с рекордной скоростью и вырвалась на дорогу к заправочной станции, а из коляски во все стороны разлетались птицы.

– Что, черт возьми, происходит? – кричала она.

– Заходите с той стороны! – крикнул я. – Заходите с той стороны!

Однако Бесси резко остановилась возле первой же колонки и выхватила плачущего ребенка из коляски.

– Нет! Нет! – крикнул Клод, подбегая к ней. – Не берите ребенка! Положите его назад! Держите простыню!

Но Бесси и слушать не хотела, и, как только ребенка неожиданно убрали, огромное облако фазанов поднялось из коляски, штук пятьдесят или шестьдесят, не меньше, и все небо над нами покрылось коричневыми птицами, яростно хлопающими крыльями в попытке набрать высоту.

Мы с Клодом бегали туда-сюда по дороге и размахивали руками, пытаясь отогнать птиц подальше.

– Прочь! – кричали мы. – Кыш! Убирайтесь!

Но фазаны были еще слишком сонными, чтобы обращать на нас хоть какое-то внимание, и не прошло и полминуты, как они спустились на заправочную станцию, как туча саранчи. Все было забито фазанами. Они сидели крыло к крылу на краю крыши и на бетонном навесе над колонками, а не меньше дюжины прицепилось к наружному подоконнику окна конторы. Птицы слетали на полку, где стояли бутыли с автомобильным маслом, скользили по капотам моих подержанных машин. Петушок с красивым хвостом величественно восседал на колонке, а те, кто был еще слишком пьян, чтобы держаться в воздухе, попросту расселись у нас под ногами, распушив перья и моргая глазками.

На дороге за грузовиком с кирпичами и фургоном бакалейщика выстраивались машины, люди открывали дверцы и выходили, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Я взглянул на часы. Было без двадцати девять. Теперь в любую минуту, подумал я, из деревни может примчаться большой черный автомобиль, и автомобиль этот будет "роллс-ройсом", а за рулем окажется пивовар мистер Виктор Хейзел с круглым сияющим лицом.

– Они его чуть не заклевали! – кричала Бесси, прижимая ревущего ребенка к груди.

– Идите домой, Бесси, – сказал Клод.

Лицо его было белым.

– Закрывайся, – сказал я. – Вешай табличку. Сегодня мы не работаем.

«СУКА»

Ночная гостья

Недавно служащий отдела доставки железнодорожной компании принес мне большой деревянный ящик, прочный и умело сколоченный. Он был темно-красного цвета, возможно, что и из красного дерева. Я с большим трудом отнес ящик в сад, поставил на стол и тщательно его осмотрел. Надпись, сделанная по трафарету на одной из сторон, гласила, что ящик доставлен морем из Хайфы на борту торгового судна «Падающая звезда», однако ни фамилии, ни адреса отправителя мне не удалось обнаружить. Я попытался было вспомнить, не живет ли кто в Хайфе или где-то в тех краях, кому вздумалось бы послать мне дорогой подарок. Ничье имя не приходило мне в голову. Я медленно побрел к сараю, погрузившись в глубокие раздумья. Возвратившись с молотком и отверткой, я принялся осторожно открывать крышку ящика.

Верите ли, ящик оказался полным книг! Удивительных книг! Я их вынул одну за другой (не заглядывая ни в одну из них) и сложил на столе в три высокие стопки. Всего оказалось двадцать восемь томов, очень красивых. Все в одинаковых роскошных переплетах из богатого зеленого сафьяна, а на корешках золотом вытиснены инициалы О. X. К. и римские цифры (от I до XXVIII).

Я взял первый попавшийся том – им оказался шестнадцатый – и раскрыл его. Нелинованные белые страницы были исписаны аккуратным мелким почерком черными чернилами. На титульном листе было написано – "1934". И ничего больше. Я взял другой том – двадцать первый. Он был исписан тем же почерком, однако на титульном листе стояло – "1939". Я положил его и вытащил том один, надеясь найти в нем какое-нибудь предисловие или хотя бы узнать фамилию автора. Однако вместо этого под обложкой я обнаружил конверт. Конверт был адресован мне. Я вынул из него письмо и быстро взглянул на подпись. Подпись гласила: "Освальд Хендрикс Корнелиус".

Так, значит, книги прислал дядюшка Освальд!

Уже больше тридцати лет никто из членов семьи не имел известий от дядюшки Освальда. Это письмо было датировано 10 марта 1964 года. До сих пор мы могли лишь предполагать, что он еще жив. О нем ничего не было известно, кроме того, что он жил во Франции, много путешествовал и был богатым холостяком с несносными, но изящными привычками и упорно не желал вступать в какие-либо контакты со своими родственниками. Все прочее относилось к области слухов и молвы, но слухи были столь живописны, а молва столь экзотична, что Освальд давно уже для всех нас стал блестящим героем и легендой.

"Мой дорогой мальчик, – так начиналось письмо, – думаю, что ты и три твои сестры – мои самые близкие родственники по крови из числа оставшихся в живых. А потому вы являетесь моими законными наследниками, и, поскольку я не составил завещания, все, что я оставлю, когда умру, будет ваше. Увы, но оставить мне нечего. Когда-то у меня было довольно много чего, а тот факт, что недавно я от всего избавился так, как счел нужным, не должен тебя интересовать. В качестве утешения, впрочем, посылаю тебе мои личные дневники. Думаю, что они должны сохраниться в семье. Они охватывают лучшие годы моей жизни, и тебе не повредит, если ты их прочтешь. Но если ты станешь показывать их всем подряд или будешь давать читать незнакомым людям, то тем самым можешь навлечь на себя неприятности. Если ты опубликуешь их, то тогда, как мне представляется, будет конец и тебе, и твоему издателю одновременно. Ты должен запомнить, что тысячи упоминаемых мною в дневниках героинь живы и поныне и, стоит тебе совершить такую глупость, как очернить их белоснежную репутацию, они позаботятся о том, чтобы твою голову живо доставили им на подносе, и, дабы воздать тебе полной мерой, велят поместить ее в духовку. Посему будь осторожен. Я встречался с тобой лишь однажды. Это было много лет назад, в 1921 году, когда твоя семья жила в этом огромном жутком доме в Южном Уэльсе. Я был для тебя взрослым дядей, а ты – очень маленьким мальчиком, лет пяти. Не думаю, что ты помнишь эту вашу молоденькую служанку-норвежку. Удивительно опрятная была девушка, стройная и очень изящная даже в своей форменной одежде с этим нелепым накрахмаленным передником, скрывавшим ее чудесную грудь. В тот день, когда я у вас гостил, она собралась с тобой в лес за колокольчиками, и я спросил, нельзя ли и мне пойти с вами. А когда мы углубились в лес, я сказал тебе, что дам шоколадку, если ты сам сможешь отыскать дорогу домой. И тебе это удалось (см. том III). Ты был разумным ребенком. Прощай,

Освальд Хендрикс Корнелиус".

Неожиданное появление дневников вызвало в семье немалое волнение, и всем не терпелось побыстрее их прочесть. Мы не были разочарованы. Вещь оказалась удивительной – веселой, остроумной, волнующей, а подчас еще и довольно трогательной. Этот человек обладал невероятной энергией. Он всегда двигался – из города в город, из страны в страну, от женщины к женщине, а переходя от одной женщины к другой, ловил пауков в Кашмире или же разыскивал голубую фарфоровую вазу в Нанкине. Но женщины были прежде всего. Куда бы он ни отправлялся, он оставлял за собою нескончаемый хвост из женщин – рассерженных и очарованных до такой степени, что и словами не выразить, при этом все они мурлыкали как кошки.

Одолеть двадцать восемь томов по триста страниц каждый – огромный труд, и едва ли найдется много писателей, которые могли бы удержать внимание читательской аудитории на протяжении столь долгого пути. Освальду, однако, это удалось. Его повествование, похоже, ни в одном месте не утрачивало пикантности, темп редко замедлялся, и любая запись, длинная или короткая, о чем бы ни шла речь, почти непременно становилась захватывающей историей, вполне законченной. А в финале, когда была прочитана последняя страница последнего тома, у читателя возникало просто поразительное чувство, что это, пожалуй, один из интереснейших автобиографических трудов нашего времени.

Если прочитанное рассматривать исключительно как хронику любовных похождений мужчины, то, без сомнения, с этими дневниками ничто не может тягаться. "Мемуары" Казановы в сравнении с ними читаются как церковно-приходский журнал, а сам знаменитый любовник рядом с Освальдом представляется едва ли не импотентом.

Что до возбуждения общественного мнения, то каждая страница дневников казалась взрывоопасной; тут Освальд был прав. Но он решительно был не прав, полагая, будто организацией взрывов будут заниматься только женщины. А как же их мужья, эти рогоносцы, униженные до состояния побитых воробушков? Вообще-то, рогоносец, если его задеть, превращается в самую настоящую хищную птицу, и они тысячами стали бы выпархивать из кустов, если бы дневники Корнелиуса увидели свет в полном виде при их жизни. О публикации, следовательно, не могло быть и речи.

А жаль. Так, по правде говоря, жаль, что я подумал: что-то все равно надо сделать. Поэтому я снова засел за дневники и перечитал их от корки до корки в надежде отыскать хотя бы одну законченную запись, которую можно было бы опубликовать, не вовлекая ни издателя, ни себя в серьезную тяжбу. К своей радости, я нашел по меньшей мере шесть таких записей. Я показал их юристу. Тот сказал, что их можно рассматривать как "безопасные", но гарантировать он ничего не может. Одна запись, под заглавием "Происшествие в Синайской пустыне", показалась ему "безопаснее" пяти других.

Вот почему я решил начать именно с этой записи и, не откладывая, публикую ее вслед за этим небольшим предисловием. Если все пойдет хорошо, тогда, быть может, выпущу в свет еще парочку фрагментов.

Запись о синайском происшествии взята из последнего, XXVIII тома и датируется 24 августа 1946 года. По сути, это самая последняя запись последнего тома, последнее, что написал Освальд, и у нас нет сведений, куда он затем направился и чем занялся. Об этом можно только догадываться. Сейчас вы подробнейшим образом ознакомитесь с самой записью, но прежде всего, дабы облегчить вам понимание некоторых поступков и реплик Освальда, позвольте мне попытаться рассказать немного о нем самом. Из множества признаний и откровенных высказываний, содержащихся в этих двадцати восьми томах, вырисовывается довольно четкий портрет автора дневников.

Во время синайского происшествия Освальду Хендриксу Корнелиусу был пятьдесят один год. Разумеется, он никогда не был женат. "Боюсь, – имел он обыкновение говорить, – что я наделен или, лучше сказать, обременен характером человека необыкновенно разборчивого".

В некоторых отношениях это справедливо, но в прочих – и в особенности что касается женитьбы – подобное утверждение попросту противоречит истине.

На самом деле Освальд отказывался жениться только лишь потому, что никогда в жизни ему не удавалось уделить одной отдельно взятой женщине больше внимания, чем требовалось для того, чтобы покорить ее. Прельстив ее, он тотчас же терял к ней интерес и принимался оглядываться по сторонам в поисках очередной жертвы.

Для нормального мужчины это не причина, чтобы оставаться одиноким, но Освальд не был нормальным мужчиной. Даже с точки зрения полигамии он не был нормальным. Откровенно говоря, он был до того распутным и неисправимым волокитой, что ни одна женщина не смогла бы прожить с ним и нескольких дней после свадьбы, не говоря уже о столь продолжительном периоде, как медовый месяц, хотя, видит Бог, немало было и таких, кто не прочь был бы рискнуть.

Он был высок и худощав, и что-то в его наружности изобличало в нем эстета. Голосом он говорил тихим, манеры имел учтивые и на первый взгляд был похож скорее на камергера королевы, нежели на известного повесу. Он никогда не обсуждал свои любовные похождения с другими мужчинами, и незнакомец, доведись ему провести с ним в разговорах целый вечер, так и не сумел бы углядеть в ясных голубых глазах Освальда ни малейшего намека на неискренность. Словом, он являл собою именно тот тип мужчины, на котором тревожащийся за свою дочь отец скорее всего остановит выбор и попросит проводить ее домой.

Но стоило Освальду оказаться рядом с женщиной, которая была ему интересна, как во взоре его тотчас же происходила перемена и в самом центре каждого зрачка начинали медленно плясать маленькие, предвещавшие опасность искорки. Он пускался в разговор, непринужденный, откровенный и такой остроумный, какого с ней еще никто не вел. Это был дар, выдающийся талант, и когда он решительно брался за дело, то слова его мало-помалу обволакивали слушательницу, покуда та не подпадала под их неощутимое гипнотическое действие.

Но женщин очаровывало не только прекрасное умение вести беседу или выражение его глаз. Еще у него был необыкновенный нос. (В четырнадцатый том Освальд не без удовольствия включил записку, присланную ему некой дамой, в которой та подробнейшим образом описывает свои впечатления на этот счет. ) Все дело в том, что, когда Освальд выходил из себя, нечто странное начинало происходить с его ноздрями: кончики их напрягались, сами ноздри заметно расширялись, увеличивая носовые отверстия и обнажая ярко-красную слизистую оболочку. Впечатление возникало странное, будто во внешности его появлялось что-то жестокое, зверское, и, хотя на бумаге это кажется не таким уж привлекательным, на дам его нос действовал завораживающе.

Почти всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Во-первых, это был мужчина, который ни за что на свете не соглашался кому-либо принадлежать, и это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому необыкновенное сочетание первоклассного ума, море обаяния и репутацию человека, отличающегося чрезмерной неразборчивостью в связях, – вот вам и весь секрет притягательности.

И еще. Оставим на минуту его беспутство и сомнительную репутацию; надо сказать, что в характере Освальда был и ряд других качеств, которые делали его вполне привлекательной личностью.

Очень мало было такого, к примеру, чего бы он не знал касательно итальянской оперы девятнадцатого столетия. Он предложил вниманию читателей прелюбопытный свод сведений из жизни трех композиторов – Доницетти, Верди и Понкьелли[77]77
  А. Понкьелли (1834 – 1886) – итальянский композитор. Самое известное произведение – опера «Джоконда» (1876).


[Закрыть]. В нем он перечислил по именам всех более или менее значительных любовниц, которых они имели в своей жизни, и далее серьезнейшим образом проанализировал связь между творческой и плотской страстями, а также влияние одной на другую, особенно в творчестве упомянутых композиторов.

Китайский фарфор был еще одним его увлечением, и в этой области Освальд являлся признанным международным авторитетом. Особую любовь он питал к голубым вазам цзинь-яо, и у него было небольшое, но изысканное собрание этих предметов.

Еще он собирал пауков и трости.

Его коллекция пауков, или, точнее, паукообразных, ибо она включала скорпионов и прочих членистоногих, была настолько полной, насколько полным может быть немузейное собрание, а его знания сотен отрядов и видов паукообразных впечатляли. Он, между прочим (и видимо, справедливо), утверждал, что паутина превосходит по качеству шелковую нить обыкновенного шелкопряда, и никогда не носил галстук из какого-либо другого материала. Всего у него было около сорока таких галстуков, и, чтобы иметь их еще больше и получить возможность присовокуплять к своему гардеробу по два новых галстука ежегодно, ему приходилось держать в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем тысячи и тысячи arana и epeira diademata (обыкновенных английских садовых пауков). Там они плодились и размножались приблизительно с той же быстротой, с какой пожирали друг друга. Из них он сам получал сырую нить (да никто другой и не вошел бы в эту мрачную оранжерею) и отсылал ее в Авиньон, где ее сматывали, скручивали, обезжиривали, красили и ткали из нее материю. Из Авиньона материя отправлялась непосредственно в компанию "Сулка", где были в восторге от такого редкого и замечательного материала.

– Неужели вам и вправду нравятся пауки? – спрашивали Освальда посещавшие его женщины, когда он демонстрировал им свою коллекцию.

– О, я их просто обожаю, – отвечал он. – Особенно самок. Они так мне напоминают кое-кого из моих знакомых женщин. Они напоминают мне моих самых любимых женщин.

– Какая чушь, дорогой.

– Чушь? Вовсе нет.

– Это звучит довольно оскорбительно.

– Напротив, моя дорогая, это самый большой комплимент, который я могу сделать. Известно ли тебе, к примеру, что самка паука столь яростно предается любви, что самцу, можно считать, повезло, если ему удается в конце концов живым унести ноги? Чтобы остаться целым и невредимым, он вынужден проявлять необыкновенное проворство и редкостную изобретательность.

– Ты уж скажешь, Освальд!

– А самка морского паука, моя милая, эта крошечная букашечка, столь опасна в своей страсти, что ее любовнику, прежде чем он осмелится обнять ее, приходится связывать ее с помощью замысловатых узлов и петель...

– О, прекрати сейчас же, Освальд! – воскликнет женщина, и глаза ее засверкают.

Собрание тростей Освальда – это опять же нечто особенное. Каждая из них прежде принадлежала какому-либо гению или злодею, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они стояли двумя длинными рядами вдоль стен коридора (впрочем, не лучше ли сказать, улицы?), который тянулся от гостиной к спальне. Над каждой тростью была укреплена табличка из слоновой кости с именами Сибелиуса, Мильтона, короля Фарука, Диккенса, Робеспьера, Пуччини, Оскара Уайлда, Франклина Рузвельта, Геббельса, королевы Виктории, Тулуз-Лотрека, Гинденбурга, Толстого, Лаваля, Сары Бернар, Гете, Ворошилова, Сезанна, Того... Всего их было, должно быть, больше сотни, некоторые очень красивые, иные – весьма обыкновенные, одни с золотыми или серебряными набалдашниками, а другие с изогнутыми ручками.