Текст книги "Королевская примула
Роман"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава восьмая. Синяя папка

Нина не торопилась показывать сыну синюю папку: пусть подрастет, станет умнее и самостоятельнее. Это была обыкновенная канцелярская папка с матерчатым корешком и тремя парами тесемок. На ней было написано: «Баски». И чуть пониже: «Отар! Мой отряд уходит в тыл врага. Если не вернусь, открой в день 16-летия. Постарайся, чтобы все это не пропало!»

– Ну вот и дожили мы с тобой до этой самой поры, – сказала Нина, кладя папку на стол.

Отар посмотрел на косой размашистый твердый знак в конце своего имени и вдруг увидел отца так ясно, будто и не было этой дальней дали. Мама вышла за дровами, а отец подсел к столу, вытащил из планшета тетрадь, положил ее в папку и начал торопливо писать.

Почему тогда написал эти строки отец: «Если не вернусь…»? Быть может, сам чувствовал что-то, и это предчувствие передалось Отару, охватило его тревогой, которую он запомнил на всю жизнь.

– Отец был бы рад, узнав, что ты получил право открыть эту папку. Прочти внимательно. Не торопись. Уедем завтра дневным поездом; в твоем распоряжении целая ночь.

Нина, взглянув в зеркало, увидела, как по шахматной привычке сын закрыл уши ладонями, отключаясь, и подумала, что Отар с каждым годом становится все больше и больше похож на отца и взглядом, и голосом, и привычками. И лицо его было чуть асимметрично; Нина улыбнулась, вспомнив чье-то изречение: «асимметрия – признак незаурядности», и подумала, что пока эта незаурядность проявляется у Отара в одном: если что-нибудь вобьет себе в голову, сидит это у него крепко. Казалось ей, что там все полки заполнены уже основательно: баскетбол, археология, шахматы… Смогут ли что-нибудь вытеснить баски?

Отар бережно листал страницы. На первой было написано:

«Опыт баскско-грузинского словаря, предпринятый двумя не в меру любопытными гражданами, а именно Луисом Эчебария (Иберия Пиренейская) и Давидом Девдариани (Иберия Кавказская), встретившимися в одна тысяча девятьсот двенадцатом году от рождества Христова в Бильбао (да будет благословен этот город во веки веков!). Сие робкое исследование предоставляется безвозмездно в распоряжение любителей всевозможных исторических закавык.

Одновременно обращаем просвещенное внимание публики на ряд баскских и грузинских слов, обозначающих понятия друг к другу близкие и имеющие общие корни:

Авторы провозглашают обязательство со временем доказать случайность данных совпадений. В самом крайнем случае – если не доказать, то опровергнуть. Преисполненные веры в успех данного предприятия и будучи убежденными в том, что:

а) слово объединяет нас с далекими предками (хотели они того или нет);

в) все, что они сотворили, выдумали, изобрели – нарекли именем-словом, – мы торжественно призываем членов великого ремесленного братства лингвистов поразмыслить над всем этим, говоря более доступно, поварить Своими Котелками.

Замечания, пожелания, дополнения и опровержения достопочтенных коллег принимаются со снисходительной благодарностью.

Данный документ составлен в двух экземплярах на баскском и грузинском языках, имеющих одинаковую силу.

К подготовке его были привлечены в качестве консультантов благочестивые родители авторов, профессора лингвистики Мелитон Эчебария и Георгий Девдариани».

«Документ» скрепляли две нарочито размашистые подписи.

Отар несколько раз перечитал баскские и грузинские слова и только потом перешел к другому листку. Он поймал себя на том, что с трудом воспринимает написанное. Он не понимал, почему так подчеркнуто шутливо писали о своем словаре отец и Луис.

«Не торопись! Постарайся внимательно читать дальше».

Отар заставил себя погрузиться в текст, отпечатанный на машинке.

«26 марта 1913 года. Тифлис.

У меня нет никаких сомнений в том, что подобными лингвистическими сопоставлениями занимались и до нас. Возможно, это было в весьма отдаленные времена. Почему так думаю?

Вчера был принят профессором Хомерики.

Он считает, что никакого переселения не было, просто в древнейшее время коренное население Передней Азии было однородным. Около пяти тысяч лет тому назад хетто-иберийские народы распространились на запад, в Южную Европу. Они создали высокоразвитую культуру: пелазги на Балканах, этруски на Апеннинах, иберы в Пиренеях; их могущественное культурное воздействие испытали позднейшие пришельцы – индоевропейцы. Хетто-иберийские языки – как грунтовка на холсте, на которую наносятся краски.

– Нельзя соскабливать краску только в одном месте, – говорит профессор. – На картине, которая создавалась тысячелетиями, надо взяться за работу в разных концах. Вы попробовали только царапнуть ее, и видите, какие интересные вещи нашли.

(Профессор Хомерики весьма внимательно читал наш с Луисом „словарик“, сделав, однако, существенное замечание: „Вам еще предстоит доказать, милостивый государь, что слова, которые похожи сегодня, были уже в том баскском и уже в том грузинском языках… Ну как, задал я вам работенку?“)

Перед тем как мы попрощались, профессор спросил:

– Не позволите ли вы мне переписать эти слова? Я обещаю вам не публиковать их и никому не показывать без вашего разрешения.

– Публикуйте на здоровье. Чем больше людей будет знать об этом, тем лучше.

– М-да, видимо, вы человек наивный и расточительный. Истинный исследователь так не поступает. Или, может быть, эта работа для вас, как бы это сказать, любопытства ради?

Профессор только-только начал подниматься после свирепой простуды; в кабинет время от времени заходила его супруга. Стараясь, чтобы профессор ничего не замечал, она спрашивала глазами: скоро ли я удалюсь восвояси? А профессор все не отпускал меня.

– Ну ладно, – сказал он. – Вашим разрешением я не воспользуюсь все равно. Хотя бы потому, что у вас есть соавтор, а его соизволения я не получил. И все же хочу вас одарить в ответ. Я вам кое-что покажу. Сейчас, минуту, найду… Вот… Поглядите, что пишет грузинская хроника одиннадцатого века. Прочтите внимательно и запомните эти строки, – профессор торжественно протянул мне книгу, в которой был воспроизведен древний текст.

„И взял благочестивый отец наш Иванэ Мтацминдели сына своего и некоторых учеников своих и отправился с ними в Испанию, ибо пребывал в убеждении, что там, в Испании, живет народ, родственный грузинам, и дошел он до Авидоса, чтобы сесть там на корабль“.

На том текст прерывался.

Профессор аккуратно закрыл книгу и поставил ее на полку.

– Значит, уже в ту пору знали, что есть где-то, в самом дальнем углу Европы, народ, близкий грузинам. И конечно же, многим хотелось узнать, как он туда попал. Что заставило его покинуть родные места? Повторяю, я не причисляю себя к тем, кто верит в переселение. Впрочем, были в древности авторы, и весьма достойные, которые писали о нем… Иберия – там, Иберия – здесь… Много было догадок… (Тут снова появилась мадам Хомерики.) Если могу быть когда-нибудь полезным, прошу без стеснений…

Постараюсь воспользоваться этим предложением профессора.

Судя по всему, Иванэ Мтацминдели был человеком с характером. Путь неблизкий через Европу в Испанию. Скольких месяцев требовал? Сколько терпения и отваги?

Был Мтацминдели из монастыря на Святой горе Мтацминда. Успел, наверное, немало пожить на свете и немало прочитать. Он, без сомнения, знал языки. Знакомство с трудами античных историков и побудило его к путешествию.

Известно, что Мтацминдели имел учеников. Хроника сообщает, что они последовали за учителем, как и его сын. Сын мог сделать это просто по слову отца. По приказанию. Но обязаны ли были поступать так ученики? Ведь каждый из них, надо думать, понимал, каким невероятно трудным будет путешествие.

Из грузинских церквей и монастырей многие отправлялись в Иерусалим – тот путь был хорошо известен. Но не таинства небесные, а таинства земные заставили Мтацминдели свернуть с проторенной тропы.

Говорят, многое из того, что проливает свет на древнейшую нашу историю, хранится в библиотеках Ватикана.

Но и в памяти народной живы отголоски далекого события, заставившего часть грузинского, или, говоря точнее, прагрузинского, племени покинуть родину и уйти на запад.

Отец мой в отличие от профессора Хомерики верил в возможность переселения.

Легенда, которую он записал в конце прошлого века, кажется в высшей степени интересной. Если бы легенды объясняли нам историю!»

Далее шло несколько страничек из брошюры, изданной в Петербурге:

«Легенда, записанная профессором Георгием Николаевичем Девдариани в 1899 году в селении Парцхнали из уст священника Парнаоза Харадзе, имеющего от роду 72 года и услышавшего эту легенду от своего деда, преподобного Михаила Харадзе, настоятеля Шорапанского монастыря.

В том краю, где три горные реки – Квирила, Дзирула и Чхеримела, соединяясь, дают начало неторопливому Риону, было в стародавние времена большое поселение, по сравнению с которым нынешнее Шорапани все равно что лист ежевики по сравнению с листом ореха.

Жили здесь мастера, одинаково славившиеся искусством, терпением и веселостью; каждый знал свое дело и старался делать его с любовью, никто никому не завидовал, каждый почитал за честь помочь другому и чему-то научить не знающего ремесла.

Эти люди добывали в земле металл и были великими выдумщиками. Они презирали тех, кто мог только повторять чужое, ничего не привнося от себя. Делали они разные вещи из металла, который был известен еще их прапрадедам, – заступы, тяпки, копья, топоры, ножи. Никто из близких соседей не думал ничего плохого об этом металле, а выдумщикам не нравилось, что он трудно плавится, что некрепок и недолго служит. Начали они ломать голову над тем, что бы с ним сделать. Стали соединять его с разными металлами и смотреть, что из этого получается. Долго пробовали. И однажды кто-то первым сказал: „Вот оно!“

И скоро из разных мест потянулись сюда люди. Они приводили с собой лошадей, быков, коз. А получали взамен новые ножи, лопаты, вилы, наконечники для стрел.

Был в этом племени мастер Ило. Он хорошо знал горы и словно мог видеть, что под землей. Он бродил с тоненькой, очищенной от коры ореховой веточкой и, заставляя ее балансировать на лезвии ножа, следил, когда она слегка наклонится, как бы давая знак: здесь есть руда. Многие другие мужи этого племени пробовали уходить в горы с палочкой, но у них ничего не получалось, и тогда они объявили Ило колдуном и изгнали его.

Ило ушел в горы. И однажды высоко в горах нашел цветок, распустившийся ярко-красным бутоном, и увидел вдруг стадо коз, пугливо пронесшихся рядом, и услышал, как гудит земля. Ило почувствовал опасность и поспешил к людям, чтобы предупредить их. А они подумали, что он ищет повод вернуться обратно, и не послушали его. И было великое трясение земли, от которого разрушились многие жилища и погибли весьма многие.

Тогда вспомнили про Ило и начали искать его и не нашли. Потому что он ушел в горы постичь тайну цветка, которого, сколько ни ползал по горам, раньше не встречал.

Тот цветок не имел названия. Только много времени спустя назвали его пурисулой – королевской примулой, а тогда не было названия у цветка. А обладал он чудным даром. Распускался лишь перед извержением или землетрясением и, предупреждая других от опасности большим прекрасным, видимым издалека бутоном, погибал. Язык его понимали животные и птицы. И долго не понимали люди.

Много ли, мало ли лет прошло с тех пор, но однажды снова увидел Ило, как распустилась пурисула. Он поспешил к людям. Теперь они поверили ему.

Уходила часть племени, издавна обитавшего в этих горах. И уходил бевр – больше тысячи человек, но по пути к ним присоединялись новые и новые семьи. Ило спешил, он уводил племя все дальше на запад. Но быстрее, чем шло племя, распространялась весть о великой битве огня, воды и земли в горах, которые издавна назывались Иберийскими. Много эджей осталось позади, но даже старики иберы, прикладывавшие ухо к земле, слышали отзвуки битвы: гудела и дрожала земля, небо над горизонтом было алым, пронзительно кричали птицы, а пугливые лани искали спасения у людей.

Там, откуда ушло племя, вдруг стали расходиться в стороны две стоявшие рядом горных гряды; где были узкие ущелья, пролегли долины, а там, где была долина, образовалась впадина, и реки потекли к той впадине по-новому, пробивая себе путь без труда.

Многие из тех, кто остался и не послушался Ило, погибли. А племя уходило все дальше. Впереди шли воины. На их копьях и стрелах были острые блестящие наконечники, а за поясом – твердое оружие; его не знали в землях, которыми шли иберы.

А племя уходило все дальше. Впереди шли воины. На их копьях и стрелах были острые блестящие наконечники, а за поясом – твердое оружие; его не знали в землях, которыми шли иберы.

Не везде их встречали и пропускали мирно. Немало сражений пришлось им принять, немало воинов, женщин и детей потеряли иберы. Они могли не раз остановиться, оглянуться, осесть. Но словно неведомый инстинкт вел иберов. Они пересекли из конца в конец весь материк и остановились лишь тогда, когда нашли горы и долины, напоминавшие родные. В этих горах была такая же руда. Ореховая ветка Ило не обманула.

Племя поредело. Те, что дошли, а это были самые сильные и выносливые, дали новой земле имя своей родины – Иберия – и положили начало новому жизнестойкому племени – племени иберов пиренейских».

Не потому ли шел туда Иванэ Мтацминдели?

Это легенда. Но Марк Теренций Варрон, римский историк (116—27 гг. до Р. X.), пишет в научном трактате «Древности», что иберийцы, обосновавшиеся на крайнем западе Европы, пришли сюда с Кавказского перешейка. Откуда он это взял?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПО СЛЕДАМ МТАЦМИНДЕЛИ

Глава первая. Отар Девдариани

Однажды, примерно за год до того как пришло письмо Семена Лагинского, я услышал от дяди Петрэ:

– Видно, под конец жизни образумился Давид.

Что он хотел этим сказать? Я спросил. Он положил мне руку на плечо:

– Ничего, постепенно все образуется, постепенно все становится на свое место.

– Что «становится»?

– Подрастешь, узнаешь.

У Петрэ ровные белые и красивые зубы. Он знает это и, когда улыбается, показывает зуб мудрости. Двинуть бы кулаком по его артистической челюсти.

В углу на высокой тумбочке – ваза из старинного фарфора.

– Дядя Петрэ, – я кладу руку на вазу.

– Осторожно, осторожно! – испуганно восклицает Петрэ.

– Что случилось? – слышится из-за стенки голос любезной тетушки.

– Ничего, ничего, родная, – успокаивает ее Петрэ, а сам бледнеет.

– Дядя, что тебе известно о моем отце? Почему разговариваешь намеками. Для этого пригласил? Если не скажешь, ваза может нечаянно упасть.

Много раз в своей жизни я жалел о сказанном и пока – очень редко – о несказанном. Конечно, все это выглядело глупо… Но я уже начал и остановиться не мог.

– Что, с ума сошел? – Петрэ независимо положил ногу на ногу. – Ну поломаешь, потом что? Придется платить. Откуда, из какого кармана?

– Умные люди говорили, что ты должен мне из тех денег, которые получил за дом в Мелискари. Как-никак это был дом и моего отца.

– Глупости, глупости. Все это было до переворота, а те торги и те деньги давно признаны недействительными.

– Куда же ты дел их?

– Ах, Варлам наболтал… Пропил, прокутил, проел… устраивает?

Петрэ встал и заходил по комнате, заложив руки за спину. Я знал, что не хватит у меня силы духа стукнуть о пол чертову вазу. Надо было плюнуть на все, хлопнуть дверью и никогда больше сюда не приходить.

Я хотел сыграть на скупости этого человека, переборщил. Но в этот момент Петрэ незаметно посмотрел на вазу, и я понял, что он беспокоится, как бы я не привел угрозу в исполнение.

Если я сделаю это, он не удержится, ударит меня. Тогда можно будет ответить. И уйти с чистой совестью.

Я взял вазу в руки словно для того, чтобы рассмотреть надпись на дне.

– Слушай, не действуй на нервы. Хочешь знать, знай! Не маленький, все равно когда-нибудь скажут… Твоего отца считали предателем. Считали предателем, разумеется, красные. А некрасные считают героем. Что он погиб как герой, приведя в условленное место свой отряд. Вот и все, что мне рассказывали.

– Кто рассказывал? Кто этому верит?

– Невольно поверишь. Во главе красного отряда был сын дворянина.

– Кто рассказывал?

– Того давно нет. Умер. Перед самой смертью послал за мной. Служил он в одном полку с Давидом и все знал.

Петрэ хотел, чтобы я поверил ему. Он делал вид, что исполняет не очень приятную, но крайне важную обязанность. На его постном лице была написана скорбь.

– Знаешь, дядя? Я хотел бы спросить. Тебе… не противно жить на свете с таким характером? Думаешь, все, как ты? Прощай, больше не приду к тебе.

Петрэ обхватил лицо руками и несколько раз притворно всхлипнул:

– Лиана, что мы будем делать? Что мы теперь будем делать?

Вечером мы поднялись с Тенгизом на фуникулер, и я рассказал ему о разговоре с Петрэ.

Тенгиз мой друг, и секретов от него нет… или почти нет.

Тенгиз задумался:

– Давай на минуту представим, что Петрэ достойный и благородный человек.

Я взглянул на Тенгиза, но он успокоил:

– Представим на минуту. Представить можно все, что захочешь, Так вот, возьмет ли на себя смелость достойный человек сказать племяннику об отце столь предосудительную вещь, о которой знает понаслышке? «Одна барыня в шляпке на базаре сказала…» Где факты, где имена очевидцев? Кто может утверждать, что Давид был предателем?.. А с вазой ты собирался поступить неразумно. Это не лучший способ выяснять отношения. Старайся следующий раз в таких ситуациях сдерживать себя. Потом сам о себе будешь лучше думать.

– В тот момент я не думал, как буду думать о себе после.

– Что касается отца, ты знаешь сам, сколько раз и куда писала Нина. И знаешь, что отвечали ей; отряд погиб при загадочных обстоятельствах. Никто не мог сказать, как это произошло. Может быть, когда-нибудь все и откроется.

Через неделю после того разговора с Тенгизом меня принимали в комсомол. Этого дня я ждал давно и готовился к нему и волновался как маленький.

Я написал в заявлении, что хочу быть честным гражданином своей страны и обещаю не посрамить звание комсомольца, что знаю, какие обязательства беру перед комсомолом. Мой друг Кукури посоветовал после слова «своей страны» написать о сияющих вершинах, к которым ока идет, – сказал так будет красивее, Я подумал, если все так пишут – зачем же и мне? Но наш секретарь вообще вернул заявление:

– Хочешь быть оригиналом? Есть форма. Пиши как пишут все.

Больше он о заявлении не говорил, поинтересовался, как я знаком с Уставом, а потом долго изучал биографию.

– Расскажи подробнее об отце. Вот не знал, что он у тебя красным командиром был. Чего раньше не говорил?

Еще не было письма от Лагинского, и я ответил, что отец погиб в бою. Я верил в отца, и все же маленький червяк не давал мне покоя. А вдруг и правда знал что-то такое Петрэ? Я гнал от себя эту мысль. Вспоминал белые ровные зубы Петрэ, когда он улыбался.

Ждал, что на комсомольском собрании спросят про отца. И когда пригласили на сцену, почувствовал себя как в первый раз на баскетболе: пересох рот и слышал, как стучит в висках. Разговаривали со мной дружески. Спросили о правах и обязанностях – я ответил скороговоркой, заставлял себя говорить медленнее и громче, но не мог. Потом спросили, порвал ли я со своим дедом Георгием Девдариани, находящимся в эмиграции. Деда я никогда не видел, как же мог с ним порвать? Я задумался, это было воспринято как признак нерешительности. Выручил секретарь, который сказал, что внук за деда не отвечает. Потом он вспомнил про другого харагоульского Девдариани – Гайоза, который был секретарем Центрального Комитета комсомола Грузии, и сказал, что все мы должны брать пример с этого Девдариани. При этом оратор преувеличил, назвав товарища Гайоза нашим родственником. Вспомнили, как я с Кукури участвовал в сельской самодеятельности, кто-то громко назвал меня тренером-общественником (я полгода без особого успеха тренировал мальчишек младших классов) и заявил, что я-де подготовил второго призера всехарагоульского школьного розыгрыша (оратор умолчал, что в нем всего участвовали четыре команды). Одним словом, я с каждой минутой чувствовал себя все лучше. И отвечал спокойнее.

Я был одним из шести, принятых в комсомол. Через три дня пятерым вручили билеты. А про меня забыли. Я переживал. Зашел в райком, мне хмуро сказали: «Когда надо будет, вызовем» – еще больше испортилось настроение. Наконец, через неделю пригласили. Я приготовился к разговору. А мне сказали: «Принесите, пожалуйста, еще одну фотокарточку. Потерялась». Все дело было в карточке. А я бог знает о чем думал.

И вот пришло письмо Лагинского.

Я ненавижу этого человека. Отец догадывался, что он предал отряд. Я снова перечитал письмо и пожалел, что тогда, на рассвете, у отца оставалось в нагане только два патрона. Но… Если бы он убил Лагинского… вряд ли кто-нибудь другой поступил бы так, как Лагинский, – написал сыну врага. Разве не Лагинский помог мне узнать об отце? Значит, значит… имею ли я право относиться к нему однозначно?

До того я делил весь свет на хороших людей (мама, Тенгиз, Циала, Пуни, Варлам, Перерва) и на плохих людей (Петрэ и его жена, еще раз Петрэ и его жена, пожалуй, Ачико, который ухаживал за Циалой, и еще, быть может, наш харагоульский фотограф, который испортил все мои пластинки – когда-нибудь я расскажу о нем; других плохих людей я не знал. Во всяком случае, пока). И в книгах, которые я успел прочитать, и в газетах положительные герои поступали только как положительные, а отрицательные только как отрицательные. К поступку Лагинского я не был подготовлен.

Я кончил читать письма и все, что было в синей папке, под утро. Только задремал, пришел мацонщик со своим облезлым ослом и начал кричать на весь мир; «Мацони, мацони!» Он, должно быть, надоел своему ослу, и тот (откуда силы взялись в этом хилом существе!) заревел гак, что сразу проснулся весь двор.

– Исчезни, исчезни! – послышались однотипные пожелания из разных окон. – Заглохни сам и заткни свою клячу, дай людям немного поспать.

Невозмутимый кахетинец вяло отбивался:

– Посмотри, какой хороший день, какое солнце, какой воздух, какое мацони, все добрые люди давно встали, не правда ли, виро?

В ответ на это обращение осел начал второе отделение концерта. За пятнадцать минут мацонщик продал лишь одну крынку и все же был доволен.

Потом пришел лудильщик и начал кричать на весь мир: «Лудим, лудим!» Все знали, что у лудильщика большая семья, и его никто не прогонял.

Вслед за лудильщиком пришел Петрэ: не выдержал.

– Ну что там, в письме?

Я ответил двумя словами.

Петрэ задумался.

– Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Выходит, дела твои в гору должны пойти. Как-никак сын красного командира, погибшего за власть рабочих и крестьян… А я – брат красного командира, погибшего в бою за власть рабочих и крестьян.

Последнюю фразу Петрэ произнес не очень громко – видимо, он прикидывал, чем это обстоятельство может для него обернуться.

– Письмо береги. Пригодится. Я бы на твоем месте копию снял и у нотариуса заверил. А что, мама еще спит? Лиана просила передать Нине сердечный привет. Почему не приходите в гости? Ну, мне пора на работу. Счастливо. Заходи!

Петрэ поглядел на часы. Он еще о чем-то хотел спросить. В его кроличьих глазках было написано любопытство. Не решился. Ушел. Потом вернулся.

– Правда, что у тебя будет брат или сестренка? Если брат – хорошо. Не собираетесь переезжать в Тифлис? Я слышал, Тенгизу предлагали место в железнодорожном диспансере. Я бы не раздумывал долго. Тифлис – это Тифлис. Ну, побежал, побежал. Опаздываю.

Мама не поднималась, ждала, пока этот тип выкатится. Приготовила завтрак, спросила:

– Ну а ты кого хотел бы – брата или сестру?

– Сестру.

Если появится сестра, все будут думать, что я так хотел, и не станут огорчаться. Но брат мне нужен больше.

Мы еще никогда не говорили об этом ни с мамой, ни с Тенгизом. Догадался я об этом месяца два назад. Тенгиз и мама пошли в выходной на базар в Харагоули. Вернулись они часа через четыре, мама тяжело ступала и опиралась о руку Тенгиза. Тенгиз нес две корзины и большую сумку с припасами. Мама была бледной и трудно дышала. Тенгиз уложил ее на тахту, я спросил, не нужно ли лекарства, он ответил, что скоро все пройдет – было жарко и мама устала по дороге в гору.

Тенгиз чему-то радовался. Весь день напевал себе под нос, что бывало с ним редко. Я видел, как мама гладила его рукой по волосам.

Незадолго до того Тенгиз получил приглашение переехать в Тифлис – его старый товарищ по институту стал главным врачом железнодорожного диспансера, там объявилось место невропатолога. Тенгиз сомневался – стоит ли бросать насиженное место и переезжать в город, от которого немного отвык. Он не торопился с ответом.

…Я быстро перекусил и отправился к Пуни. До отхода поезда оставалось около четырех часов, в плацкартном вагоне ехал знакомый проводник, и я мог не обременять себя заботами о билете.

Я рассчитывал вернуться часа через два. Оказалось, что в еркоопе дают леденцы – полкило леденцов и кило соевых конфет. И идти к Пуни, и возвращаться в деревню без подарков было неудобно, и я занял очередь. Когда вышел из магазина, со стороны моста послышалась песня, на площадь вступила колонна красноармейцев. За ней бежали мальчишки. Сапоги и гимнастерки красноармейцев были пропитаны пылью. Судя по всему, шагали они издалека.

Маленький солдатик (он шел в одной из последних шеренг, лихо отбивал шаг, вовсю размахивал руками и вообще старался казаться выше, чем был на самом деле) пел голосисто, не жалея легких:

 
Идет страна походкою машинной,
Гудят стальные, четкие станки.
Но, если надо, выставим щетиной
Упорные, бывалые полки.
 

Ухнула колонна:

 
Стоим на страже
Всегда, всегда,
Но если скажет
Страна труда —
Прицелом точным
Врагу в упор
Даль-не-восточная!
Даешь отпор!
Даль-не-восточная!
Смелее в бой!
 

Недалеко от запевалы вышагивал Михаил Перерва.

Я догнал колонну:

– Дядя Миша, дядя Миша!

Он увидел меня, улыбнулся, но ничего не сказал. Он был в строю, а в строю разговаривать не положено. Военная форма сидела на нем так, будто он всю жизнь ее носил. На его петлицах было три треугольника.

Я пошел по самому краешку тротуара.

– Я теперь в деревне, дядя Миша. Тренирую малышей. Мы все вас помним. Мне вашу записку принесли, но я ее прочитал поздно. Пришел в зал, вас уже не было.

Мне хотелось сказать еще что-то этому человеку.

– Я никогда не брошу играть в баскетбол. Обещаю вам.

Он кивнул понимающе.

Снова поплыло над колонной:

 
Стоим на страже
Всегда, всегда,
Но если скажет
Страна труда…
 

У входа во двор, где жил Пуни, в маленькой фанерной будке под вывеской: «Чиним керосинка, каструль и продаем питилэ» – сидел черноусый гражданин с огромными заплатами на коленях и кричал на ухо дряхлому старику, не выпускавшему из рук керосинки:

– Сями гляни ему питилэ, для эта машинка!

– Какой питилэ, чего голову морочишь?

Судя по всему, этот разговор продолжался уже долго и успел надоесть не одному только старику. Окошко над будкой отворилось, и в нем показался знакомый мне человек, который несколько раз приезжал к нам в Харагоули на раскопки. Он был другом профессора Инаури, и звали его… звали его, вспомнил – Керим Аджар. Это был, как говорил Инаури, известный лингвист, когда-то учившийся в Москве. Я не знал, что он живет рядом с Пуни. Мастер вышел из будки и поклонился Кериму Аджару. Тот улыбнулся:

– Ну разве непонятно? Мастер говорит, что самое главное для любой керосинки, в том числе и для вашей, – хороший фитиль. Будут хорошие фитили, будет гореть керосинка. Купите у него пару. У него самые лучшие во всем городе фитили – не так ли, дядя Ньютон?

– Не Ньютон, а Невтон, – беззлобно поправил мастер. – Конечно, сами лучши.

– Так купите, купите фитили, не пожалеете.

Старичок порылся в кошельке и, поторговавшись в меру, купил фитили. Невтон прижал рублевку к щеке и послал воздушный поцелуй Кериму Аджару. Тот по-приятельски моргнул ему: мол, с нами не пропадешь.

– Када заниматься будим? – спросил мастер.

– Приходи вечером.

Я вошел к Пуни и рассказал про сценку, которую наблюдал.

– А наш Керим Аджар – большой оригинал. Дал себе слово научить этого Невтона нормально разговаривать. Невтон знает три языка и на всех говорит одинаково. Мечтает стать проводником. Вот наш профессор и занимается с ним. Учит грамоте. Надолго в Тифлис? Как родные? Не надоело в этом вашем Харагоули?

– Дядя Диего, вчера мы получили одно письмо. Из Парижа. В нем написано о моем отце.

И я рассказал обо всем, что узнал за эту ночь.

Кристин, услышав о письме, вышла к нам. Она сказала, что я сильно изменился и вырос. Мне об этом говорили многие тифлисские знакомые. Но сегодня я и сам чувствовал, что вырос.

– Ты знаешь, о каком письме говорит Отар? – спросил Пуни.

Я во всем доверял этой семье. И дал им почитать письмо Лагинского. Еще я его покажу Тенгизу. И больше никому.

Пуни читал долго и внимательно, аккуратно переворачивал страницы и отдавал прочитанное Кристин.

– Я никогда в этом не сомневался… В том, что твой отец был абсолютно честным человеком. И рад, что теперь и другие узнают об этом.

Слегка прихрамывая и проклиная по привычке свой ревматизм, Пуни спустился в подвал и вскоре вернулся с кувшином, заткнутым кукурузным початком.

– Давайте выпьем.

Он первый раз налил мне столько же, сколько себе.

– Выпьем, Кристин, за молодого человека, который сегодня стал мужчиной. – Пуни положил мне руку на плечо.

Не знаю почему, но я вспомнил, как два дня назад хохотал над каким-то не очень смешным анекдотом, который рассказывал Ачико.

Два дня назад – это было давно.

Я засиделся у Пуни, и мы с мамой чуть не опоздали на поезд.

Если бы год назад меня спросили, кем я хотел бы стать, ответил бы не задумываясь. Лето, проведенное на раскопках, убедило меня в том, что нет на свете интересней науки, чем археология. Руководитель экспедиции Геронти Теймуразович Инаури был для одних учителем, для других профессором, а для меня богом. Теперь он мечтает о Колхиде, о какой-то горной деревеньке Вани. О Вани ходят разговоры! Во время большого дождя по улицам плывут старинные золотые монеты. Ребятишки играют на монеты в кочи – бабки. Рассказывают, что недалеко от деревни, под горой, древнее поселение. Еще не разгаданное и не раскопанное. Когда показали Геронти Теймуразовичу разные поделки из золота, он лишился сна. Вечера проводит в библиотеке, а часы, свободные от чтения лекций, отдает тому, что называет «пробить экспедицию» – настаивает, уговаривает, требует, убеждает. Ему говорят: «Откуда взять деньги?», а он отвечает: «Я вам такие ценности добуду, которые ни за какие деньги не купишь. И не продашь тоже, потому что, когда вы на все это своими глазами посмотрите… поймете, для чего аргонавты плыли к нам, за каким золотым руном».