Текст книги "Любовный дурман"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Annotation
Череда историй о любви и романтических приключениях сплетаются в изысканное повествование, полное поэзии и очарования Востока.
Встречи и расставания, непреодолимые препятствия и счастливые случайности, верность друзей и предательства близких, тайны рождения и неожиданные наследства, неясные томления и неистовые страсти – все это ждет вас на страницах этой книги.
Любовный дурман
Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице
Рассказ о царевиче и семи визирях
Рассказ первого визиря
Первый рассказ невольницы
Рассказ второго визиря
Второй рассказ невольницы
Рассказ третьего визиря
Третий рассказ невольницы
Рассказ четвертого визиря
Четвертый рассказ невольницы
Рассказ пятого визиря
Пятый рассказ невольницы
Рассказ шестого визиря
Шестой рассказ невольницы
Седьмой рассказ невольницы
Рассказ седьмого визиря
Рассказ о царевиче и семи визирях
Рассказ о невольнице и молоке
Рассказ о купце и слепом старце
Рассказ о ребенке и сторожихе
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
Любовный дурман
Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице
Рассказывают, что жил в давние времена в земле египетской известный купец по имени Тадж-ад-дин, был он человек верный и благородный, любил путешествовать по разным странам, в поисках дирхемов и динаров ездил по степям, пустыням, равнинам, кручам и морским островам. Подвергал он себя многим опасностям и терпел в путешествиях то, от чего седыми станут малые дети, слыл Тадж-ад-дин в ту пору среди торгового люда самым богатым. Были у торговца абиссинские слуги, турецкие невольники, румские рабыни и египетские прислужники, кони, мулы, двугорбые и одногорбые верблюды. Перевозил его караван множество кулей и шелковых мешков с товарами, материи бесподобные – свертки тканей из Химса, баальбекские одежды, куски шелкового полотна, одеяния из Мерва, отрезы индийской материи, багдадские воротники, магрибинские бурнусы. Многие считали Тадж-ад-дина самым красноречивым. Говорили, что собой он был редкостно красив, гибок, и один взгляд на этого человека воспламенял чувства.
О, вот купец! Я видел – влюбленные
Сражались все из-за него в битве.
И молвил он: «Чего народ тут шумит?»
И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»
А другой сказал, описывая его, и отличился, и выразил о нем желаемое:
О, вот купец! Для близости он пришел,
И взорами смутил он мне сердце.
И молвил он: «Чего ты смущаешься?»
И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»
И был у этого купца сын по имени Али Нур-ад-дин, подобный полной луне в четырнадцатую ночь месяца, прекрасный, изящный в стройности и соразмерности. Однажды юноша по обыкновению сидел в лавке отца, продавая товары. Окружили его сыновья купцов, и стал он среди них, как луна средь звезд с блистающим лбом, румяными щеками, молодым пушком и телом, точно мрамор. Про таких сказал поэт:
«Опиши нас!» – рёк красавец.
Молвил я: «Ты лучше всех!»
И сказал я слово кратко:
«Все прекрасно, знай, в тебе!»
А также:
Вот родинка на поле его ланиты,
Как точка амбры на мраморной тарелке.
А взоров его меч тому вещает:
«Аллах велик!» – кто страсти не послушен.
Сыновья купцов звали Али Нур-ад-дина погулять в саду. Он же ответил, что пойдет только с позволения отца. В это время в лавку вошел сам Тадж-ад-дин. Сын посмотрел на него и сказал: «Батюшка, дети купцов приглашают меня погулять в таком-то саду. Позволишь ли ты?» – «Да, дитя мое», – ответил купец и, дав сыну немного денег, отпустил на прогулку. Молодежь села на ослов и мулов и отправилась в сад, где было все для услады души и очей: высокие колонны и уходящие ввысь строения, сводчатые ворота, подобные портику дворца, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, а за ними виноградные лозы с ягодами всевозможных цветов: красными, как кораллы, черными, точно носы негров, и белыми, как голубиные яйца. Росли в том саду сливы, гранаты, груши, абрикосы и яблоки – все это разных сортов и разнообразных цветов, купами и отдельно.
Дети купцов, войдя в сад, увидели в нем все, чего желают уста и язык, и нашли там и разноцветный виноград, купами и отдельно, как сказал о нем поэт:
Виноград вот, а вкус его – вкус напитка,
Цветом мрачен и ворону он подобен.
Средь листвы своей вырос он, и ты видишь —
Пальцам женщин подобен он в темной краске.
И сказал о нем также другой поэт:
Вот лозы – с палочек своих свисая,
Они меня напомнят худобою.
Напомнят они мед и воду в кружке
И, бывши суслом, обратятся в вина.
Юноши прошли к беседке и увидели там привратника сада Ридвана, восседающего, точно страж райских садов. Молодые люди прочли на беседке такие строки:
Аллах, напои тот сад, где кисти свисают вниз,
И ветки, упившись сильно, с ними склоняются.
Когда ж заплясать заставит ветки рука ветров,
Украсит их дождь с небес
жемчужными точками.
Внутри беседки они увидели такие стихи:
Войдем с тобой, приятель, в прекрасный сад —
Заботы ржу снять сможет он с сердца нам.
Там ветерок, идя, запинается,
И все цветы в руках улыбаются.
Были в саду птицы различные: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях, а в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими, подобно тому, как сказал поэт:
Ветерок в ветвях пролетел его, и сходство есть
В них с красавицей,
что в одежде пышной качается.
А ручьи его нам мечи напомнят, коль вынут их
Руки витязей из теснины ножен,
хранящих их.
Под ветвями струй протянулся ток, и вечно он
Отражает образ прекрасный их в глубине своей.
Но, смекнувши, ветер из ревности
полетел к ветвям,
И сейчас же их от сближения
отклонил он с ним.
Плоды на ветвях садовых деревьев висели парами, среди них были гранаты, похожие на кайраванские шарики, как сказал поэт:
Вот гранаты с тончайшей кожей; сходны
С грудями девы, выступят коль округло.
Когда очистишь их, они покажут
Нам яхонты, смущающие рассудок.
А также сказал о них поэт:
О круглая! Всякому, кто к ней в глубину проник,
Покажет она рубины в складках из Абкара.
Гранат! Я его сравнил, когда увидал его
С грудями невинных дев
иль с мраморным куполом.
Больного в нем исцеленье, здравие для него,
О нем изречение пророка пречистого.
О нем говорит Аллах – высоко возвышен он! —
Слова столь глубокие в писанье начертанном.
Были яблоки – сахарные, мускусные и
даманийские, ошеломляющие взор:
Вот яблоко двух цветов —
напомнит смотрящему
Любимого с любящим ланиты, что встретились.
На ветке они блестят, в чудесном несходные.
Один из них темен, а другой – в нем сияние.
Обнялись они, и вдруг доносчик их испугал:
Один покраснел, смутясь,
другой побледнел в тоске.
И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба:
Вот абрикос миндальный – как влюбленный он,
Когда пришел любимый и смутил его.
А влюбленного в нем
довольно качеств, поистине:
Лицом он желт, и разбито сердце всегда его.
И сказал о них другой и отличился:
Взгляни на абрикос ты: цветы его —
Сады, чей блеск глаза людей радует.
Как яркие светила, блестят они,
Гордятся ветки блеском их средь листвы.
Были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы желчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры, о таких писал поэт:
И мнится, что смоквы, когда видно в них белое
И вместе зеленое среди листвы дерева, —
То румов сыны на вышках
грозных дворцов стоят,
Когда опустилась ночь, и настороже они.
А другой написал:
Привет наш смоквам, что пришли
На блюде в ровных кучках к нам,
Подобны скатерти они,
Что свернута.
И третий сказал:
Насладись же смоквой,
прекрасной вкусом, одетою
Дивной прелестью и сближающей
внешность с сущностью.
Вкушая их, когда ты их попробуешь,
Ты ромашке запах, вкус сахара почувствуешь.
Когда же на подносы высыпают их,
Ты шарам из шелка зеленого уподобишь их.
А как прекрасны стихи:
Сказали они (а любит сердце мое вкушать
Другие плоды, не те, что им так приятны):
«Скажи, почему ты любишь смокву?»
И молвил я: «Один любит смоквы,
а другой – сикоморы».
Но еще лучше слова:
Мне нравится смоква
лучше всяких других плодов,
Доспеет когда, листвой обвившись блестящей.
Она – как молящийся,
а тучи над ним дождят,
И льют своих слез струи, страшася Аллаха.
Росли в том саду груши – тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно. Поэт сказал о них:
Порадуйся же груше ты! Цвет ее
Подобен цвету любящих – бледен он.
Сочтешь ее за дев в плаще ее,
Лицо свое завесой закрывшую.
И были там султанийские персики разнообразных цветов, желтые и красные:
И кажется, что персики в их саду,
Когда румянцем ярким покроются,
Подобны ядрам золота желтого,
Которых кровью алой покрасили.
Рос зеленый миндаль, очень сладкий, похожий на сердцевину пальмы, а косточка его – под тремя одеждами, творением владыки одаряющего, как сказал поэт:
Одежды есть три на теле нежном и сладостном.
Различен их вид – они владыкой так созданы.
Грозят они смертью телу ночью и каждый день,
Хотя заключенный в них и не совершил греха.
А другой сказал:
Миндаль ты не видишь разве,
коли средь ветвей
Покажет его рука закутавшейся?
Очистив его, мы видим сердце его —
С жемчужиной оно схоже в раковине.
Но еще лучше написал третий:
Зеленый как красив миндаль!
Ведь самый меньший руку нам
Наполнит! Волоски на нем —
Как безбородого пушок.
А сердце миндаля найдешь
И парным и единым ты.
И как жемчужина оно,
Что в изумруд заключена.
А еще один говорил:
Подобного глаза мои не видели
Миндалю красой,
как распустятся цветы на нем.
Голова его сединой сверкает блестящею,
Когда вырос он, а пушок его еще зелен все.
Произрастал боярышник разнообразной окраски, купами и отдельно, и сказал о нем кто-то из описывавших так:
Взгляни на боярышник,
на ветках нанизанный.
Чванливо, как абрикос,
гордится он на сучках.
И кажется желтизна его
смотрящим подобною
Бубенчикам, вылитым из яркого золота.
А другой сказал:
Вот сидра дерево блещет
Красой иной каждодневно,
И ягоды между листьев,
Когда предстанут пред взором, —
Бубенчики золотые,
Повешенные на ветках.
И были в саду померанцы, подобные калгану, и сказал о них поэт, от любви обезумевший:
Он красен, в ладонь размером,
горд и красоте своей,
Снаружи его огонь, а внутренность —
чистый снег,
Но дивным сочту я снег, не тающий близ огня,
И дивным сочту огонь, в котором нет пламени.
А кто-то изрек:
Вот дерево померанца.
Мнится, плоды его,
Предстанут когда они глазам проницательных,
Ланиты прекрасных жен,
убравшихся для красы
В дни праздника и одетых в платья парчовые.
А еще один написал:
Скажу – померанцев рощи, веет коль ветерок,
И ветви под тяжестью плодов изогнулись,
Подобны щекам, красой блестящим,
когда в часы
Привета приблизились к ним щеки другие.
А другой сказал:
Оленя попросили мы: «Опиши
Ты этот сад и в нем померанцы»,
И молвил он: «Ваш сад – мой лик, а сорвал
Кто померанец, тот сорвал жар огня».
Росли в саду лимоны, цветом подобные золоту, и спустились они с высочайшего места и свешиваются на ветвях, подобные слиткам золота, и сказал о таких поэт, безумно влюбленный:
Не видишь ли рощи ты лимонной,
что вся в плодах?
Склонились когда, страшна им гибель грозящая.
И кажется нам, когда
пронесся в них ветерок,
Что ветви нагружены тростями из золота,
И были в этом саду лимоны с толстой кожей, спускавшиеся с ветвей своих, точно груди девушек, подобных газелям, и был в них предел желания:
Прекрасный я увидал лимон
средь садов сейчас.
На ветках зеленых, – с девы станом
сравню я их.
Когда наклоняет ветер плод, он склоняется,
Как мячик из золота на палке смарагдовой.
И были сладкие лимоны с прекрасным запахом, подобные куриным яйцам; и желтизна их – украшение плодов, а запах их несется к срывающему:
Не видишь ли лимон – когда явится,
Влечет к себе все очи сияньем
И кажется куриным яйцом он нам,
Испачканным рукою в шафране.
Росли в саду всякие плоды, цветы и зелень и всевозможные виды благовонных растений – жасмин, бирючина, перец, лаванда, роза, баранья трава, мирта и цветы всяких сортов. Казался этот несравненный сад любому входящему райским уголком. Если входил туда больной человек, выходил из сада как ярый лев, будучи не в силах описать его чудеса и диковинки, сходные с диковинками, которые найдутся только в райских садах; да и как же иначе, если имя привратника – Ридван! Но все же между этими садами – различие.
Когда дети купцов прогулялись по саду, они, сняв тюрбаны и верхнюю одежду, расселись в одном из портиков на ковре из вышитой кожи вокруг Али Нур-ад-дина, облокотившегося на подушку с верхом из беличьего меха, набитую страусовыми перьями, ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:
Вот веер навевает ароматы,
Подобные духам, в минуту счастья.
Всегда ведет тот благовонный запах
К лицу того, кто славен, благороден.
Юноши неспешно беседовали, созерцая красоту Али Нур-ад-дина, когда к ним приблизился чернокожий раб. Слуга принес кожаную скатерть для кушаний и сосуды из хрусталя. Один из молодых людей, перед тем как отправиться на прогулку, наказал домашним, чтобы те прислали в сад яства. Темнокожий прислужник разложил перед купеческими детьми кушанья. На скатерти было все, что бегает, летает и плавает: перепелки, птенцы голубей, ягнята и наилучшая рыба. После сытной трапезы юноши омыли руки чистой водой с мылом, обсушили их платками, шитыми шелком и золотыми нитями. Нур-ад-дину подали платок с каймой червонного золота. За кофе возобновился неспешный разговор.
Вдруг садовник ушел и вернулся с корзинкой роз. Он спросил: «Что вы скажете, господа, о цветах?» И кто-то ответил: «В них нет дурного, особенно в розах, от них не отказываются». – «Да, – промолвил садовник, – но у нас в обычае давать розы только за стихи под вино, и тот, кто хочет их взять, пусть прочтет какие-нибудь подходящие стихи». Один из десяти купеческих сыновей вызвался прочесть подходящие стихи. Садовник отдал ему букетик роз, и юноша произнес:
«Для роз у меня есть место,
Они не наскучат вечно.
Все прочие цветы – войско,
Они же – эмир преславный.
Как нет его, так гордятся,
Но явится – и смирятся».
Потом садовник подал букетик другому, и тот, взяв розы, сказал:
«Вот тебе роза, о мой господин,
Мускус напомнит дыханье ее.
То дева – влюбленный ее увидал,
И быстро закрылась она рукавом».
Третий молодой человек, получив букетик, прочел:
«Прекрасные розы! Сердце счастливо, видя их.
А запах напомнит нам о меде хорошем.
И обняли ветки их с восторгом своей листвой,
И словно целуют их уста неразлучно».
Потом садовник подал розы четвертому, который в ответ промолвил:
«Не видишь ли роз куста,
в котором явились нам
Столь дивные чудеса,
на ветках висящие?
Они – как бы яхонты, везде окруженные
Кольцом изумрудов,
с ярким золотом смешанных».
Пятый юноша на дар садовника ответил такими строчками:
«Изумруда ветви плоды несут, и видимы
Плоды на них, как слитки золотые.
И как будто капли,
что падают с листвы ветвей, —
То слезы томных глаз, когда заплачут».
Шестой произнес:
«О роза, – все дивные красоты в ней собраны,
И в ней заключил Аллах тончайшие тайны.
Подобна она щекам возлюбленного, когда
Отметил их любящий при встрече динаром».
Седьмой молодой человек прочел такие стихи, взяв из рук садовника предназначенный ему букетик:
«Вопрошал я: “Чего ты колешься, роза?
Кто коснется шипов твоих, тут же ранен”.
Отвечала: “Цветов ряды – мое войско,
Я султан их и бьюсь шипом, как оружием”».
Следующий ответ на жест садовника звучал так:
«Аллах, храни розу, что стала желта,
Прекрасна, цветиста и злато напомнит,
И ветви храни, что родили ее
И вам принесли ее желтые солнца».
Девятый юноша прочел:
«Желтых роз кусты – влечет всегда прелесть их
К сердцу любящих ликованье и радости.
Диво дивное этот малый кустик – напоен он
Серебром текучим, и золото принес он паи».
Подарив десятый букетик роз, садовник услышал:
«Ты видишь ли, как войско роз гордится
И желтыми, и красными цветами?
Для розы и шипов найду сравненье:
То шит златой, и в нем смарагда стрелы».
Одарив всех купеческих детей розами, садовник принес скатерть для вина и, поставив фарфоровую чашу, расписанную золотом, произнес:
«Возвещает заря нам свет, напои же
Вином старым, что делает неразумным,
Я не знаю – прозрачна так эта влага, —
В чаше ль вижу ее иль чашу в ней вижу».
Потом садовник наполнил сосуд и выпил, и черед сменялся, пока не дошел до Нур-ад-дина.
Садовник наполнил чашу и подал ее Али Нур-ад-дину, но тот сказал: «Ты знаешь, я никогда не пил вина, так как в нем великое прегрешение и запретил его в своей книге всевластный владыка». – «О господин мой Нур-ад-дин, – ответил садовник, – если ты не стал пить вино только из-за прегрешения, то ведь Аллах (слава ему и величие!) великодушен, кроток, всепрощающ и милостив и прощает великий грех. Его милость вмещает все, и да помилует Аллах поэта, сказавшего:
Каким хочешь будь —
Аллах поистине милостив,
И коль согрешишь, с тобой не будет дурного.
Лишь два есть греха,
и к ним вовек ты не подходи:
Придание товарищей
[1]
и к людям жестокость».
Потом один из сыновей купцов сказал: «Заклинаю тебя жизнью, о господин мой Нур-ад-дин, осуши этот кубок!» И подошел другой юноша и стал заклинать его, и третий встал перед ним, Нур-ад-дин застыдился, взял у садовника кубок и отпил глоток, но выплюнул вино, воскликнув: «Оно горькое!» И смотритель сада ответил: «О господин мой Нур-ад-дин, не будь оно горьким, в нем не было бы полезных свойств. Разве ты не знаешь, что все сладкое, что едят для лечения, кажется вкушающему горьким, а в этом вине – многие полезные свойства и в числе их то, что оно переваривает пищу, прогоняет огорчение и заботу, прекращает ветры, просветляет кровь, очищает цвет лица и оживляет тело. Оно делает труса храбрым и усиливает решимость человека к совокуплению, и если бы мы упомянули все полезные свойства этого напитка, изложение бы, право, затянулось. А кто-то из поэтов сказал:
Я пил и прошением Аллаха был окружен.
Недуги свои лечил я, чашу держа у губ.
Смутили меня – я знал
греховность вина давно —
Аллаха слова, что в нем полезное для людей».
Потом садовник поднялся на ноги и, открыв одну из кладовых под портиком, вынул оттуда голову очищенного сахара и, отломив большой кусок, положил его в кубок Нур-ад-дина со словами: «О господин мой, если ты не пьешь вино из-за горечи, выпей сейчас, – оно стало сладким». И Нур-ад-дин осушил чашу, потом ее наполнил один из детей купцов и сказал: «О господин мой Нур-ад-дин, я твой раб!» И другой сказал: «Я один из твоих слуг». Третий поднялся и сказал: «Ради моего сердца!» Четвертый: «Ради Аллаха, о господин мой Нур-ад-дин, залечи мое сердце». И все десять сыновей купцов не отставали от Нур-ад-дина, пока он не выпил десять кубков.
Али Нур-ад-дин впервые пил вино, оно вскружило ему голову, юноша поднялся на ноги (язык его отяжелел, и речь стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только в нем недостает хорошей музыки. Ведь сказал поэт такие слова:
Пусти его вкруг в большой и малой чаше,
Бери его из рук луны лучистой.
Не пей же ты без музыки – я видел,
Что даже конь не может пить без свиста».
И тогда один из юношей поднялся и, сев на мула, куда-то отправился. Вернулся он вместе с каирской девушкой, подобной чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, красота ее смущала сияющее солнце: чарующие томные очи, брови, как изогнутый лук, розовые щеки, жемчужные зубы, сахарные уста, грудь, как слоновая кость, втянутый живот со свитыми складками, ягодицы, как набитые подушки, и бедра, как сирийские таблицы. Ей могли бы посвятить такие стихи:
И если б она явилась вдруг многобожникам,
Сочли бы ее лицо владыкой, не идолом.
А если монаху на востоке явилась бы,
Оставил бы он восток, пошел бы на запад он.
А если бы в море вдруг соленое плюнула,
То стала б вода морская от слюны сладкою.
Или такие строки:
Прекраснее месяца, глаза насурьмив, она,
Как лань, что поймала львят, расставивши сети,
На розах щеки ее огонь разжигается
Душою расплавленной влюбленных и сердцем,
Когда бы красавицы времен ее видели,
То встали б и крикнули: «Пришедшая лучше!»
А как прекрасны слова кого-то из поэтов:
Три вещи мешают посетить нас красавице —
Страшны соглядатаи и злые завистники:
Сияние лба ее, ее украшений звон
И амбры прекрасной запах в складках одежд ее.
Допустим, что лоб закрыть она б рукавом могла
И снять украшения, но как же ей потом быть?
И эта девушка в синем платье и зеленом покрывале над блистающим лбом была подобна полной луне в четырнадцатую ночь, она ошеломляла и смущала разум, и как будто о ней хотел сказать поэт:
Вот явилась в плаще она голубом к нам,
Он лазурным, как неба цвет, мне казался.
И, всмотревшись, увидел я в той же одежде
Месяц летний, сияющий зимней ночью.
А как прекрасны и превосходны слова другого:
Плащом закрывшись, пришла она.
Я сказал: «Открой нам лицо твое,
светоносный месяц, блестящее».
Она молвила: «Я боюсь позора!»
Сказал я: «Брось!
Переменами дней изменчивых
не смущайся ты!»
Красоты покров подняла она с ланит своих,
И хрусталь закапал на яхонты горящие.
И решил коснуться устами я щеки ее,
Чтоб тягаться с ней в день собрания
мне не выпало
И чтоб первыми среди любящих оказались мы,
Кто на суд пришел в воскресенья день
к богу вышнему.
И тогда скажу я: «Продли расчет и заставь стоять
Ты подольше нас,
чтоб продлился взгляд на любимую!»
Садовник обратился к гостье: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звезд, что мы пригласили тебя сюда только для того, чтобы ты развлекала этого прекрасного юношу, господина моего Нур-ад-дина. Он не приходил сюда раньше». – «О, если бы ты мне сказал об этом, я бы принесла то, что у меня есть!» – воскликнула девушка. «Госпожа, я схожу и принесу тебе это», – сказал садовник. И девушка молвила: «Делай, как тебе вздумалось!» – «Дай мне что-нибудь как знак», – сказал посланец. Она протянула платок.
Посланник вернулся через некоторое время с зеленым мешком из гладкого шелка с двумя золотыми подвесками. Незнакомка взяла мешок, развязала и вытряхнула из него тридцать два кусочка дерева. Девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натертую, изделие индийцев. Гостья склонилась над инструментом, как мать над ребенком, и пощекотала его. Лютня застонала, зазвенела, затосковала по прежним местам, вспомнила воды, что напоили ее, и землю, на которой выросла. Вспомнив мастеров, которые вырубили и покрыли лаком, купцов, которые везли на корабле, инструмент закричал, запричитал, казалось, изливая хозяйке душу в таких стихах:
Была прежде деревом, пристанищем соловьев,
И ветви я с ними наклоняла свои в тоске.
Они на мне плакали, я плач их переняла,
И тайну мою тот плач теперь сделал явною.
Безвинно меня свалил на землю рубящий лес.
И сделал меня он лютней стройной, как видите.
Но только удар о струны пальцев вещает всем,
Что страстию я убита, ею пытаема.
И знай, из-за этого все гости застольные,
Услышав мой плач, пьянеют,
в страсти безумствуют.
И вышний владыка их сердца
умягчил ко мне,
И стали на высшие места
возвышать меня,
Мой стан обнимает та, кто выше других красой,
Газель черноглазая с истомными взорами.
И пусть Аллах бдительный
нас с нею не разлучит,
И пусть не живет влюбленный,
милых бросающий.
Закончив играть, гостья молча положила лютню на колени и вновь склонилась над ней, как мать над ребенком, пальцы пробежали по струнам, перебирая лады, и незнакомка вымолвила:
«О, если б влюбленного, свернув, посетили,
То тяжесть с него любви они бы сложили.
И вот соловей в кустах с ним перекликается,
Как будто влюбленный он, а милый далеко.
Проснись же и встань —
ведь ночь сближения лунная,
И мнится, в миг близости сияют нам зори.
Сегодня завистники небрежны, забыв о нас,
И струны к усладам нас с тобой призывают.
Не видишь ты, для любви здесь
четверо собраны:
То роза и мирты цвет, гвоздика и ландыш.
Сегодня для радости собрались здесь четверо:
Влюбленный, прекрасный друг,
динар и напиток.
Бери же ты счастье в жизни – радости ведь ее
Исчезнут; останутся лишь слухи и вести».
И Нур-ад-дин, слушая эти стихи, смотрел на лютнистку влюбленными глазами, едва сдерживая порывы души от великой к ней склонности. Незнакомка тоже выделяла среди присутствующих юношу, бывшего луной среди звезд, ибо он был мягок в словах, изнежен, совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте – нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи:
Поклянусь щекою и уст улыбкой прекрасных я,
И стрелами глаз, колдовством его оперенными,
Нежной гибкостью и стрелою взоров
клянусь его,
Белизной чела, чернотой волос поклянуся я,
И бровями, что прогоняют сон от очей моих,
И со мной жестоки в запретах и в поведениях;
Скорпионами, что с виска ползут,
поклянусь его,
И спешат убить они любящих, разлучая с ним;
Розой щек его и пушка я миртой клянуся вам,
И кораллом уст, и жемчугом зубов его,
Стройной ветвью стана,
плоды принесшей прекрасные.
То гранат, взрастивший плоды свои на груди его.
Поклянусь я задом, дрожащим так,
коль он движется
Иль покоен он, и тонкостью боков его;
И одежды шелком, и легким нравом клянусь его,
И всей красой, которой обладает он.
Веет мускусом от его дыханья прекраснейшим,
Благовонье ветра напоено ароматом тем,
И также солнце светящее не сравнится с ним,
И луна обрезком ногтей его нам кажется…
Когда Нур-ад-дин услышал слова эти (а он уже склонился от опьянения), начал сын купца восхвалять гостью:
«Лютнистка наклонилась к вам —
Охмелела вдруг от вина она, —
И струны молвили ее:
Нам речь внушил Аллах, и он…
После этих слов Нур-ад-дина девушка посмотрела на него влюбленными глазами, увеличилась ее любовь и страсть к нему Она вновь восхитилась его красотой, прелестью, тонкостью стана и соразмерностью и в порыве чувств еще раз обняла лютню и произнесла такие стихи:
«Бранит он меня, когда на него смотрю я,
Бежит от меня, а дух мой в руках он держит.
Он гонит меня, но что со мной – он знает,
Как будто Аллах поведал ему об этом.
Я лик его в ладони начертала
И взору: “Утешайся им!” – сказала:
Мой глаз ему замены не увидит,
И сердце мне не даст пред ним терпенья.
О сердце, из груди тебя я вырву!
Ведь ты завидуешь, как и другие!
И как скажу я сердцу: “О, утешься!”
К нему лишь одному стремится сердце».
Красота ее стихотворения, красноречие, нежность выговора и ясности языка удивили Нур-ад-дина, и страсть, тоска и любовное безумие затмили разум.
Он не мог прожить без этой девушки ни минуты и, наклонившись, прижал ее к груди, гостья тоже потянулась к юноше и прижалась всем телом. Она поцеловала его между глаз, а он поцеловал ее в уста, сжав сначала стан, и начал играть с нею, целуясь, как клюются голубки. Девушка подхватила эту игру Присутствующие от увиденного вскочили на ноги, Нур-ад-дин застыдился и отпустил лютнистку. Девушка взяла инструмент и перебирая лады проговорила:
«Вот луна, что меч обнажает век, когда сердится,
А смотря, она над газелями издевается.
Вот владыка мой, чьи прелести – войска его,
И в сражении нам копье напомнит стан его.
Коль была бы нежность боков его в душе его,
Не обидел бы он влюбленного, не грешил бы он.
О жестокость сердца и бока нежность!
Не можете ль поменяться местом —
туда оттуда сдвинуться?
О хулитель мой, за любовь к нему
будь прощающим!
Ведь тебе остаться с красой его
и погибнуть – мне!»
Нур-ад-дин, услышав такие слова, наклонился к девушке в восторге и произнес такие стихи:
«За солнце ее я счел – она мне привиделась,
Пожар ее пламени пылает в душе моей.
Что стоит ей знак подать нам
иль нас приветствовать
Концами прекрасных пальцев
и головой кивнуть?
Увидел он лик ее блестящий, и молвил он,
Смущенный красой ее, что выше красы самой:
“Не это ли та, в кого влюблен так безумно ты?
Поистине, ты прощен!” И молвил я: “Это та,
Что бросила стрелы глаз в меня и не сжалилась
Над тем, как унижен я, и сломлен, и одинок”.
И сделался я души лишенным, и я влюблен,
Рыдаю и плачу я весь день и всю ночь теперь».
И когда юноша окончил свои стихи, лютнистка, вновь поразившись его красноречию, взяла инструмент и, перебирая пальцами струны, произнесла такие стихи:
«Твоего лица поклянусь я жизнью,
о жизнь души, —
Я тебя не брошу, лишусь надежды
или не лишусь!
Коль суров ты будешь, то призрак твой
со мной сблизится,
А уйдешь когда, развлечет меня о тебе мечта.
О очей моих избегающий! Ведь знаешь ты,
Что не кто иной, лишь любовь к тебе
теперь мне друг.
Твои щеки – розы, слюна твоя – вина струя,
Не захочешь ли подарить мне их здесь
в собрании?»
Нур-ад-дина охватил величайший восторг, и он ответил на ее стихи такими стихами:
«Едва показала лик мне солнца она в ночи,
Как скрылся сейчас же полный месяц
на небесах,
Едва лишь явила утра оку чело свое,
Сейчас же заря стала быстро бледнеть.
Заимствуй у токов слез моих непрерывность их,
Предание о любви ближайшим путем веди.
Нередко говаривал я той, что разит стрелой:
“Потише со стрелами – ведь в страхе душа моя”.
И если потоки слез моих я произведу
От Нила, то страсть твоя исходит из Малака.
Сказала: “Все деньги дай!”
Ответил я ей: «Бери!”
Сказала: “И сон твой также!”
Я ей: “Возьми из глаз!”»
Сердце девушки от этих слов затрепетало, она прижала купеческого сына к груди и начала целовать его поцелуями, подобными клеванию голубков, юноша отвечал ей непрерывными поцелуями, но преимущество принадлежит начавшему прежде. А закончив целовать Нур-ад-дина, девушка взяла лютню и произнесла такие стихи:
«Горе, горе мне от упреков вечных хулителя!
На него ль другим иль ему на горе мне сетовать?
О покинувший! Я не думала, что придется мне
Унижения выносить в любви,
коль ты стал моим.
Ты жестоким был с одержимым страстью в
любви его,
И открыла я всем хулителям, как унизилась.
Ведь вчера еще порицала я за любовь к тебе,
А сегодня всех, кто испытан страстью,
прощаю я.
И постигнет если беда меня от тебя вдали,
То, зовя Аллаха, тебя я кликну, о Али!»
А окончив свое стихотворение, девушка произнесла еще такие два стиха:
«Влюбленные сказали: “Коль не даст он нам
Своей слюны напиться влагой сладостной,
Мы миров владыке помолимся”, – ответит он.
И все о нем мы скажем вместе: “О Али!”»
И Нур-ад-дин поблагодарил гостью за изящество и разнообразие речей, а девушка в ответ на его похвалы поднялась и сняла с себя все одежды и украшения, села Нур-ад-дину на колени и стала целовать его между глаз и целовать родинки на его щеках. Она подарила ему все, что было на ней, и сказала: «Знай, о возлюбленный моего сердца, что подарок – по сану дарящего». Юноша принял от нее подарок и затем возвратил и стал целовать, а когда закончил (вечен только живой, самосущий, наделяющий и павлина, и сову!), поднялся со своего места. Лютнистка спросила его: «Куда, о мой господин?» – «В дом моего отца», – ответил молодой человек. Сыновья купцов стали заклинать его, чтобы он спал у них, но Нур-ад-дин отказался и, сев на своего мула, отправился в дом отца.
