Текст книги "Великий перелом"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

– Антон Михайлов.

Как и большинство заключенных в лагере, он не употреблял отчество.

– Давид Аронович Нуссбойм, – ответил Нуссбойм, стараясь выглядеть вежливым.

В лодзинском гетто он смог выделиться, может, удастся повторить это чудо и здесь.

– Пошевеливайтесь! – закричал Степан Рудзутак, старший бригады. – Не сделаем нормы, будем голодать еще больше.

– Да, Степан, – хором ответили заключенные.

Прозвучало это покорно. Они покорились, те, кто был в гулаге с 1937 года и даже дольше, не то что новичок Нуссбойм. Даже обычного лагерного пайка было недостаточно, чтобы поддерживать силы человека. Но его урезали, если вы не выполняли норму, после чего очень скоро им приходилось бросать вас в снег, чтобы сохранить тело, пока не оттает земля и можно будет похоронить вас.

Антон Михайлов буркнул:

– Даже если мы будем работать, как стахановцы, все равно сдохнем от голода.

– Meshuggeh, – сказал Нуссбойм.

Тот, кто перевыполнял норму, получал прибавку хлеба. Но никакая прибавка не соответствовала труду, который следовало затратить, чтобы добиться перевыполнения при норме в шесть с половиной кубических ярдов на человека в день.

– Ты говоришь, как жид, – сказал Михайлов.

Его серые глаза мигали над тряпкой, которой он закрывал от холода нос и рот. Нуссбойм пожал плечами. Как и Федоров, Михайлов говорил без злости.

Возле деревьев снега намело по грудь. Нуссбойм и Михайлов стали утаптывать его валенками. Без этих сапог из толстого войлока Нуссбойм давно бы отморозил ноги. Без приличной обуви никто здесь не смог бы работать. Даже охранники из НКВД понимали это. Они не хотели убивать вас сразу: они хотели, чтобы вы вначале поработали.

Как только они утоптали снег ниже колен, то с топорами набросились на сосну. Нуссбойм до Карелии не срубил в жизни ни одного дерева: его вполне бы устроило, если бы ему и не пришлось их рубить. Но его желания, конечно, никого не беспокоили. Если бы он не рубил деревья, его бы выкинули – без колебаний и жалости.

Он был по-прежнему неуклюж в работе. Рукавицы на вате мешали, хотя, как и валенки, они защищали его во время работы от холода. Топор часто поворачивался в его неопытных руках, и тогда он наносил удар по стволу не лезвием топора, а плашмя. Когда так получалось, он чувствовал отдачу, сотрясавшую его до самых плеч, а топорище жалило руки, словно рой пчел.

– Неуклюжий дурак! – кричал на него Михайлов с другой стороны сосны.

Затем то же самое случилось с ним, и он запрыгал по снегу, выкрикивая ругательства. Нуссбойм оказался достаточно невоспитанным, чтобы громко рассмеяться.

Дерево начало раскачиваться и стонать, затем внезапно повалилось.

– Берегись! – заорали они оба, чтобы предостеречь остальных членов бригады и заставить их освободить путь.

Если бы сосна упала на охранников, это тоже было бы чертовски плохо, но и они разбежались. Глубокий снег заглушил шум от падения сосны, хотя несколько ветвей, покрытых толстым слоем льда, обломились со звуком наподобие выстрелов.

Михайлов захлопал, Нуссбойм испустил ликующий вопль.

– Нам меньше работы! – одновременно воскликнули они.

Им еще предстояло отрубить ветви от ствола, и те, что обломились сами, облегчили им жизнь. В гулаге это не часто случается. Работы и так оставалось довольно много. Обломанные ветви следовало отыскать в снегу, отрубить оставшиеся, а потом сложить все в общую кучу.

– Удачно, – сказал Нуссбойм.

Части тела, открытые морозу, замерзли. Но под ватником и ватными штанами он был мокрым от пота. Он показал на снег, прилипший к зеленым, наполненным соком сосновым сучьям.

– Как вы можете их жечь по такой погоде?

– Да их почти и не жгут, – отвечал другой зэк. – У ящеров есть привычка бомбить все, что дымится, поэтому мы этого больше не делаем.

Нуссбойм был не против постоять и поговорить, но и замерзнуть он тоже не хотел.

– Пойдем возьмем пилу, – сказал он. – Чем скорее придем, тем больше шансов выбрать хорошую.

У лучшей пилы ручки были окрашены в красный цвет. Она была не занята, но Нуссбойм и Михайлов не взяли ее. Этой пилой могли пользоваться только Степан Рудзутак и помощник бригадира, казах по фамилии Усманов. Нуссбойм схватил другую пилу, которая, насколько он помнил, была вполне приличной. Михайлов одобрительно кивнул, и они вернулись к поваленному дереву.

Туда и сюда, вперед и назад, все больше сгибаясь по мере того, как пила врезалась глубже, вовремя убери ноги – чтобы отпиленное дерево не размозжило пальцы. Затем отодвинься вдоль по стволу на треть метра и повтори все снова. Затем еще и еще. Через некоторое время превращаешься в поршень. Во время работы вы слишком заняты и слишком утомлены, чтобы размышлять.

– Перерыв на обед! – заорал Рудзутак.

Нуссбойм поднял глаза в тупом недоумении. Что, прошло уже полдня?

Кухонные рабочие ворчали: им пришлось покинуть теплые кухни и выйти наружу, чтобы накормить рабочие бригады так далеко в лесу. Теперь они орали на зэков, веля поторапливаться, чтобы их драгоценные хрупкие организмы могли вернуться обратно.

Некоторые лесорубы выкрикивали оскорбления кухонным работникам. Нуссбойм видел, как Рудзутак закатил глаза. Он был новичком, но здесь учили лучше, чем в лодзинском гетто. Повернувшись к Михайлову, он сказал:

– Только дурак оскорбляет человека, который собирается кормить его.

– Ты не так глуп, как кажешься, – ответил русский.

Он ел суп – на этот раз им дали не щи, а какую-то мещанину из крапивы и других трав, – торопясь, чтобы не упустить остатки тепла в жидкости, затем пару раз откусил от своего ломтя хлеба и спрятал остаток в карман штанов.

Нуссбойм съел весь свой хлеб. Поднявшись с места, он почувствовал, что окоченел. Это случалось почти каждый день. Несколько минут работы с пилой вылечили его. Туда и сюда, вперед и назад, нагибайся ниже, отдерни ноги, сдвинься дальше по стволу… Разум спал. Когда Рудзутак закричал бригаде о конце смены, ему пришлось посмотреть вокруг, чтобы понять, сколько поленьев он нарезал. Достаточно, чтобы они с Михайловым выполнили норму, – да и остальные в бригаде тоже поработали неплохо. Они погрузили кругляки на сани и поволокли их в лагерь. Поверх расположилась пара охранников. Зэки не сказали ни слова. А если бы сказали, те могли бы сесть им на шею.

– Может, сегодня вечером к каше дадут еще и селедки, – сказал Михайлов.

Нуссбойм кивнул, шагая впереди. Так или иначе, есть что предвкушать.

* * *

Кто-то постучал в дверь маленькой комнатки Лю Хань в пекинских меблирашках. Ее сердце подпрыгнуло. Нье Хо-Т’инг отсутствовал в городе долгое время – то по одному делу, то по другому. Она знала, что он ведет с японцем переговоры, которые возмущали ее, но она не смогла переспорить его до отъезда. Военная необходимость была для него важнее всего остального, даже ее самой.

В этом он был совершенно честным. Она понимала, что он не может принадлежать ей, и тем не менее продолжала заботиться о нем. Большинство мужчин, которых она видела, обещали – и нарушали свои обещания, после чего отрицали, что они что-то обещали или сделали то, что сделали, или же и то и другое одновременно. «Обычно и то и другое», – подумала она, поджав губы.

Стук раздался снова – громче и настойчивее. Она поднялась на ноги. Если стучал Нье, значит, он не улегся в постель с какой-нибудь первой же легкомысленной девчонкой, с которой встретился, когда его рожок потяжелел. Если так, это хорошо характеризует его – и означает, что она обязана быть теперь особенно благодарной.

Улыбаясь, она поспешила к двери, подняла запор и распахнула ее. Но в коридоре оказался не Нье, а его помощник, Хсиа Шу-Тао. Улыбка исчезла с ее лица, она поспешила вытянуться, как солдат, пряча аппетитное покачивание бедрами, которое приготовила для Нье.

Но она опоздала. Широкое уродливое лицо Хсиа расплылось в распутной улыбке.

– Какая привлекательная женщина! – сказал он и сплюнул на пол.

Он никогда и никому не давал позабыть, что происходит из крестьян, и считал малейшее проявление вежливости буржуазным притворством и признаком контрреволюционности.

– Что вы хотите? – холодно спросила Лю Хань.

Она знала наиболее вероятный ответ, хотя могла и ошибаться. Был по крайней мере шанс, что Хсиа пришел сюда по партийным делам, а не в надежде вдвинуть свой Гордый Пестик в ее Яшмовые Ворота.

Она не отодвинулась, чтобы пропустить его в комнату, но он все равно вошел. Он был приземистый и широкоплечий – сильный, как бык. Он мог бы пройти прямо по ней, если бы она не уступила ему дорогу. Впрочем, он по-прежнему старался говорить приветливо:

– Вы прекрасно сработали, помогая взорвать маленьких чешуйчатых дьяволов бомбами в оборудовании зверинцев. это было умно придумано, и я это отмечаю.

– Это ведь было очень давно, – сказала Лю Хань. – К чему выбирать это время, чтобы прийти и говорить мне комплименты?

– Любое время – хорошее время. – ответил Хсиа Шу-Тао.

Небрежным пинком он захлопнул дверь. Лю Хань точно знала, что это означает. Она начала беспокоиться. В послеполуденное время в меблирашках находилось мало народа. Она пожалела, что открыла дверь. Хсиа продолжил:

– Я уже давно положил на вас глаз, вы знаете это?

Лю Хань знала это очень хорошо.

– Я не ваша женщина. Мой друг – Нье Хо-Т’инг.

Может быть, это заставит его вспомнить, что не дело – приходить сюда и обнюхивать ее. Он уважал Нье и делал все, что тот приказывал – во всяком случае, когда эти приказы не относились к женщинам.

Хсиа рассмеялся. Лю Хань ничего забавного не видела.

– Он ведь хороший коммунист, наш Нье. Он не откажется поделиться тем, чем обладает.

И он набросился на нее.

Она попыталась оттолкнуть его. Он снова засмеялся – он был гораздо сильнее. Когда он попытался поцеловать ее, она попробовала кусаться. Без малейшего видимого гнева он ударил ее по лицу. Его член, большой и толстый, упирался ей в бедро. Он швырнул ее на сваленные в углу комнаты постельные принадлежности, опустился на пол рядом и начал стягивать с нее черные хлопчатобумажные брюки.

Чувствуя боль и ошеломление, она некоторое время лежала, не сопротивляясь. В мыслях она унеслась к тем печальным дням на самолете маленьких чешуйчатых дьяволов, самолете, который никогда не садится на землю. Маленькие дьяволы приводили мужчин в ее металлическую клетку, и те делали свое дело независимо от того, хотела она их или нет. Она была женщиной: чешуйчатые дьяволы умертвили бы ее, если бы она сопротивлялась. Что ей оставалось делать? Она была невежественной крестьянкой, которая умела только подчиняться, что бы ни требовали от нее.

Больше она такой не была. Вместо страха и покорности теперь ее охватила ярость – кровоточащая и огненная, как взрыв. Хсиа Шу-Тао стянул ее брюки и швырнул в стену. Затем стянул до половины свои собственные штаны. Головка его органа ткнулась в голое бедро Лю Хань.

Она согнула колено и изо всех сил ударила его в пах.

Его глаза широко раскрылись и стали круглыми, как у иностранного дьявола – с белой полосой вокруг радужки. Он издал наполовину стон, наполовину крик и согнулся, как карманный нож, обхватив руками драгоценные части, которые она повредила.

Если бы она дала ему возможность опомниться, он бы покалечил ее – может быть, даже убил. Не беспокоясь о том, что она наполовину обнажена, она отползла от него, схватила длинный острый нож с нижней полки шкафа у окна и приставила лезвие ножа к его толстой, как у быка, шее.

– Сука, проститутка, ты… – Он отвел руку, чтобы попытаться ударить ее сбоку.

Она взмахнула ножом. Из раны хлынула кровь.

– Будьте очень спокойны, товарищ, – прошипела она, вкладывая в это слово все свое презрение. – Если вы думаете, что мне не понравится увидеть вас мертвым, то вы гораздо глупее, чем я думала.

Хсиа замер. Лю Хань чуть глубже вдавила нож.

– Осторожнее, – сказал он тонким сдавленным голосом: чем сильнее двигался его кадык, тем глубже врезался нож.

– Это еще почему? – прорычала она.

Она подумала, что вообще-то вопрос неплохой. Чем дольше длится эта сцена, тем больше вероятность того, что Хсиа Шу-Тао придумает, как вывернуться. Если его сейчас убить, она окажется в безопасности. Если же она оставит его в живых, то ей придется двигаться очень проворно, пока он не оправился от шока и боли, чтобы ясно соображать.

– Вы собираетесь повторить сегодняшнее? – потребовала она ответа.

Он начал качать головой, но лезвие ножа еще больше врезалось в его горло.

– Нет, – прошептал он.

Она хотела спросить его, будет ли он проделывать это с другими женщинами в дальнейшем, но передумала еще до того, как вопрос сорвался с губ. Конечно, он скажет «нет», по, несомненно, солжет. После первой лжи легко придумать и вторую. Поэтому она приказала:

– Встаньте на четвереньки – и немедленно. Не делайте ничего, иначе я зарежу вас, как свинью.

Он подчинился. Он двигался неуклюже не только из-за боли, но и из-за того, что одежда его была в беспорядке. На это, в частности, и рассчитывала Лю Хань: даже если он захочет схватить ее, штанины, спущенные до лодыжек, помешают ему двигаться быстро.

Она убрала нож от шеи и слегка ткнула в его спину.

– Теперь ползите к двери, – сказала она, – и если вы думаете, что сможете сбить меня с ног, прежде чем я успею воткнуть его до упора, то валяйте, попробуйте.

Хсиа Шу-Тао пополз. По приказу Лю Хань он открыл дверь и выполз в коридор. Ей хотелось пнуть его напоследок, но она удержалась. После такого унижения ей придется убить его. Он, не задумываясь, подверг ее унижению, но она не могла позволить себе быть такой бесцеремонной.

Она захлопнула дверь и с грохотом наложила засов. И только после этого ее затрясло. Она посмотрела на нож в руке. Больше никогда она не выйдет из комнаты безоружной. И нож в шкафу во время сна тоже больше держать не будет. Он будет в ее постели.

Она вернулась в комнату, взяла брюки и принялась было одеваться. Затем на мгновение задумалась и снова бросила их. Взяла тряпку, смочила ее из кувшина, стоявшего на шкафу, и стала тереть кожу, о которую терся пенис Хсиа Шу-Тао. Только после этого она оделась.

Через пару часов кто-то постучал в дверь. Холодок пробежал по спине Лю Хань. Она схватила нож.

– Кто там? – спросила она, держа оружие в руке.

Она подумала, что это для нее добром не кончится. Если у Хсиа пистолет, он может выстрелить в нее сквозь дверь, убить или оставить умирающей без какого-либо риска для себя.

Но прозвучал быстрый и четкий ответ:

– Нье Хо-Т’инг.

Со вздохом облегчения она сняла брус с двери и впустила его.

– О, как хорошо снова оказаться в Пекине, – воскликнул он. Но когда двинулся к ней, чтобы обнять, увидел в ее руке нож. – Что это такое? – спросил он, подняв бровь.

Лю Хань думала, что сможет промолчать о нападении Хсиа, но после первого же вопроса рассказ безудержно полился из ее уст. Нье слушал бесстрастно: он молчал, лишь задал пару наводящих вопросов.

– Что мы сделаем с этим человеком? – потребовала ответа Лю Хань. – Я знаю, что я не первая женщина, с которой он так обошелся. От мужчин у себя в деревне я ничего другого и не могла бы ожидать. Неужели в Народно-освободительной армии люди себя ведут так же, как в моей деревне?

– Не думаю, что Хсиа побеспокоит тебя подобным образом еще раз, – сказал Нье, – а если он повторит это, то будет законченным дураком.

– Этого недостаточно, – сказала Лю Хань. Воспоминание о том, как Хсиа Шу-Тао сдирал с нее одежду, вызвало у нее почти такую же ярость, как при самом нападении. – Это касается не только меня, он должен быть наказан так, чтобы больше не мог повторить этого ни с кем.

– Единственный верный способ сделать это – выгнать его, но для дела он нужен, хотя он и не из лучших, – ответил Нье Хо-Т’инг. Он поднял руку, предупреждая гневный вопрос Лю Хань. – Посмотрим, что сможет сделать наша революционная юстиция. Приходи вечером на собрание исполнительного комитета. – Он сделал паузу, задумавшись. – Это будет также случай еще раз изложить твои взгляды. Ты ведь очень умная женщина. Возможно, ты вскоре станешь членом исполкома.

– Я приду, – сказала Лю Хань, скрывая удовлетворение.

Она уже выступала раньше перед исполнительным комитетом, когда отстаивала и уточняла свой план уничтожения маленьких чешуйчатых дьяволов во время празднеств. Больше ее не приглашали – до настоящего момента. Может быть, Нье и собирался использовать ее в качестве куклы, но у нее были собственные амбиции.

Большинство дел в исполнительном комитете показались ей удивительно скучными. Она не подпускала к себе тоску, глядя через стол на Хсиа Шу-Тао. Он старался не встречаться с ней взглядом, от чего ее собственные глаза сверкали все неистовей.

Нье Хо-Т’инг вел заседание в безжалостной эффектной манере. После того как комитет согласился ликвидировать двух торговцев, о которых было известно, что они передают информацию маленьким дьяволам (и гоминьдану), он сказал:

– Печально, но это правда: мы, бойцы Народно-освободительной армии, всего лишь существа из плоти и крови, и все мы совершаем ошибки. Последний пример такой слабохарактерности – случай с товарищем Хсиа. Товарищ?

Он посмотрел в сторону Хсиа Шу-Тао – Лю Хань на ум пришло сравнение – «как помещик, который поймал крестьянина, обманувшего его при расчете».

Подобно провинившемуся крестьянину, Хсиа смотрел вниз, а не на своего обвинителя.

– Извините меня, товарищи, – пробормотал он. – Я признаю, что я подвел Народно-освободительную армию, подвел партию и революционное движение. Из-за вожделения я попытался приставать к верному и лояльному последователю революционных шагов Мао Цзэдуна, к нашему бойцу Лю Хань.

Самокритика продолжалась некоторое время. Хсиа Шу-Тао рассказал с унизительными подробностями, как он делал предложения Лю Хань, как она отказала ему, как он попытался взять ее силой и как она защитила себя.

– Я ошибался во всем, – сказал он. – Наш боец Лю Хань никогда не показывала признаков того, что она приманивает меня каким-либо способом. Я ошибался, стараясь использовать ее для своего собственного удовольствия, и ошибся еще раз, игнорируя ее, когда она открыто показала, что не хочет меня. Она была права, отказав мне, и еще раз права в том, что смело сопротивлялась моему предательскому нападению. Я рад, что это ей удалось.

Самое странное, что Лю Хань поверила ему. Он бы мог радоваться по-другому, если бы ему удалось изнасиловать ее, но теперь идеология привела его к признанию, что сделанное им было ошибкой. Она не знала точно, идеология ли заставляет больше уважать ее или сила.

Когда Хсиа Шу-Тао закончил каяться, он посмотрел на Нье Хо-Т’инга, чтобы понять, достаточно ли этого.

«Нет», – подумала Лю Хань, но была не ее очередь высказываться.

Через мгновение Нье сказал суровым тоном:

– Товарищ Хсиа, это не первая ваша ошибка подобного рода – худшая, да, но далеко не первая. Что вы скажете на это?

Хсиа снова наклонил голову.

– Я согласен с этим, – покорно ответил он. – С этого момента я буду бдительно уничтожать этот недостаток в моем характере. Больше я никогда не опозорю себя с женщинами. И если я должен, то готов понести наказание, которое назначит революционная юстиция.

– Посмотрим, как вы запомнили то, что сказали здесь сегодня, – предупредил Нье Хо-Т’инг, голос которого звучал, словно гонг.

– Женщины – тоже часть революции, – добавила Лю Хань, на что Нье, другие члены исполкома и даже Хсиа Шу-Тао согласно кивнули.

Больше она ничего не сказала, но все кивнули еще раз: сказанное ею было правдой, но не содержало упрека в их адрес. В один прекрасный день, до которого, вероятно, не так далеко, исполнительному комитету понадобится новый член. Они могут вспомнить ее здравый ум. Благодаря этому и с поддержкой Нье она могла бы стать постоянным членом.

«Да, – думала она. – Мое время придет».

* * *

Джордж Бэгнолл с восхищением смотрел на устройство, которое ящеры передали вместе с пленными немцами и русскими в обмен на своих пленников. Небольшие диски были изготовлены из какой-то пластмассы с металлической отделкой, в которой играла радуга. Когда такой диск вставляли в читающее устройство, экран наполнялся цветными изображениями, более живыми, чем в кино.

– Ох, черт возьми, как же они это делают? – спрашивал он чуть ли не в десятый раз.

Шипящий разговор ящеров раздавался из громкоговорителей по обе стороны экрана. Как ни малы они были, но воспроизводили звук с большей верностью, чем любые громкоговорители, изготовленные людьми.

– Ну что ты, инженер, тянешь из нас жилы? – сказал Кен Эмбри. – Считается, что это вы должны объяснить нам, бедным невеждам, как это делается.

Бэгнолл закатил глаза. Сколько столетий научного прогресса человечества отделяет авиационные двигатели, за которыми он присматривает, от этих невинного вида магических дисков? Сотни? Может быть, многие тысячи.

– Даже объяснения, которые мы получили от пленных ящеров, немногого стоят – не каждый здесь, в Пскове, прилично говорит на их языке, – сказал Бэгнолл. – И что за чертовщина этот «скелкванк»? Что бы это ни было, но оно вытаскивает картинки и звуки из этих маленьких кружков, но пусть меня изнасилуют, если я знаю – как.

– Мы даже не знаем, как задавать правильные вопросы, – грустно сказал Эмбри.

– Твоя правда, – согласился Бэгнолл. – И даже если мы видим эти сюжеты и слышим звук, сопровождающий их, все это большей частью не имеет для нас никакого смысла: ящеры просто очень странные. И знаешь что? Я не думаю, что они хоть чуточку понятнее немцам или большевикам, чем нам.

– Аналогично тому, что понял бы ящер из «Унесенных ветром», – сказал Эмбри. – Ему понадобились бы подробные комментарии, примерно такие, какие мы даем в виде сносок к каждому третьему слову у Чосера, даже хуже.

– Этот кусок в одном из сюжетов, где ящер осматривает веши, – и на экране, на который он смотрит, появляются одно за другим изображения… Какого черта может это означать?

Эмбри покачал головой.

– Будь я проклят, если знаю. Может быть, это что-то глубокое и символическое, а может быть, мы не понимаем, что видим, а может быть, ящер, который делал этот фильм, сам не понимал, что снимает. Как мы можем узнать это? Как мы можем даже предполагать?

– Знаешь, чего мне хочется после этого? – спросил Бэгнолл.

– Если того же, что и мне, то тебе хочется вернуться в наш дом и напиться до обалдения этого чистейшего картофельного спирта, который изготовляют русские, – сказал Эмбри.

– Попал точно в цель, – сказал Бэгнолл. Он взял еще один диск и стал рассматривать движение мерцающих радуг. – Меня больше всего беспокоит, что все это попадет нацистам и русским. Не смогут ли они разобраться в этом лучше, чем мы? Ведь тогда они узнают вещи, которых мы в Англии не будем знать.

– Мне тоже в голову приходила эта мысль, – отметил Эмбри. – Однако ящеры должны будут бросить свое барахло здесь, если провалится их нашествие. Я буду очень удивлен, если нам не достанется порядочное количество этих «скелкванков» и дисков к ним.

– Ты прав, – сказал Бэгнолл. – Проблема, конечно, в том, что это очень похоже на библиотеку, раскиданную по местности случайным образом. Никогда не скажешь заранее, в какой из книг окажется картинка, которую ты ищешь.

– Я скажу, чего бы хотелось мне. – Эмбри понизил голос: некоторые красные и многие немцы понимали английский. – Я хотел бы увидеть, как немцы и русские – не говоря уж о проклятых ящерах – рассеяны по местности случайным образом. Ничто не доставит мне большего счастья.

– И мне тоже.

Бэгнолл оглядел обвешанную картами комнату, где они регулярно удерживали нацистов и большевиков, чтобы те не вцепились друг другу в глотки. Читающее устройство и диски были сложены здесь еще и потому, что это была относительно нейтральная территория, с которой ни одна из сторон не попытается стянуть что-то для себя. Он вздохнул.

– Интересно, увидим ли мы снова когда-нибудь Англию? Боюсь, вряд ли.

– Вероятно, ты прав. – Эмбри тоже вздохнул. – Мы обречены состариться и умереть здесь – или, скорее всего, обречены не дожить до старости и вскоре умереть. Только слепой случай пока хранит нас.

– Слепой случаи да еще отсутствие увлечения снайперами женского пола, как это случилось с бедным Джоунзом, – сказал Бэгнолл.

Они оба рассмеялись, хотя ничего забавного в этом не было. Бэгнолл добавил:

– Вблизи от прекрасной Татьяны вероятность состариться и умереть в Пскове катастрофически возрастает.

– Точно! – с чувством сказал Эмбри.

Он бы еще поговорил на эту тему, но Александр Герман выбрал этот момент, чтобы войти в комнату. Эмбри перешел с английского на спотыкающийся русский.

– Добрый день, товарищ начальник.

– Привет.

Герман не выглядел начальником. Со своими рыжими усами, длинными нечесаными космами и сверкающими черными глазами он выглядел наполовину бандитом, наполовину ветхозаветным пророком (что вдруг заставило Бэгнолла задуматься, насколько велики отличия между ними). Он взглянул на воспроизводящее устройство ящеров.

– Чудесные штуки. – Он сказал это вначале по-русски, затем на идиш, который Бэгнолл понимал лучше.

– Да, это так, – ответил Бэгнолл по-немецки, который партизанский начальник Герман также понимал.

Бригадир подергал себя за бороду. Он задумчиво продолжил на идиш:

– Вы знаете, до войны я не был ни охотником, ни кем-то в этом роде. Я был аптекарем здесь, в Пскове, и готовил лекарства, которые приносили не слишком много пользы.

Бэгнолл не знал этого: Александр Герман мало рассказывал о себе. Не отрывая глаз от воспроизводящего устройства, он продолжил:

– Я был мальчишкой, когда в Пскове появился первый самолет. Я помню, как появилось кино, радио, звуковое кино. Что может быть более современным, чем звуковое кино? И вот пришли ящеры и показали нам, что мы просто дети, забавляющиеся игрушками.

– Эта мысль появилась у меня уже давно, – сказал Бэгнолл. – У меня она возникла, когда первый истребитель ящеров пролетел мимо моего «ланкастера». Тогда было хуже.

Александр Герман снова погладил бороду.

– Правильно, вы ведь летчик. – Его смех обнажил испорченные зубы и пустоты на месте выпавших. – Очень часто я забываю об этом. Вы и ваши товарищи, – он кивнул на Эмбри, имея в виду и Джоунза, – делали такую хорошую работу, поддерживая в нас и нацистах большую злость на ящеров, чем друг на друга, что мне кажется, что именно затем вы и прибыли в Псков.

– Временами и нам так кажется, – сказал Бэгнолл. Эмбри сочувственно кивнул.

– Вы никогда не пытались поступить в советские ВВС? – спросил Герман. Прежде чем кто-то из англичан смог ответить, он ответил на свой вопрос сам: – Нет, конечно нет. Единственные наши самолеты – это «кукурузники», а для иностранных специалистов эти небольшие простые машины интереса не представляют.

– Думаю, нет, – сказал Бэгнолл и вздохнул.

Эти бипланы выглядели так, будто летали сами по себе, будто их мог чинить любой, кто имеет отвертку и разводной ключ.

Александр Герман рассматривал его в упор. Немало русских и немцев изучающе рассматривали его с тех пор, как он попал в Псков. В большинстве случаев он прекрасно понимал, что они при этом думают: «Как бы использовать этого парня для моих целей?» У всех это было настолько очевидно, что он даже не расстраивался. Но читать по лицу партизанского командира было не так легко.

Наконец Александр Герман сказал:

– Если вы не можете использовать вашу подготовку против ящеров здесь, вы неплохо сделаете, если используете ее где-то в другом месте. Это возможно.

И снова он не стал ожидать ответа. Почесывая голову и бормоча про себя, он вышел из комнаты. Бэгнолл и Эмбри посмотрели ему вслед.

– Ты не считаешь, что он имел в виду возможность вернуть нас обратно в Англию, а? – спросил Эмбри шепотом, словно боясь высказать такую мысль вслух.

– Сомневаюсь, – ответил Бэгнолл, – он, скорее, думает, не может ли он сделать из нас пару сталинских соколов. Даже это не так уж плохо – хоть какая-то перемена. Что же до остального… – Он покачал головой. – Даже не смею думать.

– Интересно, что там сейчас осталось от родины, – проговорил Эмбри.

Бэгнолл тоже задумался над этим. Теперь он знал, что не сможет избавиться от этих мыслей – не думать о том, есть ли в действительности путь домой. Нет смысла думать над тем, что, как вы знаете, невозможно. Но если мысль пришла, значит, надежда вышла из своего убежища. Она может обмануть его ожидания, но она его никогда не покинет.

* * *

Тосевитский детеныш снова вылез из коробки, и только всевидящие духи Императоров прошлого знали, когда он заберется в следующую. Даже со своими поворачивающимися глазами Томалсс все чаще испытывал трудности в отслеживании детеныша, когда тот принимался ползать по полу лаборатории.

Он удивлялся, как самки Больших Уродов, у которых поле зрения гораздо более ограничено, чем у него, справлялись с тем, чтобы уберечь детенышей от беды.

Многие не справлялись. Он знал это. Даже в их наиболее технологически развитых не-империях Большие Уроды теряли огромное количество детенышей из-за болезней и несчастных случаев. В менее развитых областях Тосев-3 от одной трети до половины всех детенышей, которые вышли из тел самок, умирали в течение одного медленного оборота планеты вокруг звезды.

Детеныш пополз к двери в коридор. У Томалсса от удивления открылся рот.

– Нет, тебе нельзя выходить наружу, теперь нельзя, – сказал он.

Словно поняв его, детеныш стал издавать неприятные звуки, которыми он выражал усталость или раздражение. Томалсс велел технику подготовить проволочную сетку, которую он мог помещать в дверном проеме, прикрепив к обоим косякам. У детеныша не было достаточно сил, чтобы стянуть вниз проволоку, или достаточно ума, чтобы отвинтить крепления. На время он становился узником.

– И у тебя не будет риска быть уничтоженным, если заползешь на территорию Тессрека, – сказал ему Томалсс.

Это могло показаться забавным, но на деле ничего забавного не было. Томалсс, как большинство самцов Расы, не видел особой пользы в Больших Уродах. Но Тессрек ощущал ядовитую ненависть к ним, особенно к детенышу – из-за его воплей, из-за его запахов и просто из-за его существования. Если детеныш снова окажется на его территории, то Томалсс может получить замечание. Томалсс не хотел, чтобы это случилось – и помешало его исследованию.

Детеныш ничего этого не знал. Детеныш не знал ничего ни о чем: в этом была его проблема. Схватившись за проволоку, он встал прямо и выглянул в коридор. Он продолжал издавать слабые ноющие звуки. Томалсс знал, что они означают: «Я хочу выйти».

– Нет, – сказал он.

Ноющие звуки стали громче: слово «нет» детеныш понимал, хотя обычно и игнорировал его. Он ныл еще некоторое время, затем добавил нечто, похожее на сочувственное покашливание: «Я в самом деле хочу выйти наружу».