Текст книги "Наследники Авиценны"
Автор книги: Автор Неизвестен
Соавторы: Алексей Смирнов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Наследие доминиканцев
Приятель-доктор читал мне книжку: «Основы судебной медицины», Медгиз, 1938 год, под ред. проф. Попова.
Первичные признаки смерти:
"Проба Жоза: кожу схватывают клещами.
Проба Дегранжа: инъекция кипящего масла в сосок.
Проба Розе: удары по пяткам.
Стальная игла, воткнутая в тело, у живого через полчаса теряет блеск.
Введение в вену флюоресцина вызывает у живого окрашивание кожи в желтый цвет. Проба опасна для живых ввиду развития гемолиза.
Стальная или платиновая игла, вколотая в сердце, у живого будет в движении".
Раздел "Огнестрельные ранения":
"Французские авторы так характеризуют выстрел в упор: "ничего снаружи, все внутри". Это не совсем так. При наших многочисленных опытах со стрельбой из нагана в упор даже при сильном надавливании ствола вокруг пулевого отверстия получалось кольцо копоти".
Перекур
Кардиологическая бригада любит психиатров.
С ними всегда отдыхаешь душой.
Сидит дежурный психиатр на телефоне, перебирает карточки:
– Девяносто девять! Сейчас сотый будет.
Звонит телефон.
Доктор, голосом автоответчика:
– Здравствуйте. Вы – сотый клиент, обратившийся за психиатрической помощью. Вы выиграли приз. Теперь вы можете по желанию лечиться в любом психиатрическом стационаре города.
...Стоит как-то кардиологическая "скорая" возле приемного покоя 3-й больницы, мается, тоскует. Бригада курит и наблюдает, как психиатры грузят в рафик троих крикунов.
Доктор-кардиолог тычет в дверной проем:
– Эй, четвертого возьмите – вон он раком стоит, пол лижет.
Психиатры:
– Может, он чистоту любит. Нет, этого пока не отдают.
Рассказ о шести-семи повешенных
Доктор со скорой в десятый раз мне рассказывает:
– Приехали мужики в парк Сосновка. У них там год назад товарищ повесился. И вот они решили помянуть, под тем же деревом. Явились, а там уже занято: висит кто-то.
Не понимаю, чему он удивляется. Повешенные, против ожидания, выглядят довольно мирно и не возбуждают никаких сильных чувств.
Помню, я увидел двух повешенных еще курсе на первом, до перестройки. Иду в институт и краем глаза отмечаю нездоровое любопытство редких граждан. Никакой толпы, только милиционер прогуливается.
Пригляделся: висят две тетки на одном дереве, ногами почти касаются земли. По виду – бомжихи.
Совершенно заурядная обстановка, птицы поют, троллейбусы ездят.
Потом ходили разные слухи: дескать, это мать с дочкой, неблагополучные. Кто-то им угрожал, и они всюду писали письма, и даже в Смольный обращались, но там эти жалобы, видимо, причислили к злополучным нападкам на дистанционное облучение.
Хорошо волкам среди многоголосого хора об их галлюцинаторном приближении.
Я и сам пробовал вешаться лет в пять, но меня отловили и наказали.
Шор
Нет ничего хуже, чем простудиться в жаркую погоду.
Помню, такое случилось со мной в Калининграде, после четвертого курса, когда я проходил там дохтурскую практику. Ничего прохладительного я не ел, только горячительное. И все же меня разобрал такой кашель, что всем соседям по номеру пришлось плохо. Ничто мне не помогало – даже таблетки от астмы. Приходилось глушить это дело водкой. Тем более, что спирт – хороший пеногаситель, снимает отек и так далее, я это сразу усвоил на уроках терапии.
Так что я ходил в винный отдел, как на работу. Потом лежал в общежитии и слышал сквозь забытье шаги друзей. Голос за дверью:
– Тело лежало здесь?
Дверь отворяется, и все видят, что тело действительно на месте.
Кашель совпал с хирургической практикой. Ею заведовал молодой, фанатичный доктор по фамилии Шор, сын главного хирурга области. Приказал мне идти на операцию, крючки держать.
– Я кашляю, – прохрипел я озабоченно. И стал кашлять.
– Ничего не знаю, – отрезал Шор.
В операционной я зашелся в приступе раз, другой, третий. Марлевая маска судорожно втягивалась и выпячивалась. Я тупо смотрел в разрезанное мясо и кашлял.
Шор не выдержал. Он сделал мне замечание:
– Когда кашляют, надо сидеть в ординаторской, а не тащиться в операционную.
Любовь к отеческим гробам
Однажды я поехал в Москву.
Для меня было бы странно побывать в Москве и не познакомиться с московской медициной, хотя бы поверхностно. Так что я посетил Первую Градскую больницу. Там лежал, конечно, мой дядя, долеживал уже. Он попал в травматологию, будучи травмирован при загадочных обстоятельствах, которых не помнил.
В больнице я с облегчением увидел знакомую публику. Одна ультрамариновая бомжиха, выдававшая себя за учительницу английского языка, сидела, свесив ноги, на каталке и скромно рассказывала всем, кто проходил мимо, что ее в тот день проверили на весь учебник венерических болезней и ничего не нашли, примите к сведению. Потупив глаза рассказывала, якобы просто так.
Еще был бомж, к которому боялись подходить даже ему подобные, и мы тоже ушли с лестницы, где курили. Он был весь в мелких проплешинах, с корочками, а лицо – как подушка-думочка, задумчивое.
А третий бомж ограбил дядю, когда того выписывали, украл у него часы, хотя у самого были сломаны ноги и позвоночник.
Дядя, сколько я помню, постоянно соприкасался с больницами.
Отчим, помню, повел его на экскурсию в свою больницу, под Питером, показал морг. Дядя бродил среди трупов и кричал:
– Вставайте, бляди! На работу пора!
Сума и тюрьма
Место действия: подстанция Скорой Помощи.
Разгорелся ожесточенный спор. Водитель утверждал, что замести в дурдом удается далеко не каждого.
– Нет, каждого.
– Нет, не каждого!
Водитель был, конечно, не прав. Однажды его коллега, возивший психиатрическую бригаду, зашел в приемник одного такого дурдома, в туалет, и там его поймали пьяные санитары, дали ему люлей и связали. Тот знай себе вопил, что он водитель, а ему надменно отвечали, что все тут водители.
Стороны так и не примирились. Хорошо. Прошло какое-то время, и шофер о споре забыл, но его оппоненты все помнили. Наловили тараканов и покрасили спреем в зеленый цвет. Высыпали этому шоферу и ждут.
Водитель пришел в несказанный ужас. Кинулся к докторам:
– Тараканы зеленые!
Те, серьезно:
– Ну, не знаем, это не к нам. Вон психиатры стоят, иди к ним...
Междометие
Поступила жалоба. Больной пожаловался на доктора, который его оперировал под местным наркозом.
Ему не понравилось, что доктор, сделав разрез, сказал "упс".
Смычка
Я уже давно ничего не вспоминал из моей бедной на выдумку биографию. Все, что дозволено внутренней цензурой, я написал; осталось то, что нельзя. Но имеются и пограничные случаи, которые можно, скрепя сердце, предать огласке. Вот, например, история болезненной смычки медицины с милицией.
Я всегда вспоминаю в связи с этим сцену из фильма "Город принял". Милиция встречается на пустынном ночном перекрестке со скорой помощью, и скорая помощь забирает у милиции роженицу, якобы случайно там оказавшуюся. Дескать, одно дело делаем, обеспечиваем преемственность.
Ну, это еще вопрос: какое они такое делают дело, что получилась роженица, да еще попала в милицию. Замнем.
Но вот с невропатологами таких трогательных вещей не бывает. То, что им передает милиция в структуре преемственности, напоминает не о рождении новой жизни, а об окончании старой, причем загубленной. Вообще, клиенты частенько бывают общие, удовлетворяющие обе службы.
Все это, впрочем, мало чем связано с моим воспоминанием.
Лет десять назад побывал я в гостях. Я ведь прекрасно знал, что мне на следующий день дежурить в больнице и в гости нельзя, но все равно пошел. Обидно, что и гости-то не запомнились. Помню, что сел, уходя, в какой-то не мой трамвай и приехал на Васильевский остров. Помню, что поздно ночью вернулся домой на такси, да слишком рано вышел из машины, заблудился в собственном дворе, упал, содрал на запястьях кожу. Спал часа три и отправился на работу весь возбужденный и благоухающий. Я еще не знал, что в нашей больнице такое если и не в порядке вещей, то, по крайней мере, обыденное явление.
И вот сижу я на работе, времени уже пять часов вечера, и я немного пришел в себя. Стараюсь припомнить подробности вчерашнего и вдруг леденею. По-моему, в "Дневнике провинциала в Петербурге", у Щедрина, есть замечательный пассаж. Человек просыпается в участке без штанов. И, пока к нему не приходит местная власть, в ужасе пересчитывает все смертные грехи, загибая пальцы. Уверенный твердо, что совершил их все до единого. Но полицейский успокаивает его: мол, ничего – никого не убил и не ограбил, а "просто шлялся в непотребном виде по городу".
Меня ужалила мысль: не побывал ли я в милиции, на Васильевском-то острове? Такое славное место. Подтянул к себе Желтые Страницы, нашел василеостровскую милицию, начал звонить. А там ведь не одно отделение, а несколько. Что я, – казню себя, – дурью маюсь?
На третьем звонке слышу радостный голос:
– Да! Были вы у нас!
Вот вам и лубочная смычка медицины с милицией. Я думал, он меня поймет, как дежурный дежурного. Ничего подобного.
Потом уже я припомнил эпизод: сижу на какой-то скамье, а рядом – неопределенная баба без формы и возраста, только с запахом.
– Ты что, – спрашивает, – убил?
– Нет, – отвечаю.
– А я убила.
Петров день
На Скорую Помощь пришел новичок, молодой доктор.
Он еще не знал, что на подстанции орудует банда Петровых. Это были доктора, три или четыре штуки, но не родственники, а просто однофамильцы. Они творили ужасные дела, а один, самый страшный, пил, и новый доктор попал к нему в бригаду, стажироваться.
...Машина мчалась по городу.
Доктор Петров, сидевший впереди, развернулся вполоборота. В руке он держал украденную пивную кружку, наполненную дареным мартини.
– Ну, со знакомством! – воскликнул доктор и выпил почти до дна. Остатки протянул новичку. Тот отказался, и доктор допил.
Потом отнял у новенького чемоданчик, отобрал спирт со словами:
– Это мне. Жопу будешь протирать эуфиллином.
Под конвоем заботы (простите меня, Генрих Белль)
В молодости я был исключительно заботливым и внимательным доктором. Забывая о принципе «не навреди».
До всего-то мне было дело, ничто не могло укрыться от моего зоркого взгляда.
В далеком петергофском периоде я работал сразу в поликлинике и больнице. Они примыкали друг к другу. Очень удобно: направил кого-нибудь, а потом сам же и принимаешь, и лечишь.
Я укладывал всех подряд, искренне желая людям добра. И начинал докапываться до истины.
Помню, ходили ко мне крепкие мужички, две штуки. Жаловались на радикулит. Друг друга они не знали, но я их сделал соседями по палате, уложил. И приучил быть крайне внимательными к своему здоровью. Мурыжил их очень долго, и они как-то нехорошо спелись, боготворя меня и всячески превознося.
Назначил им рентген позвоночника, поясничного отдела. С клизмой и так далее, чтобы все было замечательно видно. Прихожу утром:
– Как наши дела?
Они стоят чуть ли не в обнимку, с энтузиазмом кивают:
– Моем прямую кишку, доктор!
– О, – говорю, – это интеллектуальное занятие.
– Да! – восклицают они. – Очень, очень!
И тут я подумал, что они, пожалуй, нашли и обрели друг друга. Благодаря мне. А ведь были семейные люди.
Ангелы и демоны
В больнице, где завершился мой медицинский путь, случались тягостные утренние недомогания. У многих. И я, конечно, не был исключением.
Для поправки здоровья можно было посетить либо демонов, либо ангелов.
Ярким представителем первых был заведующий лечебной физкультурой. Он всегда был готов удружить, но, поправив здоровье, всегда стремился погубить его снова с причинением ущерба окружающим. Вел себя вызывающе и всех подавлял своей измененной личностью.
У него довольно долго хранился коньяк, литров десять. Кто-то поблагодарил за лечение аппаратом, на который у физкультурника было некоторое ноу-хау. Аппарат представлял собой фрагмент самоходной дорожки, на который надо было лечь животом и приготовиться к массажу. Физкультурник наступал на какую-то педаль, и дорожка начинала отчаянно вибрировать.
– Попробуй, – приглашал физкультурник. – Через десять минут – изумительный стул, непрерывный.
И вот я стучался в дверь, а физкультурник приотворял ее и коротко говорил: "Погоди". В щелочку я видел клиента, сотрясаемого аппаратом. Потом дверь отворялась со словами "Заходи".
Коньяк был приличный, но физкультурника я побаивался. Совсем другое дело – доктор С., заведующий содружественным нервным отделением. Добрый, миролюбивый, переполненный философией благожелательного цинизма. Он относился к ангелам. У него хранились напитки, отобранные у больных накануне вечером, перед сном.
Утром, когда больные извинялись, доктор С. морщился и отмахивался:
– Только не говорите мне, что полоскали рот настойкой овса.
Однажды я пришел к нему, чувствуя себя исключительно плохо.
– У меня есть, – нерешительно признался доктор С. – Но я вам не советую.
И показал трофей. Это была густоватая жидкость с зеленоватым отливом, в початой водочной бутылке. Было так страшно, что я пересилил себя и отказался.
Но через полчаса вернулся и согласился.
Оказалось, опоздал. Жидкость уже выпил физкультурник, у которого кончился коньяк.
Скафандр
Однажды наша больница послала делегацию на медицинскую выставку в Гавани.
В числе прочего там показывали чудо-скафандр. Это было устройство для виртуализации реальности. Внутри можно сколько угодно воображать себя стоячим, ходячим, веселючим и вообще сверхчеловеком.
Наш начмед, академик реабилитации, ах задохнулся возле этого скафандра. Его сразу перестало интересовать все прочее, нужное больнице позарез: термошкаф, утятница, градусники. Он хотел одного: скафандра.
– Нам бы такой, – шептал он, ходя кругами.
Скафандр стоил сорок тысяч долларов. Или двадцать. Неважно.
Академика тронули за рукав.
– Пойдемте, – сказали ему соболезнующе.
– Пойдемте-пойдемте, – повторили ему еще раз, уводя от греха подальше, под руку.
Потому как ясно, что если бы он даже выбил грант под скафандр, больше одной штуки ему бы никто не разрешил купить.
И на скафандр образовалась бы очередь.
Все доктора поседели бы вмиг и полысели, потому что в скафандр захотели бы решительно все – особенно те, кому он ни к чему. Женщины с неустроенным личным климаксом, ветераны партии, родственники вспомогательного персонала и сам вспомогательный персонал.
Посыпались бы жалобы, начались бы обиды.
Направление в скафандр выдавал бы главврач, за тремя печатями от заместителей.
Фантазии в скафандре приводили бы к дальнейшей инвалидизации по возвращении в реальность.
Наконец, в скафандр залез бы с пьяных глаз наш лечебный физкультурник и уехал в нем на родную планету.
Вообще, сломали бы сразу. Чего я тут разоряюсь.
Профессор Лапотников
Повстречал в метро своего декана.
Обнялись и чуть не прослезились.
Почему-то про всякую сволочь мне всегда есть, что написать, а вот о человеке редкой доброты – не получается. Слова прячутся.
Он теперь профессор эндокринологии, седой совершенно.
Наш декан никогда и никому не сделал ни одной гадости. Ни на кого не повысил голос. Не отличился ни единой придурью. Это исключительная фигура. Виктор Александрович Лапотников его зовут.
Научная работа
Я еще только-только устроился работать в больницу.
Сидел в кабинете и скучал. Точнее, отдыхал и радовался тому, что все так спокойно и безоблачно. Я был готов послужить здоровью и долголетию. Не так, чтобы порвать себе полые органы, но готов.
– К вам придет профессор, – сказала мне докторша, со мной трудившаяся. Она это таким тоном сказала, что я понял: шутки кончились.
– Зачем? – спросил я.
– Познакомиться.
И вот, на пике моих медицинских грез, дверь распахнулась и быстро вошел профессор.
Сожалея о надобности представиться, он представился и затих. Я почтительно назвал себя.
– Отлично, – с облегчением вздохнул профессор и уселся в кресло. – Расскажите, пожалуйста, о себе.
Он был очень и очень педантичный, наш профессор, военной породы, въедливый и дотошный. Слова из него вылетали идеально округлыми, одно к одному. Сухопарый, невысокий, не склонный к улыбкам, любитель потирать руки.
Я рассказал, что учился и женился. Родился.
– Так, так, – одобрительно кивал профессор. Веки его были полуопущены.
Мой рассказ был краток. Я замолчал.
Профессор сидел и переваривал услышанное.
– Хорошо! – вскинулся он. – И как – вы готовы заниматься научной работой?
– Разумеется, – ответил я. – Введите меня в курс дела, и я готов приступить.
– Замечательно, – согласился профессор, встал, пожал мне руку и вышел.
Больше он к этой теме не возвращался.
Хромосомы
Холст, масло, рамка, кисти: лаборатория диагностики заболеваний плода при институте акушерства и гинекологии.
Тишина. Рабочий день.
Микроскопы, пробирки, предметные стекла. Общая занятость, легкая сосредоточенность. Бьется муха. В коридоре – чьи-то гулкие шаги.
Внезапный вопль:
– Дауна нашли! Дауна!
Суетливое оживление. Все бегают, заглядывают, хлопают друг друга по спине, недоверчиво улыбаются, пожимают друг другу руки.
Тревога
Однажды ловили фельдшера.
Фельдшер, сотрудник Скорой Помощи, чем-то ширнулся и встал в детской больнице раком. Ползал и кусал ходячих за ноги.
Позвонили на станцию:
– Ваш фельдшер ведет себя странно. Интересно даже...
– А ну его в жопу, вызывайте ЛКС.
Фельдшер, почуяв неладное, сбежал в машину и уехал. Ловили его до утра. Шоферу же что, ему все равно, куда ехать и где ездить.
Ложный вызов
Один субъект ужасно боялся докторов. Боялся до того, что даже сам себе рвал зубы, плоскогубцами. Но вот случился с ним инсульт, и тут уж ничего не попишешь.
Приехала Скорая и видит, что дело плохо. Больной даже не выговаривает слово "пизда". После укола, однако, ему стало лучше, и он повторил отчетливо.
Оставили его под наблюдение невропатолога. Тот явился, назначил логопеда.
Когда логопед пришел, пациент послал его на хуй.
Логопед негодовал:
– Зачем меня звали? Он все хорошо говорит.
Поэтическими бульварами
Звонит мне приятель со Скорой: одолжи пару тысяч. Я, говорит, должен послезавтра прийти домой очень усталый, измудоханный, и сказать жене, что был на халтуре. И показать две штуки в доказательство.
Ну, я не дал. Нету.
Он, конечно, не обиделся.
Веселый, радостный! Начал рассказывать всякое.
И вот, стало быть, едет Скорая Помощь. Обычно я начинаю так: "Скорая Помощь приехала..." – а тут она еще вовсю едет.
Доктор и фельдшер сочиняют стихи, потому что если с другом вышел в путь, то веселей дорога. Фельдшер строчку – и доктор строчку. Буриме в духе импровизации из "Египетских ночей".
Кому-то где-то плохо, и вот спасение мчится.
Фельдшер:
– На углу стоит аптека!
Доктор:
– У аптеки – два окна!
Фельдшер:
– Задавило человека!
Доктор:
– Много вылилось говна!
Дальше – хором, два раза.
Солнцеворот
Я очень люблю магнитные бури, я благодарен им.
Мне приятны разнообразные возмущения на Солнце и выброс протуберанцев.
В работе я бывал близок к тому, чтобы поклоняться Солнцу – с оттенком уважительной благодарности, в отличие от моих пациентов, которые больше склонялись к смиренному трепету.
Я ни разу в жизни не ощутил на себе ни одной солнечной бури.
Зато многие люди, которых я пользовал – почему-то преимущественно женщины зрелого возраста – ощущали их все до последней. Мужчин беспокоили другие, внутренние бури, рядом с которыми любой электромагнитный импульс покажется далеким бибиканьем.
Когда население оповещали о солнечной угрозе – по радио, телевизору, разве что не воем сирен, – я знал, что вся палата будет сетовать на магнитную бурю. И, что особенно приятно, не искать от нее спасения, потому что она же солнечная, а на Солнце анальгин не пошлешь. Просто мимоходом извещать:
– Я сегодня себя ужасно чувствую. Передавали, что будет сильнейшая магнитная буря.
И я сочувственно кивал, разводя руками. Ничего не поделаешь.
Иногда самочувствие бывало хреновое, а бури не было. Тогда приходилось вызывать ее самостоятельно:
– Доктор, у меня тяжелая голова.
Я начинал беспокоиться:
– Наверное, это магнитная буря. Вы разве не слышали?
Нет, не слышала. Но непременно услышит – не по радио, так на лавочке.
Мемориал
Когда я работал в поликлинике, я вел своего рода дембельский календарь.
Вообще, я существо домашнее и очень расположен вести на чужбине подобные записи. Такой календарик был у меня и в колхозе, и на практике, и на сборах.
Но в поликлинике он получился особенный.
Я ведь ужасно не хотел идти работать в поликлинику. Она находилась в Петергофе, а это далеко. Я таскался в горздрав и ныл там, твердя одно и то же. На что лощеный чин отвечал мне, что сам он, дескать, отдал Родине пятнадцать лет – и я отдам, три. Тогда еще существовало такое дело, как распределение. И чин самоотождествлялся с Родиной, которой я должен был какие-то годы, неизвестно за что.
Я даже пошел в военкомат и попросил призвать меня на сборы, чем крайне там всех удивил. Расчет был наивен: я где-нибудь отсижусь, а работать в Петергофе будет некому, и туда сошлют кого-нибудь другого. Не тут-то было. Военкомат, когда не надо, ведет себя возмутительно-бесхребетно. И петергофский райздравотдел меня отвоевал.
Дошло до того, что в мой почтовый ящик стали бросать бумажки с угрозами обратиться в прокуратуру, если я немедленно не выйду на работу. Не то, чтобы я испугался этих писем – просто понял, что альтернативы не будет. И, вздохнув тяжело, поехал в Петергоф.
Там я располагал тремя печатями: личной, для рецептов; штемпелем "невропатолог" и еще одной канцелярской хреновиной, со сменными резиновыми датами. В первые же дни, скучая, я пропечатал этим штемпелем дату в специальной тетради, куда записывал глупости, которые говорили больные люди. Так и повелось: прихожу на работу – ставлю штамп. Для себя. Проживаю подневольные годы, количеством три.
Впоследствии это вошло в навязчивую привычку. И календарь усложнился: я начал ставить звездочки против дней, когда приходил с тяжелого бодуна.
Звездочки появлялись все чаще. В 91 году их было уже намного больше, чем в 88.
А потом я поступил в ординатуру и перестал считать бодуны.
Зато за дело взялась моя покойная бабушка. Она зачем-то нарисовала от руки собственный календарь, в котором перечеркивала крестиками дни, когда я особенно отличался.
Помню, приехал однажды в гости мой дядя. Мы отметили встречу, а потом пошли к бабушкиному календарю и понаставили там крестов видимо-невидимо, все дни перечеркнули в прошлом и будущем, да еще нарисовали восклицательные знаки.
