Текст книги "На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии"

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Между тем век петровских ассамблей оказался недолог. После смерти Петра I они начали утрачивать свою роль одной из форм делового общения. Постепенно ассамблеи превратились в церемонные великосветские танцевальные балы, которые преследовали чисто развлекательные цели. Последний такой бал состоялся в Зимнем дворце накануне Первой мировой войны.

Передерий передерил

В 1843 году в Петербурге по проекту выпускника Института путей сообщения Станислава Валериановича Кербедза начали возводить первый постоянный мост через Неву. Строительство велось в исключительно сложных условиях коварной глубоководной реки и опасного болотистого грунта. Несколько тысяч человек были заняты на забивке свай. Петербуржцы реагировали на это строительство, из уст в уста передавая расхожую фразу, которую с удовольствием приписывали одному из питерских остроумцев князю А. С. Меншикову: «Достроенный Исаакиевский собор мы не увидим, но дети наши увидят; Благовещенский мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железной дороги ни мы, ни дети наши не увидят». Эти три гигантские стройки в то время велись одновременно, и мало кто верил в их успешное окончание. Косвенное подтверждение непредсказуемых трудностей, выпавших на долю строителей первого постоянного моста, можно увидеть в широко распространенной в Петербурге XIX века легенде. Рассказывали, что Николай I, понимая сложность и необычность строительства, распорядился повышать Кербедза в чине за возведение каждого нового пролета. Узнав об этом, Кербедз пересмотрел проект и увеличил количество пролетов. И действительно, начав сооружение моста в чине простого капитана, Кербедз закончил его в генеральском звании.

Мост был назван Благовещенским, по одноименному собору, стоявшему на нынешней площади Труда. В 1855 году, после кончины императора Николая I, мост был переименован в Николаевский. Архитектор А. И. Штакеншнейдер построил на нем часовню Святителя Николая Чудотворца, которую в народе называли «Николай на мосту». В 1930 году часовню снесли. К тому времени она превратилась в склад лопат и метел мостового уборщика. Среди ленинградцев в те годы ходило поверье, что Николай Угодник время от времени посещает свою питерскую обитель, благословляя и молясь за страждущих. Многие уверяли, что «сподобились» видеть лик святого.

Николаевский мост со стороны Английской набережной. Л. Ж. Жакотте и Гегаме по рисунку И. И. Шарлеманя 1850-е гг.

В 1918 году мосту присвоили имя лейтенанта Шмидта. Между прочим, по одному из проектов того времени памятник руководителю севастопольского восстания 1905 года Петру Шмидту собирались установить посредине моста, на месте снесенной часовни.

Мост исправно служил городу более 70 лет и только в 1930-х годах был подвергнут коренной реконструкции. Собственно, это была даже не реконструкция, а возведение нового моста с центральным разводным пролетом на старых устоях. Во внешнем оформлении были сохранены только перильные ограждения, выполненные по рисункам Александра Брюллова. Новый мост сооружался по проекту видного петербургского инженера-мостостроителя Г. П. Передерия, что, в свою очередь, вызвало новый всплеск творческой активности ленинградских пересмешников. Родился беззлобный каламбур, до сих пор сохранившийся в арсенале городского фольклора: «Передерий передерил».

И в наши дни мост продолжает жить в городской мифологии. В 1960-х годах его облюбовал для ежедневных утренних рыбалок известный актер Николай Черкасов. В театральных кругах его так и называли: «Оккупант моста Лейтенанта Шмидта». В конце 1980-х – начале 1990-х годов, в пресловутую пору перестройки, когда над Петербургом всерьез нависла угроза нехватки продовольствия, прошел слух, что некая японская фирма готова приобрести мост Лейтенанта Шмидта и выставить его в музее как памятник технической мысли XIX века. Якобы мост предполагалось разобрать и по частям перевезти на Японские острова.

В последнее время петербуржцы с недоумением наблюдают за возвращением в нашу жизнь символов и атрибутов ушедшей в прошлое социалистической эпохи. То новый государственный гимн со старым текстом известного «гимнюка» Сергея Михалкова, то красные звезды в символике армейских знамен новой России. Внес свой вклад в этот сомнительный процесс и петербургский городской фольклор. Вот текст постановления губернатора Петербурга: «В связи с Указом Президента о посмертном присвоении за особые заслуги перед отечеством лейтенанту Шмидту воинского звания капитана 3 ранга, мост Лейтенанта Шмидта в Петербурге переименовать в мост Капитана 3 ранга Шмидта».

Петербург будит барабан, Москву колокол

В России понятие лейб-гвардии, то есть личной, императорской гвардии, впервые появилось в 1690-х годах. Ее название было заимствовано из Германии и в буквальном переводе означает: leib – тело и gward – охрана, а в смысловом – королевская охрана, или царская стража. Первыми воинскими подразделениями, получившими такое название, стали Преображенский и Семеновский полки. Свою родословную они ведут от так называемых «потешных полков», собранных Петром еще в пору юности из сверстников из двух подмосковных сел – Преображенского и Семеновского. Уже в 1697 году эти полки выполняли роль личной охраны государя. Так, во время Великого посольства в Западную Европу Петра сопровождал караул из 62 преображенцев.

К середине XIX века в Петербурге постоянно находились двенадцать кавалерийских и пехотных гвардейских полков, казармы которых, составляя мощный резерв сил внутренней безопасности царского двора, тесным кольцом опоясывали столицу. Семеновский полк располагался на Загородном проспекте, Московский – на Фонтанке, Измайловский – между Фонтанкой и Обводным каналом, Гренадерский – на Карповке, Финляндский – на Васильевском острове, Литовский – на Выборгской стороне. Гвардейские полки квартировали во всех царских резиденциях – в Гатчине, Царском Селе, Петергофе. И это еще не все. В Петербурге находился Главный штаб и штабы армейских соединений, военные училища и гвардейские корпуса. Петербург славился ежедневными разводами караулов и военными парадами на Марсовом поле. Ежедневные зимние занятия в городских манежах и ежегодные летние воинские учения в Красном Селе привлекали внимание буквально всех петербуржцев – от простых обывателей до вельможных сановников. Созданный объединенными усилиями писателей и художников, привычный облик Петербурга в армейской шинели вполне соответствовал представлению о нем даже нечитающей публики. Призывные звуки армейского барабана давно уже стали в Петербурге альтернативой колокольному звону, характерному для многих других российских городов, включая Москву. У Пушкина были все основания назвать Петербург «военной столицей».

При этом Петербург вовсе не уступал Москве в количестве молитвенных домов. Достаточно сказать, что в начале XX века в северной столице насчитывалось более 600 кафедральных, приходских, ведомственных, домовых и прочих церковных сооружений. Нет, скорее всего, пословица «Петербург будит барабан, Москву – колокол» отражала не формальную, количественную, а сущностную разницу между двумя столицами. Петербург заметно отличался от Москвы строгой воинской подтянутостью в людях, логической стройностью в архитектуре, собранностью, организованностью и дисциплиной в работе и службе.

Питер бока повытер

Необратимые процессы капиталистического развития пореформенного Петербурга тонко почувствовала всегда совестливая и внимательная к изменениям в обществе русская литература. Пушкинский Петербург катастрофически превращался в Петербург Достоевского – город, представлявший собой социальный тупик, в котором сходятся все дороги и из которого не ведет ни одна. Опьяненные иллюзией свободы и призраком обогащения провинциальные русские растиньяки бросились на завоевание русского Парижа в честолюбивой надежде стать вершителями судеб и властителями умов. В столицу приезжали на заработки, на службу, «на ловлю счастья и чинов», на учебу. В особняках знати жило множество слуг, выписанных вельможами из своих сельских имений. Слуг было так много, что даже у Пушкина, который, как известно, вечно нуждался в деньгах и умер, не оплатив гигантские долги, их насчитывалось пятнадцать. Не говоря о графе Строганове, у которого служило едва ли не 600 человек.

Вся эта огромная масса пришлого населения, завороженная фантастическими снами и святочными рассказами, верила в «свой» Петербург, когда бросала насиженные места и устремлялась в столицу. Но холодный, расчетливый, недосягаемо вельможный Петербург все ставил на свои места. Он славился стремительными обогащениями и катастрофическими падениями; одних любил, к другим был равнодушен, одних безоговорочно принимал, других отталкивал как инородные тела. В городском фольклоре это фиксировалось безошибочно точными пословичными формулами успеха, а чаще всего неуспеха: «Кого Питер полюбит – калач купит, кого не полюбит – последнюю рубаху слупит»; «Питер бока повытер»; «Матушка Нева испромыла нам бока»; «Питер – карман вытер» и т. д.

Чопорный сословный Петербург быстро разрушал иллюзии искателей счастья. Отрезвевшие псковичи и ярославцы, помятые жизнью и потертые бедностью и унижением, если не возвращались на «круги своя», то превращались в извозчиков и лакеев, мелких чиновников и ремесленников, на всю жизнь усвоив житейскую истину о хорошем городе Питере, который «бока вытер».

 
А вокруг, старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных красных розах
И под тучей вороньих крыл.
 

Таков литературный образ столицы Российской империи, созданный на основе петербургского городского фольклора гениальной Анной Ахматовой в «Поэме без героя».

Питер женится, Москва замуж идет

Вот уже три столетия идет сравнительно мирный диалог между двумя столицами – степенной и многоопытной, со сложившимся за многие столетия менталитетом Москвой и Петербургом – самозванным выскочкой, презревшим законы столонаследия, детищем Северной войны, менталитет которого к началу этого диалога только складывался. И город, и его население еще только накапливали свой умственный и духовный навык. Правда, вопреки житейской логике, первый выпад в этом трехвековом диалоге принадлежал все-таки не разгоряченному юношеским максимализмом Петербургу, а старшей по возрасту Москве. Устами своего апологета – заточенной в монастырь нелюбимой жены Петра I, московской боярыни Евдокии Лопухиной, с домостроевском категоричностью Москва заявила: «Быть Петербургу пусту!» Петербург ответил со сдержанным достоинством. В 1712 году состоялась свадьба Петра I и его новой избранницы, бывшей ливонской пленницы Марты Скавронской, при переходе в православие нареченной Екатериной Алексеевной. Свадьбу справляли в Петербурге, столичный статус которого еще не был узаконен. Кстати, и потом никаких официальных документов о переносе столицы из Москвы в Петербург не появилось. Вплоть до наших дней. Просто на царскую свадьбу съехались из Москвы все государственные учреждения, весь дипломатический корпус и все царские ближние и дальние родственники. Да так здесь и остались. С тех пор Петербург стал столицей. De facto. Но это не было самозванством в полном смысле слова. И петербуржцы это хорошо понимали, запуская в речевой оборот расхожую в свое время поговорку: «Питер женится, Москва замуж идет». То есть добровольно. Другое дело, что москвичи с этим не вполне согласились. Их фольклор утверждает другое: «Питер женится, Москву замуж берет». Но даже в московском варианте «берет» – это вовсе не означало «берет в полон», скорее, «берет под свою защиту, под свое покровительство». В полном соответствии с обычаем брать невесту под свою опеку.

С тех пор количество пословиц и поговорок, в которых подчеркивается «женское» начало Москвы и «мужское» Петербурга, множится и множится. «Москва девичья, Петербург – прихожая», надо полагать, прихожая, где толпятся многочисленные претенденты на руку и сердце единственной капризной красавицы; «Москва женского рода, Петербург – мужского»; «Москва – матушка, Петербург – батюшка»; «Москва невестится, Петербург женихается».

И действительно, Петербург всегда был городом более мужским, чем женским. Его население составляли преимущественно чиновники правительственных ведомств, солдаты и офицеры гвардейских полков, студенты университета и кадеты военных училищ, фабричные и заводские рабочие. В XIX веке более двух третей жителей Петербурга были мужчины. Но и в 1970-х годах, когда этой разницы давно уже не существовало, в городе бытовала пословица: «В Ленинграде женихи, а в Москве невесты». И это не было данью традиции. Скорее всего, речь шла уже не о сравнительной численности женихов и невест, а об иных свойствах юных претендентов на брачный союз. В народе высоко ценилась просвещенность и образованность, внутренняя культура и цивилизованность молодых ленинградцев, с одной стороны, и пресловутая домовитость московских красавиц – с другой.

Во всяком случае, фольклор всегда старался подчеркнуть разницу между представителями обеих столиц. В трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место. «Вы ленинградец?» – спрашивает дама. «Да, но как вы узнали?» – «Москвич бы не уступил». – «А вы москвичка?» – «Да, но как вы узнали?» – «А вы не сказали мне спасибо».

Признаки мужского и женского начала в столицах отмечены не только в низовой, фольклорной культуре. Вкус к раскрытым в пространство широким проспектам и прямым улицам, тяготение к острым, прямым углам в зодчестве и к логической завершенности архитектурных пространств заметно отличали Петербург от Москвы с ее запутанными лабиринтами узких переулков, тупичков и проездов, уютными домашними двориками и тихими особнячками чуть ли не в самом центре города. Впрочем, хорошо известны не только архитектурные и градостроительные различия. На фоне подчеркнуто ровного, уверенного и достаточно твердого петербургского произношения, которое москвичи язвительно приписывали гнилому воздуху финских болот и дрянной погоде, когда «не хочется и рта раскрыть», выигрышно выделяется мягкость и певучесть московского говора. Роковой юношеский максимализм революционного Петрограда противопоставляется степенной осмотрительности сдержанной и флегматичной матушки-Москвы. Наконец, не случайно по отношению к Москве используется существительное женского рода «столица», в то время как Петербург в представлении многих – скорее стольный град.

Плюс-минус Нарвские ворота

Этой удивительной фразой, выражающей высшую степень приблизительности, неточности, словарь петербуржцев обогатился в середине XIX века, благодаря появлению второго, нового варианта мемориальных Нарвских триумфальных ворот. «Трухмальные» ворота, как их часто называли простодушные обыватели, и в самом деле возводились дважды, на разных местах, в разное время, из разных материалов и по проектам разных архитекторов. Вторые, существующие ныне ворота – и те, и не те, что первые.

Первые Триумфальные ворота были установлены на границе города, вблизи Обводного канала в 1814 году. Они предназначались для торжественного прохождения гвардейских частей русской армии – победителей Наполеона, возвращавшихся из Парижа в столицу Отечества. Ворота строились по проекту архитектора Джакомо Кваренги. Это была величественная однопролетная арка, украшенная колоннами ионического ордера и увенчанная фигурой Славы, управляющей шестеркой коней. Все лето 1814 года через Триумфальные ворота, приветствуемые ликующими петербуржцами, в город вступали полки, славные имена которых золотом сияли на фасадах ворот.

Вид Нарвских триумфальных ворот. К. П. Беггров по рисунку К. Ф. Сабата и С. П. Шифляра. 1823 г.

Но возведенные из недолговечных материалов – дерева и алебастра – ворота постепенно ветшали и через десять лет уже представляли серьезную угрозу для прохожих. В то же время все понимали, что столица империи не может лишиться памятника славы и доблести: еще свежи были воспоминания о войне, еще живы были ветераны.

Ворота решили восстановить. Но уже «в мраморе, граните и меди», как об этом было сказано в «высочайшем рескрипте». К тому времени граница города передвинулась на запад от Обводного канала, там и решено было установить новые ворота. Их проектирование было поручено архитектору В. П. Стасову. Строгий и последовательный классицист, он в основном сохранил замысел, идею и пропорции кваренгиевских ворот. Конную группу для них создал П. К. Клодт.

Торжественное открытие новых триумфальных ворот состоялось 17 августа 1834 года, в двадцатую годовщину возвращения русских войск на родину. Тогда-то остроумные петербуржцы и предложили новую уникальную формулу приблизительности, или неопределенности: «Плюс-минус Нарвские ворота».

ПоГолодаю, поГолодаю – и на Волково

Дважды за всю свою долгую историю старинное название острова Голодай вошло в пословицы. И оба раза благодаря ассоциации со словом «голод». Первый раз давно, еще в XVIII веке, в связи с содержавшимися на острове каторжниками, сострадание к которым родило среди петербуржцев пословицу: «Голодай да холодай, а колоднику отдай». Отсюда будто бы и остров так назван. Второй раз это произошло через двести лет, уже в наши дни, во время блокады Ленинграда. В то время на острове Голодай находилось трамвайное кольцо, откуда начинался один из самых протяженных маршрутов – № 4. Он проходил по Васильевскому острову, пересекал Неву по Дворцовому мосту, продолжался по Невскому проспекту, поворачивал на Лиговку и заканчивался вблизи старинного Волкова кладбища. Его хорошо знали и им пользовались практически все ленинградцы. Люди они были самые обыкновенные. И проблемы у них были самые обыкновенные, человеческие. «Как поживаешь?» – спрашивает при встрече один блокадник другого. «Как трамвай четвертого маршрута: поГолодаю, поГолодаю – и на Волково».

Другим, столь же продолжительным путем следовал трамвай маршрута № 6. Он также начинался на острове Голодай, но заканчивался у ворот Красненького кладбища. В фольклорной летописи блокады сохранился и этот маршрут: «ПоГолодаю, поГолодаю – и на Красненькое».

Одним из самых коротких маршрутов того времени был одиннадцатый. Он проходил по тому же Голодаю и делал кольцо недалеко от Смоленского кладбища. Можно сказать, маршрут был свой, островной, домашний. Многие его просто игнорировали, предпочитая пешие путешествия: «ПоГолодаю, поГолодаю, да и пешком на Смоленское».

Под одну Гребенку

Один из самых успешных архитекторов так называемого «второго», или «рядового», плана петербургского строительства второй половины XIX века Николай Павлович Гребенка был выходцем из Украины. Он родился в Полтавской губернии. В 1835–1843 годах учился в Петербургской академии художеств на архитектурном отделении, в 1852 году стал академиком архитектуры. Пик его деятельности пришелся на 1850–1870 годы, когда массовое строительство доходных домов приобрело в Петербурге невиданный до того размах.

В петербургский городской фольклор Гребенка вошел благодаря доходному дому купца В. Г. Жукова, построенному им в 1845 году на углу Гороховой и Садовой улиц (№ 34/31). Четырехэтажный дом на высоких подвалах был возведен в невиданно короткий срок, всего за 45 дней. Тогда-то среди архитекторов, строителей, да и просто горожан и возникло устойчивое словосочетание, на долгое время определившее популярность того или другого петербургского зодчего: «Строить под Гребенку», или «Под одну Гребенку», то есть быстро, качественно, но при этом не особенно заботясь об индивидуальном облике каждого отдельного здания.

Согласно толковым словарям русского языка, идиома «стричь под одну гребенку» действительно имеет иронический, уничижительный оттенок и означает «всех уравнивать». Но не надо забывать, что именно такая рядовая архитектура во многом определила облик Петербурга второй половины XIX века. Пройдите по Литейному проспекту, по Большой или Малой Морским улицам, по набережным петербургских рек и каналов, и вы легко в этом убедитесь. И в том, что из сотен и сотен петербургских архитекторов того времени фольклор выбрал именно Николая Павловича Гребенку заслуга не только его фамилии. Историк петербургской архитектуры Б. М. Кириков в справочнике «Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века» перечисляет 79 зданий и сооружений, построенных Гребенкой, а другой знаток петербургского зодчества В. Г. Исаченко утверждает, что Гребенка проектировал, строил или принимал участие в возведении «не менее ста, а может быть и более, добавляет он, зданий». Недаром современники о Гребенке говорили, что «почти ¹/ ₈часть Петербурга обстроена им».

В большинстве своем это были доходные дома, жилые флигели или небогатые особняки на Садовой улице, набережной Фонтанкп, Екатерингофском проспекте, на Васильевском острове, в ротах Измайловского полка и во многих других районах города. Среди сооружений Гребенки, сохранившихся до сих пор, есть возведенные или перестроенные им торговые и складские здания, церковные постройки, съезжие и училищные дома. В любом случае Николай Павлович Гребенка заслужил право навсегда остаться не только в петербургском городском фольклоре, но и в истории зодчества.

Подышать сырым воздухом Финского залива

Можно предположить, что понятие «пригород» в современном понимании этого слова, то есть небольшой населенный пункт, примыкающий к большому городу, возникло на Руси только в начале XVIII века и связано непосредственно со строительством Петербурга. До этого подобного аналога просто не существовало. Испокон веков на Руси был город. Его беспорядочно разбросанные постройки окружались рвами и обносились, то есть огораживались,крепостными стенами. А далеко за ними, разбросанные в бескрайних пространствах, существовали поселения, служившие загороднымирезиденциями царей, князей и приближенной знати. В большинстве своем поселения были наследственными, родовыми и принадлежали фамилии, имени. Потому они и назывались «имениями». Пригородовже как таковых не было вовсе.

Вид с террасы Большого Петергофского дворца. Современное фото

Первым русским пригородом следует считать Петергоф, который возник на берегу Финского залива ярким праздничным антиподом холодному официальному Петербургу. Он был весь пронизан политической символикой восемнадцатого века. Она легко прочитывалась современниками в плане архитектурного ансамбля, объединенного с морем торжественной лестницей и каналом, и в мощной аллегорической фигуре Самсона, разрывающего пасть льву. Библейский герой символизировал Россию, а лев, изображение которого является частью шведского герба, – побежденную Швецию. Раскинувшиеся вокруг Верхний и Нижний парки были распланированы по законам одного художественного стиля. Их регулярный характер в сочетании с ликующим буйством вырвавшихся на свободу водяных струй фонтанов полностью отвечал государственному размаху и политическим претензиям при абсолютной феодальной регламентации всего жизненного уклада русской общественной жизни первой четверти XVIII века.

Стараясь ни в чем не отставать от своего монарха, Александр Данилович Меншиков – первый губернатор Петербурга – закладывает на южном берегу Финского залива, напротив Кронштадта, дворцовый комплекс, положивший начало городу Ораниенбауму и великолепному парку, достигшему своего наивысшего расцвета в середине восемнадцатого века, благодаря праздничной архитектуре Антонио Ринальди.

Вид на парк и дворец в Ораниенбауме. А. Е. Мартынов. 1821–1822 гг.

К первой четверти XVIII века относится и возникновение первого каменного дворца на Сарской мызе и регулярного сада, послужившее толчком к развитию Царскосельских парков, равно знаменитых как парковой архитектурой, так и образами пушкинской поэзии. В регулярной части Екатерининского парка в Царском Селе, куда водили иностранных дипломатов, было чисто, как в Зимнем дворце. Природа демонстрировала образцы покорности и послушания. Во всем виделся исключительный порядок, олицетворявший математическую точность и отлаженность государственного механизма управления. Четкая планировка дорожек, каждая из которых замыкалась скульптурой или павильоном, аккуратно подстриженные деревья, послушным кронам которых придавались ясные геометрические формы, яркие цветники, напоминавшие наборные паркеты дворцовых покоев. Дипломаты могли смотреть, анализировать, сопоставлять.

Вид на Камеронову галерею в Царском Селе. К. К. Шульц по оригиналу И. Я. Мейера. 1840-е гг.

Несколько особняком стоит Гатчинский парк с загадочным ринальдиевским колоссом царского дворца, благодаря которому Гатчина кажется более пригодной для военных парадов и армейских смотров, нежели для массовых воскресных гуляний. На этом фоне обыкновенный человек мог бы потеряться окончательно, если бы не уникальный опыт, предпринятый однажды архитектором Николаем Александровичем Львовым. Его блестящая землебитная миниатюра Приората, зрительно равно удаленного от Земли как в небо, так и в зеркальную бездонность озера, может кого угодно примирить с естественной природой.

Дворец в Гатчине. Вид со стороны сада. К. К. Шульц по оригиналу И. Я. Мейера. 1840-е гг.

И, наконец, Павловск, пожалуй, наиболее крупная и драгоценная жемчужина в зеленом ожерелье Петербурга. Павловский пейзажный парк формировался в то время, когда на знаменах общественной жизни привычные лозунги неограниченной власти над природой сменились демократическими призывами к единству того и другого. Вмешательство в природу должно было лишь подчеркнуть красоту, первозданную прелесть и самостоятельную значимость естественной жизни. Реабилитировались такие породы деревьев как дуб, ива, береза, которые не поддавались культурной стрижке и потому практически исключались из жизни регулярных парков. Постепенно от стрижки отказались вообще. Дорожки и берега водоемов приобретали извилистые, близкие к естественным, очертания. В структуру парков включались лесные массивы и долины рек.

Павловский парк. Павильон Храм Дружбы. Современное фото

Золотая эпоха русского пригородного паркостроения практически уложилась в хронологические рамки одного столетия. Несмотря на сравнительно частую смену стилей и вкусов, были созданы парковые ансамбли, отличающиеся редким композиционным единством и цельностью. За исключением петергофских парков, распланированных в одном стиле, все остальные парки представляли собой удачное сочетание участков регулярного (французского), каскадного (итальянского) и пейзажного (английского) стилей. В различных случаях это проявлялось по-разному, но везде исключительный художественный такт и внутренняя культура паркостроителей давали возможность уживаться на одной территории полярно противоположным эстетическим принципам. Дополняя и обогащая друг друга, они в конце концов сложили тот тип русского парка, который отвечал требованиям своей эпохи. В то же время петербургским пригородам присущи такие вневременные свойства, которые вот уже несколько столетий делают их всегда современными.

Не случайно именно в Петербурге так прочно укоренилась традиция воскресного отдыха в пригороде. Фольклор откликнулся на это двумя характерными поговорками, объясняющими сезонную привязанность петербуржцев к тому или иному пригородному парку. В знойную летнюю жару петербуржцы любят ненадолго покинуть Петербург и «Подышать сырым воздухом Финского залива» среди солнечно сверкающих фонтанных струй Нижнего парка старинного Петергофа, а осенью «Пошуршать листвой» в задумчивой пряной тишине живописных парков Павловска или Царского Села.

Пойдет в Питер с котомочкой, а придет домой с ребеночком

Отходничество как социальное явление, когда крестьяне, гонимые голодом и необходимостью платить оброк, временно покидали места постоянного проживания и отправлялись в поисках заработка в крупные промышленные города, было известно на Руси давно. Традиция уходить на сезонные заработки сохранилась в XVIII, XIX, да и XX веках. Но особенно заметным это явление стало после отмены в 1861 году крепостного права. Петербург в это время становится центром притяжения для тысяч крестьян, порвавших с землей и ищущих в одном случае постоянного заработка, в другом – случайного обогащения, легкой свободной жизни, неожиданного поворота судьбы. В основном на заработки уходили мужчины. Однако среди крестьян было и немало женщин, готовых с головой ринуться в омут столичной жизни в поисках счастья.

Между тем судьба женщин в столице складывалась особенно драматично. Напомним, что Петербург был городом преимущественно мужским. Это накладывало определенный отпечаток на взаимоотношения полов. А если учесть, что только в «домашней прислуге» в конце 1860-х годов состояло ни много ни мало около десяти процентов всего петербургского населения, то легко понять положение робких и застенчивых недавних крестьянок в столице. Многие из них становилась жертвами мужской сексуальной агрессивности, многие – в отсутствие родительского пригляда и гнета строгой деревенской морали – просто не выдерживали мучительного испытания свободой. Их ждала улица.

В 1843 году в Петербурге был создан Врачебно-полицейский комитет, который зарегистрировал 400 женщин, занимавшихся проституцией. А к середине 1860-х годов в столице исправно функционировало уже около 150 публичных домов. Дорога от фабричных ворот до подъездов под красными фонарями была короткой. Короче, чем из деревни в Петербург.

Фольклор, как городской, так и провинциальный, эту тему без внимания не оставил. Исключительной популярностью пользовались на деревне частушки, содержание которых одновременно и радовало, и огорчало односельчан. Во многих семьях трагедии, подобные тем, о которых пелось в частушках, не были редкостью. Каждую из этих коротких частушек легко можно было развернуть в сентиментальную повесть или нравоучительный роман, но чем бы тогда отличалось правдоподобие литературы от правды фольклора:

 
В Питер-то с котомочкой,
Из Питера с ребеночком.
Натко, маменька, на чай,
Да петербуржца покачай.
 
 
Ванючиха старая
Самовар поставила,
Не успела вскипятить —
Дочка с Питеру катить.
 
 
Пришла с Питера девчонка,
Принесла маме ребенка.
Вот тебе, маменька, на чай,
Толстопузова качай.
 

Широчайшую известность как в Петербурге, так и в провинции приобрела в свое время поговорка: «Пойдет в Питер с котомочкой, а придет домой с ребеночком». В разных вариантах и на все лады ее пели, декламировали и выкрикивали так часто, что сейчас уже трудно разобраться, что было первично: то ли частушка, цитата из которой превратилась в расхожую поговорку, то ли самой поговорке стало тесно в короткой пословичной форме и она вошла фрагментом в озорную частушку.