Текст книги "Твой XIX век"
Автор книги: Натан Эйдельман
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
„Тогда начал выходить „Евгений Онегин“, его читали с увлечением, и мне, ребенку, часто приходилось слышать из него цитаты“.{41}
Как водится в больших, добрых, беспорядочных семьях, однажды все снимаются с места и отправляются за счастьем. С тех пор начинается в жизни Машеньки Эрн дальняя дорога, предсказанная еще карточными гаданиями в Тобольске; дальняя дорога, уводящая из пушкинских времен в чеховские и горьковские, от Иртыша и Сибири – в Париж, Дрезден, Берн. По зимней тысячеверстной дороге ездят обычно в больших санях, которые спереди плотно застегиваются, провизию везут под шубами, чтобы не дать ей замерзнуть, а на станциях согревают на спиртовых лампочках. Когда дорогу закладывает снегом, лошадей запрягают „гусем“, а в метель привычные животные сами находят дорогу. Верст сто путешественники едут по замерзшей Волге, и при виде огромных трещин во льду делается жутко.
„У меня на коленях, в теплой коробке, ехал мой попугай. Останавливались часто в грязных избах, задымленные стены блестели, точно вылощенные, при свете горящей лучины. Попугай вынимался из коробки и возбуждал общее удивление…“
Сначала семейство переместилось из Тобольска в Вятку, к одному из сыновей, Гавриилу Каспаровичу, преуспевшему более других (чиновник особых поручений при губернаторе).
„Рыбе – где глубже, человеку – где лучше“.
Впрочем, и правительство, и сосланный в Вятку за вольнодумство Александр Герцен единодушно сходятся на прямо противоположном (нежели у семьи Эрн) взгляде насчет мест „поглубже“ и „получше“, чем Вятка.
Во второй части „Былого и дум“ – несравненный рассказ о Вятке 1830-х годов, о чиновниках-завоевателях и завоеванном народе, о вятском губернском правлении, где хранятся „Дело о потере неизвестно куда дома волостного правления и о изгрызении оного мышами“, „Дело о потере пятнадцати верст земли“, „Дело о перечислении крестьянского мальчика Василия в женский пол“…
Герцен – 23-летний красавец, лев вятских гостиных, неспокойный, тоскующий, остроумный, порою сентиментальный до экзальтации – подружился с семьей Эрн. Гавриил Каспарович, его сослуживец, был, видно, неплохой малый, а Прасковья Андреевна всегда готова приголубить еще одного „несчастного“. Случалось, она жаловалась, что вот Машеньку учить негде и некому (Вятка не столь обильна семинаристами, как Тобольск). Герцен рекомендует Москву, пансион, дает рекомендательное письмо, и на исходе 1835 года еще одна тысячеверстная зимняя дорога доставляет двенадцатилетнего „сибирского медвежонка“ во вторую столицу.
XX ВЕК
Мария Рейхель – Марии Корш. Из Берна – в Москву:
13 ноября 1905 г.
…Будет ли жизнь теперь другой, могут ли связанные члены раскрываться и насколько – это еще вопрос… Если только знать наверное, что в самом деле не только слово „свобода“, но и самая жизнь будет ею проникнута, – какое приобретение!.. Надобно стараться не извлекать излишних требований, которые в настоящую минуту трудно возможны. Трудно и удерживаться, не желать достижения идеалов, но где эта мерка, чтобы идти, не споткнувшись. Действительность не шутит и часто грубо подавляет. Пиши, пиши – все хочется знать, и всякое слово дорого. Это для меня самый первый интерес и сердечная потребность. Читаю теперь Герцена, не все за раз, но просматриваю, а возьму в руки и не выпущу. Сколько здоровых мыслей, какое трогающее искание и познание истины. Это великий мыслитель и великий боец. Я теперь много читаю и другие книги. Не знаю, писала ли тебе, что была у главного доктора, который долго мои глаза свидетельствовал и особенные очки прописал. Теперь я опять могу лучше видеть и даже при лампе немного писать и читать.
Каждый вечер занимаюсь – английским. У меня еще есть желание многому поучиться и многих научить понимать…
Вот опять взяла в руки Герцена и зачитываюсь, его мало читать, его надо изучать, какая бездна мыслей, мнений! Состарилась я, но еще остаюсь довольно тепла, чтоб удивляться, любить и учиться…
27 июня 1906 г.
…Ужасное время мы переживаем, милая Маша, меня сильно волнует и сильно печалит препятствие развитию русской жизни, а я уже начинала надеяться, что, наконец, попутный ветер подует для освободительного движения, не тут-то было… И какие везде симпатии к России!
31 августа 1906 г.
Милая моя Маша! У меня большое горе, брат Таты Александр Александрович{42} недавно скончался в Лозанне после необходимой, хотя и удавшейся операции: силы все-таки не вынесли, он скоро впал в беспамятство, из которого уже не вышел. А я видела его в Лозанне веселым и счастливым. Ему только что минуло 67 лет. Мы праздновали его рожденье…
7 сентября
…Ты уже знаешь о смерти Саши. Да, Сашей я его до сих пор и в глаза называла, а для него осталась той же Машей…
25 ноября 1906 г.
…Сегодня ночью так прыгало сердце, что я думала, конец приходит, но я уж с этой мыслью свыклась и не пугаюсь умереть… Что меня мучает – это невозможность сообщаться и, живя с другими, все-таки не жить с ними, потому что я не слышу, о чем говорят, и делаюсь все глуше и несообщительнее. Очень тяжелое чувство, зажиться, пережить через границу своей жизни. Я поэтому чувствую себя гораздо вольнее, когда одна, когда я занята, когда не обязана брать часть беседы, которой не понимаю…
9 декабря 1906 г.
…Представь, Юша привезла мой портрет молодой девушкой, который сохранялся у Юлии Богдановны.{43} Я не имела понятия, кто мог нарисовать, у меня не осталось никакого воспоминания. Нарисовано очень хорошо, и я не совсем дурняшка, которой всегда была…
Чем старше человек, тем больше расстояние между повседневностью и воспоминанием.
„Несмотря на много хороших, счастливых дней, прожитых мною позднее, то прошлое, озарившее духовным светом мою молодость, для меня драгоценно. Я уж не помню подробностей из того времени; я никогда не вела журнала, но влияние тех людей дало иное направление всей моей жизни, моим взглядам – оно взошло в кровь и плоть, и поневоле просится слеза при воспоминании о тех людях, о их чистых стремлениях…“
XIX ВЕК
Почти всю третью, четвертую и пятую части „Былого и дум“ Маша видела своими глазами и пережила. Однако ее имя (большей частью скрытое инициалами) встречается только в тех главах, которые при жизни Герцена не могли появиться. Исключение – IV книга „Полярной звезды“, где была помещена глава о смерти отца Герцена:
„Мы подняли умирающего и посадили.
– Подвиньте меня к столу.
Мы подвинули. Он слабо посмотрел на всех.
– Это кто? – спросил он, указывая на М.К.
Я назвал…“
М.К. – это „Мария Каспаровна“. Расшифровать ее имя в крамольной „Полярной звезде“ было бы весьма опасно.
Иван Алексеевич Яковлев, der Herr, старый господин, чудной московский барин, мог не узнать М.К. только уж в забытьи.
Когда мать и брат привезли Машу Эрн в Москву, поместили в пансион и возвратились в Вятку, отец Герцена вдруг велел девочке почаще приходить в его дом, опустевший и затихший со времени ссылки сына. Сентиментальности здесь не приняты, и тем удивительнее, когда старик вдруг говорит, что охотно поменялся бы с матерью Машеньки Эрн (намек на своего сына, который все – в Вятке).
Унылые залы старинного дома в арбатских переулках, где соседствуют европейское просвещение и азиатская старина. Однажды ищут вора среди дворни. Всем дают подержать соломинку – в руках у виноватого она „непременно удлинится“. Воришка испуган, тайком отламывает кончик соломинки и попадается…
Неслышно, все как бы боясь чего-то, появляется и исчезает Луиза Ивановна Гааг. Мать Герцена, но отнюдь не хозяйка дома.
Иногда приезжает братец – сенатор. Молчаливый Иван Алексеевич оживляется и вдруг принимается вспоминать, как необыкновенно врал князь Цицианов лет сорок назад, будто на Кавказе видел в церкви такое огромное евангелие, что дьякон ездил на ослике между строками; будто один музыкант так дул в рог, что рог выпрямился…
Маша Эрн в старом доме музицирует, даже шалит, но der Herr к ней снисходителен и, случается, кисло улыбаясь, шутит: „А что, Маша, есть у вас в Сибири куры опатки?“
Меж тем старик один не посвящен в тайный заговор, о котором знают все – и Луиза Ивановна, и гостящая Прасковья Андреевна Эрн, и дворня: Александр Герцен, которого перевели под надзор из Вятки во Владимир, готовится тайно обвенчаться со своею двоюродной сестрой Натальей Александровной Захарьиной. Старый барин, его братья и сестры, разумеется, помешали, если бы знали. В 1838 году романтический побег и свадьба состоялись. Старик надувается и долго не желает иметь дела с ослушниками. Однако многие (и Маша в их числе) навещают молодых: оба хороши, влюблены, все овеяно молодостью, радостью.
Романтическая литература вдруг оказывается правдивой, а жизнь – прекрасной…
Потом – после нескольких лет проволочек и новых гонений – чета Герценов окончательно возвращается в Москву, в круг друзей, и с виду беззаботно бегут сороковые года.
Веселые годы, счастливые дни…
Старый барин еще волен распоряжаться. Поэтому, случается, вечером в его присутствии Маша Эрн жалуется на головную боль и получает разрешение уйти спать пораньше. Прасковья Андреевна и Луиза Ивановна, конечно, все понимают: к подъезду поданы сани. Вместе с женой там дожидается, посмеиваясь, Аи (шутливое имя Герцена, образованное из его инициалов). Маша вскоре появляется, сани лихо несутся на Садовую – к Грановским.
Там импровизируется ужин, гремит зычный глас Николая Кетчера; заикаясь, метко пускает остроты Евгений Корш; у Михаила Семеновича Щепкина готова к случаю очередная история, сообщаемая с неподражаемым умением. Идет тост за здоровье Огарева, задержавшегося в далеких краях. Подъезжают еще Анненков, Боткин, иногда Белинский… на миг – за стенами этого дома будто нет николаевской замерзшей России, крепостных мерзостей, нет загубленных, засеченных, сосланных. Льется беседа, несется шутка. Герцен вспомнит спустя много лет:
„Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний… Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и со всеми жил; революция меня прибила к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое…“
В этом кругу и женщины – Елизавета Богдановна Грановская, Маша Эрн, Мария Федоровна, Корш, Наталья Александровна Герцен. Они, разумеется, имеют свои мнения и симпатии, хотя за „быстрым обменом мысли“ не всегда легко угнаться.
„Герцен читал нам вслух и одно время сердился на меня и Елизавету Богдановну, что мы при чтении считали петли. На это была особая причина: в августе должны быть именины Натальи Александровны, нам хотелось сделать ей маленький сюрприз… мы выписали шелку и принялись вязать ей пару шелковых чулок, каждая по одному, и нужно было иногда совещаться, чтобы не вышло разницы“.
Веселые годы, счастливые дни,
Как вешние воды, умчались они…
А на дворе были и николаевская замерзшая Россия, и крепостные мерзости; были загубленные, засеченные, сосланные.
Вопрос – кто виноват? – был не слишком сложен…
Молодые люди взрослели – становились зорче, грустней, остроумней.
Герцен уезжал за границу. „Почем знать – чего не знать?“ – была его любимая поговорка. Почем знать – чего не знать, на сколько едут: на несколько лет или дольше?
Оказалось – навсегда.
19 января 1847 года из Москвы выехали два возка. В одном – Герцен с женой и двумя детьми, Сашей и Татой; в другом – Маша Эрн с сыном Герцена Колей и Луиза Ивановна. Друзья на девяти тройках провожают до Черной Грязи – первой станции по петербургской дороге.
Маша Эрн не случайно вместе с маленьким Колей. После жандармского налета на дом Герцена здоровье его жены сильно расстроилось. Дважды она рожала мертвых детей, потом Колю – глухонемого. Мальчик был смышленым и добрым, быстро выучился читать и писать, даже шутил: однажды после прогулки в карете благодарит всех за руки и пытается пожать лошадиные ноги…
Была надежда, что опытные врачи и педагоги смогут, хотя бы частично, вернуть ему речь. Маша Эрн занимается с ним все время, а Коля так ее любит, что разлучить их совершенно немыслимо. Для мальчика она и вторая мать, и нянька, и главный авторитет.
Маша думает, что едет на полтора года. Если б знала, что больше не вернется (только через полвека, да и то погостить), что больше не увидит ни матери, ни братьев…
Но почем знать – чего не знать.
„Меня пригласили ехать. В тогдашнее время ехать за границу равнялось почти входу в рай, и как же было противостоять этому приглашению“.
Затем идут пять лет, окончательно определившие судьбу Герцена и его друзей.
Пятая часть „Былого и дум“. Сначала счастливые главы: заграничный вояж, остроумные частые письма к друзьям.
Конец 1847 – начало 1848-го застает всех в Италии.
„В Неаполе… Герцен бежит домой, торопит нас, говоря: „Собирайтесь, вам надобно это видеть“. Мы идем… Это было такое внезапное торжество, такая национальная радость – это достижение конституции, что все были в высшей степени одушевлены, все обнимались, жали руки, меня кто-то ударил в спину с возгласом: „evviva constitutione“{44}, и я ему в ответ: „evviva, evviva!“. Женщины махали платками, которые от множества факелов чернели. Такого одушевления, такой наивной веры в лоскут бумаги, да еще данный деспотом, едва ли можно пережить опять. В то время верили так много, так легко предавались надеждам, зато как хорошо было это время, эта вера в возможность разом повернуть в более свободную колею!“
Затем – революции, демонстрации; свергнутые или насмерть перепуганные монархи – в Париже, Вене, Берлине, Дрездене, Риме – всюду – „evviva!“.
Но пир быстро превращается в тризну. Летом 1848 года в Париже русские путешественники слышат и видят расстрелы. Властвующий буржуа пускает кровь бунтующему пролетарию.
Потом год европейских расправ, арестов, казней, и страшнее казней – гибель старых иллюзий насчет западной свободы и идеалов.
Во Франции и Италии Герцен не скрывал своих взглядов, знакомился и сближался с революционерами. Вскоре о его речах, встречах узнают и III отделение и Николай I. На грозный приказ воротиться Герцен отвечает отказом вежливым и ироническим. Письмо это сохранилось до наших дней. На нем рукою шефа жандармов:
„Не прикажете ли поступить с сим дерзким преступником по всей строгости законов?“
Рукою Николая I: „Разумеется“.
Постановили: „За невозвращение из-за границы по вызову правительства подсудимого Герцена считать изгнанным навсегда из пределов государства“.
Маша Эрн в это время берет в Париже уроки у Адольфа Рейхеля, немецкого музыканта и композитора, талантливого, доброго человека, решительного сторонника демократии, несмотря на аристократических предков с фамильным замком в Саксонии. Ученица вспоминает Россию и, смеясь, признается, что ее первый учитель музыки в Москве на вопрос Луизы Ивановны: „Есть ли у девушки способности?“, отвечал: „Как будет приказано…“ Рейхель же много рассказывает о своем русском друге Михаиле Бакунине, который еще несколько месяцев назад приходил к нему и часами с какой-то ненасытной жадностью, беспрерывно куря, слушал музыку, а потом, заполняя комнату своей громадной фигурой, громовым голосом казнил тиранов, трусов, слюнтяев и болтунов.
Известия о Бакунине были невеселы. Рассказывали, что он ехал через Германию, увидел: крестьяне штурмуют замок. Какой замок, чей – Бакунин даже не спросил, но построил, организовал толпу и быстро обеспечил ее победу. Затем вмешался еще в несколько революций, был схвачен австрийцами, приговорен к смерти, выдан Николаю I и отправлен в крепость. Последнее сообщение о нем, которое получили Герцен и Рейхель, – что на границе экономные австрийцы сняли с Бакунина свои цепи и заменили их русскими.
Рейхель получил от своего друга несколько писем из крепости, пытался переслать ему деньги…
Адольф Рейхель и Мария Эрн подружились, а осенью 1850 года Герцен уж шутит, что девица Эрн вышла в дамки и сделалась мадам Рейхель.
Это была хорошая семья – два очень добрых человека, к тому же веривших в прогресс, просвещение, свободу и музыку.
Молодожены поселяются в маленькой парижской квартире. Жалко было только расставаться с воспитанником; восьмилетний Коля сделал к этому времени большие успехи – благодаря учителям, и в первую очередь Марии Каспаровне. „Коля говорит по-немецки, читает, пишет, весел и здоров как нельзя больше, умен и сметлив поразительно и не изменил своей страсти к Машеньке…“ (из письма жены Герцена в Москву).
Однако время не благоприятствует семейным идиллиям. 1850 год – похмелье европейских пиров. Дурное не любит ходить в одиночку и просачивается из большого мира в миры небольшие – личные, семейные.
Я перелистываю страницы старых, давно напечатанных герценовских писем, печальную летопись того времени.
Парижская полиция высылает нежелательного иностранца. Герцены перебираются в Ниццу (тогда входившую в состав итальянского королевства Пьемонт).
В Ницце происходит разрыв Герцена с его прежним другом, немецким поэтом Гервегом. Наталья Александровна Герцен увлеклась Гервегом, но преодолела свое чувство и осталась с мужем. Герцен писал об их „втором венчании“ после нескольких месяцев мучительного разлада. Однако Гервег повел себя подло, не останавливаясь перед угрозами, оскорблениями и клеветой…
Герцен – жене. Из Парижа проездом:
9-11 июня 1851 г.
Марья Каспаровна встретила с распростертыми объятиями и была просто вне себя от радости… Должно быть, Марья Каспаровна многое знает. Я это замечаю по тому, как тщательно она избегает малейший намек, малейшее воспоминание. Я ей душевно благодарен за эту пощаду, особенно в первые дни я был так неспокоен, взволнован. Ну, прощай, мой друг, дай руку, обними меня – моей любви „ни ветер не разнес, ни время не убелило…“
Герцен – М. К. Рейхель:
29 июня 1851 г.
А ведь вы, Мария Каспаровна, очень добро меня встретили и проводили, дайте вашу руку, старые друзья; смотрите, чтоб долгое отсутствие, иные занятия не ослабили (вы не сердитесь, натура человека слаба, изменчива, в ней ничего нет заветного) в вас вашей деятельной дружбы. Может, жизнь опять столкнет нас – все может быть, потому что все случайно.
В ноябре Коля с бабушкой и воспитателем Шпильманом отправлялся через Париж в Ниццу – к родителям.
Герцен – М. К. Рейхель. В Париж из Ниццы:
11 ноября 1851 г.
Вот теперь-то у вас, вероятно, „сарынь на кичку“ – Шпильман шумит, Коля кричит… Луиза Ивановна покупает, дилижанс свищет. И вот они, наконец, уехали. А у нас Наталья Александровна… в лихорадке, ветер, тишина…
Герцен отправляется встречать родных – они плывут на пароходе.
Герцен – Адольфу и Марии Каспаровне Рейхель:
23 ноября 1851 г.
Дорогой Рейхель, ужасные события, поразили мою семью, ужасные… Я пишу об этом Марии Каспаровне, однако передайте это письмо с предосторожностями…{45}
Искренний, ближайший друг Марья Каспаровна, мне принадлежит великий, тяжелый долг сказать вам, что я воротился в Ниццу один.
Несмотря на свои старания, я не нашел нигде следа наших. Один сак Шпильмана достали из воды…
Буду писать все подробно, не теперь только. Я даже боюсь вашего ответа. Наташа очень плоха, она исхудала, состарилась в эту проклятую неделю. Она надеется. Консул и все отыскивают по берегу – я не знаю, что может быть, но не верю.
Два парохода столкнулись в тумане.
Герцен – М. К. Рейхель:
3 декабря 1851 г.
Я читаю и перечитываю ваше письмо и благодарю вас от души. Мы в самом деле близки с вами. Вы из любви к нам сделали то самое, что мы сделали для вас. Вы имели деликатность, нежность скрыть стон и умерить печаль…
Когда всякая надежда на спасение была невозможна, мы ждали, что по крайней мере тела найдут. Но и этого утешения нет…
Шпильман держал в руках веревку, брошенную из лодки, когда маменька, увлекаемая водой, закричала ему:
„Спасите только Колю“. Но было поздно… Видя, что вода поднимается, Шпильман бросил веревку и ринулся к Коле, он его взял, поднял на руки и бросился в воду. Далее никто не видел ничего.
В одно мгновение пароход был под водою. Лодка торопилась отъехать, чтобы не попасть в водоворот…
Герцен – М. К. Рейхель:
8 декабря 1851 г.
Еще остается 23 дня 1851 года. 23 несчастья еще могут случиться… Едва мы стали оправляться и привыкать к ужасному лишению 16 ноября, вдруг уже не семья, а целая страна идет ко дну…{46} Помните ли вы, как в евангелии пророчится конец мира? Матери возьмут детей своих и разобьют об камень, – время это пришло.
Герцен – М. К. Рейхель:
5 января 1852 г.
Наташа тяжело больна… Вчера ставили пиявки, дают опиум, чтобы унять боль хоть наружно. Между тем силы уходят, и что из всего этого будет – не знаю. Как Байрон-то был прав, говоря, что порядочный человек не живет больше 38 лет…
Finita la Comedia{47}, матушка Марья Каспаровна. Укатал меня этот 1851 год – fuimus – были.
На солнечных часах в Ницце Герцен находит надпись:
„Я иду и возвращаюсь каждое утро, а ты уйдешь однажды и больше не вернешься“.
На случай внезапной смерти (теперь всего можно ожидать) он завещает своих детей семье Рейхель.
Герцен – М. К. Рейхель:
20 января – 2 февраля 1852 г.
Пустота около меня делается с всяким днем страшнее. Есть добрые люди – бог с ними, есть умные – черт с ними, те недопечены, эти пережжены, а все, почти все, готовы любить до тех пор, пока не выгоднее ненавидеть. Я за вас держусь не только из дружбы к вам, а из трусости… Последние могикане.
Во всей Европе (и Австралии) у меня нет человека, к которому бы я имел более доверия, как вы… Огарев в России, и вы здесь.
Жене Герцена – все хуже.
Герцен – М. К. Рейхель:
18 апреля 1852 г.
Можете ли вы приехать? Я тороплюсь писать, боясь, что после не будет ни головы, ни сил. А между тем детей нельзя оставить…
Герцен – А. Рейхелю:
27 апреля.
Очень плохо. Все надежды исчезают. О господи, как она страдает…
2 мая 1852 года Наталья Александровна Герцен умерла (вместе с новорожденным сыном Владимиром), не прожив 35 лет.
Герцен – А. Рейхелю:
21 мая 1852 г.
Дорогой Рейхель, завтра уезжает Мария Каспаровна с моими детьми, оставляю их на ваше попечение – это предел доверия. Мария Каспаровна и вы будете заменять меня некоторое время. Для меня это благодеяние. Любите детей. Сегодня исполнилось 14 лет со дня моей женитьбы – и вокруг лишь одни могилы. Я и сам уже не живу, однако еще держусь. Обнимаю вас.
Герцен – М. К. Рейхель:
15 июня 1852 г.
Вчера было шесть недель… Бедная, бедная мученица – последняя светлая минута был ваш приезд, помните, как она бросилась к вам: вы дружба тех юных святых годов, вы должны были представиться ей прошедшим…
Это был предел горя: сорокалетнего человека, сильного, энергичного и талантливого, отрешили от родины; друзья перепуганы, старые идеалы рухнули, мать и сын погибли в океане, семейная драма заканчивается смертью жены.
Кто бы смог его упрекнуть, если б он тут сломился? В истории осталось бы тогда имя Герцена – оригинального мыслителя и литератора, написавшего интересные философские работы, статьи, разоблачительные повести. И никто бы не знал о Герцене – авторе „Былого и дум“, издателе „Колокола“ и „Полярной звезды“…
Пока же Герцен мечется, ездит с места на место, вдруг нелегально появляется на восемь дней в Париже – повидать детей, Рейхелей, некоторых знакомых из России. Потом снова возвращается в Лондон. В самый черный год своей жизни он не сломлен, а переламывает – и начинает два лучших дела своей жизни: осенью задумывает воспоминания, зимой объявляет о Вольной русской типографии.
Как раз в это время (ноябрь 1852 года) беда приходит и в дом Рейхелей: умирает их маленький сын, почти через год после гибели Коли и Луизы Ивановны (16 ноября 1851 года).
Герцен – М. К. Рейхель:
12 ноября 1852 г.
Добрый, милый друг Мария Каспаровна, не мне вас утешать, свои раны свежи…
Вы решились быть матерью, вы решились быть женой, за минуты счастья – годы бед. Жить могут княгини Марии Алексеевны{48} – надо было в цвете сил отречься от всего, жиром закрыть сердце, сочувствие свести на любопытство…
Вот вам, друг Марья Каспаровна, начало записок… Я переписал их для вас, чтобы что-нибудь послать вам к страшному 16 ноября и чтоб развлечь вас от своего горя.
Вот при каких обстоятельствах автор „Былого и дум“ передал рукопись первому читателю.
XX ВЕК
1 мая 1907 г.
Дорогая Маша!
При такой старости, в 84 года, всякий лишний день – подарок судьбы…
Я несколько времени тому назад отправила маски и руки (Нат. Ал. Герцен) Тате, чтобы она отправила все в Румянцевский музей; я получила оттуда письмо, где желают иметь все герценовское. У меня Грановского ничего нет, был только портрет, который я давно Некрасовой послала, он находится в Румянцевском музее. У меня так много редкого чтения, что не знаю, как поспеть, а глаза надо очень беречь, читать надо, чтоб не застрять в ежедневности.
Теперь взялась за Радищева. Я читаю историю русской литературы Полевого, он хвалит Екатерину, – так чтоб не впасть в односторонность, не мешает из другого ключа напиться. У меня Радищев еще лондонского издания, и в той же книге – записки князя Щербатова, ярого поклонника старины, который возмущен до глубины души „вольными“ нравами века Екатерины. Перед обоими предисловие написано Герценом великолепно. Ну, вот я и питаюсь этими, а то и в другие загляну, что под руку попадется… могу теперь чаще в Пушкина заглядывать; я ужасно люблю поэзию, хоть сама не в состоянии двух стихов сплести…
Каждый год все больше удаляет от незабвенных 1840-х и 1850-х. Солнце отсчитывает дни и десятилетия.
Я иду и возвращаюсь каждый день, а ты уйдешь однажды и больше не вернешься…
Очень далека старая глухая женщина от Тобольска, Вятки, Москвы. Ровесников почти никого не осталось, постепенно вслед за отцами уходят и дети.
Несчастный друг!
Средь новых поколений
Докучный гость и лишний и чужой…
Но откуда-то – по случайным русским газетам, письмам, обрывкам разговоров – она судит о том, что делается на родине, судит очень верно и понимает все как-то легко и просто.
21 октября 1907 г.
…Видно, ничего на свете не вырабатывается без борьбы, без насилья. Мне так тяжело, как в России теперь почти все вверх дном, и ни в какие Думы{49} не верится; это точно комедия с детьми, которыми позволяют потакать. Покуда наверху не поймут, что надобно дать больше инициативы и свободного обсуждения, одним словом – дать расти, ничего путного и из новой думы не вылезет… Думаешь, думаешь, и под конец кажется безнадежным…
5 марта 1908 г.
Милейшая моя Маша!
Ты все о моем рожденье знать хочешь, оно не убежит, если сама не убегу, на что уже столько возможностей имеется. Рожденье мое по русскому стилю 3 апреля, а здесь 15-го, и стукнет мне целых восемьдесят пять лет – пора и честь знать, пора убираться. Силы очень плохи… И если это будет идти дальше, то я и знать не буду, как быть…
19 мая 1908 г.
…Ты все спрашиваешь, как я рожденье провела; я уже писала тебе, что Герцены все прибыли с Татой во главе, племянник ее профессор Николай с женой, Терезина, жена покойного Саши, с дочерью – всего пять человек. Я точно предчувствовала и заказала торт, который очень кстати пришелся…
Делаю каждый день немного гимнастики; из этого видишь, что я не поддалась, но с такой уже глубокой старостью трудно бороться…
Пасха…
В тишине моего сердца, одна праздновала ее воспоминаниями.
Мария Каспаровна все работает, читает, пишет. Никакого героизма здесь нет: для нее героическим усилием было бы хныкать, брюзжать, перестать быть собою. Когда-то Герцен читал ей из Гёте:
Mut verloren – alles verloren,
Da war'es besser – nicht geboren.{50}
Много толкуют о том, как важно уметь удивляться – видеть необыкновенное в обыкновенном. С этого удивления начинается не только настоящая поэзия и наука, но и здравый смысл. Долголетние старики удивляются легче, чем молодежь: той все новое не в новинку. Но многие, к сожалению, слишком многие старцы, не удивившись ни разу в молодости, так и не пожелали удивляться позже: не удивлялись дилижансу – ворчат на самолет.
Мария Каспаровна же, наверное, удивлялась дилижансу еще в те времена, когда звалась мадемуазель Эрн. А теперь…
„Теперь стремятся завоевать воздух…“
„Читала хороший артикль{51} против аутомобилей в социальном смысле… Аутомобиль исключительно для богатых людей и создает опять привилегированный класс“.
„Граф Цеппелин устраивает воздушное путешествие{52}, и это необыкновенно интересно“.
Вот и еще год прошел, а в таких летах, как шутит сама Рейхель, это сверхурочная служба, за которую начислять надобно.
Мемуары ее закончены, отправлены в Россию, выйдут в 1909 году с приложением некоторых писем Герцена.
3 января 1909 г.
Юша мне много рассказывала о русском житье-бытье и о новых отношениях между молодыми людьми. Прогресс ли это – не могу знать и сказать; я только вижу, что что-то перерабатывается и бродит.
Вот когда будешь читать письма А.И. ко мне, которые будут не в далеком времени печататься с несколькими и моими воспоминаниями, ты увидишь – он уже сомневался и сознавался в неготовности молодого поколения.
Я только несколько писем поместила, у меня их гораздо больше, со временем, может быть, и их печатать будет можно…
Старая мирная женщина – и не публикует ни одного лишнего письма. У нее отличная конспиративная школа.
XIX ВЕК
Герцен – М. К. Рейхель. Из Лондона в Париж:
25 июня 1853 г.
„Типография взошла в действие в середу. Теперь было бы что печатать, „пожалуйте оригиналу-с“. Ах, боже мой, если б у меня в России вместо всех друзей была одна Мария Каспаровна – все было бы сделано. Не могу не беситься, все есть, сношения морем и сушью – и только недостает человека, которому посылать. На будущей неделе будет первый листок“.
Всего несколько строчек, но за каждой – множество фактов, лиц, событий и секретов.
„Типография взошла в действие в середу“. Среда – это 22 июня 1853 года. В тот день заработал станок Вольной русской типографии. На хлопоты ушло несколько месяцев: помещение, наборщики (помогли польские эмигранты), русский шрифт (добыли у парижской фирмы Дидо, которой сделала заказ, а после отказалась петербургская академическая типография). Замысел Герцена прост и дерзок: печатать против власти и напечатанное посылать в Россию – звать живых и будить спящих.
Мария Каспаровна сначала забеспокоилась: друзья ведь остались в России, как бы царь Николай на них гнев не выместил. Герцен ей объяснял, даже сердился: „Милые вы мои проповедницы осторожности… Неужели вы думаете, что я… хочу друзей под сюркуп{53} подвести?“
Необходимая конспирация соблюдалась, типография же принялась печатать.
