Текст книги "Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Мне нужно, мой дорогой и милый Матюша, знать, что ты спокоен и доволен собой; мне нужно это не только для меня, но и для тебя самого».

Настроение неплохое, переписка Матвея с Кибинцами обнадеживает. Император Александр в Таганроге при смерти, завтра – умрет.

Матвей Муравьев (на следствии):

«У меня была переписка большая с некоторой мадемуазель Гюене, я желал очень (письма) истребить».

Переписка с гувернанткой из Швейцарии была не только у Матвея, но и у Сергея. Письма сожжены во время восстания… Что стало с самой Гюене, сожгла ли она послания опасных братьев или сохранила; может быть, увезла, и они доселе хранятся в фамильной шкатулке в каком-нибудь альпийском кантоне? Бог весть. И все же одно, последнее письмо к ней Сергея Муравьева сохранилось… Сохранилось потому, что в Кибинцах никогда его не получили, мадемуазель никогда о нем не узнала… Несколько месяцев спустя капитан Сотников, производя розыски остатков тайного общества, обратил внимание, что на миргородской почте лежат невостребованные письма, адресованные Матвею Ивановичу и мадемуазель Гюене; письма, прочтенные двумя-тремя чиновниками и на столетие спрятанные в секретный архив…

Когда письма пришли в миргородскую почтовую экспедицию, там уже знали о смерти царя в Таганроге.

Сергей Муравьев-Апостол – мадемуазель Гюене 18 ноября 1825 г., Васильков:

«Я преподношу вам довольно длинное рассуждение, по вы не должны этому удивляться! когда беседуешь с особой, которая имеет обыкновение размышлять глубоко, это пробуждает в нас поток мыслей, которому нет конца. Вспоминаете ли вы, мадемуазель, наши долгие беседы в Кибинцах? Что касается до меня, то сколько раз я мечтал о том, чтобы они возобновились! В ожидании этого времени, которое будет для меня очень приятно, примите уверение в почтении и уважении, которые питает к вам преданный вам…»

Длинные рассуждения касались прочитанных книг. Новый пятитомный французский роман Луи Пикара «Жиль-Блаз революции» не понравился: герой – веселый проходимец; переживая тысячи приключений и спасаясь от смерти, он удобно устраивается при разных режимах – революции, директории, Наполеоне, реставрации, пока не заканчивает жизнь в уютной богадельне.

«Эти люди, – говорит Сергей Муравьев девице Гюене, – приспосабливаются ко всяким обстоятельствам потому, что, лишенные всякой силы в своем характере, они не могут понимать ничего, кроме эгоизма, который заставляет их и в побуждениях других людей находить лишь свою собственную манеру мыслить и чувствовать.

Но сами эти люди – не отбросы ли они человеческого рода?»

И затем – наиболее интересные строки этого письма, где автор рисует свой человеческий идеал, а корреспондентка, конечно, разглядела бы его автопортрет, если б послание когда-нибудь пришло в Кибинцы.

«И не в противность ли этому непостоянству людей ничтожных мы чтим и особенно ценим людей, которых небо одарило истинной отзывчивостью чувства и деятельным характером? В их природе непостоянства нет, потому что впечатления врезаются неизгладимо в их сердца. Жизнь имеет для них прелесть только тогда, когда они. могут посвятить ее благу других. Они отбросили бы ее, как бесполезное бремя, если бы они были осуждены посвящать ее самим себе. В своем собственном сердце находят они источник своих чувств и поступков, и они или овладевают событиями или падают под их тяжестью, но не станут к ним приспособляться».

И если так, если существуют такие люди – а Сергей Муравьев подозревает, что существуют, – тогда мир устроен не так, как полагает «Жиль-Блаз революции»:

«Но не утешительно ли думать, что все воззрения, которые унижают род человеческий, оказываются ложными и поверхностными?»

Одно из последних писем человека, которого «небо одарило истинной отзывчивостью», в чьем сердце «неизгладимые впечатления», для кого жизнь имеет прелесть, если посвящена «благу других». Исповедь, завещание – особенно важные, так как автор не подозревает, что пришел час исповедоваться.

Так не разговаривают со случайной собеседницей – скорее с другом, может быть, с любимым человеком. Сергей Иванович сдержан даже в искренней исповеди.

Несколько лет назад в Обуховке состоялся праздник, 200-летие со дня рождения поэта Василия Капниста. Съехались гости с разных краев, в их числе праправнучка Мария Капнист. Дома старого уж нет; нет и дубов в два-три обхвата, украшавших парк. 370 человек здесь погибло во время последней войны… Собравшиеся вспоминали сердечно тех, кто бродил по этим дорожкам и холмам полтора века назад и кто стоял у могилы, на которой и сегодня плита:

 
Капнист сей глыбою покрылся,
Друг муз, друг родины он был…
 

Старинное культурное гнездо было потрясено страшным ударом 1825–1826 годов, арестами, гибелью, ссылкой, опалой многих действующих лиц…

«В ноябре 1825 года мы отправились, не помню к какому празднику, к Д. П. Трощинскому. Съезд был большой, обед великолепный, все готовились веселиться вечером. Музыка загремела; старик, по обыкновению, открыл бал польским. Все пустились в танцы. В числе молодых людей были там Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы и друг их Бестужев-Рюмин.

Все трое собирались приехать к нам на несколько дней в Обуховку к 26 ноября, ко дню рождения матери нашей, и именно в ту минуту, как они говорили мне об этом их намерении, дверь кабинета Трощинского растворилась, старик вышел в залу с каким-то тревожным, таинственным видом и тихо объявил некоторым особам известие о внезапной смерти государя Александра I.

Музыка утихла; все замолкло. Потом начался всеобщий говор, разные толки: от чего он умер? Что за болезнь? Кто сожалел, кто радовался.

Но трудно описать положение братьев Муравьевых и Бестужева-Рюмина при этом известии, они как бы сошли с ума, не говорили ни слова, но страшное отчаяние было на их лицах, они в смущении ходили из угла в угол по комнате, говоря шепотом между собой; казалось, не знали, что делать. Бестужев-Рюмин, более всех встревоженный, рыдал как ребенок, подходил ко всем нам и прощался с нами как бы навеки.

В таком положении все разошлись по своим комнатам, и только утром мы узнали, что в эту ночь Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин поспешно уехали, но неизвестно куда».

Воспоминания Софьи Капнист обычно довольно точны; как видим, она помнит даже, о чем говорила с тремя декабристами в тот момент, когда Трощинский вышел из залы… Странно! Генерал-губернатор Репнин, имевший надежную информацию, рапортовал новому царю только об одном из троих:

«Матвей Муравьев, получа в имении Трощинского письмо (уповательно о кончине покойного государя), отправился внезапно к брату 25 ноября, не простившись даже с сестрами».

Судя по другим сведениям, Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин в те дни не выезжали и не собирались выезжать из Василькова, а вечером 29 ноября или утром 30-го к ним уже прибыл Матвей. Впрочем, 300 верст от полтавских имений до Василькова – это меньше чем сутки быстрейшей скачки: могли появиться, снова умчаться… Однако при всех версиях несомненно одно: 25 ноября Матвей Муравьев навсегда простился с той, ради которой ездил в Кибинцы…

«Его императорскому величеству малороссийского военного губернатора генерал-адъютанта князя Репнина

Рапорт

Из допросов дворовых людей, лично мною сделанных, сведений, собранных от соседей, и полицейских наблюдении о Матвее Муравьеве, всеподданнейше доношу Вашему императорскому величеству, что он, проживая последнее лето в деревне отца своего, селении Хомутце Миргородского повета, ездил к Дмитрию Прокофьевичу Трощинскому, влюбившись в внучку его княжну Хилкову… В семье Капнистов Матвей Муравьев поссорился с Алексеем, бывшим адъютантом генерала Раевского, что видно даже из переписки его, и сему почесть можно главнейшею причиною, что Капнист, по большой дружбе покойного отца его с Трощинским, тоже искал руки княжны Хилковой».

Генерал-губернатор обязан знать, зачем и ради кого ездил его бывший адъютант (которому месяц назад протянута «рука над столом»).

На того, кто ухаживал за богатой наследницей Трощинского, конечно, «устремлялись враждебные глаза» (о чем писал прежде Сергей Муравьев), но неужели внимательный Сергей Иванович, переписываясь с гувернанткой, не нашел бы приветливого слова для воспитанницы, в которую влюблен старший брат? Ведь Прасковья Ивановна Хилкова для Сергея будто не существует.

В одном из последних писем, адресованных петербургскому знакомому, Матвей Иванович, кажется, намекает на свое положение относительно владелицы миллионного состояния:

«Сердце сжимается, когда вздумаешь, что в деле важнейшем – в женитьбе, где приговаривается судьба целой жизни, всюду руководствуются чинами, именами, состоянием, и никогда не обращают внимания на чувства, на сходность нравов и понятия, в чем однако ж единственно заключается залог счастья и спокойствия, и сколько бед происходят в обществе от ложных сих мнений»…

Пройдет немного времени, и обворожительная Прасковья Ивановна Хилкова выйдет замуж за полковника Сакена, но, узнав, что дед выделил ей сравнительно малую долю, так рассердится, что заболеет и умрет. Мадемуазель Гюене, как видно, не успела привить ей более возвышенных понятий.

Впрочем, все это очень скоро станет далеким, почти нереальным.

Фельдъегеря стремительно поскачут по треугольнику Таганрог – Варшава – Петербург, Матвей попрощается навсегда, Сергей напишет последнее письмо – и понесутся…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Избавить нас…»

Брут и Кассий восстали за свободу, разбиты и погибли.

Рим. 44–42 гг. до н. э.

Лейтенант Тирадентис восстает за свободу, схвачен, казнен.

Бразилия, 1789–1792 гг.

Лунин – похищение Александра I по пути из Петербурга в Царское Село.

Якушкин – выстрел в императора и в себя.

Шаховской («тигр») – захват, умерщвление царя.

В Бобруйске (Сергей Муравьев, Бестужев-Рюмин, Норов) – захват царя.

Белая Церковь (офицеры из Южного общества, переодетые в солдатские шинели) – убийство царя.

Матвей Муравьев – убийство царя, после того, как от брата Сергея долго нет писем, и Матвей решает, что Тайное общество раскрыто.

Вадковский, Свистунов – выстрел в царя из специального духового оружия.

Соединенные славяне (из Лещинского лагеря) – убийство царя в Таганроге.

Бывшие семеновские солдаты – «истребление монарха» из ружья во время смотра.

Артамон Муравьев – убийство царя в Таганроге.

Якубович – убийство Александра I в Петербурге.

Наконец, смотр 1826 года – восстание, захват, истребление царя.

Все эти и другие, менее точно обозначенные удары миновали Александра I, успевшего уйти в Таганроге, на 48-м году жизни, 19 ноября 1825 года.

«…Губернатор извещает, что приведение к присяге на верноподданническую Его Величеству императору Константину Павловичу верность будет продолжаться сего числа всяких чинов и звания людей мужеского пола, кроме казенных и крепостных помещичьих крестьян и людей, для чего после литургии все церкви будут отворены».

Такие извещения в последние дни ноября и первые декабрьские – повсеместно.

Все, кроме казенных и крепостных помещичьих «крестьян и людей»…

Придворный писатель Рафаил Зотов запишет важный разговор графа Милорадовича: «По причине отречения от престола Константина Павловича, – сказал гр. Милорадович, – государь передал наследие великому князю Николаю Павловичу. Об этом манифесты хранились в Государственном совете, в Сенате и у московского архиерея. Говорят, что некоторые из придворных и министров знали это. Разумеется, великий князь и императрица Мария Федоровна тоже знали это; но народу, войску и должностным лицам это было неизвестно. Я первый не знал этого…

– Признаюсь, граф, – возразил князь Шаховской, – я бы на вашем месте прочел сперва волю покойного императора.

– Извините, – ответил ему граф Милорадович, – корона для нас священна, и мы прежде всего должны исполнить свой долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга в верности нужнее прежде всего. Так решил и великий князь. У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить, – заключил Милорадович, ударив себя по карману. – Разные члены Совета пробовали мне говорить и то и другое; по сам великий князь согласился на мое предложение, и присяга была произнесена; тотчас же разосланы были и бланки подорожных на имя императора Константина. Теперь от его воли будет зависеть вновь отречься, и тогда мы присягнем вместе с ним императору Николаю Павловичу».

«Эхо» 1796-го: Екатерина, Павел, Александр; Александр, Константин, Николай. Звучной и весьма мудреной элегией на греческом языке оплакивает Александра I в одной из газет сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол (тут же перевод на латинский, немецкий и русский): поэт не хочет помнить зла, мимолетной опалы, клеветы.

 
Мудрая Норда-царица Любовь сочетала с Психеей,
Скрылась Любовь от земли, жадная светлых небес!
Что же Психея? О горе! Сквозь слез улыбался ищет…
Взоры парят к небесам, крылья трепещут ее.
 

Аллегория означала: Любовь (Эрот) – Александр, который на небесах. Психея – ого супруга императрица Елизавета Алексеевна (32 года назад при их венчании Екатерина II именно так представила молодых).

Сенатор верен своим правилам – «не хочу и венца, лишь бы только я был сочинителем сей оды…»

В Василькове Черниговский полк собран для присяги, но вдруг слышит чтение приговора и видит «приготовления к постыдному наказанию виновных их товарищей». При самом начале чтения в рядах раздается ропот против полкового командира Гебеля: ведь новый государь должен дать амнистию – как же наказывать в день присяги?

Это воспоминание очевидцев было записало на каторге много лет спустя, вероятно Иваном Горбачевским (кому в Лещинском лагере Сергей Муравьев завещал составить когда-нибудь летопись событий). Двух солдат наказывают за то, что пьяные отлучились от полка и отняли у мужика два рубля серебром. «Конечно, они виноваты, но в сем случае такая строгость хуже всякого послабления… Нечаянный случай выразил сей порыв. Сергей Муравьев, человек чувствительный по своему высокому и благородному характеру, чуждый всякой жестокости, был поражен воплем жертв, терзаемых бесчеловечно свирепым палачом. Напрасно делал он усилия казаться спокойным: не будучи в состоянии выдержать сильных потрясений души, производимых сим отвратительным зрелищем, он лишился чувств и пал замертво. Офицеры и солдаты, увидя сие, все без исключения, забыв военную дисциплину, забыв присутствие строгого Гебеля, бросились к Муравьеву на помощь. Строй пришел в совершенный беспорядок, солдаты собрались в кучу около лежавшего без чувств С. Муравьева и старались возвратить его к жизни. Ни командные слова, ни угрозы не могли привести их к послушанию и восстановить порядок.

Происшествие сие еще более привязало солдат Черниговского полка к их офицерам и особенно к Муравьеву… Увлеченные гневом, они осыпали проклятиями полкового командира, правительство, и сей случай заронил в их сердце искру мщения. Присяга новому императору, произнесенная сейчас после сей ужасной экзекуции, не могла быть чистосердечна; умы и сердца были поражены жестокостью наказания и не могли вознестись к престолу вечного с обещанием умереть за…»

Здесь в рукописи воспоминаний Горбачевского было слово, неразобранное переписчиком. В другой копии читалось ясно: «…не могли… умереть за тирана». Тем более, что уже поползли слухи, сопровождающие каждую перемену царствования.

«Государь Павел Петрович жив, и великий князь Константин Павлович пошел с солдатами вынимать его из каменной тюрьмы». Так рассказывал своей родне подвыпивший рядовой инвалидной команды Иван Гусев. Дело было в декабре 1825-го. После доноса взяли его и узнали, что новость получена от рядового Мельникова по дороге между Козловом и Тамбовом.

«Ваше Превосходительство Милостивый Государь!

Ваше Превосходительство изволите усмотреть из рапорта вятского пехотного полка капитана Майбороды, который я имею честь препроводить сего числа при донесении за № 17, важные обстоятельства в оном заключающиеся. Я считаю нужным сверх того довести до сведения вашего, что офицер сей показался мне в полном рассудке и что на запрос, сделанный мною, зачем он не обратился по своему начальству для доставления Его Императорскому Величеству донесения своего, он отозвался, что нашел удобнее для сохранения тайны обратиться ко мне…

Из слов его можно было заключить, что полковник Пестель имеет около себя довольно значительное число сообщников, которые имеют за капитаном Майбородою весьма бдительное наблюдение, так что может быть, и поездка, им предпринятая теперь, не останется от них скрыта.

С совершенным почтением и проч… подписал: генерал-лейтенант Логгин Рот Житомир, 26 ноября 1825 года».

Вятского пехотного полка капитан Аркадий Майборода доставил донос не своему непосредственному начальству, а командиру соседнего корпуса, потому что Житомир был ближе, поездка туда выглядела естественнее; к тому же известный аракчеевец генерал Рот, эльзасец на русской службе, внушал капитану больше доверия, чем многие другие генералы.

Рапорт Майбороды начинался так:

«Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь!

Слишком уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия».

После 25 ноября было мудрено понять, кто именно – всемилостивейший государь: на почтовых станциях, случалось, в одно время фельдъегеря съезжались с подорожными – одна еще от имени императора Александра, другая – от Константина, третья – от Николая…

Майборода представил список из 45 имен.

Номером 10 шел «Матвей Муравьев-Апостол, отставной. Слышал о нем от Лорера».

Номер 25 – «подполковник Сергей Муравьев-Апостол… Слышал от Лорера и Пестеля».

Номер 45 – «прапорщик Бестужев-Рюмин. Слышал от Пестеля».

Специальный следователь генерал-адъютант Чернышев, присланный во 2-ю армию, рапортует:

«Но как лица, оговариваемые Майбородою в дерзновенном сообщничестве, находятся в разных местах государства и под разными управлениями, мы признали за лучшее, до воспоследования высочайшего повеления, ограничиться тем, чтобы:

Взять от полковника Пестеля подробные объяснения.

Капитана Майбороду оставить под арестом, единственно для отклонения подозрений со стороны участвующих в обществе.

За всеми лицами, оговариваемыми Майбородою и принадлежащими к 2-й армии, особенно же за майором Лорером, полковником Леманом и капитаном Фохтом, учредить секретный, но бдительнейший надзор…»

Под ударом Пестель, декабристы 2-й армии, находящиеся в Тульчине и окрестных городках, местечках. Васильков же, где располагаются части 1-й армии, пока в тени; за Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым даже не велят учредить надзор, Майборода только слышал, но не видел…

Меж тем член Тайного общества легкомысленный прапорщик Федор Вадковский 3 ноября вручает унтер-офицеру Шервуду письмо для передачи Пестелю:

«Дорогой и уважаемый друг!

Сергей, брат Матвея, которого я осведомил о мерах недоверия, принятых по отношению ко мне правительством, должен был сообщить вам, что за мной ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодежь, – и обо всем доносили раз в месяц… В нескольких случаях и при приеме членов я действовал инстинктивно и совершенно незаконно. Шервуда, например, я принял в степень боярина, не имея на это никакого права; простите меня, глубокоуважаемый друг, за эти отклонения. Вообразите себе человека, полного огня и усердия, как я, который в течение полугода находится в невозможности оказать малейшую услугу нашей семье и не имеющего даже соседа, способного его понять, с которым он мог бы рискнуть поделиться своими чувствами».

Кроме «Сергея, брата Матвея», в письме упомянуто еще несколько членов Общества и рассуждается о близком перевороте.

«Боярин» Шервуд быстро доставляет текст в Таганрог, и начальник Главного штаба Дибич срочно отправляет донесение в столицу.

Вся диспозиция событий основана на максимальных скоростях, с которыми двигались люди того века: всадник, тройки – не более 20 километров в час. Нет никаких более быстрых средств связи (кроме светового телеграфа, употреблявшегося в редких случаях). Донос Шервуда отправлен из Таганрога 10 декабря, в столицу приходит 17-го… Скачут и скачут на предельных скоростях – 20 километров в час – фельдъегеря, генералы, офицеры, чиновники.

Один из главных заговорщиков, полковник Трубецкой, забегает 12 декабря в дом Муравьевых-Апостолов, чтобы узнать у них новости насчет междуцарствия. В этом доме, кажется, не сильно волнуются: «У сенатора Муравьева-Апостола нашел посторонних человека три-четыре, из коих г-н Плещеев читал французскую комедию; к концу чтения приехал полковник Бибиков с женою».

Только по окончании чтения заговорили о последних событиях. Пожилой сенатор и его зять Бибиков слышали, что прибыл наконец курьер с окончательным и бесповоротным отречением Константина. Все суета сует. Для философического настроения и спокойствия, необходимых каждому порядочному человеку, нет лучшего занятия, как в самые беспокойные дни сочинять греческую элегию или наслаждаться французской комедией.

Конечно, нам было бы очень важно и интересно понять Ивана Матвеевича в эти дни, угадать его безразличие или скрытое волнение по поводу горячих сыновей, возможной перемены власти, мятежных замыслов… Однако Иван Матвеевич мало говорит – больше слушает. Трубецкой же зашел к сенатору, кажется, не только с вопросами, но и с рассказами.

По мнению заговорщиков, «все предвещало скорую развязку разыгрываемой драмы». И декабря на многолюдном совещании у Рылеева было решено, в случае отречения Константина, не присягать Николаю, поднять гвардейские полки и привести их на Сенатскую площадь.

В случае успеха «Сенат должен был назначить временными правителями членов Государственного совета: Сперанского, Мордвинова и сенатора И. М. Муравьева-Апостола. При временном правительстве должен был находиться один избранный член тайного общества и безослабно следить за всеми действиями правительства» – так записал позже Иван Якушкин со слов участников событий.

Вечером 13-го они – в последний раз на квартире Рылеева. В это самое время Государственный совет в Большом покое Зимнего дворца снова присягает, теперь императору Николаю. В числе присягающих – сенаторы Мордвинов, Сперанский, которые, несомненно, имели какие-то тайные сведения. Сенат и Синод соберутся для присяги на следующее утро, о чем извещен и сенатор Иван Муравьев-Апостол.

«Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне», – сказал будто бы Сперанский декабристу Корниловичу.

В тот же день, 13 декабря, на юге арестован Пестель.

«Генерал-адъютантов Чернышева и Киселева

Рапорт

Прибыв (в местечко Липцы) мы тот час окружили дом полковника Пестеля секретным надзором так, что из оного никто не мог ничего вынести, и коль скоро явился капитан Майборода, по отобрании от него словесных изъяснений, приступили к строжайшему осмотру для отыскания бумаг, касающихся до цели и плана тайного общества. Первое место, указанное Майбородой, был большой шкаф. По раскрытии оного найдены (кроме многих бумаг) те два зеленые портфеля, в которых Пестель по словам Майбороды всегда хранил тайные свои бумаги. Но сии портфели были пустые и покрытые густою пылью, при внимательном обозрении коей мы удостоверились, что оные в таком положении оставались не малое время без всякого употребления. Пересматривая с тем же вниманием все бумаги, в том шкафе находившиеся, мы не нашли в них ничего, до изыскиваемого предмета относящегося… Потом, следуя указаниям Майбороды, произведен был столь же строгий осмотр не только во всех других шкафах, столиках и прочей мебели, и вообще в комнатах и на чердаке дома, занимаемого Пестелем, но и в полковом цейхаузе, где хранятся вьюки и другие вещи его, в бане, в погребах и прочих надворных строениях; но нигде ничего подозрительного не оказалось… При сем неудачном следствии обыска обманутый в надежде своей капитан Майборода приписывал оное тому, что полковник Пестель содержал себя в большой осторожности…»

Петербург, 14 декабря. Николай I посылает флигель-адъютанта полковника Бибикова к Морскому Гвардейскому экипажу, но моряки уже шли «бунтовать».

«На площади народ волновался и был в каком-то ожесточении. Завидя флигель-адъютанта полковника И. М. Бибикова, проходившего в одном мундире через площадь, народ бросился на него и смял его. Вероятно, флигель-адъютант поплатился бы жизнью за свой мундир, если бы Михаил Кюхельбекер не подоспел к нему на помощь», – это один из эпизодов 14 декабря глазами Пущина и Оболенского.

Полковника и флигель-адъютанта ждет, конечно, хорошая карьера, но пока что его доставляют домой (рядом, у Исаакия) в неважном виде, к немалому огорчению жены, Екатерины Ивановны, урожденной Муравьевой-Апостол, и тестя Ивана Матвеевича. Семья, конечно, радуется, что, слава богу, в Петербурге нет Сергея и Матвея, которые неминуемо замешались бы в дело, где столько их друзей. К счастью, нет в городе и юного, горячего квартир-мейстерского прапорщика Ипполита. Начальство только что отправило его в командировку на Украину во 2-ю армию, и, конечно, он сам добивался этого назначения: ведь дорога пройдет через Васильков; и он совсем был бы похож на того молодого офицерика (из неоконченного пушкинского рассказа), который радуется, что не нужно больше зубрить немецкий и впереди – гарнизонная свобода. Совсем был бы похож, если б не два обстоятельства. Во-первых, дорога не майская, как у Пушкина, а декабрьская. Во-вторых, Ипполиту вручено письмо одного важного человека к другому – полковника Трубецкого к генерал-майору Орлову: вождь северян приглашает скорее прибыть в столицу видного деятеля тайных обществ, чтобы тот возглавил заговорщиков…

Ипполит в дороге; на Сенатской площади – приятели Сергея и Матвея, из близких же родственников – кузен Александр Михайлович Муравьев, родной брат Никиты, 23-летний корнет кавалергардского полка. Стоит он не в мятежном каре, а среди правительственных войск, но все равно вскоре попадет в крепость.

Другие же родственники к 14 декабря оказались кто где. Никита Муравьев – в орловской деревне, полковник Артамон – на Юге, Лунин – в Варшаве.

В тот же вечер и назавтра по всем дорогам помчатся из Петербурга быстрейшие тройки, и пройдет несколько дней, прежде чем известие достигнет Москвы, больше недели – Киева, десять дней – войск 3-го корпуса генерала Рота.

Еще по пути в Москву Ипполит слышит (наверное, от проезжающего курьера), что в Петербурге бунт, идут аресты. Письмо Трубецкого предусмотрительно уничтожается. Преодолевая сопротивление станционных смотрителей и небывалые задержки в пути из-за тьмы летящих фельдъегерей, Ипполит Муравьев торопится если не к рождеству, то к Новому году в Васильков. Там оба старших брата, и один из них – лучший из братьев, второй или первый отец…

18 декабря. С 6 с половиной пополудни до полуночи – второе заседание тайного комитета (в Зимнем дворце). Присутствуют: военный министр Татищев, генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил, князь Александр Голицын, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Левашов.

1. Слушали высочайшие резолюции на поданную 17 декабря записку о взятии поименованных лиц:

Вадковский – «уже взят»; Булгари – «снестись с губернатором»; Орлов – «взят под арест, оставя покуда в Москве»; Александр и Николай Раевские – «снестись с губернатором и взять под арест»; Муравьев (Никита) – «послано»; Пестель, Крюков, Шишков, Лихарев, Пузин, Юшневский – «снестись с графом Витгенштейном, буде еще не взяты, то чтобы сейчас сие исполнить»; Скарятин – «взять, где найдется»; Майборода – «уже ожидается».

2. По рапорту начальника штаба (и донесению Шервуда): Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник Граббе – «взять и прислать».

Приказ запечатан, вручен офицеру – и фельдъегерская тройка мчится на юг. До Киева 1232 с половиной версты, и еще 36 с половиной до Василькова. Где-то на полдороге жандармы обгоняют медленные перекладные Ипполита Муравьева-Апостола.

Бестужев-Рюмин получает известие о кончине матери в Москве. Друзья находят, что ему нужно во что бы то ни стало ехать – и для утешения больного отца, и для того, чтобы связаться с москвичами, петербуржцами, понять, что там происходит. Уже педеля прошла после 14 декабря и – неизвестность. Сергей Иванович, зная, что отпусков вчерашним семеновцам не дают, собирается в Житомир «просить корпусного командира о исходатайствовании сего позволения Бестужеву, и вместе предложил ехать Матвею и воспользоваться сим случаем, дабы посетить на праздники родственников – Александра и Артамона Муравьевых, по данному им еще в Лещине обещанию».

Рождество по всему краю… Мороз. Днепр – точно знаем – встал в ту зиму 22 декабря и вскрылся 5 апреля. «Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, а под редкою хатою не теснились колядующие… Как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь».

Именно так, по Гоголю, конечно, забавлялись под рождество 1826-го у Тульчина, Киева, Житомира, в Хомутце, Обуховке, Кибинцах…

А в Василькове задумались опечаленные офицеры. Сергей Муравьев уже знает, что арестован Пестель. Бестужев-Рюмин, недавно лишенный родительского благословения, теперь оплакивает мать, жалеет отца. И полная неизвестность – что в Петербурге? Во 2-й армии? У Соединенных славян? Пестеля везут в столицу – сигнала к выступлению от него не приходит…

Просвещенный владелец имения Панская Мотовиловка, что в 14 верстах от Василькова, Иосиф-Казимир-Игнатий Руликовский приглашает к себе на польский сочельник капитана Черниговского полка Самойло Ивановича Вульферта: его рота стоит по деревням, а полковник Гебель разрешил не сходиться в Васильков на день рождества, 25 декабря, из-за тумана, скверной погоды, плохих и скользких дорог. Слуга помещика привозит из Киева слухи, будто царь уже не Константин. Вдруг приносят приказ Гебеля – Черниговскому полку все же явиться на рождество в Васильков. Что такое? Отправляется посыльный к батальонному командиру Муравьеву-Апостолу.

После святочного ужина сидят до поздней ночи, ожидая ответа от Муравьева, который был составлен в очень кратких выражениях: «Константин Павлович отрекся от трона, а Николай Павлович вступил на престол».

Новая присяга.

– Сколько будет присяг? – говорят одни.

– Бог знает, – отвечают другие, – это ни на что не похоже; сегодня присягают одному, завтра – другому, а там, может быть, и третьему…