Текст книги "Пожарный кран No 1"
Автор книги: Наталья Соломко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Навязалась на Анькину голову проклятущая любовь эта, а зачем она, что с ней Аньке делать?
– Не хочу! Не надо мне!
– Крику-то! Шуму! – недовольно проскрипел тонкий голосок, и из-под обломка радуги вылез помятый Карл Иванович. – Конец света, да и только.
Он оглядел Анькины руины и попенял, осерчав:
– Эка любовь-то у тебя неповоротлива, все вдребезги разнесла...
Анька молчала, тоскливо глядела мимо.
– Вечно так, – брюзжал Карл Иванович, – дров наломают, а ты отдувайся. Ну чего зыркаешь? Живо мне песню пой! Про любовь.
– Я про любовь не знаю! – мрачно созналась Анька.
– Тьфу, и чему вас нынче в школе-то учат? Подпевай!
И он затянул тихонько:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна, заветная,
Другой не будет никогда...
Карл Иванович трудится, что-то строит из обломков и поет.
Анька сидит под пожарным краном и мрачно подпевает.
– Шибче, шибче пой, а то у меня ничего не получится! – командует работяга сверчок.
Анька подпевает шибче.
И вот потихоньку возвращается на место рухнувшее небо, но уж больно оно серенькое, пасмурное. Однако вот и звезды загораются.
– А солнце где? – уныло спрашивает Анька. – А радуга?
– Много хочешь, мало улыбаешься! – строжает Карл Иванович. – Ты пой, пой давай.
В ЗАКОЛДОВАННОМ ЛЕСУ
Лес стоял синий, туманный, но вот Кузя и Катя выехали на огромный белый склон, и он вдруг засиял ослепительно.
– Смотри, смотри! – ахнула Катя. – Как в сказке! Будто он был заколдованный, а мы пришли и расколдовали.
Если бы такое сказала не Катя, а какая-нибудь другая девочка, Кузя поморщился бы только: какие еще сказки, просто солнце поднялось выше верхушек сосен и кристаллы снега отразили его лучи, неужели непонятно!
Но с Катей все было иначе, все, что говорила она, полно было прекрасного, таинственного смысла. Почему-то рядом с Катей Кузя начинал замечать то, что раньше казалось неважным и ненужным.
Когда он ее видел, внутри у него делалось так тревожно и радостно, что просто взял бы и полетел.
В общем, надо честно признать: хоть и считал Кузя чувства ненужными и отжившими, рядом с Катей становилось ясно, что в самом Кузе они отжили еще не окончательно. Это плохо. Надо с ними (с чувствами то есть) бороться и искоренять, чтоб не мешали жить. Ведь Кузя хочет стать мудрым, как электронно-вычислительная машина. Но вот беда: когда Катя рядом, бороться и искоренять эти самые чувства бесполезно – их так много, что, того и гляди, они сами искоренят Кузю вместе с его умной Машиной, вот какие дела...
Понятно, что Кузя пытается им не поддаваться. Ему, например, сейчас очень хочется сказать Кате: "Я люблю тебя!" – а он вместо этого принимается громким голосом рассказывать о своей Машине: какая она будет умная, все за всех рассчитает и не даст никому делать глупости.
– Все будут счастливые, потому что Машина не допустит страданий! горячо говорит Кузя и при этом размахивает руками. – Приведу простой пример, чтоб тебе было понятней...
Вы ведь уже знаете: Кузя любит объяснять все на простых примерах.
– Простой пример: представь себе, что какой-нибудь Саша полюбил какую-нибудь Наташу. Они поженились. А спустя некоторое время выяснилось, что они, оказывается, ошиблись: им только казалось, что они любят друг друга. А теперь им стало совершенно ясно, что они терпеть друг друга не могут! И вот они живут и страдают. Ссорятся, говорят друг другу злые слова. Конечно, никто им не запрещает расстаться, разъехаться в разные концы города (можно и вовсе в разные города) и больше никогда друг друга не видеть. Но у них, между прочим, есть сын. Назовем его Алеша. И если они расстанутся, то страдать перестанут, но тогда страдать будет Алеша. Он ведь их обоих любит...
Катя внимательно слушает Кузю.
– Так вот! – строго говорит Кузя. – Моя Машина таких ошибок просто не допустит! Она все быстренько сосчитает и выдаст ответ: "Саша и Наташа! Вы друг другу не подходите. Выбросьте все эти глупости про любовь из головы, быстренько разойдитесь в стороны, и чтоб я вас больше вместе не видала!" Понимаешь, как все будет справедливо и хорошо? – спросил Кузя, а Катя вдруг засмеялась, взъерошила длинному Кузе волосы:
– Какой ты, оказывается, еще ребенок...
МЯТЕЖНЫЙ ЗАЙЦЕВ
Бедный Вовка! Он поссорился с Анькой. Навсегда. Прощай, Анька, ты оказалась предательницей! Прощай, дом на берегу моря... Плохо Вовке Гусеву, тоскливо, а тут еще Мотя пристал – тащит Вовку к аптечке. При чем тут коленки, когда у Вовки душа болит. Разве йод поможет?
Мотя, между прочим, тоже бедный... С минуты на минуту может явиться в Дом пионеров классная, уж она наговорит Михаилу Павловичу!..
Надо что-то придумать, отвести от Еремушкина беду. А что придумать?
Мотя ведет Вовку в репетиционную, там аптечка. Вовка молча упирается. Мотя молча тянет. Каждый думает о своем, и вдруг...
– Да отцепись ты от меня! – сказал сердитый взрослый голос в соседнем коридоре. – Что ты лезешь не в свое дело!
Ужасно, между прочим, знакомый голос... Где-то они его слышали, и Мотя, и Вовка.
А невзрослый вежливый голос Славы Зайцева ему отвечал:
– Уходи отсюда, пожалуйста. Все равно я тебя туда не пущу.
– Я тебя и спрашивать не буду!
– Ты туда не пойдешь!
– Пойду!
– Не пойдешь!
Странный это был разговор. И шел, видно, давно.
– С кем это он? – подивился Мотя, устремляясь к месту действия. Вовка поплелся за ним.
В соседнем коридоре, спиной к ним, стоял давешний Вовкин незнакомец, то ли иностранец, то ли еще кто.
"Я ж окно-то так и не открыл, – вспомнил Вовка. – Как же он сюда попал?"
Незнакомец стоял сунув руки в карманы, и даже так, со спины, он казался Вовке ужасно знакомым.
"Где же я его видел?" – попробовал припомнить Вовка Гусев.
– Тебе ясно говорят: уходи! – Голос у Славика Зайцева был напряженный, отчаянный.
– Знаешь что! – разозлился странный незнакомец. – Надоел ты мне!
Он шагнул вперед и, легко отодвинув Славика, пошел по коридору.
Зайцев некоторое время стоял и смотрел ему в спину.
– Стой! – вдруг крикнул он. – Обернись!
Голос Зайцева зазвенел от незнакомой и пугающей решимости.
Незнакомец с досадой оглянулся. Ах, какое знакомое у него было лицо: усы чуть закручены, орлиный нос... Вот только глаз не видно из-за черных очков.
"Где же я его ви..." – только и успел подумать Вовка, а больше он ничего не успел. Потому что тут образцово-показательный ребенок Слава Зайцев подлетел к усатому и дал ему в глаз...
Усатый был высок – Зайцеву пришлось подпрыгнуть... Очки слетели, мужественное усатое лицо дрогнуло...
И в этот миг Вовка Гусев его узнал!
– Д'Артаньян! – ахнул он, будто наяву увидав: над Парижем поднимается солнце, а в город въезжает отважный мушкетер на костлявом коне...
И вот теперь любимый герой, на которого десять дней подряд Вовка любовался, затаив дыхание у телевизора, стоял посреди коридора, а под левым глазом у него медленно начинал светиться "фонарь"...
– Отлично! – радостно крикнул Мотя. – Вы – Павлик! Я вас сразу узнал.
Павлик стоял и держался за глаз, а мятежный Зайцев глядел исподлобья на дело рук своих... Слава и сам от себя такого не ожидал, но что было делать? Ведь жалоба пока дойдет...
"Конечно, драться нехорошо, – успокаивал себя примерный ученик, круглый отличник, гордость школы. – Но может быть, с нехорошими людьми драться все-таки можно?.."
Вопрос этот пока остался нерешенным. Потому что дежурный режиссер показал Славику свой большой кулак и сказал:
– Не тронь его, Зайцев! Он мне нужен живой...
ВАСИЛИЙ БАЛАБАНОВ В РОЛИ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
Недаром, ох, недаром ходил перед самой елкой за Генкой Овсянниковым танцор Вадик Березин и предлагал свой японский фонарик:
– Давай меняться!
Генке фонарик понравился, но когда он услышал, на что...
– Обалдел?! – только и спросил он у Вадика. И ушел, крутя пальцем у виска, переодеваться.
Натянул кольчугу и шлем, взял меч-кладенец и пошел за кулисы...
А когда вторая елка уже подходила к концу и назревал смертный бой Доброго Молодца со Змеем Горынычем, Мотя, пробегая мимо электрораспределительного щита, услышал оттуда глухое неистовое мычание...
"Анька!" – сразу подумал он и распахнул дверцы.
Но то была не Анька. То был Добрый Молодец Генка Овсянников... В трусах. Надежно связанный. С собственной майкой во рту.
– Ты чего тут делаешь? – обалдело поинтересовался Мотя.
Генка не отвечал, только дико вращал глазами.
Мотя сообразил наконец вынуть майку у него изо рта, и уж тут Генка заговорил... Точнее, закричал:
– Ну, он у меня узнает! Он поплачет у меня!
– Кто?
– Огнем спалю! – донесся со сцены жуткий рев Змея Горыныча.
Это означало, что бой Добра и Зла начался.
– Погоди... – сообразил вдруг Мотя. – Если ты – тут, то кто тогда там?
И дежурный режиссер уставился на сцену, где бились не на жизнь, а на смерть Горыныч и Добрый Молодец.
На глазах у Генки появились злые слезы.
– А ну, развязывай меня, живо! – завопил он. Но было уже поздно...
Надо сразу сказать: Добро и Зло бились на славу! Хвост у Горыныча был уже оторван. Меч у Доброго Молодца был уже сломан. Но ни того, ни другого подобные мелочи не останавливали – они сошлись врукопашную!
Поначалу зрителям это понравилось, но потом они заметили с недоумением: Горыныч, кажется, побеждает...
– Дай ему, Добрый Молодец! – надрывался зал.
Но Змей уже сидел верхом на противнике.
– Так не бывает! – бушевали юные зрители. – Неправильно!
И уже выбирались из рядов добровольцы: разве можно допускать, чтоб в сказке победило зло?
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не прозвучал из последнего ряда тяжелый рокочущий бас, вмиг перекрывший шум в зале:
– Горыныч, ты что творишь, пропади ты пропадом!
Большой седой человек стоял там и грозил чудищу кулаком. Видно, это был добрый волшебник: голос его произвел на победителя-змея ужаснейшее впечатление – трехголовый злодей втянул все свои головы в плечи, съежился и опрометью кинулся вон со сцены...
ИЗГНАННИКИ
За кулисами ни смеха, ни беготни. Все замерло, как перед большой июньской грозой, когда синяя грозная туча медленно встает над горизонтом. И всем хочется спрятаться, затаиться...
Хоть бы гроза прошла мимо!
Но нет, вон она, надвигается: это, копя в глазах молнию, решительно шагает за кулисы Михаил Павлович.
Гремит раскат грома:
– Балабанов, Гусев, Овсянников, вы больше в елках не играете. Можете гулять!
Ослепительная ветвистая молния бьет Вовку, Балабанчика и безвинного Генку Овсянникова в самое сердце.
– А меня-то за что? – тоскливо спрашивает Генка. – Меня ж связали...
Михаил Павлович смотрит из-под насупленных бровей, строгий и безжалостный:
– Коли ты позволил себя связать и не сберег оружие, ты не Добрый Молодец, а мокрая курица. Отправляйтесь с глаз долой, и чтоб до конца каникул я вас здесь не видел.
Балабанчик, Вовка и мокрая курица понуро переминаются с ноги на ногу. Конечно, они виноваты, но чтоб прогнали... Это уж слишком большое наказание. Как же так: все будут здесь, вместе, а они – там. Страшно даже думать об этом.
– Михаил Павлович, мы больше так не будем! – испуганно обещают провинившиеся. – Честное слово!
Но на сей раз Михаил Павлович и разговаривать не желает. Он глядит мимо, он их не видит в упор.
Надо уходить.
Изгнанники бредут в раздевалку.
– Ну и ладно! – бормочет под нос Балабанчик. – Подумаешь! Да переживем... Правда, Вов?
Вовка молчит, глядит в сторону.
– Все из-за тебя, Балабанище! – сердито бурчит Генка, натягивая пальто.
– Конечно! – огрызается Васька. – Вали все на рыжего.
Но он и сам понимает, что кругом виноват.
Балабанчик садится на подоконник, Вовка устраивается рядом.
– Вы чего? – удивляется Генка. – Пошли лучше, а то еще больше влетит!
А куда уж больше?
Они сидят на подоконнике, болтают ногами и молчат.
О чем говорить?
Ясно, что Вовка пострадал из-за Балабанчика. И конечно, он может рассказать другу Ваське все, что он о нем думает. Но зачем? Балабанчик и так все понимает. И разве станет лучше, если Вовка поругается еще и с Балабанчиком?
Дома попадет за то, что сбежал. Нога болит. С Анькой поссорился. И из театра выгнали... Черный день, невезучий.
– Вов, – толкает Балабанчик плечом своего безутешного друга. – Вов, ну не злись... Пойдем Аньку поищем.
Вовка Гусев мрачно мотает головой.
– Сам ищи! Она под пожарным краном сидит. А я с ней больше не дружу.
КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?
Это совершенно непонятно. А может, Кузя передумает, может, пожалеет Аньку?
"Нет! – она закусывает губу. – Не надо мне его жалости!"
Все-таки много в жизни непонятного и несправедливого: вот, оказывается, Анька Кузю любит, а он на нее Машину натравил.
Уже ясно: Анька тут с голоду не помрет. Но что же – так и просидеть всю жизнь под пожарным краном?! Может, Айрапетян сумеет разобраться в этой Машине – говорят, он способный.
А если Машина вперед разберется в Айрапетяне? Поймет, что ей грозит опасность, да как по нему бабахнет!
"Нет уж! – решает Анька. – Ничего я ему не скажу".
Анька сидит и думает о Кузе. Почему он любит свою Машину, а людей нет? Наверно, его кто-нибудь обидел? А может, у него нет друзей? Ему одиноко, печально, вот он и выдумал Машину, чтоб был друг, хотя бы железный?
"Я сама во всем виновата! – сердится на себя Анька. – Ему было плохо, а я... Я даже этого и не заметила, только дразнила его и обзывала. Может, если бы я с ним по-хорошему, если бы он почувствовал, что я его... Ну, в общем, люблю... Может, тогда ему было бы легче?"
А теперь вот получилось, что именно Анька – злейший Кузин враг. Выйти бы отсюда, разыскать Кузю и...
Ну и что тогда?.. Что Анька ему скажет? "Я тебя люблю, Кузя..."
Анька краснеет, у Аньки сверкают глаза. Никогда, ни за что она такого не скажет! Пусть девчонки говорят про это.
"Буду сидеть тут! – решает Анька. – До старости! Так мне и надо!"
Только обидно: все вырастут, у всех начнется замечательная взрослая жизнь: Айрапетян будет строить ракеты, Балабанчик станет капитаном, Вовка актером, а Анька? Так и пробездельничает здесь всю жизнь? Какая тоска и обида! Из-за этой Машины! Из-за этого Кузи!
"Из-за самой себя!" – поправляется Анька. Нечего все на других сваливать – так ей всегда говорил папа.
Не на бездельниках держится мир, а на тех, кто занят своим делом. На тех, кто работает. Даже если ему мешают. Это тоже папины слова, Анька все помнит.
А однажды он рассказал Аньке про одного революционера. Как царь посадил его в тюрьму, в очень маленькую камеру, где даже окон не было. И книги запретил ему читать. Ну, то есть этому революционеру просто совершенно нечего было делать в узкой темной камере. Одно только и оставалось: лечь и помереть с тоски... Откровенно говоря, царь именно на это и рассчитывал.
А революционер об этом догадался и решил: а вот ни за что! И стал жить так, будто он на свободе: сразу после завтрака отправлялся на прогулку, гулял по камере взад-вперед и считал шаги. Потому что гулять он решил не меньше десяти километров – каждый день! А десять километров – это двадцать тысяч шагов, вот он и считал.
Он возвращался с прогулки как раз к обеду, а после обеда садился за работу: писал статьи против царя. Правда, у него не было ни карандаша, ни бумаги (что царь – дурак, что ли, знал же, про что революционер будет писать!). Но революционер "писал" и так, память у него была отличная.
Так что царь просчитался: революционер не только не помер с тоски, а наоборот – отдохнул немного в тюрьме, а потом сбежал! Вот какой был человек!
Только Аньке не сбежать. "Зато у меня есть окно, вон какое большое, все-таки не так тоскливо... И книги мне никто не запретит читать".
Анька вздыхает: надо будет сказать Айрапетяну, чтоб он учебники принес, а то все школу кончат, а она?
"У меня по геометрии тройка, – вспоминает Анька, – и по физике... Надо будет разобраться в этих науках. А то стыдно: мне ведь и делать-то больше нечего – только учиться. Значит, я все должна знать. Тем более, что никто над душой не стоит, не заставляет и двоек не ставит!"
Анька во всем разберется, все будет знать! Нет, не удастся Машине сделать из Аньки бездельницу.
Вот только Кузя... Кузю Аньке жалко: когда-нибудь он поймет, что натворил, и его будет мучать совесть. Наверно, это случится не очень скоро. Но все равно – это случится обязательно, ведь Кузя и сам – человек.
ТОВАРИЩИ ПО НЕСЧАСТЬЮ
Анька сидит тихая, задумчивая. Никогда еще Балабанчик ее такой не видал...
Он подошел и присел на черный ящик, валявшийся рядом.
– Слезь, – велела Анька. – Кто ее знает, что она сделает.
– Кто? – удивился Балабанчик.
Но Анька только махнула рукой. Не хотелось ей говорить про Машину. Да и не боялась уже Анька: что она может, мертвая железяка? Только лучше все-таки ее не трогать.
– Ты чего тут делаешь? – с укором спросил Балабанчик.
– Думаю. Иди, не мешай мне.
Балабанчик обиженно засопел: пропала, сидит и думает, а с другом даже разговаривать не хочет!
– Нет, ты расскажи! – потребовал он. – Чего вы с Вовкой поцапались? Я его спрашивал, спрашивал, а он молчит.
Анька исподлобья взглянула на Балабанчика, подумала и сказала:
– Ты, наверно, тоже в кого-нибудь влюблен...
Балабанчик моргнул.
– Чокнулась ты, да? – пробормотал он. – В кого это я...
– Не знаю, – вздохнула Анька. – А я – в Кузю.
– Че-го? – потрясенно переспрашивает Балабанчик. – У тебя что, температура?
Анька не ответила. Они сидели и молчали, а за окном кончался зимний день. Не то чтобы там стемнело уже, но чувствовалось, что уже собирается темнеть.
– А я в Верку, – вдруг сознался Балабанчик. – Я давно хотел сказать. Только боязно было, мы ж клялись.
– Разве мы тогда знали? – печально спросила Анька. – Мы же маленькие были. А почему в Верку? Она воображала.
Балабанчик засопел обиженно:
– На себя погляди – в Кузю! Нашла в кого! Уж лучше бы в Айрапетяна втюрилась. Это хотя бы справедливо: он из-за тебя ракетостроение бросил.
– Почему это – из-за меня?
– Потому! Все знают, что он в тебя втрескался. Потому и к нам перешел!
– Неправда!
– Очень даже правда!
Анька возмущенно сверкнула глазами:
– Ну я ему надаю! Какое он имеет право! Спрашивал он у меня? Может, я не хочу!
Балабанчик грустно покачал головой:
– Наивная ты, Аньк! Кто ж об этом спрашивает. Все равно от тебя ничегошеньки не зависит, спрашивай не спрашивай... Думаешь, мне очень нравится, что Верка в Вадика влюблена?
– Вот зараза! – гневно ахнула Анька. – А почему не в тебя?
Балабанчик не ответил, он не знал, почему Верка Вадика любит, а его, Ваську, нет. Уж, видно, так несправедливо все устроено.
Анька несправедливость не терпит. С несправедливостью надо бороться! Что это такое: он ее любит, а она его нет!
– Безобразие, неправильно это! Надо, если ты кого любишь, чтоб и он тоже тебя любил, неужели неясно?
– Тогда и тебе надо любить не Кузю, а Яшку, – вздохнул Балабанчик.
Анька задумалась.
– Нет! – наконец сообщила она. – У меня не получится.
Все-таки мир устроен вовсе не так просто, как нам это поначалу кажется. Взять бы и навести в нем порядок, чтоб все было правильно и справедливо.
Если ты хороший, то пусть тебе будет хорошо. А если плохой – пусть тебе будет плохо. А не так, чтоб, если ты добрый, так сердце болит. Не так, чтоб ты любишь, а тебя нет!
Надо что-то придумать!
И вдруг Анька замерла...
Вот она, рядом, Великая Машина, изобретенная Кузей как раз для того, чтобы навести на всей земле порядок и заставить людей жить правильно!
Черный ящик был по-прежнему недвижим и тих, только огонь горел недремлюще, но Аньке показалось, что Машина изо всех сил сдерживается, чтоб не засмеяться с торжествующим лязгом и скрежетом: ведь оказывается, вовсе не из-за чего Аньке с ней воевать! Ведь оказывается, и Анька хочет навести в жизни порядок! Железный. Чтоб раз и навсегда все стало справедливо и правильно.
– Васька, – шепотом позвала Анька. – А если бы... Ну, если бы тебе можно было взять и разлюбить Верку. Ну, позабыть и не мучаться? Хочешь?
– Ни за что! – помотал рыжей головой Балабанчик, и глаза у него стали упрямые. – Лучше буду мучаться.
РЕЖИССЕР ЕРЕМУШКИН ПРИНИМАЕТ ПО ПЕДАГОГИЧЕСКИМ ВОПРОСАМ
О Михаиле Павловиче Еремушкине Наталья Игоревна слышала много странного и, скажем прямо, настораживающего.
– Ужасный человек! – жаловалась одна учительница. – Ничего не смыслит в педагогике. Я пришла к нему на Балабанова жаловаться, а он знаете что мне сказал?! "Детей надо любить, а если вы этого не можете, какой черт вас в учителя понес!" Грубиян!
Наталья Игоревна понимала, что разговаривать с Еремушкиным будет сложно, и, признаться, нервничала. Но другого выхода у нее не было: Мотя Новиков катился по наклонной плоскости. Она не сомневалась, что, если Мотю немедленно не остановить, он погибнет!
Можете себе представить: на полугодовой контрольной по алгебре Мотя Новиков написал одной девочке записку! И не просто записку, а объяснение в любви! Наталья Игоревна еще поняла бы, если бы Мотя просил у той девочки списать, но объясняться в любви на ответственнейшей контрольной! Позор и безобразие! О том ли Моте надо думать?! Был бы он отличником, тогда ладно. Но ведь троечник!
Записку Моти Новикова Наталья Игоревна несла с собой: пусть режиссер Еремушкин полюбуется, чем занимается его питомец! Если в пятнадцать лет он пишет этакое, бессовестный, то что же дальше-то будет?
Спасать, спасать надо было распоясавшегося ученика, и пусть только режиссер Еремушкин попробует не понять этого – Наталья Игоревна найдет на него управу! Она до директора Дома пионеров дойдет! Пусть принимают меры.
Но напрасно она кипятилась, напрасно готовилась к бою: режиссер Еремушкин оказался милейшим человеком.
– Здравствуйте, многоуважаемая Наталья Игоревна! – приятно улыбаясь, сказал он. – Верите ли, сам давно мечтал с вами познакомиться. В кабинете у меня, к сожалению, сейчас идет ремонт, пройдемте в нашу репетиционную.
И режиссер Еремушкин самым галантным образом распахнул перед Мотиной учительницей дверь. На двери висело писанное от руки объявление:
Режиссер Еремушкин М. П.
Принимает по педагогическим вопросам
в среду и пятницу с 10 до 12 ч.
Наталья Игоревна, признаться, прочитав такое, оробела.
– Ничего-ничего... – подбодрил Еремушкин. – С вами я готов поговорить в любое время. Много, много о вас наслышан!
Слова эти Наталью Игоревну приятно удивили, она перестала хмуриться.
– Присаживайтесь! – кивнул Еремушкин. – Нам есть о чем поговорить, не так ли? Вы пришли ко мне, чтобы посоветоваться по ряду сложных вопросов, насколько я понимаю.
– Да! – подтвердила Наталья Игоревна. – Я хочу...
– Вы хотите, – опередил Еремушкин, – рассказать мне о возмутительном поведении Моти Новикова, я угадал?
Наталья Игоревна молчала, пораженная его чудовищной наблюдательностью. А Еремушкин продолжал:
– О, я вполне понимаю вашу озабоченность. Мы обязаны принять меры! Этого мальчика надо спасать, и никто, кроме нас с вами, этого не сделает!
Несмотря на черные очки, скрывающие глаза режиссера Еремушкина, Наталья Игоревна почувствовала его строгий пронзительный взгляд.
– Я велел его позвать, – предупредительно сказал он. – Сейчас этот оболтус явится. Умоляю вас – построже! Жалость в нашей работе неуместна, надеюсь, вы понимаете это.
Наталья Игоревна благоговейно кивнула. Несмотря на то что Еремушкин был молод, Наталья Игоревна почувствовала к нему почтение: судьба Моти Новикова была в надежных руках, в этом не приходилось сомневаться!
В дверь постучали, и на пороге возник Мотя. Весь вид его выражал испуг.
"То-то! – удовлетворенно подумала Наталья Игоревна. – Боится!"
– Михаил Павлович, вы меня вызывали? – пролепетал Мотя.
– Вызывал! – грозно кивнул Еремушкин. – Зайди и закрой за собой дверь. Так что ты там натворил?! Отвечай!
Мотя виновато опустил голову и молчал убито.
– Тогда, может быть, вы, многоуважаемая Наталья Игоревна, расскажете мне?
Наталья Игоревна с готовностью достала из сумки сложенный вчетверо листок из тетрадки в линеечку и зачитала:
– "Таня! Ты мне сегодня приснилась. Мы с тобой шли по улице, и я держал тебя за руку. Когда я проснулся, то расстроился, что это только сон и он уже кончился. Мне хочется, чтоб ты всегда была рядом и чтоб я держал тебя за руку..."
– Странные у тебя, Новиков, желания! – с осуждением покачал головой режиссер Еремушкин.
– Не понимаю, чего тут странного! – раздалось с порога.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
На пороге, сунув руки в карманы, стоял высокий седой человек и с интересом разглядывал Еремушкина и Наталью Игоревну. При виде его режиссер Еремушкин и ученик Мотя Новиков отчего-то окаменели... При этом Мотя побелел как мел, а режиссер Еремушкин напротив принялся медленно краснеть.
– По-моему, желание вполне возвышенное, – пожал пришелец плечами. Кстати, что означает это дурацкое объявление на двери?
Никто ему не ответил.
– Кроме того, интересно было бы узнать, каким образом эта записка попала к вам? – строго спросил незваный гость.
– Я отняла ее у Новикова на уроке, – растерянно отозвалась Наталья Игоревна.
– А по какому праву вы ее прочитали?
– Ну, знаете! Я вас не понимаю!
– Вот и я вас тоже... – печально вздохнул этот странный человек. Неужели вам никто никогда не говорил, что читать чужие письма непорядочно?
Наталья Игоревна малиново покраснела, обернулась к режиссеру Еремушкину, ища защиты. Но он, еще минуту назад такой решительный и грозный, подавленно молчал.
– Товарищ Еремушкин, я требую оградить меня от подобных грубостей.
Еремушкин не шелохнулся.
– У товарища Еремушкина столбняк, – усмехнулся пожилой грубиян. – И коль уж вышел такой конфуз, придется вам разговаривать со мной, а не с ним.
Твердый, уверенный тон этого человека, а так же гробовое молчание режиссера Еремушкина насторожило Наталью Игоревну: судя по всему, вновь пришедший был начальником.
– Простите, а вы кто? – спросила она.
– Я-то? – несколько озадачился этот человек. – Ну, уж и не знаю. Директор Дома пионеров, допустим.
Что-то не очень в это верилось, признаться, Наталье Игоревне, и он заметил это.
– А вот товарищ Еремушкин подтвердит, – хмыкнул он.
Режиссер Еремушкин вышел из столбняка и несколько раз утвердительно мотнул головой.
"Директор Дома пионеров, а ведет себя... – с осуждением подумала Наталья Игоревна. – Как хулиган!"
– Так что, собственно, вас возмутило в Мотином поведении?
– Неужели вы не понимаете! – развела руками учительница. – В его ли возрасте об этом думать?!
Директор Дома пионеров нахмурился, глянул исподлобья.
– Милая моя, – сказал он, – придите в себя! Именно в его! И еще раньше. И всегда! Вы сами-то любили когда-нибудь?!
Наталья Игоревна встала, щелкнула сумочкой.
– Я на вас жаловаться буду! – предупредила она. И хлопнула дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.
– Артисты! – покачал головой лжедиректор.
Лже-Еремушкин молчал, как нашкодивший школьник.
– Матвей, живо за кулисы, – велел Михаил Павлович. – А с тобой, Павел, я после елок разберусь!
УПРЯМЕЦ АЙРАПЕТЯН
Анька – человек прямой, она не будет вокруг да около.
– Айрапетян, это правда, что ты меня любишь?
– Правда, – грустно кивнул Яша. – Я тебе булку с изюмом принес.
– Давай. – Анька с сочувствием посмотрела на влюбленного Айрапетяна. – И как тебя угораздило...
– Очень просто. Осенью, на спектакле. Ты там Маленькую разбойницу играла.
– Ну и зря, Айрапетян. Там вон сколько еще девчонок было: и Принцесса, и Герда, и Снежная королева.
– Ты была лучше всех! – упрямо сказал Айрапетян. – Я, как увидел тебя... Ну, в общем, сразу. Ты была в таких высоких сапогах со шпорами, за поясом у тебя был кинжал, в руке пистолет. Все тебя боялись, а я сразу понял: ты добрая!
– Глупый ты! – рассердилась Анька. – Это ж роль. А на самом деле я совсем и не такая.
– Нет, ты такая! – Айрапетян вздохнул. – Ты сама не знаешь, какая ты. Ты... Ты самая красивая!
– А ты дурак! – Анька покраснела, отвернулась от Айрапетяна.
– Ну и пусть, – согласно кивнул Яша. – А я все равно...
– Может, ты меня разлюбишь, а, Айрапетян? – виновато предлагает Анька.
Айрапетян не отвечает.
– Ну правда! Что, на мне свет клином сошелся?
Айрапетян вздохнул и кивнул.
– Что же делать?
– Не знаю... – горестно шепчет Яша. – А только я тебя буду любить всю мою жизнь.
СПЕЦИАЛИСТКА ВЕРОЧКА
– Айрапетян сказал, ты меня звала! – Голубые глаза Верочки просто светятся от любопытства. – А чего ты тут расселась? Мы волновались, думали, ты...
– Я тебя не за тем звала! – сердито перебивает Анька. – Мне с тобой посоветоваться надо.
Верочка, как известно, самая красивая девочка в Доме пионеров, в нее все влюблены. У кого же узнавать про любовь, как не у нее. Вот только как это сделать? Ведь Анька с Верочкой не дружит и вообще редко разговаривает.
– Это, – бурчит. Анька, пристально разглядывая носок своего унта, понимаешь... Я...
Ну никак у Аньки слова не выговариваются.
– Влюбилась, что ли? – проницательно спрашивает Верочка.
– Ну... А ты откуда знаешь?
Верочка хохочет.
– Так сразу видно! Дура ты, Анька, все-таки! Он же намного старше.
– Кто? – потрясенно бормочет Анька.
– Сама не знаешь? Только он на тебя и внимания не обращает.
– Ну и пусть! – дерзко выкрикивает Анька. – Больно надо!
– Ничего ты не понимаешь, – вздыхает Верочка. – Это самое главное обратить на себя внимание. Какая же любовь, если на тебя внимания не обращают!
– Зато я обращаю!
Лицо у Верочки становится строгим.
– А вот как раз этого и нельзя!
– Почему?
– Потому что ты – женщина, понятно тебе? Это мальчики должны из-за тебя с ума сходить. А тебе – хоть бы хны! Ну, понятно?
Но Аньке непонятно.
– А если мне – не хоть бы хны?
Глаза у Верочки сердитые, и вообще она сейчас похожа на Анькину учительницу математики, когда та говорит: "Запомните раз и навсегда, что сумма углов в треугольнике равна 180 градусам! Кто не будет этого знать, сразу ставлю единицу!"
– Этого нельзя показывать ни в коем случае, Анька! – возмущенно сообщает Верочка. – С мальчиками так нельзя! Запомни: тебе все – хоть бы хны! Тогда за тобой бегать будут знаешь как! Вот только...
Самая красивая девочка деловито оглядывает Аньку с ног до головы, неодобрительно морщится.
– Посмотри на себя, на кого ты похожа! Как ты одеваешься! Не девочка, а беспризорник! Кто на тебя посмотрит, на такую?
Аньке обидно.
– А Айрапетян говорит, что я самая красивая, – заступается она за себя.
– Много Айрапетян в женщинах понимает! – хихикает Верочка. Уж она-то знает, какая девочка самая красивая. Эта девочка каждый день глядит на Верочку из маленького карманного зеркальца.
– А он говорит, что будет любить меня всю жизнь! – упрямится Анька. Пусть Верка не задается.
Верочка заливается смехом, голосок у нее звонкий, серебристый, слушать приятно. Вот как должны смеяться самые красивые девочки.
– Всю жизнь, Анька, любят только в кино! Да и то – только в индийском. А в жизни все не так. Я вот, знаешь, уже в который раз влюбляюсь? В пятый! Подумай сама: всю жизнь любить одного и того же человека... Это ж со скуки помрешь!
