Текст книги "Пожарный кран No 1"

Автор книги: Наталья Соломко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

"Я берег тебя, мальчик, – думает Михаил Павлович. – Мне хотелось, чтоб жил ты радостно... Я скрывал от тебя печали, никогда ничего тебе не говорил о них, о твоих родителях, потому что ты был маленький. Но вот ты вырос... Почему ты сам ни о чем меня не спрашиваешь? Или ты просто забыл их? А Машенька... Ты помнишь нашу Машеньку? Или забыл и ее? Когда ты научился усмехаться так спокойно и равнодушно? Почему ты никогда не плачешь – ни от боли, ни от обиды, ни от жалости? Помнишь, я спросил тебя об этом, а ты усмехнулся: "А зачем? Слезами горю не поможешь". И глаза у тебя были холодные, чужие. Что случилось с тобой, Кузя? Почему ты презираешь людей и любишь свою Машину?.. И что мне делать, как объяснить тебе?.."

Вот что думает Михаил Павлович, разыскивая Аньку и Балабанчика.

А их нет как нет...

"Попрятались, – догадывается Михаил Павлович. – Понимают, что попадет!"

Он подходит к своему кабинету, пытается открыть дверь, но ключ никак не может попасть в замочную скважину. Потому что в замочную скважину кто-то сунул свернутую в трубочку бумажку. Похоже, это записка.

Михаил Павлович лезет в карман за очками, читает.

"Михаил Павлович, простите меня! Я ужасно виновата, что не пришла и елка чуть не сорвалась. Но я не виновата, потому что так надо. Со мной ничего не случилось, все хорошо. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, просто я срочно уехала в другой город. Я вам потом все расскажу, если вернусь. Не сердитесь на меня, потому что я по-другому не могла. Я решила, что теперь все пополам, чтоб вы не волновались. Анька".

На другой стороне бумажки уже совсем торопливо и неразборчиво написано было: "Никого не ругайте, никто ничего не зна..." А сквозь летящие Анькины буквы проглядывалась странная надпись, сделанная четким почерком директора Дома пионеров: "РОВЕРЕНО ЖАРНЫЙ КРА No 1 5 СЕНТЯ..."

Что еще за "жарный кра"? И как же Михаилу Павловичу не волноваться, если Анька ни с того ни с сего срочно уехала куда-то и даже не знает, вернется она оттуда или нет?..

Михаил Павлович заглянул в раздевалку: Анькины пальто, шапка и шарфик висели на вешалке...

Что ж, она неодетая уехала?!

ОБОЙДЕМСЯ БЕЗ МИЛИЦИИ!

– Значит, так! – произнес директор Дома пионеров, сосредоточенно глядя вдаль, словно видел сквозь стены. – Пусть каждый вспомнит все, что он знает о Елькиной. Когда и где видели ее в последний раз? Что она говорила? Какое у нее было настроение? Были у нее враги? И вообще, что она за человек?

Юные актеры, выслушав эти вопросы, переглянулись.

– Это что? – изумленно спросила Верочка. – Мы свидетельские показания давать будем?

Сергей Борисович кивнул и достал записную книжку. Выражение лица у него было странное, незнакомое, что все сразу заметили. Да и как же не заметить? Ведь лицо директора Дома пионеров обыкновенно выражало сердитую скуку и неудовольствие, будто он наперед знал, что ничего хорошего ждать от жизни не приходится... А теперь – никакой такой скуки, губы твердо сжаты, глаза серьезны и внимательны... В общем, в эту минуту директор Дома пионеров был похож не на директора Дома пионеров, а на отважного и проницательного сыщика Шерлока Холмса...

– Может, все-таки лучше милицию с собакой вызвать? – сказала Верочка, но "Шерлок Холмс" отвечал твердо:

– Обойдемся без милиции! Слушайте меня внимательно: в этом деле мелочей нет! И если даже вам и кажется что-то ерундой, мол, к делу не относится, вы все равно расскажите. Вполне возможно, что это-то и есть самое важное, ключ к делу! Все меня поняли? Рассказывайте.

Свидетельские показания Славы Зайцева: "Да ничего с ней не случилось. Сидит где-нибудь и радуется, что все из-за нее переживают. Она невоспитанная, не слушается старших и дерется. А еще девочка! А если некоторые люди не любят драться, потому что понимают, что кулаками справедливость наводить нельзя, то про таких она думает, что они трусы, и дразнится. Мне такие люди не нравятся. Какое у нее утром было настроение, я не знаю. Я вообще стараюсь не обращать на нее внимания".

Свидетельские показания Балабанчика: "Честное слово, я не знаю, где она, она мне ничего не говорила. Утром она была задумчивая, я сразу заметил, но не спрашивал почему. Она все равно бы не сказала, потому что скрытная. Она – настоящий друг, всегда придет на помощь. Она смелая, ничего не боится. И вообще, ей не повезло, потому что она хотела бы родиться мальчишкой".

Свидетельские показания первоклассника Овечкина: "Аня хорошая, за всех заступается. Она никогда просто так не дерется, а всегда по справедливости! Врагов у нее нету, а лицо утром было печальное".

Свидетельские показания Моти: "В последний раз я ее видел, когда дал ей графин. Она странная: то смеется, а то вдруг замолчит и ни с кем не разговаривает. С ней надо по-хорошему, потому что Анька – ужасно упрямая, любит вредничать. Но на самом деле она добрая".

Свидетельские показания Верочки: "Настроение у нее утром было обыкновенное. Она глупая, ведет себя как мальчишка, а девочек презирает, говорит про них, что они все дуры и что у них в голове одна любовь. Это она потому, что сама – некрасивая и мальчики не обращают на нее внимания. Кто в нее, в такую, влюбится!"

Свидетельские показания Вадика Березина: "Когда я уже переоделся и шел в гримировочную, то увидел, как Елькина бежит изо всех сил... Ну, будто за ней кто-то гонится. Только никакого графина у нее в руках не было..."

НЕЗНАКОМЕЦ В ЧЕРНЫХ ОЧКАХ

Вовка Гусев, в папиных валенках и тулупе, наконец дохромал до Дома пионеров.

На ступеньках, сунув руки в карманы, мрачно стоял высокий усатый человек, одетый не по-нашему. На нем была огромная, словно надутая, черно-оранжевая куртка, черные кожаные джинсы, заправленные в черно-оранжевые сапоги-луноходы. Лицо этого человека скрывали черные очки.

Мрачный этот человек выглядел загадочно, как космонавт, не хватало только гермошлема...

"Иностранец, наверно", – решил Вовка, проходя мимо.

– Эй, пацан, ты в Дом пионеров идешь? – спросил вдруг незнакомец на чистейшем русском языке.

Голос его отчего-то показался Вовке ужасно знакомым.

Вовка кивнул, а человек в черных очках обрадовался, наклонился к Вовкиному уху и прошептал:

– Окно на третьем этаже у пожарной лестницы знаешь?

Вовка, разумеется, знал.

– Слушай, пацан, открой его, а? А я тебе за это... – Незнакомец торопливо полез в карман и вынул пластик жевательной резинки в желто-зеленой обертке, явно заграничной.

"Все-таки иностранец, – подумал Вовка. – Сразу жвачку сует, привык, что у них там ничего бесплатно не делается... Интересно, где это он так говорить по-нашему насобачился? Может, шпион?.."

Вовка пристально посмотрел иностранцу в глаза, да только разве их разглядишь за темными стеклами... И вот что странно: все-таки лицо этого человека показалось Вовке Гусеву знакомым... Даже, можно сказать, родным! Такое симпатичное, смелое, усатое лицо. Хотя Вовка мог поклясться, что никогда в жизни с этим человеком не встречался... И в общем, сразу стало ясно, что человек с таким открытым, отважным лицом быть шпионом никак не может. Только непонятно, почему ему надо лезть через окно. Впрочем, мало ли что... Наверно, тут какая-то тайна...

У каждого человека есть своя тайна, Вовка это недавно понял. Может, это и не очень заметно, но если приглядеться, то обязательно поймешь: тайна есть у каждого. С некоторых пор Вовка этим и занимался: приглядывался к людям и открыл для себя много нового. Но Вовка был молчун и никому об этом не сказал. Ведь не всякий обрадуется, поняв, что ты кое о чем догадываешься.

– Ну, о'кэй? – спросил незнакомец на иностранном языке.

То есть просто окончательно запутал Вовку: иностранец он или нет?

На всякий случай Вовка ему тоже ответил по-иностранному:

– О-о-ол райт!

– Только никому ни слова! – попросил человек в черных очках.

Но этого он мог и не говорить.

МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

– Вы, конечно, уже все убрали на сцене? – вздохнул Сергей Борисович.

– Не успел еще... – виновато отозвался Мотя. – Я сейчас мигом!

– Ни в коем случае! – всполошился директор. – Вы с ума сошли прибирать место преступления! Это же замечательно, что вы еще там ничего не трогали!

На месте преступления было пусто, только в кулисах кто-то выстукивал одним пальцем на рояле: чи-жик-пы-жик-где-ты-был... Но директор даже не сделал безобразнику замечания – некогда, некогда, делом надо заниматься...

Он тщательно исследовал место преступления. Там по-прежнему поблескивали осколки графина: мелкие, покрупнее, а горлышко осталось целым и лежало прямо в центре сцены.

"Это как же надо было грохнуть, чтоб оно туда отлетело... – покачал Сергей Борисович головой. – Явно, явно тут происходила борьба..."

– Сергей Борисович, – позвал Мотя из кулис, – глядите, что тут!..

Чуть в стороне от места преступления лежала пуговица средних размеров, светлая... Вырванная, что называется, "с мясом".

Сергей Борисович поднял ее, оглядел и вздохнул: в светлом костюме ходил только один человек в Доме пионеров – режиссер Еремушкин. А подозревать режиссера Еремушкина, согласитесь, просто нелепо!

А кого подозревать?

В том-то все и дело, что подозревать вообще некого!

Вот и разбирайся, Сергей Борисович: подозревать некого, а человек пропал!

ДИРЕКТОР ПОЕТ ПЕСНЮ

Бывает же такое: живешь-живешь да вдруг и вспомнится тебе ни с того ни с сего что-нибудь из давних, позабытых лет... Например, как мама сидит у окна, подперев щеку ладонью, и смотрит на улицу. То ли ждет кого-то, то ли просто задумалась... Когда это было? Когда-то... Давно-давно... И ничего не вспоминается больше, а только тихое, светлое мамино лицо...

А Сергею Борисовичу вспомнилась песня, которую он пел в детстве.

Коричневая пуговка валялась на дороге,

Никто не замечал ее в коричневой пыли...

Очень она тогда ему нравилась, там было про то, как один мальчик проявил бдительность и помог задержать шпиона...

"Как там дальше?" – стал припоминать директор.

Но мимо по дороге прошли босые ноги,

Босые, загорелые, протопали, прошли!

"Смотри-ка... Ведь помню! – удивился он. – А ведь, в сущности, совершенно дурацкая песня, и чего я ее пел?.."

И он тихонько запел дальше:

Ребята шли купаться веселою гурьбою,

Последним шел Алешка и больше всех пылил.

Нечаянно ль, нарочно ль – и сам не зная точно,

На пуговку Алешка ногою наступил.

Сергей Борисович оглянулся: не видит ли кто, как он вышагивает по коридору, отчаянно размахивая руками в такт песне... Слава богу, никого!

Он поднял эту пуговку и взял ее с собою,

Но вдруг увидел буквы нерусские на ней...

К начальнику заставы ребята всей гурьбою

Бегут, бегут дорогою – скорей, скорей, скорей!

"Просто ерунда какая-то!" – нахмурился директор, но остановиться уже не мог и допел до конца: про то, как встревожился начальник заставы и велел седлать коней, как враг был пойман, а шпионская пуговка с тех пор хранилась в Алешкиной коллекции: "Ему за эту пуговку всегда большой почет!.."

"Вот какие глупые песни пел я в детстве... – покачал директор головой, да вдруг и вспомнилось, как зелено, как солнечно и счастливо там было, там, там, давным-давно, в детстве, когда он мечтал поскорее вырасти и ловить опасных преступников, чтоб не мешали жить хорошим людям. – Куда же все девалось? Почему я вырос такой несчастный?.. За что? Я учился хорошо, меня хвалили, мне грамоты давали... Почему, ну почему же, когда я вырос, все стало так плохо? Почему мне так скучно жить?.."

ЧЬЯ ЭТО ПУГОВИЦА?

Сергей Борисович стоял посреди коридора, сжимал в кулаке пуговицу от Михал-Палычева пиджака, и было ему так себя жалко, что хоть плачь!

Пожалуй, не появись Михаил Павлович, он бы и заплакал, потому что это только дети думают, что взрослые не плачут. На самом деле это не совсем так.

– А я вас ищу, голубчик, – сказал Михаил Павлович. – Где у нас висит... Такое, знаете ли... Не помню, как оно называется. Ну, картинка такая, на которой стрелочками показано, кто куда бежит, если загоримся...

– Это называется "План эвакуации детей и сотрудников в случае пожарной опасности", – уточнил Сергей Борисович и подумал с горечью: "Ну, конечно, разве можно со мной разговаривать о чем-нибудь таком... человеческом! Только о "Плане эвакуации"! И сказал: – А висит он на каждом этаже. Ближайший – в библиотеке.

– Большое спасибо! – поблагодарил Михаил Павлович. – А местоположение пожарных кранов на нем указано?

– Разумеется, – кивнул директор, удивленно взглянув на Михаила Павловича. – А вам зачем?

– Просто так, – беззаботно отвечал тот. – Исключительно на случай пожара...

Он пошел, а директор стоял и смотрел ему вслед, да вдруг и вспомнил про пуговицу.

– Товарищ Еремушкин! – крикнул он. – Вы пуговицу потеряли!

– Какую пуговицу? – оглянулся Михаил Павлович, и только тут директор заметил, что все три пуговицы Михал-Палычева пиджака на месте...

– Извините... – растерянно сказал он. – Значит, это не ваша...

– Не моя! – подтвердил Михаил Павлович.

А чья?!

Кто затаился на пустой, темной сцене?

Кто заманил туда Елькину Аню?

И зачем?

Что там произошло?

И где она теперь?

Ответа не было. И все запутывалось тем, что никакие посторонние взрослые проникнуть в Дом пионеров не могли, ведь у входа на посту стоял грозный вахтер Мадамыч!

ПОЧЕМУ ОН СТАЛ ТАКИМ?

"План эвакуации" был большой, цветной. А под планом сидела и безутешно плакала Юля.

– Ну, будет, будет... – уговаривал ее Михаил Павлович. – Видишь, вернулся же.

– Не хочу его видеть... – плакала Юля.

– Ничего... – вздохнул Михаил Павлович. – Может, еще не поздно, может, поймет еще...

– Ну почему он стал таким, Михаил Павлович?.. – сквозь слезы спросила Юля. – Он же раньше другой был...

Юля и Павлик дружили с детства. Они вместе прибегали на репетиции, вместе уходили. Павлик писал Юле записки, если у них репетиции были в разное время. Куда он их прятал, уже известно... И был тогда Павлик веселый, добрый, мечтал стать актером...

Ах, как они гуляли допоздна по своей улице, заросшей липами, и мечтали о той поре, когда вырастут и всю жизнь будут вместе. Вместе жить. Вместе работать в театре.

Они кончили школу, поженились. Павлик поступил в театральное училище. А Юля пошла работать в библиотеку. Потому что стипендия у студентов маленькая, трудно на нее прожить. Вот Юля и решила, что, пока Павлик учится, она поработает. И Павлик согласился. Он поцеловал Юлю и сказал:

"Это только пока. Вот кончу училище, начну работать, тогда ты тоже поступишь!"

Но когда Павлик кончил училище, его пригласили сниматься в кино. Он поцеловал Юлю и сказал:

"Ну потерпи еще немного. Сама понимаешь, для меня это очень важно..."

От так и сказал: "для меня". Не "для нас". Что-то с ним случилось такое, непонятное... Он начал думать только о себе и о том, какой он замечательный и талантливый... Конечно, он знал, что у них с Юлей скоро родится сын, знал, что Юле трудно будет одной, но ему очень хотелось сниматься в кино...

А Юля обиделась на Павлика. Вот какая вышла история: Павлик приехал, а она его видеть не хочет!

– Звонил мне утром, – вздохнул Михаил Павлович. – В гости просился...

– А вы?

– Я... – Михаил Павлович нахмурился, покачал головой. – Сказал, чтоб ноги его тут не было. И на входе предупредил, чтоб не пускали... Пусть помучается...

СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ ИДЕТ ПО СЛЕДУ

Перед самым началом второй елки директора Дома пионеров разыскал Яша Айрапетян и сообщил следующее:

– Несколько дней назад Аня сказала мне, что за ней следит какой-то человек. Он везде ходит за ней и делает вид, что оказался тут совершенно случайно. Человек этот среднего роста, одет во все черное и говорит с едва заметным иностранным акцентом. В общем, ясно, что Аню Елькину похитили иностранные шпионы...

– Че-го? – потрясенно спросил Сергей Борисович.

В общем, ясно, что Яша Айрапетян совершенно заврался! Какие еще шпионы?! Зачем им похищать Аню Елькину? И потом, что же: одет шпион во все черное, а пуговица у него – светлая? Глупости какие! Так не бывает!

Нет, не поверил Сергей Борисович в сказку про шпионов. Но все-таки слова Айрапетяна чем-то его очень насторожили. Он и сам долго не мог понять – чем. Ушел в дальний коридор, где было пусто и тихо, и все думал, думал. И наконец додумался. Уж больно странно ведет себя Айрапетян в последнее время, вот в чем дело!

Ушел из кружка ракетостроения ни с того ни с сего.

Ни с того ни с сего записался в пионерский театр.

Зачем-то нынче утром запустил ракету.

И вот еще сочинил нелепейшую небылицу про шпионов. А зачем? Слишком много во всем этом загадочного, настораживающего, не так ли? Должна, должна быть причина!

"Начнем с самого последнего, – решил директор. – Айрапетян сочинил про шпионов. С какой целью?"

А чего тут долго думать! Чтобы сбить со следа!

"Но не Айрапетян же похитил Елькину! – испуганно думает Сергей Борисович. – Или... или он – соучастник?"

Директор представил себе Яшу, маленького, тихого, сутулого... Неужели Айрапетян что-то знает?

"Нет, надо немедленно как следует поговорить с этим загадочным мальчиком!" – решил директор и торопливо отправился за кулисы. Елка уже началась, в коридорах и в фойе было пусто. Сергей Борисович поспешил и вдруг чуть не растянулся на паркетном полу: у него развязался шнурок... Он наклонился, чтобы устранить этот беспорядок, да так и замер, чувствуя, что волосы у него встают дыбом...

На полу, на желтом паркете, темнели капли крови...

Они отпечатались не частой, но отчетливой цепочкой.

– Что это?.. Как это?.. – едва выговорил Сергей Борисович, поднимая голову и глядя вдаль, в коридоры, куда вели красные точки...

И вполне можно представить, что почувствовал он, увидя там высокую темную фигуру, которая, крадучись, удалялась...

– Стой! Стрелять буду! – с отчаянием крикнул Сергей Борисович, хотя стрелять ему было не из чего.

Темная фигура метнулась в соседний коридор и скрылась, пропала. Ни секунды не раздумывая, безоружный директор бросился за нею...

Часть вторая

ПОЖАРНЫЙ КРАН No 1

И плакать, и смеяться, не замедлив,

Сумеет тот, кто юн и желторот.

Кто вырос, тот угрюм и привередлив,

Кому еще расти, тот все поймет...

Гёте. "Фауст"

ГДЕ АНЬКА?

Где Анька, где Анька...

В дальнем, за тридевять коридоров, тупичке, под большим красным ящиком, на котором белыми буквами выведено: ПК No 1...

Ничегошеньки с ней как будто не случилось: руки целы, ноги целы и нет поблизости никаких иностранных шпионов... Стоит себе Анька под пожарным краном, в кругу, очерченном мелом, а рядом – небольшой черный ящик... На верхней его грани зловеще горит рубиновый глазок.

Стоять под пожарным краном, между прочим, не очень-то удобно: ящик висит в метре от пола, не выпрямиться под ним.

Но Анька стоит, подпирает ящик плечами. Так когда-то атланты держали небо...

Хорошо им было: стой на краю земли да держи на плечах синее небо с птицами и облаками... А Аньке каково? Она ведь знает, что актер имеет право не явиться на спектакль только в одном-единственном случае...

А она – жива. И все равно стоит...

Но в десять часов утра, когда вдали прозвенел последний, третий звонок, призывающий артистов и зрителей к началу, Анька Елькина села на корточки и горько заплакала...

АНЯ, ДАЙ ДУШУ!

Не могла Анька уйти из-под крана, понимаете? Потому что Кузя уже изобрел свою Машину!..

Разбитый графин, вырванная пуговица – это все пустяки. Просто Кузя гнался за Анькой, а она возьми да и растянись в темноте на сцене. Если б не это, ни за что бы он Аньку не поймал! А пуговицу она ему оторвала в знак протеста, когда большой, сильный Кузя запросто взял ее под мышку и потащил в дальние коридоры... С одной стороны – Анька, с другой – какой-то черный ящик, Анька тогда еще не знала, что это такое...

Аньке все-таки удалось вырваться, да только разве ей с Кузей справиться! Хорошо, пожарный кран оказался рядом: Анька подскочила, рывком открыла дверцу (благо, вместо пломбы была обыкновенная бумажка) и вцепилась в вентиль:

– Только подойди!

– Успокойся, – усмехнулся Кузя и сел на подоконник.

И осторожно-осторожно поставил рядом свой черный ящик – будто он был хрустальный... А потом, склонившись над ним, произнес почтительно:

– Ты хотела с ней встретиться. Она здесь. Она тебя слушает.

А дальше было вот что: черный ящик загудел, вспыхнув рубиновым светом, и неживой, железный голос зазвучал оттуда, четко и равнодушно выговаривая слова и будто вбивая после каждого гвоздь:

– Ты. Елькина. Аня.

Внутри у Аньки похолодело и замерло.

– Я. Машина. Он. Меня. Изобрел. Теперь. Мне. Нужна. Ты. Подойди.

"Как же!" – подумала Анька, вжимаясь лопатками в стену.

– Не бойся. Ты. Мне. Нравишься, – снова принялась вбивать гвозди Машина. – Я. Тебя. Выбрала.

– Куда?.. – переглотнув комок в горле, спросила Анька.

Мертвым голосом, услышав который однажды, хотелось убежать, позабыть его и больше никогда не вспоминать, Машина сообщила:

– Мне. Нужна. Твоя. Душа. Иначе. Не будет. Контакта.

– Она что, полоумная?.. – испуганно спросила Анька у Кузи.

Глаза у него стали круглые.

– Хочешь, чтоб она за такие слова по тебе молнией шарахнула?! зашептал он. – Она не полоумная, а просто еще не подключилась...

– Куда?

– "Куда-куда"! – передразнил Кузя. – Глупая ты все-таки! К людям, куда еще. А чтобы подключиться, ей нужна живая душа, понятно? Она ведь железная, а люди – живые... Между ними как бы пропасть, понимаешь?

Анька кивнула.

– Ну и вот... Нужен мост. Она выбрала тебя, твою душу. Почему-то именно ты ей подходишь для подключения, поняла?

– Поняла! – сверкнула Анька глазами. – Не дам!

– Глупо! – пожал плечами Кузя. – Она сделает людей счастливыми, она будет управлять ими мудро и правильно. Ты не думай, люди даже и не заметят, что что-то изменилось, им будет казаться, что они свободны. Я мог бы тебе объяснить подробно, но, во-первых, мне некогда, а во-вторых, ты все равно не поймешь...

Видно, он считал Аньку маленькой, глупой, этот самоуверенный изобретатель. И напрасно – все она поняла!

Эта железная Машина заставит людей жить по своим железным законам. Люди станут как роботы, но не догадаются об этом, будут думать, что они как люди...

– Дай. Душу. Так. Надо. За это. Проси. Что. Захочешь. Мы. Будем. Дружить.

Здорово придумано! Только Анька знает, как это называется ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Анька, между прочим, в школе историю учит, знает про троянского коня... Да нет, тут даже еще страшнее: будто город в осаде и люди решили биться до конца, а кто-то один ночью взял и открыл врагу ворота!..

– Слушай, дай душу, не жадничай, – вздохнул Кузя. – Для науки же. Твое имя потом в историю впишут – золотыми буквами!

– Подавись ты своими золотыми буквами!

– Аня. Дай. Душу.

Анька даже не ответила, только показала Машине фигушку.

– Может, поменять на что хочешь? – предложил Кузя.

– Нет! – рассердилась Анька. – И отстаньте от меня.

– Ну, Елькина!..

– Ни за что! Сказала: нет – и все! Я знаешь какая упрямая! Со мной спорить бесполезно.

– Ой уж! – хмыкнул Кузя, и глаза его полыхнули желтым шкодливым огнем. – А хочешь, переспорю?!

– Мало каши ел!

– Поглядим! Спорим, что ты сойдешь с места раньше, чем я сосчитаю до трех!

– На что? – сразу загорелась Анька. – На Машину, спорим?

– Хорошо, – кивнул Кузя. – Если проспоришь, отдашь душу. Согласна?

И Анька, конечно, согласилась. Потому что решила, что с места не сойдет ни за что. Пусть Кузя и Машина хоть что делают, она будет стоять! Это ж недолго, он всего до трех считать будет. А Кузя поспешно, видно боясь, как бы Анька не передумала, достал из кармана мелок и очертил вокруг Аньки круг.

– Выйдешь за черту – проиграла! Начали! Ра-аз! – сказал Кузя.

Анька стояла не шелохнувшись.

– Два-а... – сказал Кузя. И спрыгнул с подоконника...

Анька стояла, смотрела, как он берет под мышку свою Машину и идет неторопливо по коридору...

– Между прочим, – оглянулся Кузя, – елка начинается через двадцать минут... Если хочешь, стой тут и жди, пока я сосчитаю до трех... Только я пока не собираюсь.

Он засмеялся, подмигнул Аньке:

– Посмотрела бы ты сейчас на свое лицо! Вот так-то, Елькина. Душу принесешь вечером. Перевяжи розовой ленточкой... А впрочем... – Кузя вернулся, поставил Машину у границы мелового круга. – К чему тянуть? Как только ты переступишь черту, она сама заберет твою драгоценную душу... Чао!

И Кузя ушел. Ему пора было в лес, кататься на лыжах с Катей.

А Аньке пора было со всех ног бежать за кулисы и переодеваться. Но она стояла в меловом кругу под пожарным краном, не мигая, глядела на страшный рубиновый огонь.

Машина тоже не мигала. Она молчала и караулила Анькину душу.

АНЬКИНА ОЧЕРЕДЬ

Вот будет техничка тетя Клава когда-нибудь прибирать в дальних коридорах и наткнется на Анькин скелет...

Конечно, сначала Аньку будут искать. Может, объявление дадут в газете:

Пропала девочка двенадцати лет, похожая на мальчика: волосы

светлые, коротко остриженные, нос курносый, глаза

темно-коричневые. Была одета в старую лыжную куртку, в джинсы с

заплаткой на левом колене и огромные унты. Просьба к гражданам и

организациям...

Да только откуда гражданам и организациям знать, где Анька...

А может, и не дадут никакого объявления. Мамин муж, Максим Петрович, даже, наверно, обрадуется. Ну и пусть, Аньке плевать!

А мама?..

Анька шмыгает носом, вытирает ладошкой слезы.

Скоро у мамы родится новая дочка, и она быстро забудет об Аньке...

"Пусть хоть сто дочек себе нарожает, мне-то что! – тоскливо думает Анька. – Ну и пусть я тут умру, ну и очень хорошо!"

Прямо против Аньки – большое заиндевевшее окно, оттуда тянет холодом, Анька ежится. За окном – пожарная лестница, по которой они сегодня залезли в Дом пионеров, чтобы не будить вахтера Мадамыча...

Как давно это было – сто лет назад.

За окном – белый, зимний день, за окном – большой, завьюженный Анькин город. Если спуститься по пожарной лестнице, спрыгнуть в мягкий сугроб и выбежать из дворика, то увидится низенькая деревянная улочка, стрелой летящая вниз. Вдоль нее – раскатанная ледяная дорожка. Редко кто из Анькиных друзей пройдет мимо, да только трудно удержаться на ногах – такая скорость! Малышня съезжает на портфелях – "паровозиком". Аж на соседнюю Фестивальную улицу выносит визжащий, хохочущий "паровозик"!

Фестивальная улица – широкая, длиннющая, с липовым сквером посередке, и тянется она от площади Первой пятилетки до самого леса... Очень хорошая улица, там многие из театра живут, кто в начале, а кто у самого леса. Анька, например, живет совсем рядом. Жила. До сегодняшнего дня.

Анька всхлипывает, с ненавистью смотрит на Машину.

И где-то там, в старых каменных улицах, есть трехэтажный домик из красного кирпича, красивый, узорный, как пряник. На втором этаже Пряника живут в тесной от книжных шкафов и Кузиных железок квартирке Еремушкины. Анька любит этот дом... Там старый тополь во дворе, он заглядывает в окна, шумит тихонечко листьями, прячет в могучей кроне солнце. Соседям Михаила Павловича это не нравится.

– Темно, – говорят они. – Спилить бы его к чертовой бабушке!

Хорошо, что люди они ленивые: все лето говорят, говорят, и уже соберется кто-нибудь наточить пилу, да вдруг наступает осень... Тополь облетает, двор становится желтым, просторным: листья шуршат под ногами и уже никому не загораживают солнца. И соседи забывают о тополе. А он стоит и копит силу для будущей весны.

Придет весна, растает снег, крутую улочку у Дома пионеров затянет травой, тополиный пух занесет двор дома-пряника, на Фестивальной зацветут липы... Ночью, если на цыпочках, чтоб не разбудить маму, пробраться на балкон, то стой и дыши сладким липовым ветром и гляди на дальние огоньки хоть до утра.

Но все это уже не для Аньки. Анькина судьба – торчать под пожарным краном.

"Вот возьму и вылезу! – с отчаянием думает она. – Ведь никто не узнает. Не поймет даже, что все уже не так... Почему я должна страдать за всех?"

Разве справедливо? Вон сколько людей на свете – больших и маленьких, умных и глупых, хороших и плохих – целое человечество! И все делают что хотят. Не знает занятое своими делами человечество, что в городе, заметенном большими холодными снегами, Анька Елькина страдает за него. И стоит ей сделать только шаг – и никаких СВОИХ дел у человечества не станет: Машина даст им железное счастье, железную мудрость и железный порядок. Наверно, все будут маршировать, как оловянные солдатики, и счастливо улыбаться, не замечая друг друга. Тоска какая!

Жалко Аньке людей. Но и себя жалко.

А если взять и закричать изо всей силы? Может, услышат, прибегут? Анька скажет, чтоб позвали Михаила Павловича, и все ему расскажет. Он обязательно что-нибудь придумает!

И тут Анькино лицо из несчастного превращается в упрямое и злое. "Вот, значит, ты какая! – думает о себе Анька. – Значит, пусть опять Михаил Павлович? А тебе себя жалко стало! "Все несчастья – пополам!" говорила, а чуть что – сразу в кусты!"

Не нравится себе Анька. Анька себя презирает...

– Не будешь ты кричать и звать Михаила Павловича! – бормочет она сердито. – Поняла у меня? Теперь твоя очередь!

АНЬКА И КАРЛ ИВАНОВИЧ

Потом будут говорить, что первым Аньку нашел Айрапетян, но это не совсем так. Первым ее нашел Карл Иванович, вреднейший из сверчков.

– Сидишь, стало быть? – проворчал он. – Небось и помирать тут надумала? Не рановато?..

– Явился... – сварливо отозвалась Анька. – Раньше-то где тебя носило? Твое дело – приносить счастье, а ты?

Карл Иванович обиженно заскрипел.

Хорошо обыкновенным сверчкам, живущим в обыкновенных домах, а знаете, сколько терпения и трудолюбия надо иметь, чтоб быть сверчком Дома пионеров... Карл Иванович сверчал с утра до ночи, но разве это кто-нибудь ценил... Немудрено, что характер у него испортился и он стал брюзгой.

– "Приносить счастье"!.. – передразнил он Аньку. – Да разве на вас на всех напасешься? Беречь-то умеете ли? Да вы из самого счастливого счастья умудритесь несчастье себе устроить! А кто потом виноват? Карл Иванович! Зачем Кузю дразнила?! Мешал он тебе?

– Терпеть не могу! – сморщилась Анька.

– Да? – ехидно переспросил Карл Иванович и так взглянул на нее, будто хотел сказать: кое-что знаю, да не проболтаюсь!

А Анька почему-то отвела глаза и нахмурилась. Наверно, и на самом деле была у нее какая-то тайна, да только ясно: лучше не совать туда носу!

– Дурак он глупый, твой Кузя!

– Ты больно умная, – язвительно бормочет Карл Иванович. – Вот и сиди теперь тут со своей душой. Много ты в ней, в душе-то, понимаешь? От горшка два вершка, а туда же.

– Понимаю, – вздохнула Анька. – Мне бабушка Егорьева, еще когда я в первом классе училась, все объяснила...

Глаза у Аньки грустные: она опять вспомнила про папу. Про то, как он пропал, а Анька топала ногами и кричала, что хочет, чтоб он вернулся.

А смерти все равно было, чего Анька хочет, а чего – не хочет: папа не возвращался, а мама все плакала и говорила: папа умер. А как это – умер? Куда – умер?