Текст книги "Пожарный кран No 1"
Автор книги: Наталья Соломко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Все равно не пущу! – ответила мама Вовы Гусева и бросила трубку.
Михаил Павлович вздохнул и повернулся к директору и безобразникам.
– Что случилось?
– Михаил Павлович, это я виновата! – сразу сказала Анька.
– Никто в этом и не сомневается! – Сергей Борисович сердито взглянул на нее: ишь, стоит! Руки в карманах джинсов, выражение лица – дерзкое... Эта девочка и на девочку-то не похожа. – Не девочка, а бандитка!
– Неправда! – крикнул Айрапетян, сверкая черными глазами. – Аня ни в чем не виновата! Я сам! И не смейте так говорить!
Видали его? Еще и не скажи ничего!
А Балабанчик изобразил на круглом конопатом лице раскаяние и пробормотал сладким ангельским голосом:
– Сергей Борисович, мы больше так не будем...
– Артист! – пуще прежнего рассердился директор. – Полюбуйтесь, товарищ Еремушкин, на плоды вашего воспитания!
– А Михаил Павлович при чем?! – спросила Анька и сжала кулаки, будто собиралась с директором драться. Она терпеть не могла, чтоб Михаила Павловича ругали.
Сергей Борисович и сам вспомнил, что нельзя взрослым выяснять отношения при детях, и велел всем выйти в коридор.
Впрочем, в коридоре тоже было отлично слышно.
– С каким бы удовольствием я вас уволил, Михаил Павлович, неожиданно спокойно и даже как-то мечтательно произнес директор. – Вы даже представить себе не можете...
– Ну отчего же, – запротестовал Михаил Павлович. – Могу.
– Чего вы там опять натворили? – спросил Кузя, а Анька ему ответила:
– Не твое дело!
Грубиянка она была, эта Анька.
– Гляди, Елькина, лопнет мое терпение! – нахмурился Кузя. – Плакать будешь!
– Ты сам вперед заплачешь! – отозвалась дерзкая девчонка.
– Поглядим! – пообещал Кузя зловеще и ушел, посвистывая.
ЗНАМЕНИТЫЙ ПАВЛИК
Вот тут-то и позвонил Павлик. Ну, тот самый, который раньше всё записки писал девочке Юле, а потом стал артистом. Ну, д'Артаньян! Теперь-то его вся страна знала: ведь фильм "Три мушкетера" всего неделю назад кончили показывать по телевизору, и, позабросив клюшки, все мальчишки страны торопливо строгали себе шпаги...
– Здравствуйте, Михаил Павлович, это я, – сказал Павлик грустным голосом. – Не узнаёте?
– Простите, нет, – отвечал Михаил Павлович, хотя по выражению его лица было ясно, что узнал.
– Это я, Павлик...
– Ах, это ты, Павлик?! – будто бы изумился Михаил Павлович. Господи, какая честь для нас! Что занесло тебя в наше захолустье?
– Издеваетесь? – догадался знаменитый артист.
– Как можно! Напротив, спешу тебя поздравить! Видел, видел тебя. На коне, знаешь ли, со шпагой! Аж дух захватывает все десять серий... Ну и как, Павлик, приятно быть знаменитым?
Павлик помолчал и спросил:
– Можно, я приду?
– Знаешь, лучше не надо, – сказал Михаил Павлович. – Я по тебе не соскучился.
– И Юлька тоже меня видеть не хочет, – тяжело вздохнул Павлик. – Я прихожу, а она дверь не открывает. Да еще этот ее брат... Обещает милицию вызвать, если я еще приду.
– Молодец! – похвалил Михаил Павлович. – Я и не знал, что он такой решительный человек.
– Я вас очень прошу, – умоляюще заговорил Павлик. – Поговорите с Юлькой... Я же за ней приехал! Скажите ей, чтоб перестала дуться! Ну, я виноват, признаю, ну, уехал, оставил ее одну...
– Не одну, а с сыном, – угрюмо уточнил Михаил Павлович.
– Я понимаю, конечно, ей трудно было. Но я ж не гулять уехал, я в кино снимался! Объясните ей это!
– Не буду, – покачал головой Михаил Павлович, и лицо у него было горестное. – Я тебе не помощник.
– Ну, почему, Михаил Павлович? За что вы все на меня?
Михаил Павлович молчал и становился все угрюмей. Наконец он сказал:
– Потому что ты, Павлик, предатель. И правильно тебя Славик гоняет! И мне на глаза лучше не попадайся, вот что я тебе скажу!
И Михаил Павлович грохнул трубкой.
– Что с вами? – испугался Сергей Борисович. – Вам плохо? Может, валидол дать?
– Спасибо, – отозвался Михаил Павлович. – Не ищите, у меня свой есть.
Он подошел к окну, прижался лбом к ледяному стеклу.
– А какие все добрые, верные... – тоскливо пробормотал он. – Пока не вырастут. И ведь всегда надеешься, что вырастут людьми!
– Ах, Михаил Павлович, ну стоит ли так переживать из-за пустяков! неодобрительно качнул головой директор. – Поссорились – помирятся, чего не бывает! Радоваться надо, что ваш воспитанник стал известным артистом, а вы... Стоит ли принимать все так близко к сердцу. Оно ведь у вас не железное.
– Вы полагаете? – с печальной усмешкой спросил Михаил Павлович.
– Беречь себя надо! – наставительно ответил Сергей Борисович. – Два инфаркта – это не шутки!
ЧТО ТАКОЕ ИНФАРКТ
– Инфаркт – это что? – настороженно спросила Анька. Слово это показалось ей смутно знакомым, и отчего-то тоскливо стало на душе.
– Болезнь такая – трещина в сердце, – объяснил Айрапетян. – У моей бабушки тоже был инфаркт, только один пока...
– А всего их сколько?
– Три.
– А потом?.. – Анька испуганно заглянула Айрапетяну в глаза.
– Потом умирают...
И Анька вспомнила, откуда она знает это слово: папа умер... Лежал с закрытыми глазами на диване и молчал. А мама стояла у окна и плакала...
А Анька не плакала: она ведь сразу догадалась, что это – не папа, это ненастоящий кто-то лежит на диване и молчит... Очень на папу похожий, у него родинка на щеке и морщинки у глаз – совсем как у папы... Но это – не он. Анька папу чувствовала: идет папа с работы, входит во двор, Анька не видит его, но знает: он сейчас придет – потому что на душе у нее вдруг становится радостно и тепло, будто Анька и папа связаны какой-то невидимой ниточкой... А этот, который лежал на диване, никакой не папа, Анька смотрит на него – и внутри у нее никакой радости, пусто...
А в доме ходили на цыпочках и говорили: папа умер...
А как это – умер? Где он?
Но никто не мог объяснить это Аньке, а в комнатах почему-то пахло праздником Новым годом, хотя до Нового года было еще далеко...
Потом пришли люди – много, так, что стало тесно, и того, ненастоящего, положили в длинный деревянный ящик, обитый черной материей, и с музыкой понесли по улицам.
Была осень, серый, скучный день. Небо висело прямо над крышами, из него падал первый снег. Он несся тяжелыми липкими хлопьями – на деревья, на дорогу, на плечи и лица – и сразу таял...
Только у ненастоящего папы все лицо было в снегу.
На кладбище уже выкопали глубокую яму. Анька подошла и заглянула... На дне стояла лужа.
– Девочка, подойди и поцелуй папу! – велел Аньке незнакомый дядька с черной повязкой на рукаве и подтолкнул к черному ящику. Наверное, он был тут начальником: все время командовал, кому что делать.
– Это не папа! – сердито ответила Анька и стояла, смотрела, как ненастоящего заколотили в ящик и стали спускать вниз, в лужу.
А снег все шел...
Откуда-то появились еще три дядьки, с лопатами, и быстро-быстро закидали яму желтой мокрой глиной.
– Родственники, кладите венки! – скомандовал начальник.
Грязный желтый холм пропал под еловыми ветками.
Из веток выглядывал папа...
Мама и соседка бабушка Егорьева плакали, остальные стояли тихо, с печальными лицами, а папа весело улыбался Аньке среди веток...
И больше она никогда, никогда папу не видела.
Вот что такое инфаркт. Нет, не хотела Анька, чтоб и Михаил Павлович пропал вот так же...
ЧУЖИЕ НЕСЧАСТЬЯ
– Всем переодеваться! – скомандовал Мотя, а Анька не пошла спряталась в репетиционной за диваном.
Сидит на полу и думает, как спасать Михаила Павловича.
Мысли у Аньки прыгают, скачут, вовсе пропадают из головы. Так всегда бывает, когда надо додуматься до самого главного.
"Инфаркт – это трещина в сердце, а Вовка на елку все равно придет!.. – скачут Анькины мысли. Анька изо всех сил сжимает голову руками, думать становится легче. – Всего их бывает три, а потом... Нет, про это думать не буду! Отчего они бывают, инфаркты?"
Этого Анька не знает, и спросить не у кого.
"Все уже переодеваться пошли, опоздаю... – это опять мысли скачут. А сердце – не железное... Трещина... Стоп! – Анька замирает. – Как это он сказал?! Что-то такое про "близко к сердцу"?..
Анька зажмурилась, напряженно морщит лоб: надо вспомнить, как директор сказал Михаилу Павловичу... Ну?!
"Не принимайте все несчастья так близко к сердцу!" – вот как он сказал! В голове у Аньки будто лампочка зажглась – так вдруг все стало понятно. И припомнилось, как в прошлом году одного мальчишку хотели отправить в колонию. За то, что он магнитофоны в школе украл.
А это и не он совсем украл. Это Чапа украл. Но Чапа того мальчишку все время бил и запугал до того, что мальчишка пошел и сказал на себя. Все ребята во дворе это знали, но молчали: кому охота с Чапой связываться, он большой, страшный...
А Анька случайно Михаилу Павловичу проговорилась.
До сих пор она помнит, как он тогда взглянул.
– А ты почему молчала?
– Зачем я буду говорить? – удивилась Анька.
– А если бы такое с кем-нибудь из наших?!
– Другое дело, – ответила Анька. – Тогда бы я обязательно сказала.
– Ясно, – вот тут Михаил Павлович и взглянул на нее так... Будто хотел навсегда раздружить с Анькой. – Чужие, значит, пускай пропадают? спросил.
Анька молчала.
– Знаешь, где этот Чапа живет? Пошли!
И они пошли к Чапе. А когда привели Чапу с магнитофонами в милицию, он заревел. И совсем он был не страшный! Противный, трусливый, носом шмыгал.
А Михаил Павлович кричал на какого-то милиционера:
– Обрадовались, что разбираться не надо, затюкали невиноватого, а этот юный негодяй живет припеваючи и смеется! Для этого вас тут поставили?!
Потом еще к тому мальчишке пошли, к Моте...
Ну, вот какое Михаилу Павловичу до него было дело, он ведь, Мотя-то, еще тогда в театр не записался. Сейчас-то поглядишь на него и не подумаешь даже, какой он год назад был тихий и перепуганный.
Значит, так: было у Моти несчастье, все про это знали, но не принимали близко к сердцу. А Михаил Павлович принял – и не стало у Моти несчастья.
Наверное, Михаилу Павловичу кажется, что чужих несчастий не бывает, все – его?
"Нет, неправильно это!" – сердито думает Анька.
У него же сердце больное, а не железное. Разве можно волноваться из-за каждого! И так в сердце трещина, а тут еще чужие несчастья! Нападают на него, как пиявки! Да, наверняка чужие несчастья похожи на пиявок Анька видела их в аптеке, в банке – черные, противные! Только у них, наверно, еще и зубы есть – такие кривые и огромные, как у саблезубых тигров... Как вцепятся чужие несчастья зубами в сердце!
Анька ежится. Правильно директор сказал, что нельзя их близко к сердцу. Видно, они так устроены: тех, кто идет себе мимо, не обращая на них внимания, они и сами не трогают – понимают, что бесполезно. А как почуют, что у человека доброе сердце, так и кидаются всей кучей...
"Что ж это получается? – тоскливо думает Анька. – Если ты добрый, то у тебя будет болеть сердце, может, ты из-за этого и вовсе помрешь! А если тебе на всех плевать, то живи на здоровье хоть сто лет? Несправедливо!"
– Не хочу я так, – бормочет Анька. – Он не должен...
Только разве Михаил Павлович послушается?
Что же делать?
Анька сидит за диваном, сжавшись в комочек, и думает, думает – изо всей силы...
И додумывается!
А если – напополам?!
Если Анька тоже будет – все несчастья близко к сердцу? Ведь тогда Михаилу Павловичу на половину меньше останется, вот что!
Она представляет себе черные, зубастые чужие несчастья, которые только и ждут, чтоб кинуться... Больно, наверно, будет... А Михаилу Павловичу не больно?!
"Ладно, уж как-нибудь вытерплю! – решает она. – Все, с завтрашнего дня!" – И вылезает из своего убежища.
Надо скорее бежать в переодевалку, Мотя ее, наверно, потерял, ругаться будет.
Мчась по коридору, она передумывает: не с завтрашнего дня, а с сегодняшнего.
Чего уж тут тянуть...
УМНЫЙ ПЕРВОКЛАСНИК
Анька вбегает в переодевалку. Все давным-давно уже там, но переодеваться еще никто и не думает. Все кричат, волнуются, мальчики – с одной стороны фанерной перегородки, девочки – с другой. Разве они знали, что у Михаила Павловича больное сердце? Он же никому ничего не говорил!
– Он же летом в больнице лежал, помните?!
– А может, у него все-таки не сердце?..
– Я своими ушами слышал! – кричит из-за перегородки Балабанчик. Подтверди, Айрапетян!
Яша подтверждает про трещину в сердце. Юным актерам не по себе. Славу Зайцева отправляют на улицу, в телефон-автомат, звонить маме-врачу. Слава – круглый отличник и зануда: никогда не дерется, не грубит. В общем, образцово-показательный ребенок, за это, честно говоря, в театре его недолюбливают. Но сейчас его ждут с нетерпением, как самого лучшего и необходимого человека.
Вот наконец он возвращается.
– Что она сказала? – кричат все.
– Плохо... – сообщает Слава Зайцев. – Это нельзя вылечить...
Становится тихо-тихо.
– Поэтому – главное: никаких волнений. И побольше положительных эмоций.
– Это как? – спрашивает малыш Валера Овечкин, который таких слов еще не знает.
– Ну, надо побольше радоваться, понимаешь?
– С нами порадуешься... – уныло бормочет Балабанчик, и все с ним соглашаются.
И снова устанавливается тишина, как на самой главной контрольной, когда задачу надо решить во что бы то ни стало, чтоб не остаться на второй год. Все думают, но уж такая трудная попалась задача – никак не решить...
Только первоклассник Овечкин робко тянет руку, но этого никто не замечает.
– Чего тебе? – наконец недовольно спрашивает Мотя.
– Я придумал, – тихо говорит Валерик. – Давайте, пока у Михаила Павловича сердце не зажило, будем хорошо себя вести. Тогда он волноваться и не будет.
Юные актеры потрясенно молчат. Просто удивительно, что никто, кроме тихони первоклассника, до этого не додумался!
– Овечка, – ласково говорит Верочка. – За обедом я отдам тебе свой компот. Из мальчиков ты – самый умный!
– А из девочек ты самая глупая! – доносится из-за перегородки сердитый голос Балабанчика. Потому что, что Верочка ни скажи, Вася Балабанов все принимает на свой счет и злится. Очень уж ему не нравится эта задавака и дура. Иногда, сообщим между прочим, Балабанчик рисует Верочку в своей тетрадке для ролей. На рисунках у Верочки длиннющий нос, рот до ушей и маленькие косые глазки. В общем, только по подписи можно догадаться, что это Верочка – самая красивая девочка в Доме пионеров.
– От глупого и слышу! – обиженно кричит Верочка Балабанчику.
На них шикают: не до ссор, о серьезном разговор.
И вот решено единогласно: с этой самой минуты и до той поры, пока у Михаила Павловича не выздоровеет сердце, юные актеры будут вести себя просто замечательно! Как Слава Зайцев, которому никогда никаких замечаний не делают: ни дома, ни в школе, ни на репетициях, а только хвалят и ставят всем в пример.
"Какая, должно быть, это тоска, – дружно думают юные актеры, – быть как Слава Зайцев. Но ничего уж тут не поделаешь, раз надо".
– А если все-таки что-нибудь такое... Ну, сами понимаете, мало ли что случится... То Михаилу Павловичу ни слова, поняли?
Все согласно кивают.
– А если у кого грустное настроение или дома плохо, – кричит Анька, то все равно пусть улыбается!
Приняв такое героическое решение, юные актеры сидят в переодевалке сосредоточенные и немного торжественные: ведь начинается новая жизнь, в которой они станут прекрасными, благовоспитанными детьми, глядя на которых Михаил Павлович будет только радоваться.
Поскольку в переодевалке тихо, то неуместный, ехидный смешок, раздающийся непонятно откуда (кажется, с потолка), всем отлично слышен. Юные актеры задирают головы.
– Наверно, он нам не верит... – вздыхает Балабанчик.
– Умеет наш Карлуша все испортить! – хмурится Мотя.
Чтобы разговор этот никому не показался странным, надо знать, что в Доме пионеров живет сверчок Карл Иванович. Принято думать, что сверчки существа тихие и застенчивые. Увы, Карл Иванович не таков. Характер у него прескверный! Карлуша сварлив и ехиден до невозможности, слова доброго от него не услышишь.
Просто удивительно, что обитатели Дома пионеров его все-таки любят.
ГДЕ АНЬКА? ГДЕ ГРАФИН?
– Анька, сбегай за водой! – скомандовал Мотя.
Анька взяла графин, выскочила в коридор и, как уже известно, будто сквозь землю провалилась.
И если, ГДЕ ГРАФИН, выяснилось довольно скоро (но как-то так выяснилось, что только еще больше запуталось, и даже всякие жутковатые мысли полезли в голову), то на вопрос, ГДЕ АНЬКА, ответа не было.
Бегали, звали, искали...
А в зале зрители изо всех сил хлопали в ладоши.
В общем, будем говорить прямо: елка срывалась! И главное, ведь только что договорились: все должно быть так хорошо и замечательно, что никаких волнений, одни положительные эмоции! А теперь хоть выходи и объявляй зрителям, чтобы расходились, а потом сразу начинай посыпать голову пеплом – в знак позора и окончательного отчаяния.
Кроме Аньки, роль Бабы Яги играли еще две девочки, Валя и Галя. Но Валя болела, а Галя жила на другом конце города. Конечно, Мотя сразу ей позвонил, велел немедленно приезжать, но и думать нечего, что Галя успеет к началу утренней елки.
Признаться, такое ужасное ЧП в пионерском театре случалось впервые, потому что уж кто-кто, а юные актеры всех поколений твердо помнили: я имею право не явиться на спектакль только в одном случае – если я помер, а иначе я подведу своих товарищей! Потому-то и было сейчас всем не по себе: что с Анькой? Конечно, ясно, что Дом пионеров – не дикие джунгли. Но разве только в джунглях может случиться с человеком несчастье?
– Ну, все! – уныло сказал дежурный режиссер Мотя. – Я пошел сообщать Михаилу Павловичу...
– Никуда ты не пойдешь! – хмуро откликнулся Балабанчик и встал у двери. – Ведь решили же! Хочешь, чтоб он сразу помер? Нельзя, чтоб он узнал!
Будто если елка сорвется, Михаил Павлович не узнает!
Что же делать, что?
Умный первоклассник Овечкин поднял руку. На сей раз это было замечено сразу, все с надеждой уставились на него.
– А пусть за Аню сыграет Вася... Помните, он на репетиции Аню передразнивал? Так похоже получалось, а Аня его еще стукнула за это, помните?..
Все-таки он удивительно был умный, маленький Валера Овечкин!
– Помним! – дружно завопили юные актеры, и через три минуты Балабанчик, одетый Бабой Ягой, стоял в кулисах и трепетал.
– С ума сошли... – бурчал он под нос. – Я ж и не репетировал ни разику!
– Не дрейфь! – скомандовал Мотя и крикнул громовым голосом: – К началу! Все, кто свободен, ищите Аньку! Только чтоб на выход не опаздывали. По местам!
Бедолага Балабанчик последним движением нацепил седые мохнатые брови и большой крючковатый нос и, путаясь в юбке, побрел к ступе.
Мотя зажмурился, будто собирался сигануть вниз головой с десятиметровой вышки, а плавать не умел, и дрожащей рукой нажал красную кнопку.
Занавес медленно поехал в стороны.
– Ни пуха... – начал Мотя, открыв глаза, да так и замер, потрясенный тем, что увидел... Сцена изображала зимний лес. Посреди леса лежали и красиво блестели в свете софитов осколки чего-то стеклянного.
Даже невооруженному взгляду было ясно, что это – бывший графин.
ВАСИЛИЙ БАЛАБАНОВ В РОЛИ БАБЫ ЯГИ
Оркестр заиграл громко и весело, зрители притихли в ожидании.
Меж тем сцена по-прежнему оставалась пустынной.
Наконец из правой кулисы, явно насильственно, выпихнули Бабу Ягу, в которой Михаил Павлович, сидевший на своем обычном месте в последнем ряду, с удивлением, но без труда признал Василия Балабанова.
Некоторое время Баба Яга затравленно озиралась и пятилась в кулисы. Но всемогущая рука дежурного режиссера выпихивала ее обратно... В конце концов, видимо сообразив, что отступать уже поздно да и некуда, злая старуха гикнула по-разбойничьи, лихо поскакала к авансцене и там, не сумев вовремя затормозить, с грохотом свалилась в оркестровую яму. Музыка смешалась и затихла, а юные зрители, думая, что так все и должно быть, восторженно захлопали в ладоши.
"Начало интересное..." – подумал Михаил Павлович и вздохнул: ему было жалко Балабанчика.
Баба Яга, кряхтя, вылезла из оркестровки и потребовала, потирая правую коленку:
– Ступу верните!
В ответ из оркестровки донесся рыдающий стон: музыканты хохотали, побросав инструменты.
Само собой, весело было всем, кроме горемыки Балабанчика. Он был зол и ругал себя последними словами.
"Трус и негодяй! – обзывал себя Балабанчик. – Ты что делаешь?! А ну, возьми себя в руки, балда рыжая! Ты актер или ты просто так?"
Надо сказать, что еще никто и никогда не отваживался разговаривать с Васькой Балабанчиком так решительно и дерзко – это было опасно, Васька был драчун и задира. И вот, услышав такое впервые в жизни, он почувствовал себя настолько оскорбленным, что весь его страх пропал.
Михаил Павлович сидел в последнем ряду и с интересом наблюдал, как Балабанчик превращается в Аню Елькину: вот уже нет походки вразвалочку легко, летяще, ну просто Анька Анькой, носится по сцене Балабанчик. И голос у него – звонкий, Анькин.
"Артист!" – одобрительно усмехается Михаил Павлович.
ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ РЕБЕНОК
А в это время Слава Зайцев бродил по коридорам, искал Аньку Елькину. Вообще-то он Елькину не любил: она была грубая, недисциплинированная. Но ведь Мотя велел ее искать – вот прилежный Зайцев и искал... На нем были валенки и набедренная повязка, он брел по коридорам и время от времени кричал:
– Елькина, выходи!
Но Анька не выходила, и в конце концов Слава о ней позабыл. Ему и своих забот хватало: он думал о старшей сестре Юле и ее знаменитом муже Павлике.
Вот уже две недели Юля плачет, с тех самых пор, как по телевизору начали показывать "Трех мушкетеров" – десять серий. Остальные-то зрители сидели у телевизоров, раскрыв рот от восхищения, и переживали за д'Артаньяна. Они и знать не знали, что это в кино он – храбрец и верный друг, это в кино он – "Один за всех, все за одного!". А на самом деле он совсем не такой!
"Я тебя люблю! – говорил он Юле. – Я без тебя не могу!"
Слава своими собственными ушами это слышал. А как позвали Павлика сниматься в кино, он все бросил и уехал, хоть и знал, что Юле одной будет трудно, потому что у нее скоро должен родиться ребенок... Все позабыл Павлик ради кино: и Юлю, и своего сына (тоже, между прочим, Павлика). Два года о нем ни слуху ни духу, а вчера – здрасьте! – приехал! И лицо у него было такое веселое и довольное, будто его тут ждали – дождаться не могли.
– А раньше где ты был?! – сердито бормочет Слава Зайцев, бредя по коридору. – Когда мы с Юлей Пашкины пеленки стирали! Когда вчетвером на мамину зарплату жили! Когда Пашка болел, плакал, и мы его день и ночь на руках носили по очереди?
Вчера Слава сразу сказал: "Ты к нам не ходи! Юля тебя видеть не хочет".
Вежливо очень сказал. Ведь все-таки Павлик взрослый, а со взрослыми надо разговаривать вежливо.
А Юля все плакала, плакала... Честно говоря, совершенно непонятно, из-за чего! Ведь очевидно, что Павлик – плохой, а плохих надо гнать в шею. Так нет, Юле плохого Павлика было жалко.
– Юля, это глупо! – сказал ей Славик, а Юля ответила:
– Ничего ты не понимаешь! – и залилась пуще прежнего.
В общем, Славик догадался, что надо быть начеку, а то Юля с плохим Павликом помирится. Девочки, они такие глупые, даже когда вырастут! Но Славик знает: если человек поступил плохо, его надо наказать, иначе будет несправедливо.
Слава Зайцев знает, что делать: он напишет на Павлика жалобу! Пусть его разберут на работе и объявят выговор! И премии лишат, вот! Слава не маленький, он понимает, что к чему! Все взрослые боятся, когда на них пишут жалобу.
И ни за что, ни за что Слава Зайцев не допустит, чтоб Юля помирилась с плохим Павликом!
ВОВА ГУСЕВ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ЕЛКУ
Да, пора, пожалуй, вспомнить о бедном наказанном Вовке!
Мама заперла его на ключ, а одежду унесла к соседям. Думала – это сына остановит.
Между прочим, зря она так плохо о нем думала: не такой Вовка человек, чтоб подвести своих товарищей.
Вообще-то сегодня не Вовкина очередь играть Змея Горыныча. Но у того Змея, чья сегодня очередь, на час талончик к зубному врачу, вот Вовка и обещал его выручить, сыграть за него вторую елку. Поэтому теперь он с решительным лицом стоит на подоконнике и собирается с духом...
На Вовке – папин тулуп, папины валенки с калошами и огромный рыжий треух. В этой одежде папа ходит на рыбалку.
Вовка смотрит вниз и думает: "Хорошо, что я живу на втором этаже, а не, допустим, на пятом!"
С этим надо согласиться: ведь все-таки с пятого этажа спускаться по водосточной трубе немножко страшно. Да, честно говоря, и со второго тоже. А труба гладкая, скользкая...
"Ничего, – успокаивает себя Вовка. – Внизу вон какой сугроб..."
Дома вечером, конечно, будет скандал, нечего и сомневаться. А что делать? Не может Вовка не явиться на спектакль! И если некоторые этого не понимают, запирают на ключ и одежду прячут, то пусть им будет хуже! Ну, пора. Раз! Два...
– Мальчик! Ты что там делаешь?! – раздалось с улицы. – А ну прекрати хулиганить!
– Ды-ды-дышу свежим во-оздухом! – сердито ответил Вовка.
Беда с этими взрослыми, вечно они вмешиваются не в свое дело. Пришлось пережидать, пока бдительный прохожий скроется. А потом Вовка сосчитал до трех и храбро шагнул к трубе...
Он висел над улицей, обхватив холодное железо руками и коленками. Самое страшное осталось позади, теперь надо было только съехать вниз.
Но съехать Вовке не удалось: труба не выдержала его тяжести и грохнулась в сугроб...
Сугроб был толстый, мягкий – она совсем не пострадала при падении... К сожалению, Вовке повезло меньше: он-то грохнулся не в мягкий сугроб, а на железную трубу – и пребольно ударился коленом...
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
– Живо спрячься где-нибудь! – велел Мотя Балабанчику. – Чтоб Михаил Павлович тебя в таком виде не застукал!
Балабанчик ушел в дальние коридоры, где был свален старый реквизит и декорации от давних спектаклей. Он забрался в бутафорскую беседку, увитую плющом, – тоже бутафорским. Там было сумрачно, тихо, пыльные заросли бумажного плюща надежно скрывали Ваську от всего мира. Он сидел и размышлял, куда могла подеваться Анька, и вдруг в коридоре раздались шаги, а потом и голоса. Балабанчик затаился.
Голосов было два, причем один из них Балабанчик просто терпеть не мог, а от другого у него замирало сердце.
– А завтра? – умоляюще спросил голос, который Балабанчик терпеть не мог. – Ну, после елок... Тоже не можешь?
А голос, от которого у Балабанчика замирало сердце, ответил:
– Завтра? Могу. Только я еще не знаю, захочется ли мне идти с тобой на каток...
Балабанчик сидел в свой беседке тихо-тихо, только сердце в груди у него грохотало на весь Дом пионеров. Но те, двое, так были заняты своим разговором, что не слышали Балабанчикова сердца.
– А что будет, если...
– Что если?
– Если... если я тебя сейчас поцелую? – отважился голос, который Балабанчик терпеть не мог.
– Не знаю, – едва слышно отозвался голос, от которого у Балабанчика замирало сердце.
И вот внутри у Васьки Балабанова стало вдруг холодно, пусто и абсолютно тихо. Сердце смолкло. Балабанчик догадался, что сейчас умрет, и выскочил из укрытия. Длинный Вадик Березин из балета и самая красивая девочка в Доме пионеров испуганно уставились на него.
– Только попробуй ее поцеловать! – закричал Балабанчик и изо всех сил треснул влюбленного танцора по уху.
"ЧЕСТНОЕ СЛОВО" БЕЗ КРЕСТИКОВ
– Безобразие! – охнул директор Дома пионеров, возникая на месте побоища как бы из ничего. Он имел скверную привычку появляться именно там, где его меньше всего хотели бы видеть. – Елькина и Березин! Немедленно прекратите!
Увы, его услышала только Верочка и, конечно, сразу убежала, а Баба Яга продолжала яростно тузить Вадика.
– Обалдела?! – растерянно кричал Вадик, закрываясь руками. Он был человек воспитанный и, конечно, не мог себе позволить драться с женщиной.
– Елькина, я кому говорю! – повысил голос директор.
Баба Яга вздрогнула, будто просыпаясь.
– Ненормальная! – пробурчал Вадик. – Жалко, ты девчонка...
– Сам ты! – огрызнулась Баба Яга и, показав Вадику кулак, понеслась вдаль по коридору.
– Елькина, вернитесь! – приказал Сергей Борисович, да где там!
И не успел он выяснить, кто виноват, как из-за поворота вышли Мотя и маленький Овечкин. Они шагали к Сергею Борисовичу с лицами решительными и серьезными.
– Сергей Борисович, – произнес дежурный режиссер. – Нам надо с вами поговорить!
– По секрету! – значительно добавил Овечкин.
Надо напомнить, что в Доме пионеров еще никто никогда не хотел поговорить с директором по секрету. То есть обитатели Дома вообще старались избегать разговоров с Сергеем Борисовичем. Скучно им было с ним разговаривать, неинтересно.
– По секрету? – потрясенно переспросил директор. – Со мной?
– С вами! Только дайте слово, что ничего не скажете Михаилу Павловичу!
– Честное слово, – директор неуверенно кивнул.
– И без крестиков! – уточнил Валера.
– Хорошо, и без крестиков, – согласился Сергей Борисович, с испугом глядя первокласснику в глаза. Он уже догадался, что случилось что-то скверное.
– Пропала Анька Елькина... – Мотя вздохнул виновато. – Мы ее уже полтора часа ищем, а ее нет!
– Глупости! – отозвался Сергей Борисович. – Я видел ее только что...
Мотя и Валера переглянулись.
– А что она делала? – поинтересовались они хором.
– То, что она делает всегда: безобразничала! Дралась с Березиным, а потом сбежала.
– Куда? – грустно спросил Мотя.
Директор махнул рукой в сторону соседнего коридора.
– Эй! – сердито закричал дежурный режиссер. – А ну иди сюда!
Из-за поворота выглянула Баба Яга.
– Ну чего? – сказала она и нехотя побрела на зов.
Мотя содрал с нее нос и парик.
– Балабанов?! – не поверил своим глазам директор.
– Кто ж еще... – уныло подтвердил Мотя. – А Анька еще перед елкой пропала...
– Найдите ее, пожалуйста! – умоляюще попросил Овечкин. – Вы ведь мечтали в детстве следователем быть!
Сергей Борисович грустно взглянул на малыша и покачал головой:
– Мало ли кто о чем мечтал в детстве... Это никогда не сбывается!
Но ему никто не поверил, и каждый подумал: "А у меня обязательно сбудется!"
– Мы вас очень просим! – не отстал Валерик.
– Вся надежда на вас! – вздохнул Мотя. – Надо ее найти, а то, если Михаил Павлович узнает... Ему же волноваться нельзя!
– Вся надежда на меня? – растерянно повторил Сергей Борисович. С ним еще ни разу в жизни такого не было...
– На вас! – кивнули Мотя и Валерик. А Балабанчик и Вадик молчали и пепелили друг друга взглядами.
– Ну, ты у меня получишь сегодня! – шепотом пообещал Балабанчику Вадик.
– Ты у меня тоже!
– Хорошо, – сосредоточенно сказал директор. – Я найду ее! Рассказывайте, как это случилось...
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ НАЧИНАЕТ ВОЛНОВАТЬСЯ
Ах, Кузя, Кузя... Там, в прекрасном, заснеженном лесу, позабыв обо всем, мчишься ты по лыжне рядом с девочкой Катей и знать не знаешь, что дед твой покоя себе не находит...
Вот шагает он по Дому пионеров, ищет Аньку и Балабанчика, чтобы задать им головомойку за самоуправство, а сам думает, думает о тебе... Тревожно ему за тебя...
