Текст книги "Герои. Другая реальность (сборник)"
Автор книги: Наталья Резанова
Соавторы: Виктор Точинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Герои. Другая реальность
(сборник альтернативной классики)
Русские разборки или игра в бисер?..
(Альтернативная классика как знамение времени)
В действительности все совсем не так, как на самом деле.
Станислав Ежи Лец.
90-годы ХХ века в беллетристике прошли под знаком «сиквелов» классической литературы. Но это давно пройденный этап. В наше время можно сказать, что в свои права вступает новый поджанр литературы, который по аналогии с «альтернативной историей» можно назвать «альтернативной классикой». Есть ли это влияние эстетики постмодернизма, кризиса оригинальных сюжетов, или стремления самоутвердиться за счет классиков, или всего вместе взятого, – значения не имеет.
Содержание всех произведений, созданных в этом жанре, легко определяется фразой «не так это было, совсем не так». Ну вот, к примеру, д,Артаньян поступил не в мушкетеры, а в гвардейцы кардинала, а доктор Ватсон был на самом деле королем лондонской преступности, или еще того похуже – Джеком-Потрошителем.
А-а-а! – скажет нынешний умудренный жизнью читатель. Как же, как же, знаем-знаем! Фанфики. И будет прав, и не прав.
Потому что тысячи текстов, в которых фэны разных стран излагают свои версии «Властелина Колец» и «Гарри Поттера», – таки да, считаются фанфиками. Но назвать так «Последнего кольценосца» Кирилла Еськова или «Этюд в изумрудных тонах» Нила Геймана ( про Шерлока Холмса в мире победившего Ктулху), как-то язык не поворачивается. И почему-то никто не именует фанфиками произведения Бориса Акунина, увлеченно отплясывающего на сюжетах классической литературы. Скажу страшную вещь: задолго до акунинской «Чайки» альтернативную версию этой же чеховской пьесы – «Почему застрелился Константин» – написал классик драматургии ХХ века Эдвард Олби, и ничего. Или вот другой живой классик – Джон Апдайк, не поленился написать альтернативныую версию «Гамлета» – роман «Гертруда и Клавдий». Тоже про то, что все было совсем не так.
Стало быть, все упирается в авторское мастерство да в репутацию.
И все же, что питает «альтернативную классику»? Прежде всего, тексты, в силу давности приобретшие статус классических, и в то же время пользующиеся массовой популярностью, хотя бы в отношении сюжета. Такие, как произведения Дюма-пера и Конан Дойла, стоящие где-то на полпути между развлекательной литературой и своего рода мифологией. Разумеется, Толкин. А из тех, кого отнсят не к «малым», а к «великим» классикам – никак не обойтись без Вильяма нашего Шекспира.
Но авторы данного сборника – а среди них есть и авторы весьма маститые, имеюие за душой десятки книг и разнообразные литературные примии, причем не только фантастические, но из разряда «Боллитры», и дебютанты, вариациями на темы названных авторов не ограничились, не остались необиженными и Толстой с Достоевским, и «наше все»,и Марк Твен с Дефо, да и «Божественной комедия» с «Илиадой» тоже не забыты. Но если альтернативные версии классических книг практически одновременно написали столько разных авторов, игнорировать это явление нельзя. Здесь, правда, представлены только авторы русскоязычные (хотя и проживающие на широтах от Балтийского моря до Средиземного), но я вас уверяю: на Диком Западе уже вышли и альтернативные версии и «Доктора Живаго», и «Лолиты», и «Джейн Эйр»«, а вариациям на темы Конан Дойла и счету нет.
Можно, конечно, рассматривать это как филологические игры. Раскрывание шкатулок с секретом. Очень показательный пример «Графиня Монте-Кристо» Далии Трускиновской. Нам вроде бы показывают, как было на самом деле по сравнению с романом Дюма, но «реальный мир» в этой повести – это мир «Человеческой комедии» Бальзака, в который, как в матрешку помещен мир Дюма. В «Ночи накануне юбилея Санкт-Петербурга» Виктора Точинова на марктвеновском Юге появаляются персонажи «Унесенных ветром», и все это крепко приправлено вуду. А промелькнувший на задворках рассказа Натальи Резановой « He is gone» краковский профессор Сабелликус был вполне историческим персонажем, и звался по жизни Иоганн Сабелликус Фауст. Впрочем, этот Фауст не одинок, Василий Мидянин тоже потревожил дух профессора, – впрочем, в его рассказе за все в России, как и положено, отвечает Пушкин.
А можно воспринимать «альтернативную классику» как выражение несогласия с трактовкой, предложенной авторами, и своего рода восстановление «исторической справедливости» – как в повести Марии Галиной «История второго брата» или рассказе Олега Дивова «Мы идем на Кюрасао».
И все же логичнее отнести все эти тексты к фантастике, более того, к фантастике научной. История литературы, на которой они базируются – она история, а история – наука. А кто не верит, что мир есть текст, может предложить альтернативную версию.
В. Черных
Часть первая
ЭТИ СТАРЫЕ, СТАРЫЕ СКАЗКИ
Мария Галина
История второго брата
Моего старшего брата зовут Жак. Младшего – Жан. А меня – Рене.
Смешно, правда?
Когда старик умер, Жак по завещанию получил мельницу. А Жан – кота. В общем-то, по заслугам. Старик знал, что делал, когда раздавал имущество, нажитое горбом... Жан, младшенький, из тех раздолбаев, которые либо умирают в канаве, либо женятся на принцессах. С равной вероятностью. Уже после похорон пришел ко мне, говорит: дай, мол, денег на сапоги коту. Ну, зачем, дурень, говорю, куроцапу твоему сапоги? Как он по деревьям будет лазать, как мышей ловить? В сапогах-то. А просит, говорит.
То есть, кот просит. И говорит. Говорящий кот попался. Так Жан утверждает, по крайней мере. При мне кот только мяукал. Причем препротивно.
Наверное, Жан решил помянуть старика в ближайшем кабаке, вот и все. Ну, я что, жмот? Дал ему пару су. Больше-то у меня ничего и не было. Только Салли.
Вы не подумайте чего, Салли – это ослик. Мой ослик.
Жак, старший, как я уже сказал, получил мельницу. Ему принцесса не нужна, – где вы видели принцессу, которая согласилась бы на мельнице ишачить? У старого Пьера по соседству дочка на выданье, крепкая девка, Жаку в самый раз.
Кстати, насчет ишачить...
Он все подкатывался ко мне – живи сколько хошь, но отдай Салли. Она тебе ни к чему. Пускай вертит мельничный жернов.
Я отказался. Жак кого хочешь заездит. Я Салли помню, еще когда она маленьким таким осликом была. Ушки бархатные, хвостик кисточкой... Копытца такие, знаете, – стук-постук.
Тогда, говорит, выметайся. Вместе с Салли. И скажи спасибо, что Салли все-таки ослица, а не кот. Говорящий.
То есть, намекнул на то, что Жану, младшенькому, еще хуже. Но Жан, как я уже говорил, из везунчиков.
Не то, что я. Я средний.
Во всем.
Думаете, легко быть средним братом?
* * *
– Если бы ты умела говорить, – я слегка хлопнул Салли по холке, – если бы ты умела говорить! Ты же не кот какой-то! Ты же умное животное! Осел, почти лошадь!
Салли равнодушно повела бархатным ушком.
Перед нами уходила вдаль пыльная горячая дорога. Мимо масличных кустов, мимо стогов сена, мимо тополей, лениво кланявшихся нам. «Топ-топ-топ...» – выбивают в белой пыли копытца, солнце припекает...
Я высматривал чучело, чтобы снять с него шляпу. Не для себя, для Салли. Чучело обойдется, а Салли жалко. Живое божье создание.
На самом деле осел – почтенное животное.
На осле Господь наш въехал в белый город Иерусалим, и Валаамова ослица была поумней своего всадника. И, кстати, умела говорить.
А Салли... Эх!
Золотятся поля на солнце, пылит дорога...
Чучело стоит средь поля, рукавами машет.
Шляпа на нем соломенная, даже отсюда вижу, хорошая шляпа – как раз для моей Салли.
Свернул я с белой дороги, оставил Салли щипать сухую травку у обочины, а сам углубился в поле. Там, в поле мелькают согнутые спины, сверкают как молнии серпы в руках, белые рубахи темны от пота...
– Бог в помощь, люди добрые!
– И тебе, – говорят, – странничек.
– Чьи будете?
Переглянулись они, помолчали.
– Маркиза Карабаса, – говорит один как-то неуверенно, – ступай, ступай отсюда, добрый человек, твой осел нам всю рожь вытопчет.
Смотрю, Салли надоело пастись у дороги, и она направилась ко мне прямо через поле.
– Салли-то? – говорю. – Да она легче пушинки ступает. А замок вон тот чей?
Далеко, за полем, за лесом высится замок, темный, будто грозовая туча.
– А тоже маркиза Карабаса, – говорят.
– А мне сдается, – отвечаю, – что это замок людоеда. Потому как знаю, что в этих краях отродясь людоеды замок держали. А вы, люди добрые, врете все, путников заманиваете. Своих-то он не ест, людоед-то ваш, только пришлых.
– Иди, – говорят, – отсюда, странничек, а то как наваляем! И скотину свою забери, от греха подальше.
Ну мы и пошли с Салли. Мимоходом стащил я шляпу с чучела, нахлобучил Салли на голову, а в прорехи ушки вытащил, чтобы не мешали.
– Эй! Эй! – кричат, да мы уж далеко.
А надо сказать, земли у нас только с виду мирные. Замков что грибов, и в каждом кто-то сидит. Где людоед, где великан, где колдун, где все вместе взятые сразу. В лесах полным-полно всякой нечисти, вилии, русалки, маленький народец. И опять же, людоеды да колдуны. Или просто разбойники. Как раз мы Салли мимо рощицы проходили, я дубинку себе выломал покрепче...
На самом деле в пути очень одиноко.
Несколько раз нас обогнали горячие всадники на горячих конях. Кони гнедые, шкура блестит, проскачет такой по дороге, только пыль оседает, а его уж и не видать. Несколько раз обгоняли господа в каретах. И телеги, ежели честно, тоже обгоняли.
Чего уж там!
Ф-рр! – карета пронеслась, с нас с Салли ветром аж чуть шляпы не посдувало. Пара лошадей черных, лоснящихся, кучер на запятках важный такой. А сама карета, только я и успел заметить, золотом отделана и вся в гербах. Только я успел ее взглядом проводить, смотрю, кучер поводья натянул, остановилась карета. Только пыль под колесами змеится. Кружевная занавеска чуть отодвигается, и блестит из-за нее чей-то черный глаз.
Потом дверца приоткрылась и на ступеньку выпорхнул башмачок; пряжка-бабочка. И белая ручка подол платья бархатного приподнимает, чтобы удобней было спускаться, значит. Так что я вижу, башмачок этот сидит на маленькой белой ножке в кружевном чулке.
– Что же ты, мужлан, – говорит чей-то нежный голос, – помоги мне спуститься!
Я с Салли спрыгнул, подскочил, локоть ей подставил, – она оперлась своей крохотной ручкой, пальцы у нее маленькие, розовые, точно виноградинки, но цепкие. Спустилась. Стоит, меня разглядывает.
– Ты чей будешь, мужик?
– Ничей, сударыня, – говорю, – сам по себе.
– А я думала, – говорит она несколько разочарованно, – что ты мой лесничий. Потому как еду я осматривать свои владения.
– Ты, дурак, голову-то наклони, – советует кучер, – это новая хозяйка твоя, господину нашему молодая жена.
Я поклонился пониже, однако говорю, – Ты уж прости меня, сударыня, дурака, только твой господин мне не господин. Не местные мы с Салли. Странствую я, удачи ищу.
– Как знать, – говорит она, а сама глазами блестит, – может, твоя удача рядом ходит. Хочу я на волшебный источник посмотреть, говорят, он тут где-то в лесу бьет прямо из земли, и цветы вокруг него с мельничные колеса... Проводишь к источнику, получишь золотой.
– Ничего я про сие чудо не слыхал, госпожа моя, – говорю, – правда, родом я не из этих мест.
– А если омыться в источнике том, – продолжает она, – или хотя бы лицо умыть, то удача от тебя никогда не отступится и во всех твоих делах и начинаниях будет тебе успех. И вообще, – говорит, – умыться тебе не помешает.
– Полагаю, ты права, сударыня, – согласился я, – да и Салли, наверное, хочет пить. С утра идем, по холодку вышли, а сейчас ведь самое пекло.
Она как-то поморщилась, когда я сказал про Салли, но ничего не сказала, а только позволила кучеру накинуть себе на плечи плащ, и юркнула в придорожные заросли, что твоя ящерица. Мы с Салли за ней; правда, помедленней, потому что Салли моя по бурелому ходить непривычна.
Деревья вокруг будто колонны, мох, точно бархат, папоротник колышется, птица поет, лучи отвесно падают, словно на пути их встречает не листва, а цветные стеклышки в нашей церкви. Храм, а не лес.
До чего, говорю, красиво!
Она только обернулась, усмехнулась. Белыми зубами сверкнула...
Смотрю, а мы на поляну вышли, а там и впрямь источник, меж двумя камнями журчит, вокруг березки белые, точно свечки, а она уже поставила корзинку, накрытую салфеткой, плащ с себя скинула и на траву расстилает.
– Иди сюда, мужик.
– Ты что же, сударыня? – говорю, – негоже это.
Она усмехается.
– Да ты, никак, дурень, – говорит. – Когда это мужчине с женщиной было негоже?
– Ты, сударыня, высокого роду, я низкого... Наверное, маркиза или баронесса...
– Когда лежишь, – отвечает, – все одинаковы. Но да, ты угадал, я маркиза.
– Карабас? – спрашиваю.
– Первый раз слышу про такого.
– Где-то там он живет, – я махнул рукой в сторону полей, – в замке, темном, как грозовая туча.
– Нет, – отвечает, – я живу вон там, – и рукой в другую сторону показывает, – в замке белом и высоком, муж мой, славный рыцарь, все время в разъездах, вот я и на хозяйстве, осматриваю принадлежащие мне владения. А в том замке, что ты говоришь, у нас людоед живет. Это все знают.
– Что ж твой супруг, коли он рыцарь, не побился с людоедом?
– С соседом? – подняла она брови, – зачем? У них был один спор межевой, так они миром уладили.
Салли тем временем сунула свою бархатную мордочку в источник, фыркнула, напилась воды и стала щипать травку. А маркиза молодая легла на плащ, кудри эдак разбросала, на меня поглядывает. А мне не по себе что-то, слыхал я вот так можно и на вилию нарваться, и на кого еще похуже... Мало ли кто на дорогах нынче встречается? Отведут глаза, да и отравят душу на всю жизнь.
Откашлялся я, спрашиваю:
– Ты часом не вилия, госпожа моя?
– Проверь, – говорит.
Ну, думаю, не проверю, так ведь всю жизнь буду жалеть – дурак, дурак, такой случай упустил, одно слово – средний брат, не узнал, как оно там у маркиз устроено, может не как у наших девок?
Принялся я проверять, и дальше уж не до разговоров стало. Хотя, между нами, особой разницы и нет.
Только вот что-то в бок меня кололо, неудобно так.
– Что там у тебя, сударыня? – спрашиваю, когда отдышался.
Она отцепляет от пояса огромную связку ключей и трясет у меня перед носом.
– Господин мой и супруг, – говорит важно, – отправляясь в странствие, доверил мне ключи от всех своих владений. И теперь я полноправная хозяйка и гардероба, и кладовых, и оружейных, и....
Между бровями ее стала маленькая морщинка.
– Один вот только ключик не велел трогать. Вот этот, – говорит. И тычет мне в лицо маленький такой ключик, а тот на солнце сверкает, лучики бросает, точно серебро... впрочем, наверняка оно и есть серебро, светлое, ясное, будто только что начищенное.
Лучше бы он тебе ключиком известное место запер, думаю. Слышал я, есть сеньоры, которые делают такое, когда уезжают в дальние края... А вслух говорю:
– Доверяет тебе господин твой...
– Да, – важно кивает она, – во всем доверяет, вот ключи от кладовых, заходи хоть сейчас, и на каретный двор, и в амбар, и в оружейную, и...
Помрачнела.
– Только вот этот маленький... от чего он?
– Да ладно тебе, сударыня, – говорю, – чего зря голову ломать? Давай лучше посмотрим, что у тебя в корзинке?
А в корзинке у нее пулярка и хлеб, белый как облако, и зелень...
– Пойду, – говорю, – и правда умоюсь и воды из родника попью...
– Умыться тебе, как я уже сказала, не мешает, – отвечает, – а воды зачем? Вот у меня вино есть наших виноградников, с западного склона, хорошее вино... С восточного склона похуже будет, а это отменного качества вино, и если его распробовать, то на языке будет такой почти незаметный привкус, знаешь...
– Батюшка твой, сударыня, часом не винодел был?
– Ну... – опять морщинка у нее меж бровей появилась, – владел папа виноградниками. Знал в этом толк. Ну, продавал иногда на сторону... Но это еще не значит, что мы какие-то там виноделы. А я теперь и вообще маркиза...
Я все ж таки наклонился над источником, сложил руки ковшиком и глотнул. Чистая, свежая вода, холодная, аж зубы ломит. Лучи в ней играют, пляшут на дне, на камушках...
– Думаешь, это и правда источник, который удачу дарит? – спрашивает она. – Это я так... приврала для красного словца. Просто вода. Это ж теперь мои владения, я тут про все знаю. Вон, осел твой сколько выдул, думаешь, теперь ему везти во всем будет?
Я поглядел на свою Салли. Та тихонько объедала куст терновника.
– В жару напиться из источника, – говорю, – уже удача. А теперь давай, сударыня, собраться, дорога дальняя, а нам с Салли еще ночлег найти надо.
– Зачем? – поднимает она бровки, – поедешь в карете... ну, на запятках. Хочешь, конюхом тебя сделаю, хочешь, и правда лесничим? Я ведь хозяйка этих владений, кем захочу, тем и будешь.
И правда, думаю, почему бы мне лесничим не стать? Надену я куртку с галунами, возьму мушкет, и пойдем мы с Салли по окрестным лесам, вон какая тут красота. Людоед тут, правда, по соседству живет, ну так он вроде бы со здешним господином в ладу.
Или, конюхом. Чем конь лучше осла? Разве что крупнее.
– Добро, – говорю, – сударыня. Поехали.
– Госпожа, – поправляет она меня.
– Поехали, госпожа...
Она бросает корзинку на поляне, оправляет свои шелка и идет из лесу, не глядя, значит, следую я за ней или нет. А Салли так к терновому кусту и приросла. Еле я ее отогнал, пока то, се... В общем, вышли мы на дорогу, а там уже кони копытами роют, она из окошка высовывается, рукой машет.
– Влезай на запятки, поехали!
– Погоди, сударыня, – говорю.
– Госпожа!
– Погоди, госпожа, а как же Салли?
– Осел твой? Ну, брось его на дороге.
– Никак я не могу бросить свою Салли на дороге. Мне ее батюшка покойный в наследство оставил. Позвольте, я ее привяжу за каретой, госпожа моя.
– И что, прикажешь мне шагом ехать до замка? Да меня ж... меня ж прачки да поварята засмеют, как увидят, что у меня за каретой осел трюхает!
– Ну так поезжай, – говорю, – сударыня. А мы сами доберемся.
Она что-то кучеру говорит, дотрагивается до его камзола белой ручкой, он как дернет поводья! Как свистнет кнутом!
Рванулись горячие кони, аж пыль за ними столбом встала.
Она высунулась из окна, кашляет, сквозь пыль кричит мне:
– Осел! Осел!
– Если вы про мою Салли, – кричу ей вслед, – так она ослица у меня.
– Я про тебя, дурень, – визжит она из последних сил, карета скрывается из глаз в белой пыли, и опять мы с Салли одни на дороге.
– Эх ты, – говорю я Салли, – такую удачу я из-за тебя упустил!
Она ухом повела и молчит.
А с другой стороны думаю, вернется ее господин, с людоедом-то он по-соседски, в ладу он с людоедом, а вот как начет конюха или там лесничего? И почему это у него обе вакансии свободны?
– Ладно, – говорю я Салли, – может это еще не удача была, а так – приключение? А настоящая удача ждет меня впереди? Пойдем, – говорю, – ей навстречу.
Поправил на ней соломенную шляпку, и пошли мы с ней дальше по белой дороге....
Только она уже не белая, а золотая, и с отливом в багрянец, потому что солнце, которое до этого жарило немилосердно, садится за лесом...
Облака крохотные золотятся в синеве, а замок людоеда синеет вдали, как грозная грозовая туча.
Пчелы, которые сновали в придорожных цветах, потихоньку затихают, улетают в свои ульи, и цветы закрываются понемногу, сживают свои соцветия в маленькие душистые кулачки, выходит, и нам пора бы найти себе на ночь прибежище, тем более, Салли моя устала топать по дороге, чертополох щипать.
В общем, вышли мы к постоялому двору. Не то, чтобы большой, не то, чтобы шикарный какой, обычный придорожный постоялый двор, при нем трактир, , конюшня, все, что положено. Называется «Кот в сапогах». Читать-то я не обучен, но на вывеске именно что кот, и именно что в сапогах.
Вот, думаю, откуда младшенький наш эту идею взял, про сапоги для кота своего драного! Наверняка ведь ошивался в этом самом трактире, когда батюшка посылал его муку продавать!
В общем, зашли мы с Салли во двор, я ее привязал у колоды, воды ей налил, а сам захожу в трактир. Не то, чтобы там полно народу было. Сидит у окна какая-то небольшая компания в темных суконных плащах – и пара местных у огня пиво пьет. Хозяйка ходит, еду разносит. И пахнет, ох, братцы, как пахнет! Нет, скажу вам, пулярка эта самая, господская еда, ни в какое сравнение не идет с жарким из бараньих потрошков! У меня в брюхе желудок аж заворочался от этого запаха!
И тут я сообразил, что ни монеты у меня, потому как младшенький-то последние су выпросил, на сапоги эти... Коту сапоги, ну где это видано, кроме как на трактирной вывеске?
– Хозяйка, – говорю, – вечер добрый. Не приютишь ли нас с Салли на ночь?
Хозяйка отвечает в том смысле, что можно наверху, в спальне, а можно на сеновале и сеновал дешевле будет. Только, говорит, глупостей я не потерплю. У меня все строго, мы не городские какие-нибудь. Кто такая эта твоя Салли? Малолетка, небось, чья-то дочка, яблочко недозрелое...
– Господь с тобой, – говорю, – Салли – это ослик мой! Я ее у коновязи привязал! И, кстати, хозяйка, в карманах у меня сегодня ветер гуляет, так что могу за ночлег и ужин дрова поколоть, воды натаскать, что там еще тебе требуется...
– Воды натаскать не помешает, – говорит она, – ступайте со своим ослом и натаскайте.
– Ладно, чего там, сам натаскаю! Салли, бедняжка, целый день шла по пыльной дороге, по белой дороге, по красной дороге...
– Не иначе как ты умом тронутый, – говорит хозяйка, – осла жалеешь, а себя не жалеешь.
А я чего уж там, я двужильный. Старший брат Жак меня колотил, в хвост и гриву гонял, младшенького Жана я на закорках таскал. Одна у меня была радость, приду я к Салли, бархатную мордочку ей поцелую, в ушко пошепчу. Она ресницами моргнет, копытцами переступит – вроде что-то понимает...
Старик мой, царство ему небесное, когда мне Салли отписал, доброе дело сделал.
– Ужин на стол, и все сделаю, – говорю, – а ночевать на сеновал пустишь, и то хорошо. Мы деревенские, нам не привыкать!
Она поглядела на меня, вздохнула, так что блузка на груди натянулась;
– Иди уж, ешь, – говорит, – блаженный!
Я присел за столик к господам в темных плащах, и она ставит перед мной миску с тушеными бараньими потрохами.
– Бог в помощь, – говорю, – люди добрые.
– И тебе, странничек, – отвечает один, видимо самый старший, – издалека ли пришел?
– С дальних мельниц, – отвечаю, – мы с Салли. Вот, шли целый день по белой дороге, глядишь, и к вам дошли.
– И по какой надобности странствуешь?
– Долю свою ищу.
– Богатства, славы, денег, удачи?
– Всего понемножку. Я средний сын, мне много не надо...
– Похвальная умеренность, – отвечает, – Не выпьешь ли с нами пива за компанию?
– Если за компанию, охотно, – говорю, – только погляжу, как там Салли, и вернусь.
Салли моя стояла у кормушки, сено жевала – и ее пожалела добрая хозяйка.
– А вот скажи, – спрашивает старший, когда я вернулся, – чего это ты со своим ослом так носишься? Не иначе он у тебя заколдованный. Слышал я про такие случаи – с виду вроде осел, а на деле принцесса зачарованная или там юный принц, или старый волшебник...
– Насколько я Салли знаю, – говорю, – а я присутствовал при ее появлении на свет, она самый что ни есть ослик. А уж симпатичная была, когда маленькая, сил нет, ну прямо как игрушка. А вообще-то ее папаша мой покойный мне завещал, а значит, надо беречь – это все, что мне от дома родного осталось.
– Как я понял, ты средний сын, – замечает он, – интересно, а старшему твой папа что завещал?
– Мельницу.
Он усмехается.
– Не подумай о моем почтенном родителе дурного. Младшему он и вовсе кота паршивого оставил. Папаша знал, кому что завещать. Жак человек солидный, он за мельницей присмотрит так, что лучше не надо. А Жан пустобрех, ветер у него в голове. И кот его пустобрех, ежли Жан не врет.
– Говорящий, значит, кот?
– Говорящий, сударь.
– Ну и дурень же ты, я погляжу! Впрочем, ты мне нравишься. Выпей со мной, сделай милость.
– Мне с утра воды хозяйке надо натаскать, – говорю, – и я подозреваю, что еще и дров наколоть и огонь развести... В общем, сделать все, что делают честные люди, когда у них денег нет в уплату за кров и пищу. Потому пива я с тобой выпью по кружечке, да и спать пойду. Устали мы с Салли, хлопотный денек выдался.
– Опять же, похвальная умеренность, – говорит старший, – сразу видно, ты и впрямь самый что ни есть средний сын. А вот ежели бы у тебя были деньги, что бы ты сделал?
– Не знаю, – говорю, – приоделся бы, купил Салли новую уздечку, попону купил бы.
– Мелко плаваешь, средний. Я про деньги говорю, а не про мелочь эдакую!
– Домик бы купил с садиком. Лужок для Салли, маленький. Посватался бы к хорошей девушке. Свадьбу справил. Чего еще?
– А больше?
– А зачем мне больше? Я что, маркиз? – отвечаю?
– Эх, говорит, средний, ничем тебя не проймешь! Ладно, бывай здоров!
– И тебе того же, добрый человек!
Он, значит, бросает на стол монету, служаночку проходящую по попке потрепал, и встает. И остальные за ним.
– Кто это, милая девушка? – спрашиваю я служанку.
– Один добрый господин, – отвечает та, – он к нам частенько заглядывает. А уж какой щедрый! И другие господа, его друзья, щедрые тоже.
– И где живет добрый господин этот?
– Сдается мне, – говорит служанка, – что он нигде не живет, потому как господин вольный.
Ох, во-время ушел господин вольный со своими вольными дружками. Потому как чуть солнце село, слышу я во дворе шум и крики, и лязг железа, и служанки все забегали, и хозяйка тоже.
– Ты, вроде, подсобить мне обещал, – говорит, – так давай, начинай. Вон там, в углу, поленница, топор, вон колун, давай-ка, работай. А еще воду натаскать надо, ты вроде обещал воду натаскать, если слух меня не подвел, когда я тебя похлебкой из бараньих потрошков кормила.
– Кто это к нам пожаловал? – спрашиваю.
– Господин наш и хозяин здешних мест, – говорит она, – вернулся из дальнего похода. То ли он неверных трепал, то ли они его, то ли по каким другим делам ездил, а только вот он, а вот его рыцари, и все голодные, что твои сарацины.
– А не оставлял ли ваш хозяин за себя госпожу свою? – спрашиваю я, – такую беленькую, пухленькую, что твоя куропаточка, еще у нее папаша винодел?
– Что там в замке творится, – говорит она, – до нас не касаемо. Наше дело накормить-напоить, а спать он в замок к себе поскачет, в свои владения, к госпоже своей, беленькой, пухленькой, и туда ему и дорога, потому как уж очень больно щиплется он, господин наш и хозяин, и нраву он до ужаса крутого, чуть что не по нем, так ярится, что держись!
Ну, делать нечего, пошел я во двор, к поленнице. Пока проходил, вижу их, несколько дюжих молодцов, с факелами, с мушкетами да палашами, на горячих конях, хозяин среди них как башня, на сером жеребце высится, красивый господин, видный, борода такая черная, аж синяя.
Уж я и дрова наколол и воду наносил, и огонь раздул, а они за столами сидят, кружками стучат, хозяйка бараний бок подает и зелень и сыр, и еще много чего, чего мне не подавала... Тут мальчишка конюший к господину подбежал, шепчет что—то на ухо. Тот вышел, возвращается, мрачный как туча, в руках у него какая-то тряпка, то есть, теперь-то это тряпка, а была шелковая попона, шитая золотыми цветами и весьма красивая...
– Кто это сделал? – спрашивает, – я, говорит, эту попону в самом Париже покупал, у лучшего тамошнего галантерейщика, золотом за нее платил, потому как шитье мавританское, тонкое... Я, говорит, ваш трактир вонючий сейчас по бревнышку растащу...
– Уж не взыщи, сударь! – хозяйка бедная аж руками всплеснула, – сдается мне, это вот его осел! Он тоже у коновязи был привязан, вот и пожевал изделие-то твое.
– Твой осел? – повернулся ко мне господин, глазами черными сверкает, – ах ты, жалкий, никудышный, мерзкий мужлан... Я эту попону хотел госпоже моей подарить, для ее кобылки-иноходца, а твой осел поганый... я его сейчас порешу, чтобы впредь неповадно было! Понаехали, понимаешь, тут!
Я на колени бух! В ноги ему бух!
– Помилосердствуй, – говорю, – кормилец ты наш, благодетель! Мы ж за тобой, как за каменной стеной! Ты нам пример и опора. Кому, как не тебе судить по справедливости? Неужто осел, тварь бессловесная, наказания заслуживает? Нешто она со злости?
А сам думаю, ах ты, Салли, глупая ты животина, неужто позавидовала красивой попоне на чужой спине? Вот ежели выберемся из этой передряги, куплю ей попонку, хорошенькую, чтобы с вышивкой по краям, маргаритками там или незабудками...
Он, вроде как остыл немножко.
– Были такие казусы, – говорит, вроде, рассудительно, – когда судили животное по человечьим законам, если преступление было соразмерное, и карали соответственно.
– Так ведь какое тут, ваша милость, соразмерное преступление? Как мерить, когда ни один человек в жизни ни одной попоны не сжевал!
Он опять подумал.
– Если осел недееспособен, – говорит он, – тогда судить надо хозяина, проявившего столь преступное небрежение.
Я опять – бух головой ему в ноги.
– Смилуйся, – говорю, – я человек бедный. У меня, кроме осла-то и нет ничего.
– Ну, раз ничего нет, – говорит, – то осла я и конфискую. Хотя твой паршивый осел и клочка шелковой попоны не стоит.
– Господин, – говорю, – да как же так! Это ж наследство мое, папаша покойный мне Салли завещал, чтобы я о ней заботился, холил и лелеял. Старшему он, значит, мельницу, младшему, кота, а мне, среднему...
Тут-то его терпение вышло, и он как засветит мне кулаком в ухо. Я где стоял, там и повалился. Крепко он бил, этот, синебородый. Пришел я в себя, а их уж и след простыл. Хозяйка мне мокрую холстину на лоб положила и на лавку кое-как устроила. Я холстину скинул, – тихо вокруг. Огонь в очаге трещит.
– Где этот? – спрашиваю, – синебородый?
– Уехал, – отвечает, – слава тебе, Господи, уехал, ох, крутой же господин, но, на этот раз обошлось, вроде.
– А Салли где?
– Увез он твою Салли, – говорит, – за жеребцом привязал и увез. В замок не иначе, к хозяйству приспособит.
Я, кряхтя, с лавки сполз.
– Это что ж тут у вас такое делается, – спрашиваю, – что у честного человека последнего осла отбирают.
– А ты бы смотрел за своим ослом лучше, дурень, – говорит хозяйка, – вот напасти-то на свою голову и не нажил. Иди, говорит, отдохни, бедолага, завтра уж на своих ногах в путь пойдешь...
– Спасибо, хозяюшка, – говорю, – а только пойду я в замок. Салли свою выручать. Пойду, упаду хозяину в ноги, отработаю ему и за попону, и за Салли. Может, говорю, госпожа за меня слово замолвит, вроде как не чужие мы с ней.
Хозяйка на меня поглядела, прищурившись.
– На твоем месте, – говорит она, – об этом я бы не упоминала.
– Да я и не собираюсь, Господь упаси, а только попрошу ее, чтобы она к делу меня пристроила.
– Неизвестно еще, как оно обернется, – говорит трактирщица, – Не везет что-то нашему господину с хозяйками.
