Текст книги "Стать огнем"

Автор книги: Наталья Нестерова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Часть вторая
1928–1929 годы

Вот приехал Сталин

Когда Степан решил уйти из председателей сельсовета и возглавить сельскохозяйственную коммуну, в окружном комитете партии его никто не понял. Степан был на хорошем счету, все еще помнили, как трепетно к нему относился Вадим Моисеевич – каторжанин, глубокоуважаемый большевик. Преданных кадров не хватало катастрофически, разумный служебный путь был из низов – в руководители, то есть вверх по лестнице. А Медведев вздумал вниз шагать. Он держался твердо: «Я решил! Принял решение! Я к нему долго готовился и обдумывал». Не силком же удерживать упрямого сибиряка в руководителях? Ему даже предлагали направление в партийную школу в Москву. Мол, закончишь – перед тобой большие перспективы в государственном масштабе откроются. Отказался. В одном из разговоров обронил аргумент: «Хочу личным примером доказать преимущества социализма в сельском хозяйстве».

Это «личным примером» к нему приклеилось. Уже через год, когда коммуна «Светлый путь» показала замечательные результаты хозяйствования, на всех партактивах и конференциях, на заседаниях и пленумах, на совещаниях и в газетных статьях мелькало: «Степан Медведев личным примером…»

А в стране по-прежнему была бескормица. Так про животных говорят – «бескормица», когда скотину нечем кормить. Но многие советские семьи питались хуже скота. За десять лет существования советская власть так и не сумела накормить свой народ. Партией и правительством был взят курс на индустриализацию страны, в города хлынула молодежь из сел и деревень, и всех их нужно было кормить. Однако и те хозяева, что остались на земле, были способны завалить страну хлебом, молоком и мясом.

Не могли. И не хотели.

Урожайность в 1927 году наконец достигла уровня 1913 года. В коммуне Степана Медведева с гектара собирали столько зерновых, сколько не снилось его деду и матери. Степан план хлебосдачи выполнял, а крестьяне– единоличники саботировали. Разразился общероссийский кризис хлебозаготовок, почти такой же суровый, как во времена военного коммунизма.

Степан оставался секретарем сельской парторганизации, был членом окружного комитета партии и еще нескольких организаций, членство в которых отбирало массу драгоценного времени. Чтобы коммуна хорошо трудилась, ее председатель должен находиться в ней двадцать четыре часа в сутки, а еще лучше было бы, имей сутки пятьдесят часов. Однако без мелькания в Омске он не смог бы, во-первых, добиться справедливых планов хлебосдачи для коммуны, а во-вторых, хоть как-то усмирить свою совесть, которая страдала при виде того, что делается с крестьянством. Степан с цифрами в руках доказывал свою правоту на заседаниях и собраниях, писал – коряво, конечно, – «Записки по текущему экономическому моменту в сельскохозяйственном производстве».

«Сибирские крестьяне не желают сдавать зерно государству, потому что оно покупает по 80–90 копеек за пуд, а на базаре цена 5–6 рублей. Вопрос: что может купить крестьянин, сдав государству, к примеру, тонну зерна? Ответ: 10 м ситца, один плуг Рандрупа (датского промышленника, разбогатевшего на производстве сельхозорудий для сибиряков), 3 кг сахара, 3 кг мыла, 10 л керосина, 100 г махорки и 2 коробка спичек. И как он с этим «богатством» перезимует?»

В одной из «записок» Степан не удержался и добавил в конце: «Проедьтесь по краю да посмотрите на пахотные земли, что бурьяном зарастают. Для их освоения силы есть, а стимулы желания отсутствуют».

Жизнь Степана распалась на две составляющие: руководство коммуной, тяжелый, но и радостный труд, конкретные результаты, реальные люди, поверившие в Степана и не пожалевшие о том, что доверили ему свою судьбу; и голос партийной совести, который требовал открыть глаза кабинетным мечтателям. Эти две составляющие вступили в противоречие. Степана обвиняли в политической близорукости, в непонимании политического момента – так уже было, в свое время и Учитель, Вадим Моисеевич, ему пенял. Голос совести становился все тише, потому что вместо того, чтобы по конкретности Степановых рассуждений действовать, ему в коммуну стали присылать проверяющих. Нашлись в Омске охотники, желающие схватить за жабры того, кто «личным примером». Всегда находятся завистники. Им даже без личной пользы, а чтобы назло выскочке.

Степаново «назло» было личным и суровым. Данилка Сорока.

Данилка в двадцать восьмом году вернулся с Васюганских болот мужественным героем, вел себя хитро. При каждом приказе начальства брал под козырек, сверкал глазами: «Будет исполнено!»

Его ненависть к Степану Медведеву нисколько не уменьшилась, напротив, окаменела. В восемнадцать лет Данилка хватался бы за наган, топор, тесак, вилы – пер бы напролом в жажде крови обидчика. Данилка тридцатипятилетний хотел с оттягом насладиться – так, чтобы врагу ни вздоха облегчения не светило.

Но и Степан Медведев был уже не юношей. По молодости он жилы рвал бы, доказывая свою правоту с трибуны партконференций, слал бы «Записки…» не только в окружной комитет партии, но и в ЦК, в Москву. Теперь же сделал выбор.

Прасковье, жене, в их короткой задушевной ночной беседе, что была после соития, пробормотал:

– За всю крестьянскую Расею, а также Сибирь я беспомощный оказываюсь.

– Степ, дык что? – Парася редко переспрашивала, хотя многое не понимала в речах мужа. Но тут было важное.

– Дык всё, – промямлил он.

– Степа-а-а! – тормошила его жена. – Степа, не пиши! Бумаг не пиши! Слово что воробей, а бумага – поличье!

– «Поличье» – народное выражение. Правильно сказать – «улики», «доказательства».

– Улики! Какое страшное слово! Сказать – говори, токма не пиши!

– Не буду. Им все по хе… Не понимают! Ладно, переживу. Главное, что ты у меня есть, соболек…

И захрапел, а Парася не знала, успокоиться или дальше тревожиться.

Внутренне признав свою неспособность доказать ошибочность политики в отношении крестьянства, Степан перестал тянуть руку – «Дайте слово!» – на партактивах и корпеть над «Записками…». Ему политическая активность теперь давалась через силу, как обязательное домашнее задание в школе, когда Вадим Моисеевич требовал: «Прочти и разберись!» Степан читал и разбирался, а на улице пацаны галдели, отчаянно к ним хотелось. Мышцы сводило – до того не терпелось за ворота к дружкам броситься. Иногда не выдерживал… Часто не выдерживал.

Степан для себя определил: буду дело делать, а крестьянство в масштабах всей страны без меня как-нибудь обойдется. Личным примером.

Мать говорила: «Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой».

И отец говорил: «Не умел шить золотом, так бей молотом».

Однако когда стало известно о приезде Сталина, все наболевшее всколыхнулось, со дна поднялось.

В печати не освещалось, что секретари ЦК партии отправились по стране спасать хлебозаготовки. Каганович поехал на Дон, Орджоникидзе – на Кавказ, Сталин – в Сибирь, самый сложный регион, где хлеб точно был, и в количестве, способном покрыть более трети всесоюзного плана. Но сибирские крестьяне сдачу хлеба саботировали.

На заседание окружкома, где должен был выступать Сталин, Степана вызвали с нарочным. От волнения у Степана задрожали руки и бешено заколотилось сердце. Появилась радостная надежда, что теперь-то, когда генеральный секретарь ЦК лично в Сибири, порядок будет наведен, справедливость восторжествует.

Извечное «вот приедет барин, барин нас рассудит». Царь не знает правды… Вот приедет Сталин, я ему глаза открою.

Обычно равнодушный к своей одежде, Степан извел Парасю, наряжаясь в Омск. Ведь конец января! Морозы лютые, снега по пояс! А этот дурень хочет на розвальнях ехать в нагольном тулупе, укрывшись медвежьей дохой! Точно переселенец, а не природный сибиряк. И на ногах-то! Не пимы оленьи, не валяные унты, изнутри подбитые шерстяным войлоком, стёженые прослойкой собачьей шерсти, а фарсовые сапоги!

– Я должен выглядеть, – твердил Степан.

– Кем? Стерлядью замороженной? – спрашивала Парася.

– Ты уж как-нибудь сообрази. Мне надо выступить. А в сермяжном я буду как деревенский простофиля. Мама бы сообразила…

– Да я к ней с поклонением! Но и я тоже! Со всем старанием! Не возвеличивая, свое место понимая!.. Степа, что я сейчас говорила? От волнения разум отшибло.

– Тут обстоятельства политические, – нервничал Степан. – Они там, в Омске, придают значение внешности…

– Анфиса Ивановна всегда говорила, что нет веры человеку в отрепьях, – кивнула Парася. – Но хоть чулки шерстяные под порты пододень, губитель!

Степан слушал вождя партии, и надежды таяли как снег, попавший за шиворот, противно холодивший тело, доставлявший неудобство и вызывавший желание уйти прочь, сменить стылую одежду на сухую.

Сталин был низкоросл, с изрытым оспой, нездорового цвета лицом. Одет в светло-зеленый военный френч, застегнутый на все пуговицы, такого же цвета брюки, не галифе, заправленные в мягкие высокие, до колен, сапоги. Говорил он с режущим ухо кавказским акцентом. Чувствовалось, что вождь устал: до Омска он побывал в Новосибирске, Барнауле, Красноярске, Рубцовске. И везде, очевидно, вещал одно и то же. Сталин приехал в Сибирь не разбираться с положением дел, а ставить на вид, закручивать гайки, указывать и приказывать. Все это называлось «проводить линию партии». Степан за партию был готов кровь по капле отдать, но получалось, что линия партии проходит совсем не там, где ему подсказывают и совесть, и знания, и опыт. Возможно, из-за этого противоречия речи вождя нисколько не вдохновили Степана. Хотя, оглядываясь по сторонам, он видел лица, восторженные до крайности. Матерые мужики смотрели на Сталина с детской нерассуждающей любовью, внимали, затаив дыхание, и, казалось, только и мечтали: прикажи им Сталин броситься на штыки – кинутся безоглядно и с радостью, не задумываясь, в чьих руках эти штыки, не отца ли родного или брата.

«Вот уж воистину, – подумал Степан, – не создай себе кумира».

Сталин говорил о том, что крестьян, не желающих сдавать зерно государственным заготовителям или отвозящих урожай на базар, надо приравнивать к спекулянтам. И судить по статье 107 УК РСФСР. Привлекать органы прокуратуры и народные суды, организовывать их выездные заседания в районах – с показательным наказанием спекулянтов и обязательным освещением в прессе.

«Теперь начнется, – мысленно чертыхнулся Степан. – Потащим на правеж тружеников, которые не хотят за бесценок свое зерно отдавать».

Он слегка встрепенулся, когда Сталин произнес:

– Многие коммунисты думают, что нельзя трогать кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка.

Многие! Значит, не у одного Степана подобные рассуждения бродят!

Сталин выдержал паузу и продолжил:

– Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов! Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по кулаку, надо арестовывать спекулянтов и прочих дезорганизаторов! Спекулянт и кулак есть враги советской власти!

«Да сколько их, кулаков-то? – опять с досадой сник Степан. – Раз-два, и обчелся. Спекулянт – тот, кто дешево купил и дорого продал. Чего наши крепкие мужики купили-то? Они трудились как проклятые. Темные, политически близорукие – согласен! Дык ведь самые в производительном труде могутные!»

Пошла речь о том, что необходимо вернуться к практике двадцать первого года, когда бедняк, указавший на схроны кулака, получал двадцать пять процентов от реквизированного зерна.

«Подлость плодить, – думал Степан. – Справедливости на подлости не бывает. Может, и найдут каких выродков-доносчиков. Хотя вряд ли много отыщется. Не того закваса сибиряки».

До начала заседания один из секретарей окружного комитета партии предупредил Степана:

– После пленума тебя Иосифу Виссарионовичу лично представим, как коммуниста, который личным примером доказывает.

Слова «лично», «личным примером» Степан уже ненавидел.

Когда выходили из зала, он попросил передать секретарю, что занемог, остаться не может. В коридорах Степану показалось, что среди тех, кто на заседание допущен не был, но хотел взглянуть на вождя или попасться ему на глаза, мелькнула харя Данилки Сороки. Но Степану было сейчас не до Данилки. Хотелось вырваться наружу, втянуть свободный морозный воздух, расправить грудь, вздохами глубокими убрать теснение в сердце и туман в голове. Что Василий Кузьмич говорил про мозг? «Вершитель и руководитель поступков человека». Вершителю требовалось проветриться.

Потом, ворочаясь на гостиничной кровати с панцирной сеткой, покрытой бугристым ватным матрасом, Степан утвердился в правильности своего решения – не представать пред светлые очи вождя. Стоял бы он перед Сталиным, который ростом Степану до подмышек (а это любому мужику, пусть он и вождь, неприятно), кивал бы, точно великан карлику, с глупой улыбкой кланялся. Ведь вопросы задать или донести наболевшее – только во вред, бессмысленно. Сейчас не про мировой пролетариат думать надо и не про советское крестьянство, а как косилку на конной тяге заполучить или трактор. Трактор – самая главнейшая мечта.

А с другой стороны? Учитель Вадим Моисеевич. Его макушка лысая приходилась на вершок выше Степанова пупка. Но Учитель был – глыба, гигант, кумир! Или остался кумиром, потому что помер?

«Эх, рано уходят достойные люди! – пели, сопровождая мысли Степана, ржавые пружины кровати. – Вот и мать угасает… Давно не видел…»

Степан, фартово разодетый, вернулся в коммуну хмурый и окоченевший. Дохи медвежьи не спасли от стужи.

Парася не удержалась, спросила, только он из саней вываливался:

– Как прошло, Степа?

– Нормально.

– К Марфе и Петру заглянул?

– Не сподобилось.

– Плохо.

– Дык ведь гостинцев не было. Из деревни да без гостинцев, – пробормотал он непослушными, замерзшими губами.

– Ой, верно! – прихлопнула ладошками лицо Парася. – Ой, виновата! С твоими нарядами городскими – позабыла!

– Баня? – обратился Степан к мужикам-коммунарам, беседовавшим неподалеку.

– С утра топим, – ответили ему. – Самовар в предбаннике. Наливочки?

– Можно.

Хотя Степан и замерз до остекленения мышц, так, что казалось, кости превратились в сосульки, он выдержал – не бросился сразу в благоденствие парилки, а восстанавливал температуру тела в предбаннике, чашку за чашкой выпивая чай с изрядной порцией крепкой настойки.

– Ну, мужики, – сказал он, когда его перестала бить дрожь, – теперя можно и в пар.

Мужики постарались. Как же! Их командир приехал со встречи с самим Сталиным!

В первый раз прогрели и безо всякого почтения снова в предбанник вытолкали. В полотно завернули, а чаю, то есть настойки, – фигу! На второй раз распаренными вениками отходили, но без усердства. Опять в предбанник на лавку и в чистую простыню.

У них был верный показатель – капля по носу. Если человек не пропотел так, что с кончика носа капает пот, этот человек еще для настоящих банных утех непригодный.

На третий занос в парилку со Степанова лба по площадке громадного носа закапало.

– Эт, прошибло! – обрадовались мужики.

И отходили Степана вениками так, что он превратился в громадного вареного рака. На улицу вытащили, за ноги-руки взялись, раскачали – и в сугроб закинули. Степан провалился в снег на полметра, рычал и дрыгал конечностями, смеялся и проклинал товарищей. Краешком памяти мелькнуло, как Василия Кузьмича в первый раз в сибирской бане парили… Чуть не сварили доктора…

– Я вам! – поднялся Степан и с кулаками пошел на мужиков.

Бабы по домам сидели, но, заслышав вопли, на улицу повыскакивали. Издали смотрели, головами качали, в кулачки смеялись. Нагие мужики затеяли ребячью потасовку на снегу. А на улице-то морозище! Впрочем, женщин это не пугало. Сибиряки простудами не страдали. На памяти матери Степана или его жены Прасковьи он никогда не хлюпал носом и горлом воспаленным не маялся.

«Светлый путь»

Создавая свою коммуну, Степан избежал ошибок, из-за которых пострадали многие товарищества по совместной обработке земли (ТОЗы). Они сгоняли скот на общие дворы, где за ним не было надлежащего ухода. Начинался падеж, процветало воровство. Та же картина и с птицей. В деревне Бугалы согнали в одно неприспособленное место более тысячи кур, уток и гусей. Когда опомнились и обратно по дворам вернули птиц, ее меньше половины осталось. В коммуне «Красный путь» открыли общественную столовую, и каждый день забивали из общего стада одного-двух бычков. Два месяца сытно питались, пока не уразумели, что стадо тает стремительно. Были еще хитрованы, что вступали в ТОЗы, внося в общий котел по минимуму. Скажем, у него было восемнадцать коров, десять рабочих лошадей, сорок овец, а в коммуну пришел с одной лошадью и одной коровой.

Степан мог бы привести десятки примеров безхозяйственности и плохой организации труда – насмотрелся, пока был председателем сельсовета. Он много думал-передумал, посоветоваться-то не с кем было и прочитать негде. Начал с того, что выхлопотал под коммуну «Светлый путь» участки отличной пахотной земли и пастбищ, заручился ссудами на строительство. Усадьба «Светлого пути» располагалась в деревне Масловка, в пятидесяти верстах от родного Погорелова, на подворье раскулаченного тысячника Маслова. Степан к экспроприации богатств Маслова никакого отношения не имел, но как только прослышал, сразу в голове звякнуло: «Самое то!» Выставил круглосуточную охрану вокруг усадьбы, чтобы тысячника Маслова прихлебатели не пожгли, и помчался в Омск оформлять документы на владение для коммуны.

В начале их было двадцать семей. Отобрал-то Степан тридцать – по разным деревням и селам нашел крепких надежных семейных мужиков, но десятерых с ходу сагитировать не удалось. Но они потом тоже вступили в коммуну. С каждым Степан говорил лично и не по разу. Затем собрал мужиков в Масловке, показал угодья, имеющиеся постройки, поделился своими планами по их переделке или расширению.

Более всего Степана мучил вопрос, как избежать несправедливости уравниловки. Ведь вступали в коммуны с неравным добром – у одного шесть голов тяглового скота, пяток овец; у другого три коровы и десяток отличных рабочих лошадей, а его жена птицы развела – на пруду бело. Один трудится истово, другой ленится, не хочет «на всех» горбатиться. Эта проблема разрешилась, когда случилась большая удача. Удачу звали Андрей Константинович Фролов.

Степан заприметил его, счетовода в заготконторе, давно. Есть люди, которые с первого взгляда внушают уважение к себе, хоть и нет у них представительной внешности. Сорокалетний Андрей Константинович, щуплый, востроносый, со впалыми щеками, узкими нервными губами, всегда был одет в костюм-тройку с белоснежной рубашкой и галстуком, на носу сидели круглые очки в металлической оправе, за ними прятались добрые и одновременно настороженные глаза.

Как-то заехав по делу в заготконтору, Степан стал свидетелем бурной перепалки председателя заготконторы, известного прохиндея, с Андреем Константиновичем.

Счетовод, бледный, точно заиндевевший, сидел за столом, усеянным бумагами. Председатель, красномордый от гнева, размахивал руками. Начала ссоры Степан не захватил, конец услышал.

– Милостивый государь! – цедил Андрей Константинович. – С цифрами не поспоришь.

– Государи кончились в семнадцатом году! – разорялся председатель. – Теперь товарищи!

– Товарищем вы мне вряд ли станете. И липовых отчетов я подписывать не буду! Покорный слуга!

Разъяренный председатель выскочил из кабинета.

Андрей Константинович несколько секунд сидел молча, поджав губы, которые, похоже, тряслись. Потом повернулся к Степану:

– Что у вас?

– У меня коммуна, – вдруг выпалил Степан, напрочь забыв, зачем пришел.

Стал рассказывать, то несвязно, торопясь, то останавливаясь, уточняя, приводя примеры. Про коммуны нынешние и богатые крепкие сибирские артели в старое время, про ошибки и про перспективы новой формы хозяйствования, с помощью которой только и можно накормить страну. Поделился даже своим главным сомнением – как избежать неравенства при вступлении в коммуну.

– Это как раз просто, – сказал Андрей Константинович. – Необходимо установить своеобразный ценз на вступление. Скажем, пять коров, десять лошадей или сколько-то овец и еще чего там последует в общее пользование. У того, кто не способен внести полный ценз, будут произведены постепенные урезания из заработной платы.

– Дык как пересчитать-то коров на овец, на семенное зерно, плуги и прочее?

– Определив их условную стоимость.

– Ах, какая светлая мысль! – восхитился Степан. – Сам-то я не додумался. Ведь при такой организации стимул возникает аграмадный! Мужик станет жилы рвать, чтобы стать полноправным членом обчества, артели… тьфу-ты, разволновался! Коммуны! Раньше в Сибири Обчество было, чтоб в него вступить, надо было доказать… и в артелях промысловиков распределение по труду… Ах, любезный вы мой Андрей Константинович!

– Я не понял, зачем вы мне про все это рассказываете… – нахмурился счетовод.

– Дык идите к нам! Главным счетоводом, или как по-другому должность назовем. Зарплату положим. Не знаю какую, но, клянусь, постараемся не обидеть! – Степан замер, страшась получить отказ, понимая, что без правильного планирования и учета коммуна обречена. Учитывать и подсчитывать мог только образованный человек. Где его найти? Вот – сидит перед тобой, хмурится. Сейчас откажет с какими-нибудь дворянскими словечками: «покорнейше благодарю, весьма польщен…»

– Неожиданное предложение, – сказал Андрей Константинович. – Мне нужно посоветоваться с женой… А вот она сама. Уже обед?

Он встал, когда в комнату вошла женщина в оренбургской шали, повязанной поверх бархатной шляпки, в темном пальто, отороченном серебристым каракулем. В руках она держала корзину с крышкой. Очевидно, обед супругу.

– Позволь тебе представить… э-э-э, – замялся Андрей Константинович.

– Степан Еремеевич Медведев, – поклонился Степан, – председатель коммуны «Светлый путь», то есть еще не председатель, не выбирали, организатор я.

– Моя супруга Ирина Владимировна. Представь, Ира, зовет в свою артель на должность экономического управленца.

– Зову! Очень зову! От всего сердца!

Ирина Владимировна, как и муж, носила очки. Несколько секунд они смотрели друг на друга, точно вели мысленный разговор. За блеском очков Степану было не разглядеть выражения глаз.

– Это ведь в сельской местности? – спросила Ирина Владимировна. – Природа и чистый воздух?

– Великолепная природа! – заверил Степан. – Лес, луга, река, пруд – красотища. И воздух, конечно.

– Омск – ужасно пыльный город. – Ирина Владимировна поставила корзинку на стол. – На обед у тебя консоме и пирог с капустой, – сказала она мужу.

Степан понял, что его вежливо выпроваживают, но все-таки уточнил:

– Когда приступить сможете?

– Думаю, что мое увольнение из сей организации не за горами, – попрощался Андрей Константинович.

Фроловы были, конечно, белой кости, дворянской. И не сибиряки. Как их занесло в Омск, Степан так и не узнал. Ушлые бабы выяснили, что вроде и он, и она раньше в гимназиях преподавали. Он – математику, она – языки. И что был у них ребенок, девочка, умерла в пятилетнем возрасте от скарлатины. Постельное белье Ирина Владимировна стирала с белением и крахмалением. На стол мужу еду подавала (точно видели!) на нескольких тарелках фарфоровых, одна плоская, а сверху суповая, третья маленькая рядом – хлеб класть. Салфетка крахмальная (для одного раза пользования!) в кольцо засунута, по краям от тарелок по нескольку ложек, ножей и вилок серебряных.

Ирину Владимировну оформили учительницей, бывший сарай под школу оборудовали. Два класса: с восьми до десяти годков детвора и с одиннадцати до четырнадцати – всего семнадцать голов. Учебников не было, бумаги и карандашей не достать, как Степан ни старался. Дети писали между строчек в старых книгах, которые раздобыли, когда скит старообрядцев под снос пошел, и на листах, выдранных из толстых амбарных книг – архива Погореловского Обчества, который Степан перевез в Масловку.

Ирина Владимировна говорила, что книгам староверов цены нет.

Степан отвечал:

– Хорошим людям цены нет. Новые люди новые книжки напишут. Если их, конечно, грамоте обучить. Есть у нас практическая возможность достать бумагу для школы?

– Нет, – признавала учительница.

Фроловы ни с кем не дружили, не сходились близко, держались отчужденно. Дети учительницу побаивались, хотя она никогда не повышала голоса. Ирина Владимировна была необычная, не похожая на деревенских баб, и умела презирать безмолвно, взглядом. Презирала лентяев и лодырей. Наказывала учеников тем, что не разрешала тренироваться в писании по драгоценным книгам.

Огорода Фроловы не заводили, скотины не держали (у каждого члена коммуны были личные корова и птица), продукты покупали.

Приходила баба, по простоте душевной приносила учительнице петушка, уже опаленного и ощипанного, в дар от чистого сердца. Ирина Владимировна доставала кошелек и рассчитывалась.

– Дык ведь вы с моим оболтусом три дни дополнительно заниматеся! – говорила баба.

– В этом заключается мой учительский долг, а за петушка потрудитесь получить плату.

Другое дело, что цену им за муку, овощи, убой, рыбу, дичь, пельмени никогда не задирали, по минимуму брали. Сначала коммунары настороженно отнеслись к этой парочке «белой кости», а потом уважением прониклись к щепетильности учительницы и математическим талантам Андрея Константиновича.

Будь Степан верующим, свечки ставил бы за его здравие – столько Фролов коммуне пользы принес. Ночами сидел, окно до рассвета светилось, все высчитывал, как «Светлому пути» выгоднее на правильную дорогу выбраться. Наутро расскажет Степану о своих расчетах и бровью не дернет, ожидая благодарностей. Говорит будто с неохотой, как о само собой разумеющемся.

Парася-то за Фроловых свечки ставила. Только редко в церкви бывала. До ближайшей церкви пешком не доберешься, а розвальни или сани бабам давали только по большим праздникам и после того, как они вой поднимали и грозили забастовку устроить.

Медведевы и Фроловы жили в двухэтажном доме, принадлежавшем когда-то семье тысячника Маслова. На первом этаже горница, куть за печью, комната, служившая конторой, по сути кабинетом Андрея Константиновича, и еще комната, в которой поселились Степан и Парася с сыном. На втором этаже две комнаты, фроловские: гостиная, она же столовая, и спальня.

Парасе нетрудно было на всех еду готовить, она много раз предлагала Ирине Владимировне – та отказывалась.

– Если наше питание не нравится, вы скажите, я быстро учусь, вашинского наготовлю, – не унималась Парася. – Чтоб вам у плиты не стоять.

– Благодарю, Прасковья Порфирьевна! В этом нет необходимости.

Ирина Владимировна ставила на поднос супницу, в которую переливала щи, и шла на второй этаж. Единственное, чего добилась Парася, – мыть за учительницей сковородки, чугунки и кастрюли.

Поначалу Ирина Владимировна и тут воспротивилась:

– Попрошу вас впредь этого не делать!

У Параси слезы на глаза навернулись:

– Да что ж вы нас так изводите за нашу искреннюю благодарность?!

– Поймите вы, мил-человек! – чуть потеплела Ирина Владимировна. – Мы с мужем давно приняли решение рассчитывать только на себя в любых обстоятельствах.

– А если я вам полы помою, то обстоятельства ухудшатся?

Ирина Владимировна улыбнулась. Она редко улыбалась.

– Вы, Прасковья Порфирьевна, удивительная женщина. Степану Еремеевичу повезло.

– Дык и Андрей Константинович на вас не жалуется.

– Надеюсь. Чугунки и кастрюли – ладно, мойте, а полы в наших апартаментах – запрещаю. Мне, нам с мужем, – уточнила Ирина Владимировна, – нельзя полагаться на чужую волю, сколь бы бескорыстной она ни была. Если бы мы поступали иначе, мы бы не выжили.

Парася потом думала: «Точь-в-точь как свекровь, для которой одалживаться – нож острый. Они совершенно разные – Ирина Владимировна и Анфиса Ивановна, ничего общего ни во внешности, ни в повадке, не говоря уж об образовании. И в то же время похожи какой-то внутренней стерженностью. У меня ее и в помине нет».

За шаловливым Васяткой иногда было не уследить. Мать в кути хлопочет, а он шмыг по лестнице, да и в комнату Фроловых. Прасковья опомнится – где сынок? Давно не слышно. А он уж наверху развлекается. Фроловы мальчика никогда не прогоняли, но и не тетешкались с ним особо. Прасковья прибежит с извинениями, ей говорят, мол, забирайте своего постреленка. Лица у них и всегда-то каменные, а в этот момент точно по камню рябь прошла. Как если дают человеку что-то очень вкусное и желанное, а он отказывается на силе воли.

* * *

Какие бы условия для «Светлого пути» ни обеспечивал Степан, сколь искусна ни была бы бухгалтерия Андрея Константиновича, коммуна не поднялась бы без истового труда ее членов.

Пахали в три коня – засветло пахарь начинает, в полдень дает первому коню отдохнуть, впрягает второго, завечереет – третьего, до темноты с поля не уходит. То же самое и с боронованием – в три быка. Не хватало быков – впрягали коров. Скотину берегли, а себя – нет. На уборку хлебов и сбор скошенной травы выходили все – захворавшие, беременные, подростки, дети. В октябре первого года существования коммуны Степан с несколькими мужиками ушел в тайгу, отвел душу на охоте, показал места, где зверь бывает, зимовья. Добыли медведя, росомах, выдр, бе́лок без счету. Степан не мог себе позволить надолго отлучаться, и месяц – роскошество. Но потом, в дальнейшие годы повелось: назначенные и обученные Степаном охотники до апреля, до того времени, когда надо лес валить и свозить, промышляли в тайге, а сам он радовался, если удавалось вырваться хоть на две недели. Та же история с рыбалкой. Добывали столько рыбы, что ее, мороженую, в сарай, что твои дрова, под стрехи забивали.

Сибирский мужик крепко привязан к земле, но и у него бывают именины сердца – рыбалка и охота. То и другое в коммуне «Светлый путь», когда земля спит, отдыхает, схваченная первым морозом или под толстым снежным покрывалом, считалось поощрением.

Женщины свои зимние хлопоты (на которые по десять часов в сутки уходит) тоже как отдых рассматривали. Стричь овец, мыть шерсть, вымачивать шкуры, ткать, прясть, вязать, шить мешки, варить мыло, изготавливать свечи, выделывать серянки (спички) и еще многое другое. При том, что готовить еду, рожать, в чистоте жилище держать никто за них не будет. Поощрение у баб заключалось в чередовании: две недели одна группа женщин на самой черной работе – кормить свиней, коров, быков, телят, овец, кур, гусей, уток, за всеми убирать, чистить хлева, птичники и свинарники, – потом другая.

Сложилось так, что Прасковья, которая ни на одной должности в коммуне не числилась, оказалась ответственной за женское население. Степан мужиками руководит, стало быть, его жена – бабами. Так рассуждали коммунары, к такому течению жизни прибило Прасковью, которая по природе была стеснительна до обморока и пугалась каждого нового человека.