Текст книги "Клейменные одиночеством (СИ)"

Автор книги: Наталья Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Брешь

С наступлением сумерек и без того не слишком оживленный тракт совсем обезлюдел. Лишь душный ветер лениво раскачивал кроны деревьев, да косматые тени шарили по дорожным камням. Звуки леса заглушал низкий рокот, отдававшийся дрожью в груди. С трудом верилось, что кроме меня его никто не слышал. В ушах грохотало так, словно совсем рядом ревел мощный водопад. Впрочем, нувар подо мной тоже что-то чувствовал – нервно прядал ушами и шел вперед с явной неохотой. Я ласково похлопал его по шее, успокаивая. «Понимаю, Друг. Сам туда не хочу. Знал бы ты, насколько…» Треклятая брешь открылась, когда до дома мне оставалось не больше суток пути. Будь она поближе – наплевал бы на все и увиделся с женой и сыном, прежде чем мчаться затыкать чертову дыру, но Дар подсказывал: расстояние слишком велико. Пришлось поворачивать назад, в который раз откладывая долгожданную встречу. Нельзя было позволить бреши стать по-настоящему опасной. Она и так за неделю разрослась до угрожающих размеров.

Стало немного светлее: вместо леса по левую руку потянулись засеянные поля, залитые лучами закатного солнца. Порывы ветра приносили запахи дыма и навоза. Небольшая деревенька, обнесенная высоким частоколом, расположилась на пригорке. Ни людей, ни скота вокруг видно не было, но ворота на ночь еще не заперли. Я остановился у развилки, спешился и торопливо развьючил Друга. Мы были вместе уже почти трое суток, пришла пора расстаться. С грустью погладил благородноеживотное. Отличный ездовой нувар: сильные ноги, мощное тело с горбатой холкой, блестящий короткий мех темно-коричневой масти, широкий костяной щит[5]5
  Роговые наросты на голове нувара образуют т. н. щит. У ездовых нуваров он может быть украшен резьбой (часто в виде герба владельца). В щиты боевых нуваров вживляют стальные шипы.


[Закрыть] на лбу украшен резным орнаментом. Такой зверь стоит немалых денег, но продавать его я не рискнул. Конечно, крестьяне не стали бы перечить Одинокому, скинулись и купили бы… но потом могли пустить «проклятое» животное под нож или просто выгнать на съедение волкам. Мне приходилось видеть, как суеверный ужас заставлял людей делать и не такие глупости. А бесхозную скотину, объедающую кусты у плетня, наверняка кто-нибудь заметит и присвоит.

– Ну вот и все, – я обнял нувара за толстую шею и, отстранившись, толкнул в бок. – Иди, – он сделал пару шагов и остановился, оборачиваясь, словно поджидая меня.

Животные не понимают значения розы ветров на моем лице, не слушают жутких историй о выпитых жизнях… просто тянутся к человеку, который о них заботится. И не знают, что он может убить их одним своим присутствием.

– Нет, дружище, без меня тебе будет лучше. Ну же, пошел! – я хлопнул по лоснящемуся крупу, Друг с обидой покосился на меня, но не тронулся с места. – Пошел вон, топай отсюда! Проваливай!!! – и нувар нехотя побрел в сторону деревни, то и дело останавливаясь и оглядываясь.

Я отвернулся, поднял с земли тяжелые сумки. «Прощай, Друг… Надеюсь, какой-нибудь ушлый мужичок догадается отвести тебя на торжище, а не впряжет в плуг».

… Лунный свет почти не освещал путь, с трудом пробиваясь сквозь кроны деревьев и густые заросли орешника. Ветви плетьми хлестали по лицу, царапали руки и цеплялись за одежду. Я упрямо пер вперед, чувствуя, что почти достиг цели. Теперь не нужно было прислушиваться к Дару, чтобы определить направление. Сумасшедшая песнь бреши ревела в ушах, появилась пульсирующая боль в висках, нарастающая с каждым шагом. Солнечное сплетение, казалось, превратилось в огненный шар, прожигающий внутренности. Поклажа тянула к земле, ноги цеплялись за корни и коряги, оскальзывались на обомшелых камнях. Я шел, стиснув зубы: «Чем раньше управлюсь, тем будет проще». Воздух, пахнущий прелой листвой, загустел, стал плотным, как вода, еще больше затрудняя движение. На самом деле, я знал, что просто не будет. И никогда не было. Закрытие бреши, даже небольшой, – это всегда боль. А потом – долгие недели блуждания по лесам и пустошам, пока Дар не восстановится и не станет немного безопаснее для людей.

Показалось, что впереди появился просвет. Я рванулся, торопясь выбраться на открытое пространство – и едва удержал равновесие на краю балки шириной не меньше полутора стадиев. О глубине можно было лишь гадать – слишком темно. А по ту сторону зияла брешь, словно дыра в картине. Она приковывала взгляд, серым водоворотом засасывая сознание в бездну. Чуждая, противоестественная язва закрывала полнеба, и я должен был залечить ее. Больше некому. «Боги, как близко!». Я сделал было шаг назад, но не успел. Дар пробудился внезапно, не дожидаясь, пока я обойду балку и приближусь к разрыву, – слепяще-белым потоком хлынул из груди, дугой выгибая тело до хруста в позвоночнике. Парализованный болью, я безвольной куклой висел в воздухе, едва касаясь земли носками сапог. Хриплый крик утонул в оглушающем шуме бреши… И вдруг все закончилось. Сознание затопила блаженная темнота.

…Я падал в серую бесконечность, огромную дымную воронку, раскручивающуюся с сумасшедшей скоростью. Судорожно пытался сделать вдох, но лишь тщетно разевал рот, как выброшенная на берег рыба. Грудь словно сдавило стальным обручем, который все продолжал сжиматься. Ребра, казалось, вот-вот лопнут. Я отчаянно задергался, стараясь освободиться, глотнуть воздуха… и закашлялся, едва не захлебнувшись вязкой тепловатой жидкостью. Головокружительный полет прервался, невидимые тиски ослабли, позволяя с трудом, но дышать. Меня окружала плотная, почти осязаемая темнота. Я лежал на чем-то мягком, но вполне материальном. Все тело нещадно болело, будто меня несколько раз переехали телегой.

– Пейте, пейте. Это необходимо, – мужской голос прозвучал над самым ухом. Я послушно сделал несколько глотков. – Вы видите меня?

Я хотел ответить, что нет, но из горла вырвался лишь хрип.

– Как же вас так угораздило? – сочувственно спросил неизвестный. Голос у него был мягкий, приятный, но чувствовалось, что его обладатель немолод.

На этот раз я нашел в себе силы просипеть:

– Брешь…

– Все равно крайне неосмотрительно. Вы не имеете права рисковать собой.

– Уходи…

– Господин… Север, если я правильно понял значение вашего клейма, – мне на лоб легла прохладная мокрая тряпка, – я лекарь. И никуда не уйду, пока вы в таком состоянии! Не двигайтесь: у вас сломана нога и два ребра.

Ощущения были такими, будто у меня вообще все кости переломаны, но я собрал всю свою волю, чтобы выдохнуть:

– Ухо… ди… – и провалился в забытье.

…Тихо шелестела листва, пахло костром и чем-то терпким, неприятным. Я открыл глаза. Вокруг черно, лишь вверху надо мной – слабый свет, словно далекий фонарь в ночном тумане. Мне по-прежнему было худо, но сознание немного прояснилось. Я поднял руку – движение оказалось неожиданно трудным и болезненным – и поднес к глазам, но очертаний ладони не увидел. Лишь призрачный свет померк.

– Очнулись?

Он все-таки остался.

– Вы должны… Бегите.

– Я, возможно, последовал бы совету, господин Одинокий. Но знаете, что у меня в руках? Шип потравника. Его и еще четыре таких же я извлек из вашего тела, – теперь стало ясно, почему я ничего не вижу. Яд этого растения вызывает слепоту, а без помощи опытного целителя – мучительную агонию и смерть. – О переломах и сотрясении мозга можно даже не упоминать. Без противоядия и лекарств вы умрете.

– Вы не…

– Молодой человек! В округе десятки деревень, и две из них – совсем рядом! Вы понимаете?

Я обреченно кивнул. Согласился.

Трудно сказать, сколько суток провел со мной лекарь. Двое? Трое? Большую часть времени я спал, но каждый раз, когда просыпался – он был рядом. Потчевал своим мерзким питьем, обрабатывал раны, выполнял неприятную работу сиделки, ведь я не мог подняться и сходить в кусты… Он так ничего и не рассказал о себе. Даже имя свое назвать отказался: «Зовите меня Лекарем, господин Север». Тогда я не задавался вопросами, что он делал в этой глуши и как нашел меня: разум был затуманен то ли ядом, то ли снадобьями; в редкие мгновения прояснений думалось лишь о болезненных ранах да о медленно возвращавшемся зрении.

В очередной раз меня разбудил свет, казавшийся красным сквозь сомкнутые веки. Я осторожно, морщась от боли, приподнялся на локте и открыл глаза. Ни шороха, ни птичьего посвиста… Кругом странная седая трава, застывшая в безветрии – ни одна былинка не шелохнется. Я провел рукой по стеблям – и они осыпались прахом. Мертвые. В нескольких шагах от меня – черное кострище, давно остывшее, безжизненное. Чуть дальше – крутой уходящий вверх склон, утыканный остовами приземистых, словно придавленных тишиной кустов. Свернувшихся, как от печного жара, почерневших листьев не касалось даже дыхание ветра, будто и он умер. Дальше пары десятков шагов я почти не видел – все расплывалось в глазах – но и того, что открылось взгляду, было достаточно, чтобы осознать: это Круг смерти.

Конечно, Круги в моей жизни бывали и раньше. Но обычно после закрытия брешей я нигде не задерживался, пожухлая листва на месте моих ночевок не выглядела столь неестественно. Сад у нашего с Лирной дома увядал медленно, почти незаметно. По-настоящему мертвой земля была лишь вокруг Школы, но не я сделал ее такой – там ничего не росло много веков. Здесь же… я ошарашенно рассматривал, что натворил, и не сразу заметил, что покрывало сползло и на мне нет ничего, кроме повязок и лубков. Поежившись от озноба, с усилием сел. У изголовья лежанки, покрытой плащом, стояла на плоском камне деревянная кружка с темной жидкостью. Я залпом выпил лекарство и поморщился: даже полностью остынув, оно не стало менее тошнотворным, чем теплое. Рядом лежали мои выпотрошенные сумки. Поковырявшись в ближайшей, нашел лоскуты кожи, в которых узнал остатки своей одежды – видимо, лекарю пришлось ее разрезать, чтобы снять, не потревожив ран… Горло перехватило, когда взгляд упал на две длинные палки с небольшими рогатинами на концах – костыли. Он знал… и позаботился о том, чтобы и без него я не пропал. Он все знал. Неловко замотавшись в покрывало, я взял костыли и медленно, преодолевая головокружение и боль, поднялся. Опираться на кривоватые палки оказалось трудно, неудобно, но мне удалось устоять. Если бы так же просто было сохранить и душевное равновесие…

Я ковылял словно по еще дымящемуся пожарищу: от каждого движения трава рассыпалась, и в воздух взмывали вихри невесомого пепла, медленно оседающего за спиной. Казалось, прошла вечность, прежде чем я увидел то, что искал, но надеялся не найти. Он лежал на спине, устремив невидящий взор в небо. Немолодое лицо с седой, аккуратно подстриженной бородкой выглядело спокойным, умиротворенным. На людей Дар влияет не так заметно, как на траву и деревья… но это не менее страшно. Я рухнул рядом с телом на землю, роняя костыли. На мертвеце были рубаха из грубого небеленого полотна, заплатанные штаны и стертые до дыр легкоступы[6]6
  Обувь без швов, сделанная из специальным образом вырезанных и свернутых цельных кусков кожи. Легкоступы довольно удобны, но недолговечны, чаще всего их носят крестьяне и бедные охотники.


[Закрыть]. Так мог одеваться крестьянин из беднейших, а никак не лекарь. Того, кто врачевал мои раны, я почти не видел – лишь бледное расплывчатое пятно, в котором с трудом угадывалось лицо. Но зато я слышал. Речь моего спасителя свидетельствовала о хорошем образовании. Возможно, он учился в Сарнской или Лиданской академии: названия лечебных растений произносил на ирсанском. Деревенский знахарь так говорить не мог. «Кто же этот несчастный? Слуга? Или случайно забредший сюда охотник?» Осмотрев тело, я понял свою ошибку. На левом предплечье покойника под рукавом рубахи скрывался брачный браслет тонкой работы. Золотой. Такую роскошь может позволить себе не всякий купец… Ключ от ритуального украшения висел на тонкой цепочке на шее, а рядом с ним – еще один, с таким же вензелем – от пары. Странно… По обычаю, во время свадебного обряда жених и невеста запирают замки на браслетах друг друга и ключи оставляют у себя, отдавая своей половинке только если она потребовала развода – и получила согласие. Особо романтичные пары торжественно бросают их в море, в знак нерушимости союза. Мы с Лирной наплевали на традиции и обменялись ключами: мне хотелось быть уверенным, что она сможет уйти, если разлюбит. Но два ключа на одной цепочке… Что бы это ни значило, я решил оставить браслет хозяину – снимать его почему-то казалось кощунством. В сумке, которую покойный все еще прижимал к боку, обнаружились мешочки с порошками, огниво, баночка с чем-то вязким и резко пахнущим, пара полупустых пузырьков темного стекла, кусок графита, сверток бумаг исписанных мелким и настолько неразборчивым почерком, что не удалось ни прочесть, ни даже определить язык, и еще кое-какие мелочи. Никаких сомнений в том, что передо мной тело того самого лекаря, не осталось. Почему же он не назвался? Что делал в этой глуши в одежде простолюдина – отшельничал, скрывался? Ответов не было.

Я хоронил его ночью. Копать могилу в сухой, твердой, как камень, почве, да еще со сломанной ногой и используя лишь нож и железную миску, оказалось делом нелегким, и на это ушел весь день. Надгробным камнем послужил небольшой кусок гранита. Я попытался выцарапать на нем хотя бы дату, но лишь попусту затупил нож. Сидя в полутьме на холодной земле, я сжимал в руках кусок тряпицы, на которую графитом из сумки лекаря перенес орнамент браслета. Возможно, по этому рисунку мне удастся найти родных покойного и сообщить о его судьбе. Что еще я мог сделать? Спасти? Прогнать… Но если бы он ушел, Дар, освободившись с моей смертью, выжег бы все на много лиг вокруг. Кто-то погиб бы в любом случае… Я не имел права решать, кто важнее для этого мира – сотня темных крестьян или один благородный лекарь. Успокаивал совесть тем, что он сам сделал выбор. Но обмануть себя непросто, и в глубине души я понимал, почему согласился: мне хотелось жить. До безумия, до отвращения к себе мне просто хотелось выжить – и вернуться к Лирне, обнять ее. И увидеть наконец своего первенца. Может быть, мое мнение ничего не значилои изменить решение лекаря было невозможно. Но я никогда не узнаю этого наверняка.

Я просидел у безымянной могилы до утра. Вначале размышлял о том, только ли моя вина в смертях, которые несу, и оправдывает ли их сохранение целостности мира. Или я не в ответе за то, что делает Дар помимо моей воли? Потом мыслей не осталось. С первыми рассветными лучами вдоль балки подул легкий ветер. Мертвая трава таяла, тонкими струйками праха устремляясь вдаль, словно сгорая.

Долг не проклятие

К небольшой деревушке меня вывели запахи дыма, навоза и пекущегося хлеба. Она расположилась на холме, подальше от сюрпризов непредсказуемой Арксу[7]7
  Арксу (Неправильная река) – река в северной части Гранзана, берущая начало в Приокеанских горах и впадающая в Срединное озеро.


[Закрыть], славящейся неожиданными разливами. Селеньице было совсем маленькое, захолустное. Не больше десятка дворов, обнесенных общим частоколом. Все какое-то мрачное, блеклое – ни рыжей черепицы на крышах, ни нарядной росписи на ставнях… да и окна не в каждом доме имеются. Герзаты по краям опустевших огородиков, испятнанных кляксами кострищ, уже сбросили листву и походили на костлявые руки, простертые к небу в немой мольбе. Лишь не успевшие облететь кустарники немного оживляли унылую серость тусклым золотом и багрянцем.

У общинного колодца топталось полторы или две дюжины мужчин и женщин в простой одежде из шерсти и некрашеных кож. Видно, меня приметили издалека и надеялись расспросить пришельца, узнать последние новости. Но, рассмотрев розу ветров на моем заросшем лице, люди, верно, горько пожалели о своем любопытстве. Так и стояли молча, боясь подойти и не решаясь бежать – вдруг Вечный путник осерчает. Холодный прием не слишком меня расстроил, крестьяне есть крестьяне. Зато после почти трех лун одиноких скитаний по чащобам я видел человеческие лица, пусть хмурые и настороженные, и мог переночевать под крышей. Впрочем, задерживаться в деревеньке надолго в мои планы не входило: отсюда всего день пути до резиденции владетеля. Я бы с удовольствием прямо туда и направился, не забредая в богами забытое селение, но не являться же в замок досточтимого Креяра в кое-как слепленной из разномастных лоскутов одежде – сильно поношенной и рваной, босиком и с грязью под обломанными ногтями.

– Не желает ли кто из вас пригласить меня к своему очагу?

Я всегда спрашивал, хотя знал, что могу войти под любой кров: никто не посмеет выгнать. Случалось, кто-то выступал вперед и звал к себе – может, знал, что опасности нет, а может – за других боялся больше, чем за себя. Но чаще в ответ молчали. Каждый тихо надеялся, что Одинокому понравится дом соседа, лучше – из дальних, с другого конца деревни. Здесь тоже никто не рвался приютить Путника, но напряженную тишину нарушил голос:

– Тиренн Нелюдимый примет тебя.

Я не увидел, кто это сказал.

– За что же ты так не любишь его, добрый человек? – поинтересовался с усмешкой, оглядываясь кругом в поисках подлеца. – Может, мне лучше остановиться у тебя?

«Добрый человек» не отозвался. За него ответил плечистый бородач:

– Ты, Путник, волен поступать по своему разумению, – с поклоном молвил он. – Но Касмин правду сказал. Был бы Тиренн тут, тебя к себе точно позвал бы. Он ваше племя любит шибко. Да ты вели позвать его – пусть сам скажет.

– Вот как. Что ж…

– Нет! – неожиданно выкрикнул темноволосый юнец – и тут же схлопотал подзатыльник от лысого дедка, стоявшего рядом. Парень сделал шаг вперед, выдернув рукав из цепких пальцев старика. – Тиренн… он живет далече, а ты устал. Отдохни у нас, господин!

Я приблизился и посмотрел на смельчака с интересом. Совсем мальчишка – еще и борода не проклюнулась, только пушок под носом. Он вжал голову в плечи, но не отступил.

– Кто тебе этот Нелюдимый?

Отрок покраснел и опустил взор.

– Никто.

Интересно…

Тиренн и правда жил довольно далеко от деревни. Пришлось преодолеть около пятнадцати стадиев[8]8
  Стадий – единица длины, чуть меньше 200 метров


[Закрыть], чтобы дойти до огороженного невысоким частоколом двора у кромки леса. Из-за ограды был виден обычный для этой местности дом, сложенный из нетесаных камней и бревен и крытый смолистым корьем. Чуть дальше – большой дощатый сарай и навес колодезного сруба. Первыми мне навстречу с громким лаем выскочили из распахнутой калитки два лохматых щенка-подростка. На шум вышел немолодой кряжистый мужик с пышными седыми усами и бровями, одетый лишь в полотняные штаны, закатанные до колен. В руке огромный топор – то ли всех с ним встречает, то ли просто не отложил, оторвавшись от работы. Капли пота блестели на его плечах, к которым липли темные, с частой проседью, волосы. Хозяин настороженно присмотрелся ко мне, потом просветлел лицом и выронил топор.

– Никак господин Север! Здравствуй, Путник, – он низко поклонился, затем подошел ближе и снова согнулся до земли.

– Здравствуй, – удивленно ответил я. – Ты меня знаешь?

– А чего знать? – он, наконец, выпрямился. – Звезда на щеке, верхний луч ажно до глаза. Одежа вот только… – его взгляд скользнул по моим лохмотьям и босым ногам. – Неужто ограбить кто посмел? Или иная беда случилась?

– Долго рассказывать.

– Да что ж это я! – спохватился мужик. – Ты в дом пожалуй, окажи милость. Там и побеседуем.

Я пошел вслед за хозяином, гадая, чем вызвано такое гостеприимство.

– Бенирка! – весело крикнул он на пороге. – Нынче праздник у нас. Собирай угощение!

Распоряжение было излишним: рыжеволосая девушка весен двенадцати уже расставляла на нарядно вышитой скатерти тарелки. Судя по всему – увидела меня в окно и расстаралась. Приятно, но… странно. Согласно местному обычаю, чужак получает пищу, только если сам попросит. Предложить хотя бы крошку – значит признать пришельца своим, почти родственником. Когда мы вошли, Бенира поздоровалась с почтительным поклоном – и выглядела при этом скорее смущенной, чем напуганной. Славная девочка, круглолицая и конопатенькая – не красавица, но взглянуть приятно. Она усадила меня за стол, на котором стояли блюда с копченой олениной, сыром и луком, свежий хлеб, моченые яблоки и кувшины с нуварьим молоком и хмерой. Не зря я зашел в этот дом. На такую радушную встречу Одинокий может рассчитывать разве что в Илантаре[9]9
  Илантар – ближайший к Школе Одиноких город.


[Закрыть], да и то не всегда.

Тиренн разделил со мной трапезу, ведя неспешную беседу. На расспросы о моем нищенском виде я отмолчался: рассказывать, как оказался на краю гибели, совсем не хотелось. Как спасся – тем более. Хозяин не настаивал. Подливал хмеру в кружки, не давая им опустеть и на треть, говорил о себе. Я слушал вполуха, больше интересуясь угощением, чем нехитрым повествованием, и получая удовольствие просто от того, что был в тепле и не один. Ничего интересного или необычного Тиренн не поведал. Жил небогато, но и не голодал. Мастерил луки и деревянную утварь, которые селяне охотно меняли на шерсть и муку. Поле в последние годы не обрабатывал: в здешних местах почва каменистая, скудная – случалось, и посеянного не возвращала. Лес был щедрее. Жена Нелюдимого умерла весну назад от лихорадки, старшие дети давно разъехались, обзавелись семьями, подле отца оставалась лишь младшая дочь, Бенира.

– Ты, поди, вымыться с дороги хочешь, господин Север? – сказала девушка, закончив хлопоты у печи.

Я с благодарностью кивнул: не одну луну мечтал о горячей воде с мылом.

– Так я живо воды натаскаю! – она потянула с широкой полки огромное деревянное ведро, которое с трудом могла обхватить руками.

Тиренн возмущенно стукнул кулачищем по столу:

– Куда, дура, такую тяжесть носить! Дитя во чреве извести хочешь?!

Я только теперь заметил, что платьице в поясе ей тесновато, а плетеный ремешок повязан чуть выше талии, чтобы не давил на живот. Бенира залилась краской и опрометью бросилась вон из дома, подхватив с пола другое ведерко, вдвое меньше первого.

– Нашла, дурища, чего срамиться! – досадливо проворчал Тиренн ей вслед. – Дитя – завсегда радость в доме, благословение богов.

Он снова потянулся было к блюду, но передумал – видно, аппетит пропал. Я молча ел: это семейные дела, меня не касаются.

– Ты не смотри, Путник, что Бенирка моя с пузом-то и без браслета, – тихо сказал он через некоторое время. – Не ее в том вина. Владетель тутошний… забыл, стервец, что ему земля принадлежит – не люди. Я на торг тогда ездил. Только и осталось, как вернулся, слезы дочке утирать да псов порубленных хоронить.

– Ты хочешь сказать, что Креяр ее…

– Что ты! Он уж семь лун как помер. Сын его наследные земли объезжал. Да нас не миновал, поганец.

Вот, значит, как. Не пировать мне с седовласым владетелем, не слушать красочных историй о доблести предков. Наследника Аскела я почти не знал: он моложе меня на несколько весен и был еще совсем ребенком, когда Креяр принимал меня у себя. Но в замок мне нужно было попасть в любом случае: там находилось единственное в округе отделение Таинного дома[10]10
  Таинный дом – организация, оказывающая банковские, почтовые и нотариальные услуги в Гранзане. Все отделения имеют связь между собой, и в любом из них адресат может получить устное послание, снять деньги со счета или заказать доставку посылки, ожидающей его в другом отделении.


[Закрыть], где я очень надеялся получить весточку от моей звездоокой, а ей – дать знать о себе. Что ж, посмотрим, каким вырос Аскел и насколько теперь похож на отца. В слова Тиренна верилось с трудом: чтобы юноша из благородной семьи – да еще сын такого славного человека – поступил как разбойник! Девчонка могла и наврать… Но с добрым хозяином я своими сомнениями не поделился, не стал обижать. Может, ему легче думать, что любимая дочь ждет ребенка не от какого-то проходимца, а от аристократа. И потом… вдруг это все-таки правда?

Солнце еще стояло высоко в чистом, по-летнему голубом небе, по которому медленно двигался на юг птичий клин. Птахи, привычные зимовать в родных местах, щебетали в лесу и на крыше сарая, воровали еду из собачьих мисок. Я лежал в установленной на камнях медовичной[11]11
  Медовик – дерево, древесина которого при нагревании источает приятный сладкий запах, по поверьям изгоняющий болезни.


[Закрыть] омывальне[12]12
  Омывальня – большая бадья для купания, подогреваемая снизу.


[Закрыть], стараясь не шевелиться, чтобы не мешать бреющему меня Тиренну.

– Почему ты так добр ко мне? – этот вопрос мучил меня с первой минуты нашей встречи.

– А как иначе? И от тебя ведь добро одно, – спокойно ответил Нелюдимый, промокнув мои щеки полотенцем.

– Деревенские так не считают.

– Видно, неласково тебя там встретили, – он грустно улыбнулся. – Ты не серчай, господин Север, не со зла они – со страху.

– Ты же не боишься.

Тиренн наклонился, поворошил кочергой уголья под днищем омывальни. Затем неспешно выпрямился, придвинул к себе ногой чурбачок, устроился на нем.

– Давно то было, – начал он. – Мы с женой как раз первенца ждали. Я в поле работал, а Митка моя дома управлялась. И пошла, дура-баба, на реку стирать одна да с мостков в воду и бултыхнулась. А река у нас злая, быстрая, порожистая – мигом унесет да об камни приложит. И быть бы беде, кабы не Одинокий. Север. Сам едва не потоп, а Митку вытащил. И тут ко всему она рожать удумала, на луну раньше срока – с перепугу, видать. Так Путник ее на руках до дома донес, за Знающей сбегал аж к Черному утесу, наши-то повитухи от него попрятались. Я как домой вернулся – уже и сынок у жены на руках, – суровое лицо Тиренна потеплело. А я своего сына еще даже не видел…

– А Север ушел своей дорогой, – закончил рассказ Нелюдимый. – И поблагодарить его не успели.

– Это был другой Север.

– Знаю. Тот, жена сказывала, седой уж был. А все ж дело вы одно делаете, мир от зла стережете, – он помолчал, а затем сказал невпопад: – А на следующую ночь соседи дом пожгли, а в нем мы все трое были. Митушка после родов слабая, дитя невинное…

– И они…

– Что ты! Нешто я бы дозволил! Дверь подперта была – все одно вышиб. Молодой, не то что ныне… И своих вывел, и коз сберег, и пожитки какие-никакие. Люди-то и не мешали – подойти боялись. Вот с тех пор мы в деревне и не живем. Весен пять туда ни ногой, потом только помалу замирились.

– И ты простил такое?

– Да как сказать… Митка моя верно говорила: всякую обиду в памяти держи, а в сердце не пускай. Бабы хоть и дуры, а в душах поболе нашего разумеют.

Тиренн давно ушел в дом, оставив для меня на скамейке чистую одежду, а я все сидел в остывающей воде и думал. Какой ужас владел людьми, которые шли убивать семью соседа, наверняка многим приходящегося родственником, поджигать дом в собственном селении, рискуя спалить всю деревню! И даже время, ясно показавшее, что Одинокий не причинил вреда ни женщине, ни ребенку, не смогло полностью избавить их от суеверной боязни. Кто виноват в этом – природная трусость крестьян или мы сами, Одинокие? Меня всегда раздражал испуг в глазах почти каждого встречного, но ни разу я не пытался что-то изменить. Пользовался тем, что боятся отказать мне в просьбе… и именно этого страха не мог им простить. А Тиренн, пострадавший без всякой вины, – смог.

Когда я вернулся в избу, хозяин походил вокруг меня, придирчиво осматривая, и огорченно нахмурился. Шерстяная рубаха, украшенная искусной вышивкой, болталась, как на чучеле, а охотничьи штаны из оленьей кожи оказались коротковаты. Мне это было безразлично: главное – одежда чистая и не рваная, а в замке владетеля найдется что-то более подходящее. Но Тиренн наказал дочери поправить дело. Я не возражал, не желая обидеть доброго мужика, от всего сердца отдавшего мне лучшее, что нашлось в сундуках. Уже собирался снять рубаху, как вдруг Бенира сдавленно охнула и бросилась в соседнюю комнату, едва не оборвав плотную штору в дверном проеме. Я вопросительно посмотрел на Тиренна, его взгляд был устремлен в окно.

– Приперся, песий сын.

– Кто?

Нелюдимый посуровел лицом и ответил, отвернувшись от окна:

– Жених Бениркин. Бывший.

Я вздохнул. Все ясно. Не каждый захочет взять в жены женщину, беременную от другого. Даже перед освященной вековыми традициями Ночью невесты обязательно заключают Нерушимый договор – чтобы жених не пошел на попятную, если не ему достанется невинность суженой. Но добровольно подаренные ласки – это одно, а насилие… Каково пришлось девчонке, когда любимый, вместо того, чтобы утешить – предал. Конечно, отец отвергнутой невесты не желал видеть человека, причинившего ей боль. Выйти замуж Бенира теперь вряд ли сможет… Хорошо, если сыновья Тиренна позаботятся о сестренке, когда его не станет. Нелюдимый ведь не молод, сила и ловкость уже не те – уходя на охоту, не поручится, что вернется.

Хозяин решительно направился к двери, распахнул ее и остановился на пороге, сложив руки на груди.

– Убирайся, недоносок! Иди, откуда явился.

Я пошел следом и встал за его плечом. Во двор входил паренек – тот самый, который отговаривал меня идти к Нелюдимому. Мальчишка тяжело и часто дышал, открыв рот и держась за бок, словно долго бежал. На Тиренна он не обратил никакого внимания. Заметив меня – рванул из последних сил к крыльцу с криком:

– Господин Путник! – остановился, переводя дух. – Беда. Там. Верны, – и вдруг хлопнулся на колени: – Братишку спаси.

Разузнать о случившемся оказалось непросто. В ответ на вопросы малец бессвязно бормотал, таращил лихорадочно блестящие глаза и через слово повторял: «Шоила спаси, братишку». Наконец я влепил ему хорошую затрещину, пацан немного пришел в себя и смог что-то объяснить. Из сбивчивого рассказа выходило, что его брат ходил с друзьями на охоту. Они увидели верна и побежали без оглядки. Отсутствие одного из товарищей заметили уже в деревне и сказать, когда Шоил отстал, точно не могли. В лес соваться никто, понятно, теперь не хотел – зажгли костры вокруг селения и попрятались по домам.

– А как выглядел тот верн?

– Огромный, сказывают… И с рогами.

– Может, это лось был?

– Так летает, говорят. Черный весь, и трава под ним сохнет.

Я поморщился. Только крестьяне могли увидеть верна в обличье рогатого монстра. Но если сохнущая трава – не плод их воображения… и если ребенок действительно пострадал от этой твари – спасать поздно. Однако оставалась надежда, что Шоил просто подвернул ногу или свалился в овраг и лежит где-нибудь раненый, ждет помощи. Я без раздумий согласился отправиться на поиски пропавшего. Верны специально на людей не охотятся: их одинаково влечет любая жизнь, а в лесу в ней недостатка нет. Так что шанс избежать смерти у Шоила все же был. Только следовало поспешить.

– Ты знаешь, где они встретили верна?

– Да. Примерно…

– Веди.

Лес встретил нас сумраком и запахами хвои, грибов и осенней листвы. Было довольно прохладно. Я это едва замечал: доводилось терпеть и не такое, привык. Стылые камни и влажный опад под босыми пятками только бодрили. А вот мальчишка в насквозь пропитанной потом рубашонке зябко ежился. Он испуганно озирался и, казалось, сам не знал, чего боится больше – отойти от меня или приблизиться. Но стремление спасти брата все же было сильнее страха, и я не без удивления понял, что почти зауважал сосунка. Он порывался бежать, пришлось осадить. В изобилующей выворотнями, торчащими корнями, ямами и оврагами местности в спешке можно и ногу свернуть, если не шею, да и силы следовало поберечь. Венк – так назвался мой проводник – уверял, что найдет урочище, в котором охотники повстречали верна, потому я решил направиться прямо туда, а затем идти к деревне по их следам. Шли быстро, но в таком темпе, который можно долго поддерживать. Я прислушивался и осматривался, чтобы не пропустить возможную опасность или Шоила – нельзя было исключать вероятность, что ребенок побежал в сторону дома Нелюдимого. О том, что никуда он не убежал, думать не хотелось. Но я, конечно, думал. И, хотя судьба мальчика была неизвестна, чувствовал свою вину – перед Тиренном, который верил в мою непогрешимость, перед неизвестным лекарем, три луны назад отдавшим за меня жизнь… и даже перед Венком и другими крестьянами. «Выходит, не зря ждали от меня несчастья». Конечно, тварь могла явиться в эти места откуда угодно, но я чувствовал: верн – мой, из той самой, едва не угробившей меня бреши. Она была открыта достаточно долго, чтобы из нее поналезло изрядно этой пакости. А я в тот раз оказался в таком плачевном состоянии, что не мог с ней справиться… И винить некого, кроме себя.