Текст книги "Склейки"

Автор книги: Наталья Лебедева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дима тихонько подъезжает к главной дороге. Машина движется крадучись, словно на цыпочках. Останавливаемся, и я с тоской провожаю глазами длинноусый троллейбус, битком набитый людьми. Вижу серую куртку, размазанную по стеклу двери, ее краешек, защемленный и торчащий наружу.

– Вот,– говорит Дима,– сейчас бы тоже так поехала.

Я киваю. Дима включает музыку.

Мы выворачиваем на проспект, машина едет в потоке других машин, и я успокаиваюсь. Все становится привычным и нормальным, и длинный разрез на моей сумке перестает меня интересовать. Я дремлю, убаюканная музыкой и машинным теплом, как вдруг происходит страшная вещь: на следующем перекрестке мы вдруг сворачиваем.

– Ты куда?! – Я мигом просыпаюсь.

– Оксан, мне просто хочется тебя покатать.

– Ты обещал домой! – Мне очень страшно.

– Оксан, ты дремли, а я просто тебя покатаю. Съездим в лес, подышишь свежим воздухом. Не волнуйся: если совсем-совсем устанешь, я отнесу тебя домой на руках.

– В лес?!

Перед глазами картина: проселочная дорога, рыхлые, подтаявшие сугробы. Северный ветер бьет старые сосны по стволам и кронам, и они стонут от безысходности. Впереди – темнота, рваные тучи – клочьями по небу. Свет фар меркнет. Тишина: ни звука, кроме стона высоких деревьев. Темнота.

Слезы подкатывают к глазам. Я плачу и говорю, умоляюще сложив руки:

– Димочка, миленький, отпусти меня... Пожалуйста, отпусти... Ну слышишь?

Он резко сворачивает вправо, к обочине, и бьет по тормозам. Я смотрю в окно: за ним темно, и ветви деревьев чернеют на фоне темного неба. Но паника проходит быстро: это городской парк, и девятая маршрутка ходит отсюда прямо до моего дома.

– Оксана, ты просто объясни. Ты просто скажи, что...

Но я не слушаю, что он там бормочет. Дергаю ручку двери, но дверь не открывается. С тихим вздохом Дима наклоняется ко мне. Сначала отстегивает ремень, потом открывает дверь. Я сижу, вжавшись в спинку кресла. От Димы пахнет сигаретами, от запаха меня начинает мутить. Едва открывается дверь, я выпрыгиваю из машины и бегу к остановке. Здесь всего два человека, но даже от этого я чувствую себя лучше. Оборачиваюсь, высматривая Диму, но его уже нет. Он уехал, и мне становится стыдно, что я так испугалась. «Но,– говорю я себе в утешение,– сумку порезал он, больше некому».

21 декабря, среда

Спешу в офис: у меня елка в театре кукол. Пошли легкие для редактора новогодние дни: Данка светится счастьем. Каждый день елки, праздничные конкурсы и гулянья; Дума и Законодательное Собрание спешат доутвердить бюджеты – так что выпуски заполняются быстро. То же будет и в январе: после каникул все начнут подводить итоги прошлого года, а пожарные, скорая помощь и милиция – еще и итоги праздников. Не надо быть гадалкой, чтобы собрать воображаемые выпуски января уже сейчас. Каждый год одно и то же.

Сюжет про куклы – легкий и приятный, и только одна мысль омрачает это утро: вдруг мне придется ехать с Димой?

Выхожу из подъезда и – раз! – кто-то хватает меня за рукав. Выдергиваю руку, оборачиваюсь: он.

Я уже не боюсь его: такое ощущение, что вчера перебоялась на всю жизнь.

– Ты что? – спрашиваю я.

– Хочу проводить тебя на работу,– отвечает он и достает из пачки сигарету, но не прикуривает, так и держит в руках.

– На машине со мной,– продолжает он,– ты, как я понимаю, не поедешь?

Я пожимаю плечами.

– Ладно,– он не уговаривает, словно все уже для себя решил,– поехали на троллейбусе.

Мы идем к остановке.

– Что случилось? – спрашивает он, в голосе его тоска, усталость и злость.– Оксана...

– Мне порезали сумку.

Дима останавливается и смотрит на меня недоуменно.

– В троллейбусе мне порезали сумку. Позавчера,– поясняю я.

– Как порезали? – Он все еще не понимает.– Карманники?

– Видимо, нет. Телефон и деньги на месте.

– Но что-то пропало? Или нет?

– Пропало.

– Что?

– Моя кассета. Та, где первые девять минут – Эдикова запись.

– Ты думаешь, сумку резали ради нее?

– А как же иначе?

– Ну, может быть, хотели украсть кошелек, но не успели, а кассета выпала сама, случайно?

Я вздыхаю и отворачиваюсь: ложь, в каждом его слове – ложь. К остановке подходит троллейбус. Я собираюсь бежать, чтобы успеть на него, но Дима хватает меня за плечи.

– Стой,– говорит он.– Ты думаешь, что я украл кассету? Ты боишься меня?! Но почему, Оксанка? Зачем она мне?

– Я не знаю,– отвечаю я.– Я же не знаю, что за документы на ней были сняты. Ты не объяснил. Вот потому я и не представляю, зачем она могла бы тебе понадобиться. Но разве я могу думать иначе, если единственный человек, который накануне узнал о записи,– ты. И ты знал, на чем я езжу на работу. И ты...

– И я,– Дима зол, как черт,– мог затереть эту запись в любой момент, на любой съемке, и еще сказал бы, что ты сама не выставила кассету.

Я теряюсь, но ненадолго.

– А вдруг,– понимаю я,– тебе самому нужны эти документы? И совсем не надо, чтобы запись исчезала.

Дима тоже растерян, но тоже быстро находится:

– Но как я мог резать сумку позавчера, если позавчера с самого утра сидел в офисе с Кожевниковой? Ты вспомни: ты пришла, а я уже уезжал на съемку, и сумка моя была собрана. Сама посуди, мог ли я ехать с тобой в одном троллейбусе, а потом обогнать и успеть собраться на съемку, пока ты поднималась по лестнице?

Я с сомнением качаю головой:

– Наверное, не мог...

– Вот! – Дима торжествует.– И это даже не главное. Спроси у Кожевниковой: мы с ней после утреннего эфира писали в студии актера для рекламного ролика, и я никуда не выходил минут, наверное, сорок. Приедешь в офис, спустись в рекламу и спроси!

Мне стыдно так, как никогда не бывало в жизни, а Дима рад. Хочется сказать ему что-то, извиниться, но я не успеваю: звонит телефон. В трубке – Данкин голос:

– Ксюх? Ты где? Ты в курсе, что тебе уже надо выезжать?

– Даночка, прости, пожалуйста! Понимаешь, тут авария, троллейбусы стоят, маршрутки – битком. Я пешком иду.

– Как хочешь, но времени на съемку у тебя все меньше и меньше. Сама будешь выкручиваться, поняла?

– Поняла. Конечно, выкручусь.

– Жду,– и она кладет трубку.

– Данка,– объясняю я Диме.

– Я понял.

– Ты не знаешь, кто со мной в куклы?

– Знаю. Я.

– Димка, ты меня простишь?

Он кивает и тихонько целует меня в губы. Его поцелуй, пахнущий сигаретами, снова сладок.

Подходит полупустой троллейбус, и мы едем на работу. Дима негромко расспрашивает:

– Значит, ты меня подозревала?

– Да.– Я смотрю на грязный пол и вижу, что кто-то обронил синий троллейбусный билетик, который почти уже размок в грязной луже.

– А что случилось вчера?

– Димка, я так испугалась!

– Чего?

– Что ты отвезешь меня в лес и...

– И что? – Его взгляд серьезен, и я снова опускаю глаза на билетик. Вдруг он был счастливым? Сейчас уже не сосчитать – цифр совсем не видно.

– И.

– Но почему? Если даже я украл кассету, это же не значит, что я мог бы... обидеть тебя.

– Я,– мне стыдно об этом говорить,– подумала, что ты можешь быть как-то связан со смертью Эдика, и что кассету взял именно поэтому... Прости, что я думала так! Прости. Простишь?

Он молчит.

– Не молчи,– прошу я.– Ты все время молчишь. Ты так мало разговариваешь, что я не могу понять, что у тебя в голове.

– Мозг,– сухо отвечает он.

– Не смешно! Не смешно! Я не знаю, о чем ты думаешь, и поэтому мне страшно! Ты думаешь, я не вижу: ты что-то знаешь. Ведь знаешь? Знаешь и молчишь, а я что должна думать? Что? Мне страшно, мне лезет в голову всякая чушь! И поэтому я должна знать, понимаешь?

Он все еще молчит.

– Ты простишь меня?

– Да,– отвечает Дима, и его рука обнимает меня за плечи.– И ты меня прости. Я расскажу про кассету. Просто, понимаешь, мне не хотелось, чтобы ты куда-то влезала. Мне важно, чтобы ты жила спокойно. Но я расскажу.

Еду в троллейбусе, уютно свернувшись в комочек у Димки под мышкой. Шуршат шинами проезжающие мимо машины, шелестят, вылетая из-под колес, мелкие льдинки. В город снова пришла зима, и он скован прочным ледяным панцирем.

– А знаешь,– говорю я Диме,– я ведь совсем больная. Я от Лехи даже упала в обморок...

И я смеюсь, рассказывая о своем испуге, а Дима серьезен и только крепче прижимает меня к себе.

Мы выходим из троллейбуса и бежим к офису, взявшись за руки, как подростки. Дима говорит мне: «Держись!», когда я оскальзываюсь на ледяных буграх, которыми покрыт асфальт, и в результате падает сам.

Мы смеемся: мне весело, и я наконец-то чувствую себя в безопасности.

На балконе прямо над входной дверью стоит и курит Данка.

– Говоришь, троллейбусы не ходят?! – язвительно кричит она, едва завидев нас.– Зла на вас не хватает! Пулей на съемку!

И мы едем в театр.

  22 декабря, четверг

В детский приют я всегда езжу с тяжелым сердцем. Здесь чисто, пахнет молоком и теплым супом, совсем как в обычном детском саду, и в рекреациях – крохотные детские стульчики, шкафы с игрушками и детские рисунки по стенам.

Детки хорошенькие, у девочек – бантики и нарядные платьица, у мальчиков – короткие стрижки и симпатичные праздничные рубашки. Обычные малыши. У многих есть родители: здесь, в приюте, такие дети временно, ждут решения своей судьбы.

Сегодня они получают новогодние подарки. Спонсоры привезли конфеты, игрушки и большой телевизор.

Мы уже почти отработали. Все интервью взяты, момент вручения снят, информация собрана. Сенька добирает видеоряд, а я, чтобы не мешать и не болтаться в кадре, тихонько сижу у стены на детском стульчике.

Маленькая девочка с новой куклой садится рядом. Ей лет пять, бант на ее голове огромен, лицо – серьезно, словно в руках у нее не кукла, а рабочие документы.

– Привет,– тихонько говорю я.

– Привет,– отвечает она.

– Как тебя зовут?

– Настя.

– У тебя кукла, Настенька?

– Да.

– Новая?

– Ага.

– Ты уже придумала ей имя?

– Ага.

– И какое?

– Мирабель.

– Красивое имя...

– Ага.

– Настенька, а у тебя мама и папа есть?

– Есть.– Девочка отвечает, но смотрит на куклу, а не на меня.

– А почему ты здесь?

– Я не знаю.

– А кто тебя привел? Сюда – кто привел?

Настенька молчит. Она держит куклу за руку и двигает этой рукой вверх и вниз.

– Милиция?

– Нет. Соседка.

– А почему? Тебе дома было плохо?

– Нет.

– Тебя обижали?

– Нет.

– А тебе тут сказали, почему забрали из дома?

– Сказали.

– Почему?

– Меня папа швырял сапогом.

– Как это? – Мне кажется, что я неправильно ее поняла. Она такая беленькая и худенькая, нежная маленькая девочка.

– Об стенку.– Она совершенно спокойна. Похоже, что воспоминания совсем ее не волнуют.

– А он правда тебя швырял? Ты сама это помнишь?

– Правда. Помню.

– А ты на него обижаешься?

– Нет.

– А почему?

Она, глядя на куклу, пожимает плечами.

Мне машет Сенька. Он закончил снимать. Я поднимаюсь и ухожу, но от выхода еще раз смотрю на Настеньку. Она сидит все там же, с куклой. Грустный рождественский ангел.

Поздний вечер, почти уже ночь. Лес за окнами машины темен и хмур. Сугробы покрыты коркой льда, одинокий бурый листок на кусте трепещет от сильного ветра.

Мы пьем горячий чай из термоса, я рассказываю Диме про девочку.

– Не могу больше,– говорю я.– Сил нет все это видеть.

– Привыкнешь,– отвечает Дима.

– Понимаю. Но привыкать не хочу. Неправильно к такому привыкать.

Я делаю глоток обжигающе горячего чая и спрашиваю:

– Ну, что там были за документы?

– Компромат на Волкова. Наверное. Точно не знаю.

Меня захлестывает волна самых разных ощущений: и восторг, и любопытство, и страх, и что-то еще.

Дима рассказывает.

Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в

этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так

всем казалось. Но Эдик, видимо, зацепился за что-то более существенное. Деньги он нюхом чуял.

Иногда Дима ездил с ним. Все, что он увидел и узнал, он никогда бы не увидел, не будучи оператором.

Операторы – невидимки. Обычные люди долго не могут привыкнуть к включенной камере, к пугающей треноге штатива, к змеиному хвосту микрофона, к красному немигающему огоньку, но очень быстро забывают о присутствии оператора. Он составляет с камерой одно пугающее техническое целое. Рука его срастается с объективом, глаз закрыт кружком видоискателя, корпус прижат к аккумуляторам, ноги сливаются с ногами штатива.

Бывает так, что люди вздрагивают, когда оператор выныривает из-за камеры поправить микрофон или задернуть штору на окне; оператору могут не предложить чаю – не из пренебрежения, а оттого, что о нем забыли... Операторы не обижаются: они привыкли видеть всех, замечать детали и мелочи, смотреть одним глазом в видоискатель, а другим – по сторонам, оставаясь при этом незамеченными.

Кроме того, Эдик со свойственным ему снобизмом считал, что операторы тупы ровно настолько, насколько незаметны.

Итак, Эдик ездил в Думу: на заседания, за комментариями, просто поговорить. Он пользовался любыми поводами. Дима заметил, что с кем бы он ни общался, все равно в итоге оказывался в кабинете Волкова.

Он слышал обрывки разговоров.

– Рано еще, Эдик, рано,– говорил Волков, выпроваживая журналиста из кабинета.– Все я тебе дам, все покажу – когда придет время.

А потом Волков сменил интонации. С Эдиком в коридорах едва здоровался, разговаривал только по необходимости – на прямых эфирах и интервью, смотрел искоса и с неприязнью.

И Эдик изменил тактику. Он начал обхаживать Елену – первого Волковского помощника, но никогда не общался с ней при самом Волкове.

Иногда он исчезал с заседания Думы, и Дима был уверен, что Эдик шел к Елене: после таких исчезновений от Эдика чуть заметно пахло духами.

И вот на одном из заседаний, как раз во время выступления Волкова, Эдик махнул Диме, чтобы он сворачивал микрофон и выходил.

Дима двинулся к выходу.

– Только я почти ничего не успел,– предупредил он Эдика, а тот, приплясывая от нетерпения, сказал:

– Мы вернемся.

– Что, синхрон надо брать?

– Нет, поснимаешь там... кое-что, и пойдем доработаем. Хорошо?

– Ну давай, как скажешь.

Эдик и Дима двинулись по коридору к кабинетам контрольно-счетной палаты. В одном из них, нервно переминаясь с ноги на ногу, их ждала Елена.

– А если он придет? – спросила она, заглядывая Эдику в глаза.

– Не придет,– ответил Эдик.– Он только что начал читать доклад, так что у нас минут двадцать. Нам столько даже не надо.

– Ты никому не скажешь? – Она очень и очень переживала.

– Никому.– В голосе Эдика появилось еле слышное раздражение.

– А когда ты это покажешь...

– Кому?

– Ну ты ведь зачем-то их копируешь? Ты ведь хочешь это... потом... обнародовать? Нет? И вот когда ты обнародуешь... Как ты объяснишь, откуда это взялось?

– Скажу – зашел в кабинет Волкова, а документы лежали на столе.

– Но он ответит, что никогда не оставляет документов на столе. Это правда.

– Ну и что? Мое слово против его слова – вот и все.Елена еще немного посомневалась, но Эдик сказал:

– Леночка, время идет. Слышишь, Ленусь?

И она сдалась окончательно. Гремя связкой тяжеленных ключей, Елена открыла сейф, достала из него папку с документами и разложила бумаги на столе.

– Дим, поснимай,– сказал Эдик.– Вот сюда,– и выдал Диме новую кассету.

– Как тебе надо? – переспросил Дима, когда они с Эдиком склонились над столом.

– Сначала,– сказал Эдик,– общий план всех бумаг на столе. Потом – каждую отдельно, крупным планом, так, чтобы весь текст обязательно попадал в кадр. Подержишь секунды три – и следующую, хорошо?

Дима так и сделал. Минут через пятнадцать они были свободны и вернулись в зал, где Волков уже отвечал на вопросы.

Эдик никогда больше с Димой об этом не говорил, словно Димы там и не было. Возможно, он искренне так и считал.

– И что это может значить? – Я разочарована.

Вопросов у меня теперь больше, чем ответов. Дима трет виски – собирается с мыслями. – Как что? – говорит он наконец.– Мы знаем, что есть кассета. Так? – Так. – И что на ней было записано что-то важное. Так?

– Так.– Мне все еще трудно собрать все детали в единое целое.

– Смотри: сначала Волков обещал Эдику какую-то информацию, потом обещать перестал. Но она, наверное, была очень важна, и, когда Волков пошел на попятный, Эдик решил добыть ее сам, через Елену.

– Ну, видимо, да...– Я соображаю так плохо, что темный лес, качая ветвями, плывет и двоится.– А что дальше?

– Да ничего.

Мы оба тупо молчим.

– Нет, Дима, это не может быть все...– задумчиво произношу я,– если информация была такой важной, что Эдика из-за нее убили.

– Кто убил? – Дима нервно выключает в салоне музыку и включает свет. Лампочка над дверцей тусклая, меня она только раздражает, но я терпеливо молчу.

– Ну мы с тобой и тупые! – Я смеюсь, и Дима смеется тоже.– Давай по порядку. Если Волков сам предлагал информацию Эдику, значит, это не мог быть компромат на Волкова, так?

– Так. Но если он потом изменил мнение, возможно, она стала компроматом...

– Или речь шла о разной информации?

– Вряд ли.

– Да, детективы из нас с тобой...– Я тянусь к кнопке и выключаю свет, а Дима хватает меня за талию, прижимает к себе, и через минуту я уже лежу у него на коленях. Он гладит меня по щеке.

– Подумать только,– шепчу я,– я ведь на самом деле тебя боялась...

Сегодня мне это кажется сказкой, страшным сном, и тем сильнее мне хочется прижаться к нему.

– А сейчас?..

– Сейчас не боюсь.

– Совсем?

Я смеюсь, подтягиваюсь вверх, обнимая его за шею, и целую, целую, целую... А потом устают руки, и я снова падаю вниз. Димка придерживает меня руками.

К темному стеклу льнут белые пушистые снежинки.

– Снег пошел,– говорю я.– Завтра все снова станет мягким. Сугробы... Ни грязи, ни льда... Так что с Волковым? Понимаешь, непременно нужно выяснить, что случилось. Нужно выяснить, мог ли сам Волков или его охранник убить Эдика!

– Не понимаю...– отвечает Дима.– Зачем?

– Да потому что, если могли, я буду знать, что никто из наших этого не делал, понимаешь? Неужели для тебя это не важно?

– Важно,– отвечает Дима.– Ну что, поехали?

23 декабря, пятница

Вхожу в кабинет, навстречу мне – Малышева. Она довольная, прямо светится счастьем, и даже острая ее челка завивается сегодня мягкой кудряшкой. Я заражаюсь от нее хорошим настроением, а может быть, это настроение осталось у меня еще со вчера...

– Ну,– говорю я,– рассказывайте.

Мой тон игрив, и Надька, блестя довольными глазами, отвечает мне, кокетливо смягчая слова:

– Корпоратив...

– Когда?

– В пятницу.

– Где?

– В Зазеркалье.

– Кто платит?

– Начальство.

– Класс! – Даже работать не хочется. Хочется идти делать прическу и покупать новые туфли. И даже Данка не наседает со съемками.

– Когда у нас последний день?

– Четверг.

– А в пятницу?

– В пятницу поставим новогодний выпуск, правда, Дан?

– Правда,– Данка улыбается,– если успеем склеить. Не успеем – придется выходить.

– Дан, когда мы не успевали? – Анечка стелет мягким бархатом, я снова и снова влюбляюсь в ее голос.

– Ладно, народ, давайте по съемкам.– Данка портит-таки идиллию, но никто на нее не обижается: что делать, такая у нее работа.

Она быстро раскидывает сюжеты по девчонкам.

– Так,– говорит Данка мне,– позвонишь Грязнову, уточнишь... Вот,– она кладет передо мной УВДшную распечатку.– Ночью подростки били витрины. Надо бы узнать, в каком магазине, и подробности от ментов. Вот и будет тебе сюжет. Съездишь, подснимешь, синхрончиков поднаберешь.

– Грязнов...– стенаю я. Живо себе его представляю: он маленький, краснолицый и круглый, похожий на напитанный гноем прыщ.

– Да. А что делать? – Данка издевается. Она бросает на меня долгий лживо-сочувственный взгляд и выходит, крутя в пальцах тонкую сигарету.

Я нахожу в справочнике, нами же и составленном, растрепанном и почерневшем от касания наших пальцев, номер пресс-службы УВД.

– Алло,– говорю я,– Константин Васильевич? Это Оксана Васильева, журналист. Константин Васильевич, у нас тут информация... От вас получили – про витрины.

– Да,– отвечает он,– отправлял.

– Мы бы хотели подробности уточнить. Не подскажете, кто этим делом занимается?

– А что вас интересует?

– Ну... Адрес магазина. Мы бы подъехали, сняли, чтобы картинка была.

Он прерывает меня. В его голосе сквозит тягучая уверенность превосходства. Я отодвигаю трубку от уха – мне неприятно его слушать.

– У вас есть пресс-релиз?

– Есть,– отвечаю я, готовясь сопротивляться.– Вот, у меня в руках.

– Там все написано.

– Да, здесь написано,– нажимаю голосом, заставляю слушать.– Но нам надо больше информации, и нам нужна картинка. Мы же телевидение. Константин Васильевич, вы же знаете, как мы работаем...

– А вы кто?

– Как – кто?! – Стыдно признать, но от вопроса, от интонации я чувствую себя ничтожеством.– Я же представилась: я – журналист, Оксана Васильева. Вы же меня знаете, Константин Васильевич.

– Знаю.– Мне кажется, что он глумится надо мной.

– Так что же вы спрашиваете?

– А кто ваш начальник, Оксана?

– Дана. Вы же знаете.

– Знаю.

Я не понимаю, куда он клонит.

– Так вот пусть ваш начальник мне и звонит.

– Почему?! – Я чувствую, что меня унижают, но никак не могу уловить смысла того, что он хочет мне сказать.

– Потому что вам дают задание. Начальник. Вот пусть начальник ваш мне и звонит. А вам не по рангу.

Во мне вскипает бешенство:

– Постойте, Константин Васильевич! – Я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать.– Есть закон о средствах массовой информации, и по нему вы обязаны дать мне информацию. Я здесь журналист, а не уборщица!

– Знаете, что такое субординация?

– При чем тут субординация? Вы обязаны дать мне информацию или отказать, а издеваться не имеете права!

– Пишите запрос – рассмотрим в течение трех дней.

– Константин Васильевич, устный запрос тоже считается запросом!

Но в трубке уже никого нет, только короткие гудки издевательски хохочут надо мной.

– Скотина! – злобно шиплю я.

Надька входит в кабинет, и это слово летит прямо ей в лицо. Но она не удивляется и не принимает его на свой счет: такое у нас случается часто.

– Грязнов? – спрашивает она.

– Ага.

– Та еще скотина,– соглашается Надька.

Мы с Данкой наскребаем мне три устных информации – так я не теряю в гонорарах. Я работаю в нормальном темпе, и когда в обед Димка зовет в кулинарию, с радостью соглашаюсь: время есть.

Мы покупаем салаты и мои любимые слойки, и Дима предлагает мне поесть тут, не поднимаясь в офис.

– Я, знаешь, что подумал,– начинает он,– если кто и может знать, в чем там дело, то это Королев.

– Кто такой Королев? – спрашиваю я.

– Не помнишь? Значит, до тебя было. Он работал на телеканале, делал политическую аналитическую программу, а теперь уехал в Москву. Но всегда все про всех знал.

– И где мы его найдем?

– А он заходит, когда приезжает. Зайдет – я тебе его поймаю, ладно?

– Хорошо,– соглашаюсь я.

Мы возвращаемся на работу, медленно бредем по свежевыпавшему снегу. Слой его совсем тонок, шагнешь – и открывается темный, синевато-черный лед. Перед самым офисом поднимаю глаза: белая громадная надпись все еще сияет на стене.

– Когда же ее сотрут? – спрашиваю я.

– Не знаю,– отвечает Дима.– Новый год, начальству не до этого, наверное...

– А знаешь, девчонки смеялись.

– Над чем?

– Над тем, что написано: жил и работал. А он здесь не жил и не работал.

– Почему не работал?

– Разве это можно назвать работой? Сидел, жевал, разгадывал кроссворды.

– Но так же было не всегда.

– Да? – Меня это действительно удивляет.– А как же было?

– Ты бы видела его, когда канал только начинался...

– А ты его видел?

– Видел.

– Сколько же ты здесь работаешь?

– Да лет уже, наверное, десять, с семнадцати.

– С ума сойти! И не надоело?

– Нет. Нормальная работа. К тому же, я больше ничего и не умею. А здесь подработать можно – халтурка всегда есть...

– Так. А что Эдик?

– Да ему тогда было больше всех надо. Всех гонял...

– В смысле?

– В прямом. Сюжеты набирал, договаривался, все время что-то придумывал. Конечно, все от этого уставали. Но было интересно.

– И что же случилось?

– А кто знает? Азарт пропал. То ли с возрастом, то ли потому, что никому было не надо... Понимаешь, руководство не замечает: плохой выпуск, хороший. У него другие мерки: зачем много бензина наездили... Наверное, так. А Эдику в какой-то момент деньги стали нужны, и он понял, что можно меньше двигаться и больше зарабатывать.

– А деньги на что?

– Ну так, вообще. Лапуля появилась. Машину захотелось, в отпуск: Турция, Египет... В общем, так.

Дима объясняет, а я стою, смотрю на него и улыбаюсь.

– Ты чего? – он замолкает и смущается.

– Ничего. Просто здорово, что ты наконец разговорился. Я в тебя прямо...– я осекаюсь. Сама не понимаю, что хотела сказать.

26 декабря, понедельник

Одна в кабинете. Раскладываю пасьянс, скучаю: у меня две съемки – в двенадцать и в час. Девчонки разъехались, Данка раздала задания и сбежала по делам, оформлять какие-то документы.

Открывается дверь. Аришка вплывает в комнату. На ней серый свитер, и ее тонкая фигурка сейчас похожа на сгусток грустного тумана.

– Я посижу? – спрашивает она.

– Конечно,– я удивлена.– Почему ты спрашиваешь?

– Да так.– Она устало трет лоб и серой туманной струйкой стекает в кресло.– Устала.

– Ты сегодня эфиришь?

– Я. В том-то и дело.

– Надоело?

– Да не то чтобы...

За дверью, в коридоре, чьи-то голоса. Аришка замолкает и напряженно вслушивается.

– Ты что? – спрашиваю я.

– Думала, Малышева. Видеть ее не хочу.

– Почему?

– А! – Аришка машет рукой. Я понимаю, что я, или Надька, или даже Лиза назвали бы сейчас Малышеву словцом покрепче, но Аришка слишком мягкая, слишком добрая.– Не хочет брать третьего ведущего, представляешь? Убедила Виталя, что мы вдвоем справляемся, а больше никто не сможет...

– Чушь! Надька же вела «Новости» в Утреннем канале. Нормально вела.

– Я говорю то же самое. А теперь, представляешь, эта неделя – моя, а после Нового года мои – две подряд.

– Почему?

– Малышева берет отпуск и едет в Египет.

– Ну ладно.– Мне жаль Аришку, и я пытаюсь как-то ее успокоить.– Зато заработаешь. Ведь заработаешь?

– Заработаю,– она почти стонет.– Конечно, заработаю. Только мне уже не хочется...

– Почему?

– Оксана, я прихожу на радио в восемь утра. Ухожу с телевидения в восемь вечера. Я устала. Правда, устала. Мне уже деньги не нужны.

– Выходит, Малышевой нужны.

– Во-первых, она столько и не работает. Сама знаешь, как она делает итоговую программу.

– Знаю. Даже подводки свои не пишет. Так и берет наши.

– Ну вот. А потом ей, видимо, как раз деньги и нужны.

– Почему ты так думаешь?

– В ноябре ныла, что не хватает на Египет. Потом воспряла духом, сказала, что раскрутит Виталя, но он, видимо, денег не дал: знаешь, как она бесилась? Мне кажется, что и с Лапулей цапнулась как раз из-за этого. А потом, когда Эдика не стало, хапнула бо{5b/accent}льшую часть эфиров. Теперь едет.

– Да там не так много,– я морщу лоб, пытаясь подсчитать,– неужели она за месяц насобирала?

– Нет, конечно. Но говорит, что залезла в долги, и если мы будем эфирить в том же темпе, то быстрее отдаст... Как-то так. А я мучаюсь. Откажусь – и все, пусть увольняют.

Грустно это. Раскладываю пасьянс, Аришка дремлет в кресле. У нее еще есть немного времени, но в руках она уже держит распечатку: новости на радио каждые полчаса.

29 декабря, четверг

Работы так много, что хочется умереть: обычные сюжеты, материал к новогоднему выпуску и море джинсы 1010
  Джинса – рекламные материалы.


[Закрыть].

– Вы зарплату хотите получать? – Анька Рылова презрительно кривит губы.

Мы обреченно киваем.

– Вот и делайте.

Виталь стоит рядом и усмехается.

Данка делает еще одну попытку:

– Вы понимаете, что в новостях не должно быть рекламных сюжетов? Это неприлично!

– Кто вам сказал? – лениво спрашивает Виталь. Он уже все решил.

– Вы на федеральных каналах видели джинсу в новостях?

– Там – другое дело.

– Ну кому я дам делать этот сюжет? У меня девчонки загружены по горло, и машин нет.

– Выброси что-нибудь.

– И оставить в новостях одну рекламу? Вы издеваетесь? Нас смотреть никто не будет.

– Главное, чтобы смотрели заказчики.

Рылова и Виталь уходят. Данка смотрит на меня:

– Оксан, сделаешь?

– Дан, я...

Но она не слушает, наклоняется над разблюдовкой:

– Должна успеть. В одиннадцать – первая съемка, потом едешь в час, потом – на рекламу в три, быстренько вернешься и все напишешь, да?

– Конечно, напишу.

Набираю воздуха в грудь. Будет трудно, особенно если учесть, что новогодний сюжет снят, но не написан и не смонтирован.

Данка, словно прочитав мои мысли, говорит:

– Девочки, праздничный выпуск монтируем после основного.

Разочарованные вздохи: всем хотелось пораньше уйти домой.

В три часа дня еду с основной съемки на джинсу. Голова уже ничего не соображает. В офисе первый сюжет скинут в компьютер, но не отсмотрен. Не знаю, как смогу все сделать за один день.

На улице хмуро: вечереет, и небо закрыто серыми снежными тучами.

Мы снимаем открытие нового супермаркета. На ступеньках – толпа, красная ленточка у стеклянной двери трепещет на ветру. Директриса и владелица магазина, кутаясь в шубы и улыбаясь, произносят дежурные фразы и щелкают ножницами. Директриса поворачивает ключ в замке, он не поворачивается. У меня холодеет в груди. Замок замерз. Дверь не открывается.

– Что случилось? – спрашиваю я хозяйку.

– Дверь заело.– Она пожимает плечами.

– И что делать?

– Сейчас откроем.

– Понимаете,– говорю я,– у меня очень мало времени. Машина и оператор должны быть в офисе через сорок минут...

– Меня это не волнует,– хозяйка делает рукой неопределенный жест. Она выше меня на целую голову и смотрит куда-то в пространство,– я деньги заплатила, вот и ждите.

– А нельзя пройти через служебный вход?

– А вы что, собираетесь снимать магазин без покупателей?

И хозяйка уходит, оставляя меня с чувством беспомощности: я-то понимаю, как сильно подвожу Надьку. Оборачиваюсь на оператора: Сенька от нечего делать снимает толпу на ступеньках.

Идут минуты, и наконец появляется слесарь. Двери распахиваются, народ валит в магазин. Мне неприятно видеть хозяйку, она молодая и холеная стерва, каких много, но приходится опять идти к ней.

– Могу я взять у вас интервью? – спрашиваю я ее.

– По поводу?..– Хозяйка брезгливо поднимает бровь.

– По поводу нового магазина.

– Зачем?

– Ну я же должна понимать, что о нем рассказывать.

– Так вы же журналист.

– Да.

– Значит, сами должны знать, что рассказывать.

Моя голова начинает кружиться, я словно в абсурдном сне.

– Но откуда,– говорю я,– я смогу взять информацию, если вы мне ее не дадите?

– Это не мое дело знать, откуда вы что берете. Это ваша работа.

Она снова уходит. Время идет, но я не могу уехать без интервью.

Высокая старорежимная хала директора магазина мелькает в толпе. Я бегу меж прилавками, и полы моей расстегнутой куртки задевают расставленные по полкам продукты. Хватаю директрису за рукав:

– Будьте добры, интервью!

Она растерянно и согласно кивает. Мы устраиваемся посреди торгового зала. Людям теперь не пройти в мясной отдел, но меня это уже не волнует, и только когда наглая толстуха все же протискивается между камерой и прилавком, едва не сломав штативу черную двухколенную ногу, шиплю почти по-змеиному. Директриса напряжена и испугана, словно перед казнью, но вид микрофона лишает ее силы воли, и уйти она уже не может.