Текст книги "Куда он денется с подводной лодки"

Автор книги: Наталья Труш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

* * *

Стасу она позвонила через два дня, приняв непростое для себя решение. Чтобы не светить новый номер мобильного мужу, вынуждена была вы ехать в ближайший поселок с отделением связи.

Стас Воронин был на работе. Он только-только вернулся со сложной операции и отдыхал, устроившись в удобном кресле. Рядом на краешке стола восседала медсестрица Дана – бестелесное существо с ногами от коренного зуба. Самое большое, что было в ее организме, – это мощный бюст. Дана, похохатывая, говорила всегда, что в ней весу пятьдесят кило, из них десять кг – это сиськи. Умопомрачительное, надо сказать, зрелище: стройные длиннющие ноги, долгоиграющие тонкие руки, тонкие же, длинные волосы дымчатого пепла – не девушка, а… флейта. Тонкая, звонкая и хрупкая. И бюст! Всем бюстам бюст – роскошный, с трудом умещающийся под одеждой. Удивительно, как Дана с таким шикарным дополнением не падает носом вперед!

Дана восседала напротив доктора Воронина, которого тщетно пыталась охмурить: доктор нежно посматривал на ее ноги и бюст и не реагировал. В обязанности Даны входило после операции создать доктору Воронину комфортные условия для отдыха. Вот с этой самой целью она и восседала перед ним на столе, красиво закинув одну ножку на другую и поднося доктору душистую дорогую сигарету, которую она держала длинным хирургическим пинцетом. Это воронинское чудачество знали все, а исполняла одна Дана. И получалось это у нее очень ловко. Она угадывала ту самую секунду, когда Станиславу Николаевичу хотелось сделать очередную затяжку. Она видела этот момент по едва уловимому шевелению ресниц доктора и аккуратно подносила сигарету к его губам. Ему оставалось только приложиться, втянуть в себя воздух. Седой пепельный столбик на другом конце «курительной палочки» оживал, краснел горячо и, потрескивая, отдавал Воронину очередную порцию нежно щекочущего ноздри аромата.

Это было действо, к которому Воронин приобщил Дану еще год назад. Позволял себе праздник доктор не так часто, только после сложнейших операций, и потому в этом ритуале виделось ему нечто магическое.

Дана же, будучи влюбленной по самые уши в светило косметической хирургии, исполняла свою второстепенную роль трепетно и нежно, – так начинающий артист упоительно играет «кушать подано» и верит, что переплюнул главных героев пьесы.

Согласно правилам игры, Дана должна была так виртуозно делать «кушать подано», чтобы от первой и до последней затяжки с сигареты не упало ни граммульки пепла. Выгоревший до основания остаток с длинным серым столбиком Дана демонстрировала присутствующим, комментируя «произведение». Если верить комментариям, всякий раз у них с Ворониным получались точные копии причинных органов знакомых и малознакомых мужчин, и про всех этих «шалунов», «малышей» и «гигантов» Дана знала все интимные подробности.

Стаса Воронина эти познания Даны, мягко говоря, шокировали, поэтому к ногам ее безразмерным и бюсту могучему он относился как к виртуальным игрушкам. Посмотреть готов, а вот уж трогать – на фиг, на фиг! На то он и доктор, чтоб всего такого бояться. Повидал за свою врачебную практику всякого…

Звонок раздался так неожиданно, что рука у Даны дрогнула и пепельный столбик упал прямо на белоснежный халат Воронина. Фокус не удался. Воронин смахнул с себя пепел и вытянул из кармана телефон. «Новый номер», – было написано на дисплее. «Ну, новый – так новый», – подумал Стас и нажал кнопку.

– Здравствуй.

Он узнал голос Инги, и внутри у него все трепыхнулось. Хрен знает от чего, от страха ли, от неожиданности ли, но трепыхнулось. Больше всего его поразило, что голос у Инги не выражал ничего. Никаких эмоций. Умеет она это делать. Причем не специально. Просто там, где ей что-то безразлично, она вежливо-холодна, и все.

– Здравствуй, – откликнулся Стас.

Дана сползла со стола и попятилась вон из кабинета, выдавливая зрителей и повинуясь жесту Воронина. «Кыш-кыш», – показал он ей. Едва закрылась дверь за медсестрой, Стас повторил:

– Здравствуй, Инга!

– Узнал.

– Ну, как не узнать… – Воронин заставил себя улыбнуться. Ему показалось, что это хороший знак: жена сама позвонила. Он попытался пошутить: – Долго гуляете, девушка! Когда домой вернуться изволите?

– Я не вернусь, пока ты там. Я не торопила тебя, но все складывается так, что тебе надо поспешить. Я знаю, что тебе некуда идти, поэтому даю некоторое время на поиск квартиры. Если бы не брат, я бы не стала тебе звонить… – Инга помолчала. – Он приезжает. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы, поэтому ничего ему не скажу про твой секс-вираж. Более того, я скажу, что ушла сама. Но ты не тяни: я хочу, чтобы к осени ты выехал из дома.

– Инга, но ты знаешь, что мне некуда идти… – Стас растерялся. Он не ожидал такого поворота.

– Не проблема. Ты хорошо зарабатываешь, можешь снять квартиру.

– Инга, может быть…

– Не может, – поняла блудного мужа Инга Валевская и резко оборвала его робкую попытку поговорить. – Не может. И ты понимаешь почему. Разговор окончен. Принимай срочные меры по поиску квартиры.

Инга повесила трубку. Было противно. И тошно. Надо же, как вляпалась, даже не расскажешь никому!

* * *

Инга встретилась с братом на Сенной. Ингмар – красивый, высокий, голубоглазый, но темноволосый, с «серебром» в прическе лет с двадцати, как у отца, – увидел Ингу издалека, приветливо помахал. Она даже пробежалась немного от стоянки, на которой бросила свою верную «лошадку», и повисла у брата на шее. Он покружил ее немного, легко удерживая в сильных руках. Потом поставил на тротуар, поправил прядь волос, поцеловал в ухо.

– Привет, моя хорошая!

– Приветик… – Инга прижалась к нему, спрятала глаза.

– Плачешь, что ли? – Ингмар взял ее за подбородок, внимательно посмотрел. – И что сии слезы значат? А?

– А ничего они не значат! Просто соскучилась! Пошли – по кофейку и поболтаем.

Она по старой привычке взяла его за руку. В детстве Ингмар никогда не выдергивал свою руку из Ингиной ладошки, даже если мальчишки смеялись над ним. Тех, кто делал это особенно ехидно, Ингмар потом поколачивал при случае.

– …и ты хочешь сказать, что сама ушла от Стаса? Ты ушла из своего дома? Из нашего дома?! – Ингмар не замечал остывший кофе. – Инь, ты же понимаешь, что меня не удовлетворит такой твой ответ: «Я ушла!» «Ушла» – почему? Стас обидел? Как? Чем?

– Да как тебе сказать… – Инга мялась, придумывая отговорку. – Нет, он не виноват. Дело во мне.

– Ты взбрыкнула? – Ингмар внимательно смотрел на младшую сестренку, как в детстве, когда он дожимал ее, чтобы призналась в том, по какой причине прогуляла урок в школе. – Давай я напрямую, ладно?

– Давай! – обрадовалась Инга.

– Мужика завела?

Инга покраснела. И тут же сообразила – хорошая причина. «Отмазка», как бы сказал Дениска.

– Считай, да. – Она подняла глаза на брата. – Да, именно так – «завела мужика».

Ингмар угрюмо молчал. Каким бы современным он ни был, но семья значила для него очень много. В жизни Ингмару повезло с женой и мудрой тещей. Да так, что пресловутый кризис среднего возраста он пережил безболезненно.

В его жизни «левый поворот» случился только раз. Он почувствовал, что жена обо всем догадалась, но повела себя при этом так, что Ингмар отметил для себя: а сравнение-то не в пользу новой подруги! И любовь на стороне рассосалась. Дома об этом они никогда не говаривали, и он был безумно благодарен жене и теще за то, что они отложили свои бабские пилы в сторонку и ни разу не ткнули его носом.

То, что сейчас рассказывала ему Инга, было маловероятно. Это было вообще никак! Она со своим Стасом носилась, как курица с золотым яйцом. В ее глазах плескалась постоянная забота о нем, как о ребенке. И даже рождение Дениски не перевернуло в ее мозгах ничего, как это случается у женщин. Стас был ее первым мужчиной. Она его боготворила. Уж кто-кто, а Ингмар хорошо знал, что Инга из породы особенных женщин. Да, ей тоже могут нравиться другие мужчины. Да, она может с ними пофлиртовать. Но все это исключительно для самоутверждения: вот, мол, я какая, как я еще нравлюсь! И все! И вдруг – «завела мужика»!

– Мне трудно что-то говорить тебе. – Ингмар засобирался, достал бумажник и положил деньги под чашку с кофе, к которому он так и не притронулся. – Наверное, должно пройти время, чтобы я понял тебя. У тебя хоть любовь?

Инга замялась. До этого соврала, а тут как-то не получилось. Она неловко пожала плечами.

– Понятно. Ладно, удивившая меня сестрица. – Ингмар Валевский поднялся тяжело. – Тебе решать. Но с сыном будут проблемы, имей в виду. Не поймет он тебя. Прощай.

Никогда еще он так не расставался с Ингой. Прощай – и все.

Инга смотрела, как Ингмар выходит из кафе, как провожают его внимательными взглядами женщины, – красивый все-таки у нее брат! Видела, как он переходит улицу наискосок, к угловому дому, где, забравшись передними колесами на тротуар, поджидает его черный мощный джип.

Машина завелась почти беззвучно, моргнула фарами, мягко сползла назад с тротуара, выкатилась на дорогу. Через секунду джип смешался с другими машинами в потоке, и Инга потеряла его из виду.

* * *

Инга думала, правильно ли она поступила. Если бы Стас просто загулял, как миллионы других кобелей, она бы честно сказала брату. Ну, как-то предотвратила бы расправу. Да и не стал бы Валевский трогать Воронина. Ну разве что чемоданы помог бы «собрать» поскорее. Если бы Стас изменил Инге традиционно. Не он первый, не он и последний.

Но как было объяснить, что Инга застукала мужа в постели с… мужиком?!! А как все это объяснить Денису? Нет, уж лучше пусть она будет виновата. Потом, может, и скажет брату правду. А вот с Денисом… Тут Ингмар прав на все сто: с Денисом объясняться будет непросто. Он еще и очную ставку им с Ворониным захочет устроить. Еще тот правдоискатель. Впрочем, все они в роду правдоискатели. Порой Инга думала о том, что лучше не знать иногда правды, которая может больно ранить, а то и убить.

* * *

Денис позвонил через неделю, без долгих разговоров спросил:

– Мама, это правда?

– Что «правда»? – переспросила его Инга.

– Что ты ушла от отца. Это – правда?

– Правда. – Инга обиделась на сына: он так был озабочен, что даже не поздоровался. – А «Здравствуй, мама!» где?

– Мама, а ты меня спросила? – Денис, казалось, и не слышал ее вопроса. – Ты сама вот так решила, да?

– Динь, для тебя ничего не изменилось. – Инга старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но у нее плохо получалось. – Ты взрослый, и общаться со мной и с отцом тебе никто не запрещает…

– При чем тут «общаться»? – Денис почти кричал в трубку. – У нас дом был, семья! Понимаешь? «Семья»! А теперь – пепелище! И я не «общаться» с вами хочу, а жить…

Он еще долго говорил Инге обидные слова. Она прощала, потому что лучше так, чем та правда, от которой тошнит.

– Помиритесь, мама! – попросил под конец Денис. – Ну хоть ради меня.

Инге бы соврать, а она не могла. Так и сказала:

– Не могу…

В трубке телефона повисла тишина.

* * *

Стас Воронин после разговора с братом жены понял, что правды тот не знает. Более того, Инга, похоже, рассказала брату и сыну, что у нее, а не у Стаса кто-то в жизни появился.

Стас в какой-то момент почувствовал угрызения совести, но это было секундное замешательство. Оно быстро прошло, и доктор Воронин успокоился. Зная Ингин характер и ее ангельское терпение, он понимал, что может не спешить с поиском жилья. А там… Кто знает, как «там» все повернется? Может, Инга еще одумается и вернется. Он готов к примирению. Мало ли, что у кого в жизни случается! Стас бы многим теткам мог рассказать, в какие авантюры их мужья пускались в поисках острых ощущений. Но, отведав этих самых запретных плодов, серьезные отцы семейств натягивали на себя уютные семейные одежки, на морду навешивали вывеску «Занято!» и возвращались в свои дома, где их ждали и любили. Вранье, конечно, все. И «ждали и любили» – тоже вранье. Во вранье вокруг Стаса Воронина жили все. Так ему казалось, во всяком случае. И от всей той лжи, в которой кувыркались его друзья и сослуживцы, ему казалось, что и его Инга совсем не святая. А уж братик ее финский тем паче!

Вот так он себя успокоил да и зажил потихоньку в загородном доме тестя, из которого не спешил выезжать. Свою личную жизнь Стас Воронин от греха подальше проживал отныне в саунах и на рабочем месте. «Береженого Бог бережет!» – рассудил он, решив не рисковать лишний раз.

Глава 2

Баринов курил пятую сигарету за утро, прихлебывал из чужого, ставшего ему родным за эту неделю синего бокала со сколом на ручке горячий травяной чай и смотрел то на лист бумаги, то за окно. Лист был девственно чист. Тот, на котором Баринов в первый же день что-то написал под заголовком «Расказ» с одним «с», он стыдливо спрятал под стопку чистой бумаги, выбросить не решился, подумал мимолетно «а вдруг!..».

Его тянуло доверить бумаге свои мысли. Почему-то хотелось написать обо всем, что с ним произошло. Вот только форму никак выбрать не мог. Пробовал даже что-то в стихах завернуть, но не пошли стихи. Впрочем, Баринов не истязал себя поиском рифмы, он просто «мысль думал», глядя в окно и попивая чай.

А за окном пейзаж был не очень радостный: небо, завешенное серыми тучами, словно грязной ватой. Лишь кое-где между клочками проглядывала осенняя синь. Елки остроконечные на ближних подступах к топкому лесу. Редкие сизые шлейфы дыма из труб дачных домиков, в которых так же, как и он, приземлились на зимовку редкие отшельники. И задница соседки по участку. У Баринова было ощущение, что она как застыла на этой точке неделю назад, так и не сдвинулась с места. Совершенно унылая задница, обтянутая какой-то стремной полосатой юбкой, полуприкрытая старой курткой.

Баринов, как ни напрягался, не мог представить себе хозяйку «пятой точки». Видок такой, что, даже захоти чего сексуальное домыслить, не получится.

В общем, обстановочка в дачном домике и во всей округе складывалась совсем не поэтическая. Как раз наоборот. А так хотелось хорошего настроения! И еще очень хотелось поделиться со всем миром тем, что вдруг почувствовал, обретя свободу. Ну и выплеснуть на бумагу всю боль, которая накопилась. И не только за этот прошедший год. А за все время его долгой службы на Севере, когда в окнах никакого просвета – сплошная полярная ночь, и в жизни никакой радости – лямка бурлацкая...

И вот сейчас, когда есть и время, и место, и никто душу не рвет на ленточки, не давит, когда появилось то, чего он так ждал всю жизнь, – свобода, – ушло вдохновение. Не писалось, хоть ты застрелись! Впрочем, застрелиться не получилось бы – было не из чего...

Телевизор, который ему достался вместе с дачей, по словам его старой хозяйки, «говорить – говорил, но показания не давал». То есть ящик исправно бумчал, и Баринов даже угадывал по звуку, какой канал на связи, но на экране «шел снег» и не появлялось никакой «картинки».

Первую неделю Баринов это еще как-то терпел, а по прошествии ее взбесился. От этих серых туч, этой унылой задницы на соседнем участке да еще от раннего непрошеного «снега» по ящику он, того и гляди, захандрит, как в дальнем походе. И тогда – хана! Для того он забрался сюда?!

Отложив стопку чистой бумаги в дальний угол, Баринов взгромоздил на стол старый телевизор и стыдливо водрузил на нос новенькие очки, купленные по случаю, – заметил, что читать и писать стало трудновато, и, наткнувшись на киоск с очками, методом тыка подобрал нужные. «Вот и дожил до колес на носу! – сказал сам себе, полюбовавшись на себя в зеркало. – Башка давно седая, а теперь еще и очочки...»

Когда сквозь телевизионный «снег» на мутном экране проступили силуэты людей, Баринов удовлетворенно потер руки. Потом оделся потеплее и полез на крышу – поправлять антенну.

Вечер этого дня у него получился домашним, телевизионным. Был он таким тихим и умиротворенным, что Баринов наконец ощутил покой в душе. От протопленной печи тянуло жаром, за железной заслонкой в чугунке дозревала душистая картошка – «картопля», как говорила его деревенская бабка. Этого второго «хлеба» Баринову досталось целое поле от прежней хозяйки.

Так в его жизнь вошли эта дача, картошка, осень, последние проблески холодного солнца, дым из трубы, вымокающие на болоте грибы...

И еще – эта задница в окне. Целую неделю – одна и та же задница. «Она хоть ест?» – подумал Баринов про себя, в очередной раз критически посмотрев на тетку.

Она как будто услышала его, выпрямилась, воткнула в землю какую-то крошечную, несерьезную лопатку, подняла ведро и пошла в дом. «Видать, тоже картошку копает», – со знанием дела подумал Баринов. Издалека ему не очень-то было видно, что за урожай у соседки.

Спроси, зачем он купил эту дачу, он и ответить толком не смог бы. «Взбрело» – так сказала бы за него его покойная бабка. А он чувствовал, что надо ему уединиться, побыть в обнимку с природой, чтоб не мешал никто, не лез с нравоучениями, не обзывал «неудачником» и того хуже – «бездельником». Ну и до кучи – «кобелем». Хотя в последнем Баринов ничего страшного не усматривал. Ну, кобель! Это, между прочим, тоже кое-что говорит о мужике. Но это так, шуточки. На самом-то деле хотелось обдумать все, что с ним произошло.

Служба, которая была смыслом всей его жизни, закончилась так внезапно, что он не успел даже осознать, как это произошло и он вдруг, в один момент, стал сухопутным гражданином со всеми вытекающими – «неудачником» и «бездельником». И не в счет шло то обстоятельство, что до этого много лет он же был добытчиком, кормильцем и главным поставщиком материальных благ в семью.

* * *

Илья Александрович Баринов, разменяв пятый десяток, пытался начать жизнь заново. Вот он, реальный сороковник. Кто говорит, средний возраст с его обязательным кризисом, а если пристально посмотреть, то далеко-о-о за середину, так как по статистике российские мужики в шестьдесят три отправляются в мир иной. Это если еще ничем страшным не болеют.

Нет, туда Баринов, конечно, не спешил, но вот то, что у него в жизни что-то сломалось, – точно. Причем как посмотреть: с одной стороны – жизнь кончилась, с другой – началась. И второе ему, с его огромным желанием жить, нравилось куда больше.

Больше всего его во всем случившемся удивляла жена. Алла Константиновна не плакала, не заламывала руки, не умоляла супруга остаться с ней, а самое главное – с детьми, один из которых был беспомощным из-за родовой травмы. И хоть общими усилиями Бариновы подняли Алешку на ноги, он и в двадцать лет требовал постоянного внимания родителей. Если бы не он, Баринов давно распрощался бы с Аллой Константиновной. Не было любви между ними. То, что много лет назад за любовь приняли, было с его стороны страстью, с ее – выпендрежем перед подружками. Выйти замуж за курсанта-подводника, потомственного моряка, сынка большого морского чина – это был лотерейный билетик для девчонки, которая после школы завалила первый же экзамен в институт.

Правда, Аллочка, когда Илья привез ее на «смотрины» в родительский дом, не увидела радости в родительских глазах. Зато хорошо разглядела огромную четырехкомнатную квартиру в старинном доме на Загородном, погоны и выправку будущего свекра, меха и бриллианты будущей свекровки.

В общем, все – от пушистого коврика на входе до огромной хрустальной люстры под потолком – так поразило воображение Аллы, что она сказала себе: «Умру, а замуж выйду».

Впрочем, смертельной жертвы от нее совсем не требовалось. Илья за тем же самым обедом вдруг брякнул родителям, что намерен жениться и Алла – его невеста.

Алла от неожиданности едва не подавилась, а родители жениха переглянулись, мама смахнула слезинку, которая капнула в тарелку, и выдавила из себя, чуть не плача:

– Согласна.

Отец сурово промолчал, шумно хлебая борщ, рассматривал будущую невестку. Потом утер рот салфеткой, шумно вылез из-за стола, посмотрел на сына и сказал:

– Поговорим!

Алла так никогда и не узнала, о чем был разговор, но, выйдя из кабинета, Илья улыбнулся ей, незаметно кивнул одобрительно, а папаша его, Александр Михеевич, вздохнул и сказал:

– Женитесь, хрен с вами!

Родители Ильи помогли им со свадьбой, которую вопреки представлениям Аллы отпраздновали очень скромно. И подружек всех пригласить на нее она не смогла. Гуляли гости не в апартаментах Бариновых, а в кафе неподалеку от ЗАГСа, так что ни родители ее, ни брат с сестрой не увидели ни коврика пушистого в прихожей, ни иностранной люстры с миллионом блестящих в темноте хрустальных капелек.

А через два дня, которые молодые провели в сборах, каждый в своем доме, они погрузились в скорый поезд Ленинград – Мурманск и отбыли к месту службы Ильи Баринова, в Заполярье, в поселок Большой Лог, где когда-то начинал службу отец Ильи и где сам он появился на белый свет.

Поселок на пять десятков домов с покосившимся клубом подводников, расшатанной деревянной лестницей, по которой взбирались на одну сопку и опускались с другой, с долгой полярной ночью и холодным северным летом, с крошечной норкой в общежитии моряков – вот что ожидало Аллу вместо шикарной ленинградской квартиры с высокими потолками, под которыми светят не нашим светом чешские люстры.

Когда Илья, исполнив все формальности, опустил на пороге их нового дома чемодан, сказав: «Приехали!» – Алла вдруг расплакалась.

– Ну ты что, глупыш? – Илья с первого дня знакомства называл ее этим словом. – Ты же хотела быть со мной всегда! Скажи, хотела?

– Хотела! – всхлипнула Алла.

Конечно, у нее хватило мудрости не сказать ему, что рассчитывала совсем на другой поворот событий. Прежде всего на то, что папа позаботится о сыне и пристроит его в Ленинграде. Откуда ей было знать, что в том памятном разговоре, который состоялся в кабинете у отца в день ее знакомства с родственниками мужа, Александр Михеевич треснул сына по макушке, услышав от него, что Алла ждет ребенка, и строго сказал:

– Женишься, и немедленно в Большой Лог! Я позабочусь о том, чтобы у тебя там была служба, а не рай на земле!

А Илье только и надо было – это родительское «благословение». Он знал, что ни о каком распределении в Ленинграде не может быть и речи. А ехать одному на Север нельзя. Ребята сразу сказали: женись и приезжай на службу только с женой. Тогда и жилье будет, и смысл жизни какой-то появится. А про ребенка он отцу поднаврал. Если бы не это, ехать бы ему в сопки в гордом одиночестве. А этого после всех передряг, которые с ним случились, он бы не вынес. Только не одиночество. Слово-то какое страшное – одиночество! «Один ночью» – если разложить его на составляющие.

* * *

Илья выволок на свет божий пачку бумаги, перечитал написанное накануне, заметил досадную ошибку в слове «расказ», скомкал лист и отправил его в печь. Посидел у открытой дверцы, посмотрел, как на красных угольях корчится исписанный рваным мальчишеским почерком лист бумаги, как темнеют и обугливаются его края, дождался, когда вспыхнет бумажный комок, прикрыл дверцу и сел за стол перед новым чистым листом.

Он так и не мог понять, зачем ему все это нужно? Детям оставить после себя? Может быть. Хотя сыновья, ни один, ни другой, по стопам отца не пошли. Старший – Андрей – увлекся фотографией и после каких-то несерьезных курсов устроился на работу в газету. Баринов пофыркал немного, но потом остыл – фотография так фотография. Помог купить сыну хорошую аппаратуру и даже следил за его успехами в этом деле. Сын показывал отцу то, что снимал для газеты, и они иногда до хрипоты спорили, что будет лучше смотреться на полосе.

О втором сыне и его учебе долгое время речь вообще не шла. Какая там учеба, если он не вылезал из болячек. Но они с женой костьми готовы были лечь, чтобы мальца на ноги поставить. И поставили. Даже учиться смог младшенький Алешка. Правда, учеба была в основном домашняя. Спасибо, появилось такое чудо, как компьютер, и у парня проснулся интерес к учебе. А потом работу ему нашли, тоже за компьютером.

Все понимал Баринов – у каждого в жизни своя дорога. Он вот по батиным стопам пошел, и не жалеет. Хоть и пришлось с морем расстаться. А его пацаны другую стезю выбрали. Пусть так будет. Правда, батя за сыновний выбор его в сто этажей покрыл отборным морским матом. И любовь свою дедову отдал другим внукам – детям младшего брата Ильи – Ивана.

На батю Илья зла не держал. Хотя... Был момент, который не мог простить отцу и матери, да дело прошлое. Что ворошить... К его сегодняшнему состоянию это отношения не имеет.

* * *

«Для меня лично дорога на флот началась с рассказов отца, военно-морского офицера, подводника, путь которого я почти повторил», –написал первое предложение Баринов. И оно ему понравилось! Легко написалось. Сразу как-то в голове прояснилось, что и как надо писать, и главное – зачем! Да для себя! Прежде всего – для себя. Сегодня дети молоды, им не надо ничего. А придет момент, захотят про жизнь его родительскую узнать – вот и прочитают. И, окрыленный этим внезапно найденным решением, Баринов уверенно застрочил своим рваным, пацанским почерком.

* * *

«Куда идти после школы – такого вопроса для меня не было. Только на флот и обязательно на подводные лодки. Училище выбрал тоже не случайно: отецего в свое время закончил. Так я попал в «систему». «Системой» называют все военно-морские училища. Почему? Да очень даже просто. Там разработана и действует система перековки пацана в офицера. И сбоев эта система в своей истории не знала. Всех перековывала, и я не был исключением.

Первый курс под названием «Без вины виноватый» запомнился бесконечной уборкой территории, борьбой со снегом и одуванчиками. Ага! С этими милыми желтенькими цветочками мы вели жесточайшую борьбу, чтоб не росли где попало!

Зарплата восемь рублей тридцать копеек в месяц и постоянное чувство голода – вот что такое первый курс «системы». Увольнения по субботам и воскресеньям с условием, что нет «долгов» по учебе. Ну а если есть, будь добр, сиди в субботу и учись. И не чешись!»

* * *

Баринов почесал за ухом. «Не чешись» – можно писать или нет? Не слишком вольно? И поймал хвостик мысли: «Да кому какое дело, как пишу? Главное – правдиво!» А то приходилось ему иных подводников читать. Пишут так: мол, «плавали – знаем», а на самом деле и моря в глаза не видывали.

* * *

«В общем, первый курс – это выживание. Зато, если выжил, прошел «естественный отбор», дальше уже проще. Долгов по общим дисциплинам как блох на собаке, плюс караулы и наряды и никаких тебе увольнений в город. Но если и его перевалил благополучно и попал на третий курс, который в «системе» иначе,чем «Веселые ребята», не зовется, ты, считай, выплыл. Зарплата пятнадцать рублей восемьдесят копеек, а это уже о-го-го! Три увольнения в неделю, общевузовские дисциплины позади, есть опыт освоения «системы». Тут можно и о любви поговорить».

* * *

О любви Баринову было что вспомнить. Девахи тогда табунами за моряками бегали. Еще бы! Клеша несусветные тротуары подметают, «беска» на затылке как влитая сидит. Весь третий курс по весне как с цепи срывается – и в загул. Благо далеко и ходить не надо было: общага сельхозинститута прямо через дорогу.

Многие тогда определились со своими невестами из этого института. Как раз и курс четвертый подвалил, на котором курсанты «женихами» – не иначе! – называются.

Тут Баринов сделал паузу. Чайку крутого с горкой налил себе из бухтевшего на плите чайника. Вот хоть убей, а это время до сих пор больно вспоминать. Была любовь у него. Но не из общаги, где девиц каждый курсант знал. («И не только в лицо, хм...» – вспомнил Баринов.) Ладно, что вспоминать. Была и была. У кого такой любви не было, чтоб и через годы голова кругом, и в сердце будто иголка застряла?

* * *

«Потом выпуск был. Весна, ночи белые. И традиция незыблемая морская: в парке у статуи Геракла надраили пастой гойя мужскую гордость».Тут Баринов хихикнул, вспомнив, как дежурный милиционер специально за угол завернул, увидев, как они белой выпускной ночью к герою греческой мифологии с непристойным предложением подступились. А Геракл... Он же отказаться не мог, потому как памятник. Безмолвствовал Геракл. Опять же – традиция. Грех ломать.

У Илюши Баринова к этому времени тоже барышня появилась. «Симпотная!» – похвалили пацаны. А у Ильи сердце при виде ее совсем не екало, другая по ночам снилась. Но эта, Аллочка, была покладиста и мила. Немного царапнуло Илью, что в первый же вечер их знакомства она очень подробно расспрашивала о семье, о квартире, о планах на будущее. И все самое тайное, что происходит между мужчиной и женщиной, у них произошло слишком уж скоропостижно. Цена этой «добычи» была не высока: два букета цветов и скромное отмечание знакомства в кафешке с шампанским и мороженым.

Они оказались в какой-то незнакомой квартире, где все произошло быстро, без особых уговоров и капризов. Весьма порадовало Баринова то, что он оказался первым мужчиной у Аллочки. Был в этом какой-то ему одному понятный знак, наполненный особым смыслом. «Мужик-победитель» – примерно так думал о себе.

Правда, с той самой победной минуты Аллочка изменилась до неузнаваемости. Она бесконечно ныла о потере драгоценной девственности, сокрушалась, кто теперь ее такую замуж возьмет.

Баринову сначала это нытье понравилось – переживает! А потом слегка поднадоело: меры Аллочка явно не знала.

И еще одна неприятность приключилась после его мужского триумфа: Аллочка больше ни в какую не соглашалась ни на какие интимные встречи. Отговорок было море, как в том анекдоте. И это только разжигало Баринова. Вот поэтому и решился он на скоропостижную женитьбу легко и быстро. Во-первых, семья – это легализация интимной жизни. Во-вторых, к месту службы ехать одному нельзя: там с невестами полный облом. В-третьих, и это было самое главное, уж очень хотелось ему насолить собственным родителям. Аккуратно так, без скандалов и нервов. «Хотели принцессу мне в жены, а я вам простолюдиночку приведу. И попробуйте что-то вякнуть. Вякнули уже однажды, что не по чину подружки мои высокопоставленным родителям...» – злорадно, что совсем было ему не свойственно, думал будущий моряк-подводник Илья Александрович Баринов.

Потому и придумал он эту липовую беременность у Аллочки. Знал, что батя огласки лишней не захочет. Да и вел он себя такв последнее время, что родители как на бочке с порохом из-за него сидели. То выпьет лишку, то драку учинит. И все не просто так, а с вызовом. Будто перчатку им в лицо бросал.

Сначала Бариновы-старшие воспитывать его пытались, батя за ремень было схватился, но Илья тоже характер показал: руку с ремнем перехватил: «Только попробуй!»

И тот не посмел. Только зубами скрипнул и ремень бросил.

А мать Илья старался не замечать. Не обижал ни словом, ни делом, но и ласковости никакой не осталось. А ведь был когда-то как котенок.