Текст книги "Археологические путешествия по Тюмени и ее окрестностям"

Автор книги: Наталья Матвеева

Соавторы: Виктор Зах,Александр Матвеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Тщательно проверив все выкладки, Ковалева уже почти не сомневалась в том, что на Ташково 2 проживали представители двух разных кланов, а само оно являлось поселением дуально-экзогамной общины. Будучи носителями одного и того же языка, одной и той же культуры, обе группы совместными усилиями вели хозяйство, обороняли свой поселок от врагов, но при всем этом осознавали себя как разные коллективы, поклонялись каждая своим предкам и… не мыслили жизни друг без друга, поскольку не могли вырваться из оков древнего табу. Каждый член общины знал, что только крепость связывавших оба клана брачных уз, нерушимая как союз понятий «чет» и «нечет», служит гарантией будущего их детей и внуков, а значит, и бессмертия собственной души, которой предначертано воплотиться в одном из их далеких потомков.

В кабину автомобиля снова врывался теплый встречный ветер. Уже далеко позади остались Пышма в окружении извилистых стариц, напоенных ее недавним разливом, и надвое рассеченный шоссе тенистый богандинский бор. Наполнявший кабину гул мотора пресекал все попытки разговориться. Но этому обстоятельству я был отчасти даже рад – на удивление пустынная дорога больше располагала к размышлениям. О гипотезе Ковалевой я мог рассказать Славе и всем остальным коллегам по экспедиции позднее, у ночного костра.

* * *

Воскрешая в памяти подробности того дня, когда на берегу Андреевского озера мне привелось не только услышать взволнованный рассказ о людях Чета и Нечета, но и разглядывать черепки от посуды, которую они изготовляли, я понял, что найденные на Чистолебяжском могильнике сосуды сделаны их же руками. Правда, объяснить это было непросто. Ведь из принятых в науке датировок ташковских и алакульских памятников следовало, что между ними существовал большой временной разрыв – триста или даже пятьсот лет. Как же могли оказаться здесь подобные горшки и о чем это говорит? В который раз обходя раскоп и обдумывая неожиданно пришедшую в голову догадку, я все больше убеждался в том, что не допустил никакой логической ошибки. К этой мысли меня привели исследования, экспедиции и размышления последних лет.

По следам зауральских ариев

Древность не всегда безмолвна. Иногда сквозь века в наш мир прорываются не только отдельные слова, но и стихи, сложенные в бронзовом веке. Например, эти строки «Ригведы»[1]1
  Здесь и далее тексты «Ригведы» и «Атхарваведы» приводятся в переводах Т. Я. Елизаренковой.


[Закрыть].

 
Пусть сегодня Небо и Земля
Вручат богам эту нашу жертву,
Стремящуюся к цели, достигающую неба!
В вашем лоне, о вы двое, не терпящие обмана,
Пусть усядутся боги, достойные жертв,
Сегодня здесь для питья сомы!
 
 
Ригведа, II, 41
 

Веда означает священное знание, а «Ригведа» – веда гимнов. Этому собранию три с лишним тысячи лет. По объему оно равно «Илиаде» и «Одиссее» вместе взятым, но только несколько древнее. Многие столетия его никем не записанные стихи жили лишь в памяти жрецов, заучивавших их наизусть и передававших свое знание ученикам. Слово в древней Индии осмысливалось как высшая творческая сила, а поэтическое искусство Священной Речи оттачивалось не одним поколением певцов-риши, которым, как считалось, доступно общение с богами.

К «Ригведе» и другим самхитам – древнейшим собраниям священных текстов: «Самаведе» (веде напевов), «Яджурведе» (веде жертвенных формул) и «Атхарваведе» (веде заклинаний) восходит вся индийская литература, мифология и религия. Но, как это ни странно, их создатели не были уроженцами Индостана.

Себя они называли арья — ариями и перевалили через хребты Гиндукуша приблизительно в середине II тысячелетия до н. э. Появившиеся с запада боевые колесницы наводили панику на местных жителей, а мужество и воинские таланты пришельцев позволили им не только закрепиться на новой территории, разрушая крепости и захватывая богатые трофеи, но и начать ее широкое освоение, положившее начало новой эпохе в истории индийского субконтинента.

Индоиранцы и финно-угры

Говорили завоеватели на одном из языков индоевропейской семьи, к которой принадлежат балтийские, германские, романские, славянские (сравните древнеиндийское веда – «священное знание» и русское ведать – «знать»), древнегреческий и многие другие живые и мертвые языки. Их близкое родство, восходящее, по-видимому, к единому праязыку, было доказано лингвистами еще в XIX в.

Однако ариями именовали себя далеко не все индоевропейцы, хотя это самоназвание зафиксировано не только в Индии. Показательно, что от него произошло и древнее название долины Ганга Арьяварта – «страна ариев», и название государства Иран. Таким образом, арии – это древние представители индоиранской (арийской) ветви индоевропейской семьи. История разнесла арийские языки по огромной территории. Сходство распространенных в Индии, Пакистане и соседних с ними государствах Южной Азии хинди, бенгали, пенджаби, непали и многих других языков индийской группы с иранскими – персидским, таджикским, пушту (афганским), осетинским и т. д. ощутимо еще сильнее, чем между индоевропейскими, да и разошлись они из единого корня, как считают лингвисты, значительно позднее.

Еще меньше отличий было в речи древних индийцев и иранцев. Язык «Ригведы» оказался настолько близок языку «Авесты» – собрания священных текстов зороастризма, являвшегося государственной религией Ирана вплоть до его арабского завоевания в VII в., насколько сходны были их эпические сюжеты и мифологические образы. Создатели этих произведений поклонялись одним и тем же божествам – солнечному Митре, громовержцу Индре, богам ветра Вайю-Вата и другим, огню и священному растению соме (по-авестийски хаоме), из которого по одним и тем же рецептам приготовляли священный опьяняющий напиток. Известно, что они были преимущественно скотоводами, хотя имели навыки и земледельческого труда, вели обработку меди и бронзы, обладали сходной социальной структурой, включавшей военную знать, жрецов и общинников-простолюдинов. Эти и другие факты свидетельствуют о том, что языковая и культурная общность ариев, еще не разделившихся на индийцев и иранцев, существовала некогда как историческая реальность. Раскололась же она, судя по всему, еще до середины II тысячелетия до н. э.

Но вот на какой интересный факт обратили ученые свое внимание в попытках отыскать арийскую прародину. Выяснилось, что на протяжении длительного периода индоиранские языки соседствовали с финно-угорскими. Перечень слов, заимствованных финно-угорской речью из арийской, оказался на удивление обширным. Среди них числительные (например, «сто» – сравните хантыйское сот, мансийское cam, финское сата, эстонское и мордовское сада с иранским сата и индийским шата), многочисленная скотоводческая терминология (слова для обозначения коровы, козы, овцы, ягненка, молока и т. д.), лексика, связанная с хозяйством и повседневным бытом («дорога» – хант. пант, др. – инд. пантха, авест. пинта; «ветер» – хант и манс. ват, др. – инд. и авест. вата; «веревка» – манс. рисн, др. – Иран. расана, др. – инд. раша-ни и т. д.). Эти и большое количество иных заимствований, используемых не только обско-угорскими, но и другими уральскими языками – удмуртским, марийским, венгерским и т. д., свидетельствуют о многом. Как полагают лингвисты, они отражают не один, а несколько этапов развития индоиранской речи на границах с финно-угорскими землями. Ряд терминов определенно был воспринят их обитателями из лексики еще не распавшейся арийской общности, другие – из словарного запаса языков, уже разделившихся на протоиранскую и протоиндийскую ветви. Значит, предки современных финно-угорских народов вступали в контакты не только с древнейшими ариями, но и с их потомками – непосредственными предками индийцев и иранцев.

Эти же заимствования служат серьезным аргументом в пользу того, что прародина ариев располагалась на юге Восточной Европы, а их контакты с носителями финно-угорской речи могли осуществляться на границах с лесной зоной от Поволжья до Зауралья. А если это так, то вполне возможно, что следы пребывания ариев отыщутся и на юге Тюменской области. Попытаться найти ответ на этот вопрос может и археология.

На рубеже эпох

Под натужный рев мотора машина медленно ползет вверх по крутой и узкой дороге, извивающейся среди лесной чащи. Ветви тронутых желтизной деревьев скользят по стеклам кабины, цепляются за брезентовое покрытие кузова. Кажется, заодно с ними и мокрая от дождей земля. Чтобы вслепую не заскользить вспять, автомобиль вгрызается в нее колесами всех трех синхронно работающих мостов. Последнее усилие, и мы – на «вершине мира».

После того, как двигатель заглушен, всегда царящая здесь тишина вновь повисает в воздухе. Божественная тишь и покой… Змеящиеся старицы Исети, острова соснового бора, щебет птиц и шелест листьев – все это осталось внизу. И кажется, скажи слово – и оно разнесется над лугами и перелесками, пролетит над каждой поляной и, рассыпавшись на звуки, растворится в неоглядной дали. А здесь, куда возвращаются на ночь окрестные ветры, по-прежнему будет спать древнее городище, руины которого смотрят в небо уже третью тысячу лет.

Сегодня мы поднялись сюда в последний раз. На исходе август. К концу подошел еще один полевой сезон. Завтра с утра машина, загруженная ящиками с коллекциями и экспедиционным снаряжением, уйдет в город. А пока мы прощаемся с городищем, где проработали почти два месяца.

В окрестностях Тюмени трудно найти место красивее, чем это. Прорезанная глубокими логами коренная терраса Исети кряжем высится над широкой прибрежной равниной, покрытой старичными озерами и изумрудными борками, за которыми петляет быстрая река. На редких отмелях с каменистым дном она не дает даже устоять, сбивает с ног и заставляет, подчиняясь ее капризному характеру, плыть только по течению. Но зато каким свежим выходишь их этих прозрачных струй! Нет, человек любой эпохи не мог не заметить всей прелести этих мест, и должен был обязательно селиться здесь. И наше городище подтверждает это.

Нынешний год – уже третий по счету с тех пор, как мы начали здесь раскопки, хотя памятник известен давно. Еще в конце XIX века о нем писал неутомимый собиратель древностей тюменской округи Иван Словцов Тогда окрестные жители знали этот памятник как Лизуново городище, но мы – по названию соседней деревни – чаще именуем его Красногорским. Уже первые, рекогносцировочные, раскопки показали, что оно содержит культурные слои двух эпох – бронзового века и средневековья. Около 600 лет назад образованный двумя логами треугольный мыс террасы с напольной стороны был обнесен мощными укреплениями – рвом глубиной не меньше роста человека и широким валом. Защищать площадку со стороны реки особой нужды не было – крутые склоны террасы, достигающей здесь почти 40-метровой высоты, были неприступны сами по себе. Попробовав однажды штурмовать их снизу и взобравшись наверх вконец обессиленным, хотя был налегке, я больше не решался повторить подобный эксперимент.

Укреплений и жилищ бронзового века на поверхности заметно не было. И только вскрыв первые квадраты небольшого раскопа, разбитого у самого края террасы, можно было догадаться, что люди селились здесь и прежде – на две тысячи лет раньше, чем средневековая община. Черепки бронзового века в слое даже преобладали, и это был тот редкий случай, когда открытие новой археологической культуры осознавалось сразу, – настолько своеобразны были полученные материалы. Надо ли говорить о том, как радовались этому участники экспедиции. Несколько лет спустя новая культура получила название бархатовской – по одному из исетских поселений, которое хоть и не раскапывалось, но было одним из первых, позволивших разведчикам собрать внушительную коллекцию аналогичной керамики. Однако бархатовские поселения стояли не только вдоль Исети. Их удалось открыть на Тоболе, берегах Андреевского озера, Туры, а также значительно дальше – на реках Ница и Миасс в Зауралье. Похожую керамику мне приходилось находить и в Тюмени – на Мысовском поселении в парке им. Ю. Гагарина.

Костяной наконечник стрелы (1), поделки из глины (2–4), бронзовые предметы (5, 6) и керамические сосуды (7-10) бархатовской культуры.

Мы стоим на высоком средневековом валу, откуда раскоп виден весь как на ладони. Пока он не засыпан, на его ровной зачищенной поверхности заметны контуры древних рвов, неглубокие котлованы полуземляночных жилищ, а также десятки ям: хозяйственных и от некогда стоявших в них столбов, составлявших каркасы домов и крепостные стены.

Одна из примет позднебронзовой эпохи – появление во многих подтаежных районах Западной Сибири первых укрепленных поселков – городищ, которые в последующий период (в железном веке) стали одним из самых распространенных типов поселений в этих местах. Бархатовские «городки» довольно часто возводились на высоких берегах рек, дававших хороший обзор местности и служивших надежной естественной защитой для их обитателей. Наши работы на Красногорском городище позволили установить, что этот поселок первоначально состоял из двух частей: небольшой цитадели на краю мыса и располагавшегося за пределами укреплений «посада». Оборонительную линию цитадели образовывали глубокий ров шириной до 3,5 м, мощная бревенчатая стена, сооруженная с его внутренней стороны, и насыпной вал, располагавшийся снаружи. В центральной части фортификационной системы был устроен въезд в крепость шириной чуть более 2 м. Но в этом году мы узнали и нечто большее. По-видимому, размеры укрепленной части поселка довольно скоро перестали удовлетворять членов общины, и он был почти полностью перестроен. В процессе реконструкции ров был засыпан, а вал срыт. На их место перенесли жилища, располагавшиеся ранее за чертой цитадели, после чего поселение было опоясано новым рвом. Все эти перестройки удалось обнаружить при раскопках, зафиксировать в чертежах. Но следы их хорошо видны и отсюда, сверху.

Сколько раз уходящим летом мы вот так же молча стояли у оплывших стен городища не в силах оторвать взгляда от открывающейся с этого места панорамы! Наверное, так же внимательно вглядывались отсюда в окрестности стражи средневековой крепости, а до них – защитники укреплений бронзового века. Какие чувства они при этом испытывали? Гордость при виде своих тучных стад, пасущихся на заливных лугах? Тревогу при появлении вблизи городища незнакомцев? С чем пожаловали они сюда?

Красногорское городище богато сюрпризами. Одним из них стало обнаружение в его культурном слое, наряду с численно преобладающей бархатовской керамикой, обычно украшенной довольно простыми геометрическими и зигзаговыми узорами, совершенно отличных от нее черепков, характерной особенностью которых были орнаменты, оттиснутые на глине миниатюрными штампами в виде креста. За несколько лет раскопок мы успели уже привыкнуть к ним, хотя они встречались не так уж часто. Со всей наглядностью эти находки показывали, что члены поселенческой общины поддерживали постоянные контакты с иноплеменниками, представителями совершенно иной культуры, причем уходящей своими корнями далеко на север.

В конце II тысячелетия до н. э. в таежных районах Среднего и Нижнего Приобья возникла новая культура, получившая название атлымской. Наиболее полно она изучена при раскопках знакомого каждому археологу комплекса памятников на Барсовой Горе в окрестностях Сургута. Атлымцы были охотниками и рыболовами, и хотя они уже освоили металлургическое производство, продолжали обрабатывать камень и при этом явились создателями самобытного декоративно-прикладного искусства, известного нам, к сожалению, лишь по узорам на их посуде. Они перешли к изготовлению необычных горшков с дугообразно выгнутой шейкой, напоминающих перевернутый колокол, а для их украшения стали использовать фигурные штампы, в основном крестовый и в виде змейки. С их помощью на сырую глину наносились сложные орнаментальные композиции, в основе многих из них лежали пришедшие с юга, но уже трансформированные в таежном искусстве меандровые мотивы.

История распорядилась так, что в начале I тысячелетия до н. э. значительной части атлымского населения пришлось покинуть свою родину. Причины этого до конца не ясны. Возможно, свою роль сыграло затруднявшее ведение традиционного хозяйства избыточное увлажнение тайги, отмечаемое палеогеографами для конца эпохи бронзы, возможно, какие-то иные факторы. Но так или иначе, разрозненными группами по рекам атлымцы устремились на юг и, несмотря на трудности растянувшейся на десятилетия походной жизни и на опасность оказаться во враждебном окружении, уже к VIII–VII вв. до н. э. вышли в южнотаежные и даже лесостепные районы. Конечно, за этот период их культура не могла не измениться: двигавшиеся на юг общины включали в свой состав чужаков, сами вливались в группы иноплеменников. Поэтому археологи на всей территории, охваченной в начале I тысячелетия до н. э. миграцией таежных жителей, выделяют несколько археологических культур, для каждой из которых в той или иной степени по-прежнему были характерны сосуды, украшенные оттисками креста. Одна из них – гамаюнская – сложилась на Урале. И именно гамаюнские черепки находили мы на Красногорском городище. Видимо, разные языки не стали помехой для установления между бархатовцами и гамаюнцами довольно устойчивых связей, хотя различия в их культурах заметны археологам даже сквозь марево прошедших тысячелетий. Хозяйство бархатовских общин было комплексным с ведущей ролью производящих отраслей. Показательно, что, наряду с костями коров, лошадей, мелкого рогатого скота, а также диких животных и рыб, на бархатовских поселениях найдены кости верблюдов, возможно, свидетельствующие о начале караванной торговли с южными соседями.

Гамаюнские черепки на Красногорском городище сослужили нам хорошую службу еще и тем, что помогли установить возраст памятника. Археологи уже давно заметили: в южных районах Западной Сибири – на Оби, Иртыше, Ишиме – керамика с крестовой орнаментацией появляется позднее, чем на севере – только в VIII–VII вв. до н. э., когда сюда донеслись отголоски прокатившейся по тайге миграции атлымцев и их потомков. Значит, и Красногорское городище существовало примерно в это же время. Снять все сомнения позволило радиоуглеродное датирование собранного при раскопках угля. Все семь образцов, отобранных в заполнении одного из самых поздних жилищ поселка, а также на межземляночном пространстве, дали очень близкие даты, даже несмотря на то, что точность данного метода применительно к памятникам бронзового века в известной мере относительна – плюс-минус 30–50 лет. Впрочем, ее вполне достаточно, когда счет идет на века или тысячелетия. Полученные результаты свидетельствовали о том, что заключительный период существования поселка, отмеченный контактами его жителей с представителями гамаюнских общин, пришелся примерно на 834–620 гг. до н. э., т. е на последнюю треть IX – начало VII вв. до н. э. Теперь мы уже не сомневались, что наше городище – один из самых поздних памятников бронзового века в окрестностях Тюмени, а бархатовскую культуру от начала эпохи железа отделяют уже не столько века, сколько десятилетия. Ведь VII в. до н. э., – если мыслить евразийскими категориями, – это уже скифская эпоха, относящаяся к началу железного века.

Расставаться с городищем не хочется. Но впереди у нас не менее интересные экспедиции. Ведь в сущности мы знаем пока о людях бархатовской культуры не так уж и много. Кто были их предки и откуда они родом, на каком языке разговаривали и каких богов почитали? Ответы на эти вопросы могут дать только новые, более древние памятники эпохи бронзы.

Дом игрока

Река струится под самым раскопом, и в течение дня мы устраиваем несколько коротких перерывов для купания. Такого знойного лета не было давно. Да и облюбованный нами мысок при впадении в Исеть ручья Ольховки расположен на самом солнцепеке. После нескольких часов работы лопатой сбегаешь по невысокому склону и, не останавливаясь, бросаешься в воду, всем телом ощущая ее приятную свежесть. Дно круто уходит вниз, и река вмиг подхватывает тебя, приглашая в свой извечный маршрут, чтобы показать знакомые всем места такими, какими привыкла видеть их только она, открыть известные ей одной укромные и тихие заводи. Отправиться в такое путешествие можно и в надувной лодке, но пловец, даже если он быстро одумается, рискует закончить его в совершенно неизвестном месте, куда его вынесет петляющая стремнина. Поэтому, вынырнув, сразу начинаешь грести против течения, надеясь удержаться на месте и выбраться на берег там, где вошел в воду. На ровную лужайку, покрытую мягким ежиком невысокой травы, поднимаешься переродившимся. Усталости как не бывало, да и солнце в зените кажется не таким раскаленным. Но через несколько минут, проведя рукой по уже сухим волосам, понимаешь, что это всего лишь волшебство реки, способной в один миг вернуть силы.

Дорога к этому поселению, которое по имени ручья я стал называть Ольховкой, растянулась на несколько лет. Сколько раз приходилось проезжать мимо него по проселочной дороге, направляясь к другим памятникам! Тем более, что все это время надежда обнаружить селище или могильник, непосредственно предшествующие по времени возникновению бархатовской культуры, теплилась в груди. Собрав на берегу Туры в окрестностях с. Борки небольшую коллекцию керамики, которая по всем признакам должна была принадлежать черкаскульской культуре, открытой еще в начале 60-х годов известным уральским археологом К. В. Сальниковым, я нисколько не сомневался в том, что рано или поздно памятники, относящиеся к последней четверти II тысячелетия до н. э., станут известны в тюменской округе. Но прошло еще два или три года, прежде чем один из экспедиционных маршрутов снова привел нас в с. Рафайлово на правобережье Исети. Случайно разговорившись на улице с местными жителями, я впервые узнал от них о недавних находках керамики неподалеку от деревни. Через несколько минут машина уже несла нас вместе с провожатыми в нужном направлении.

Ровная поляна в устье Ольховки у светлой березовой рощицы, подмытый рекой берег – это место было хорошо знакомо селянам. Выйдя из автомобиля, остановившегося у самого обрыва, спускаюсь на осыпь. А вот и обломки сосудов, торчащие из темной земли, начинающейся сразу под дерном и уходящей вглубь почти на полметра. Любой археолог, не колеблясь, признал бы в ней культурный слой – характерный признак каждого древнего поселения. Перочинным ножом достаю черепки из земли, отыскивая среди них те, что сохранили на своей поверхности узоры. Их число быстро растет. Многие из обломков покрыты изящными геометрическими орнаментами, такими же, как и посуда из-под Борков. Удача сегодня с нами! Мы благодарим наших проводников, которым искренне признательны. А раскопки… Их решено начать уже следующим летом.

Реконструкция керамических сосудов с поселения Ольховка.

Наш лагерь стоит километрах в десяти от поселения. С наступлением темноты, когда в палатках зажигаются электрические фонарики, поляна преображается. Подсвеченные изнутри разноцветные купола – красные, зеленые, голубые – мерцают в ночи, как огни фантастического городка, застроенного причудливыми домиками. На берегу реки, куда отблески костра уже не долетают, тихо. Поодаль спит огромное Рафайловское городище раннего железного века. Его рассчитанная на круговую оборону цитадель, состоявшая из двух примыкавших друг к другу, но вполне самостоятельных крепостей, за стенами которых начиналось обширное неукрепленное селище, давно заросла густым лесом, через который не пробивается даже свет восходящей луны. Половина участников экспедиции работает на этом памятнике. Здесь на площади около 6 гектаров в конце I тысячелетия до н. э. стояли десятки домов, в которых проживали, по меньшей мере, сотни людей. Застройка «городка» была настолько плотной, что новые жилища, возводившиеся взамен сгоревших или обветшавших, приходилось ставить на месте старых. На одной из окраин поселка нами уже исследован участок, где располагалась мастерская металлурга. Возникновение подобных населенных пунктов говорит о том, что в начале эпохи железа на юге нынешней Тюменской области шло активное формирование предпосылок для возникновения городов в полном смысле этого слова.

Наше поселение древнее примерно на тысячу лет. И это был не город, а, скорее, большая деревня. К сожалению, ее истинных размеров нам никогда не узнать – значительная часть памятника разрушена рекой, год за годом подмывавшей берег. Но некоторые из своих тайн поселок постепенно открывает. Может быть, одну из его загадок удастся разгадать уже завтра. Надо только дождаться утра.

Раскоп на Ольховке, начинавшийся с небольшой стратиграфической траншеи, пробитой перпендикулярно берегу реки для изучения всех имеющихся на памятнике слоев, с каждым днем становится все шире и шире. Вот и сейчас работающие здесь студенты, стоя на его дне, застеленном полиэтиленовой пленкой, тонкими срезами лопат разбирают очередную линию квадратов. Это позволяет нам разделять находки, залегающие в разных слоях, чтобы датировать эти отложения с наибольшей точностью. Работая таким образом, за три недели отряду удалось исследовать уже около 400 кв. м – примерно половину той площади, которую мы собираемся вскрыть в этом году. Несмотря на то, что часть поселения уничтожена обвалами берега, нам повезло: раскоп точно вышел на одно из неразрушенных сооружений, контуры которого теперь уже хорошо видны на зачищенной поверхности. По ним можно догадаться, что это была сравнительно неглубокая полуземлянка, вкопанная в желтую материковую глину примерно на полметра. Но до чего же огромная! Ее размеры – приблизительно 20х12 м! Для каких целей было возведено это гигантское помещение? Что это – остатки дворца, храма, жилище целого клана? И почему его пол такой неровный – с приподнятой площадкой в центре? Что ж, вопросы резонные, но ответ на них я уже знаю, поскольку не раз встречался с подобными сооружениями при раскопках, причем не только в Тюменской области.

Такие постройки были характерны для нескольких скотоводческо-земледельческих культур эпохи бронзы, существовавших на юге Западной Сибири и территории Казахстана на протяжении II и начала I тысячелетия до н. э. Нередко их площадь превышала даже 300 кв. м. А служили они не только жильем для относительно самостоятельных в хозяйственном отношении большесемейных общин численностью 15–20 человек, но и зимним приютом для принадлежавшего им скота.

Содержание домашних животных в жилищах было широко распространено в прошлом у разных народов. Известный русский путешественник Степан Крашенинников, характеризуя жилище удинских бурят, еще в XVIII веке писал: «Зимой живут в деревянных юртах осьмиугольных, на верху оных оставлено круглое отверстие для исхождения дыму, потому, что огонь под ним кладут, который днем и ночью не утихает. В той же юрте и скот их, и сами живут». Загоны для животных устраивались и в сельских жилищах Болгарии, в частности в землянках, которые были распространены на территории Дунайской равнины еще в XIX в. Принцип сочетания под одной кровлей дома и хлева был характерен даже для средне– и североевропейских типов жилых построек, распространенных в прошлом во Франции, Бельгии, кельтских и соседних с ними районов Великобритании (горные районы Шотландии, Ирландия, Уэльс), в Германии, Дании, Швейцарии и других странах. Обычно они делились на центральную часть, где размещались люди и велись хозяйственные работы, а также две боковые, где находился скот.

Этому же принципу следовали и значительно более древние жилища арийских племен, вторгшихся во II тысячелетии до н. э. в Индию. В заговоре на постройку хижины, содержащемся в «Атхарваведе» – собрании их древних заклинаний, окончательно оформившемся приблизительно в начале I тысячелетия до н. э., но включившем в свой состав многие гораздо более древние ритуальные формулы, можно найти следующие строки.

 
Вот здесь я закладываю прочную хижину.
Да стоит она в мире, кропя жиром!
Да войдем мы в тебя, о хижина,
Со здоровыми мужами, с прекрасными мужами, с невредимыми мужами!
 
 
Вот здесь стой прочно, о хижина,
Богатая конями, богатая коровами, богатая радостями,
Богатая силой, богатая жиром, богатая молоком!
Возвышайся на великую судьбу!
 
 
В нее – маленький мальчик,
В (нее) – теленок с движущимся (домашним скотом),
В нее вошел переполненный кувшин
С горшками кислого молока.
 
 
Атхарваведа. III, 12
 

О том же повествует и другой заговор, который произносили перед разборкой дома при передаче его новому хозяину, когда приходилось демонтировать каркас жилища из вертикальных опорных столбов, а также лежавшую на них кровлю, элементы которых были крепко-накрепко связаны между собой веревками.

 
У подпорок, опор,
А также у перекрытий
Хижины, в которой все лучшее,
Мы развязываем все, что связано.
 
 
Кто тебя забирает, о хижина,
И кем построена ты —
Пусть оба они, о хозяйка строения,
Живут до старости!
 
 
Коровам, лошадям поклон,
Тому, что рождается в жилище!
О дающая рождение, о дающая потомство,
Мы развязываем твои петли.
Ты прикрываешь огонь внутри,
Людей вместе со скотом.
О дающая рождение, о дающая потомство,
Мы развязываем твои петли.
 
 
Атхарваведа, IX, 3
 

О том, что раскопанный нами на поселении большой дом служил защитой от холода и сырости не только людям, но и принадлежавшим им домашним животным, свидетельствует и рельеф его земляного пола. Ведь ни в одном из подобных ему жилищ быть идеально ровным он просто не мог. Весной, сразу после выгона скота на пастбища, хозяевам деревянными лопатами и метлами приходилось очищать отведенную под хлев часть своего дома от скопившегося навоза, чтобы основательно проветрить помещение. Следы этих чисток и наблюдают археологи, фиксируя при раскопках жилищ данного типа понижение уровня пола на тех участках, где находились загоны. Довольно часто они располагались вдоль стен постройки или занимали ее половину. В тех домах, которые были покинуты или сгорели зимой, иногда удается обнаружить следы неубранного навоза. Таким образом, центральная часть изученного нами жилища, напоминающая приподнятую над окружающей поверхностью площадку, в действительности являлась местом обитания людей, где земляной пол снашивался не так интенсивно, как по краям.

Рабочий день подошел к концу. Мы собираем свой нехитрый инвентарь и грузим в машину. И хотя такие дома, как раскопанный нами, уже известны, я все-таки очень доволен: ведь для черкаскульской культуры он первый! И, быть может, далеко не единственный, поскольку о черкаскульском домостроительстве ученым известно пока не так уж и много. Вполне возможно, что внимательно проанализировав расположение выявленных столбовых и хозяйственных ям, – а их в жилище более 300 – нам удастся реконструировать его облик. Но этим мы займемся потом. А пока автомобиль медленно трогается, и за окном один за другим в привычном порядке чередуются знакомые пейзажи, обрамляющие дорогу к лагерю.