Текст книги "В поисках Вишневского"

Автор книги: Наталья Кончаловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Два месяца Александр Александрович лечил сломанную руку, проверяя на себе работу рентгенологов, медсестер, на собственном опыте делая разные профессиональные наблюдения. Даже находясь на положении больного, он не прерывал работы за столом, писал статьи и предисловие к сборнику материалов о военно-полевой хирургии, редактировал. Дневник за это время пополнился интересными записями-размышлениями о моральном облике врача-хирурга, о конвейерном обслуживании раненых бригадами, о многом другом. И вот наконец такая запись:

«2 ноября. Утром сделал массаж руки и пошел оперировать. Это первая моя операция после перелома. Раненый – Бахарев Иван Афанасьевич. Пуля лежит в средостении между пищеводом и аортой. Решили идти через брюшную полость – рассечь диафрагму. На операции присутствуют человек тридцать курсантов. Помогает Ляховицкий. Разрезал диафрагму, щупаю пулю, а вынуть не могу, нет инструментов. Наконец вынул. Спрашиваю: «Заметно, что рука была сломана?» Говорят: «Нет». Не знаю, успокаивают или на самом деле».

Но я„читая эту запись, подумала: пуля эта пробыла в теле Бахарева полтора года. Через две недели после ранения Бахарева с диагнозом «непроникающее ранение» выписали в часть. После того он еще дважды был ранен, и каждый раз, подлечив, его отправляли на фронт. И только, когда он стал жаловаться на боль в сердце и затрудненное дыхание при перебежках, снова отправили в госпиталь, сделали рентген, обнаружили пулю и положили на операцию к Вишневскому.

1944 год начался для Вишневского с освобождения Новгорода Великого. Наши части уже гнали вражескую армию вспять – на запад. В дневнике Александр Александрович день ото дня делает подробный отчет о продвижении наших войск, в который вклиниваются короткие информации вроде таких: «В 13-м госпитале прооперировал раненого с тяжким повреждением локтевого сустава». Читаю и вижу, что Александр Александрович живет вместе со всей армией единой заботой – как можно скорее прогнать врага с родной земли. И здесь особенно явственно проявляется у Вишневского унаследованные от деда-воина качества – самодисциплина и чувство высокого патриотизма.

Теперь, читая дневник, я начинаю понимать, почему за многие годы нашей дружбы всего раза два или три видела Шуру в штатской одежде (которая, кстати сказать, шла ему). И не случайно на его портрете работы моего отца из-под белого халата у Александра Александровича видны синие генеральские брюки с красными лампасами. Как солдат со штыком, так шел Вишневский со скальпелем вслед за нашими частями, двигавшимися на штурм Новгорода Великого, страстно беспокоясь о том, что наши медсанбаты не поспевают за быстро продвигающимися вперед войсками. Он досадует на плохую переправу через Волхов, где дорога вдоль берега забита войсками, и радуется, когда медсанбаты ухитряются вклиниться между ними, чтобы вовремя подать помощь штурмующим.

«20 января. Подъезжаем к городу. Слева по шоссе большие белые дома. «Вот где надо развернуть госпиталь», – решаем мы с Песисом. Каменные белые ворота, над ними красный крест и черными буквами написано: «Militärkrankenhaus»… [3]3
  Militärkrankenhaus (нем.) – военный госпиталь.


[Закрыть] Идем в дом, везде нам чудятся мины, но, видимо, у победителей неизменно по-является потребность найти трофеи, и мы скоро забываем о минах. Правда, у меня этот инстинкт носит особый характер, и я преимущественно интересуюсь книгами и газетами. Очень любопытно узнать, чем жили, о чем думали эти люди. Ведь непроходимая стена встала между нами и ними, и стене этой больше двух лет.

Скоро мне удалось разыскать письма, документы, книги и газеты за 11 и 12 числа. В этой же комнате валялось громадное количество бутылок из-под французского шампанского. В одной из газет опубликованы новогодние речи Гитлера и Геринга. Тон их совершенно иной, чем в начале войны. Речь идет уже не о победе над всем миром, а о тяжелых испытаниях, которые предстоят Германии, и о напряжении, которое должно быть проявлено, чтобы спастись от разгрома. Кругом следы быстрой эвакуации. Внешний вид помещения напоминает собой то, что я видел при отступлении наших госпиталей. Видимо, сходство это не случайно…

Сели в машину и поехали дальше. Справа большое немецкое кладбище. Из кирпичей устроены памятники с большими железными крестами. Ровными рядами стоят эти кресты. По-видимому, так оке ровно, как стояли когда-то в строю люди, что теперь под ними лежат. Я бы это кладбище не уничтожал, а сделал над входом надпись: «Кто пришел к нам с мечом, от меча и погибнет».

Въезжаем на площадь: вокруг ни одного целого дома. Здесь масса войск, все двигаются дальше. Ведут пленного немца «издания 1944 года» – ободранный, грязный, без шапки, движения у него вялые, взгляд бессмысленный. Ведет его молоденький красноармеец, почти мальчик.

«Товарищ генерал, – обращается к Песису конвоир, – где здесь штаб дивизии?» – «Не знаю», – отвечает Песис. «Ищу, ищу, умаялся прямо!» Ничего ему не отвечая, мы идем дальше, к кремлю. Направо – памятник «Тысячелетие России», все его фигуры сняты, распилены и лежат на земле. Пожарский лежит на спине, замахнувшись мечом. Даже и лежащий, он угрожает врагам. Здесь же Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Крылов. Налево – Софийский собор, купол его разрушен. Внутри все покрыто инеем, но под ним все же можно рассмотреть часть фресок. В углу лежат убитые немцы – человек шесть. Это, по-видимому, умершие здесь тяжелораненые. Я внимательно рассмотрел их. Меня всегда интересовало, в каком виде в других армиях раненые солдаты поступают с поля боя в медицинские учреждения. Смотрю, лежит раненый с перебитой бедренной костью. Иммобилизация сделана очень слабо прибинтованными к ноге двумя короткими грязными палками. Жалкое подобие шины.

Из собора мы пошли к выходу из кремля в сторону моста. Немцы, отступая, ночью взорвали его, причем взрыв, видимо, был громадной силы – примерно на три километра вокруг взорван лед. Возвращаясь в кремль, встретили члена Военного совета 59-й армии генерала Лебедева, поздравили друг друга с победой…

20 января 1944 года в Москве был дан салют войскам Волховского фронта, освободившим Новгород».

В этой записи, которую я умышленно беру не сокращая, отчетливо проявляется характер Вишневского, его любознательность, жадность и зоркость глаза. Я вижу, как поразил его вид разгромленного Софийского собора и как ищет он взором под инеем на стенах уцелевшую кое-где дивную фресковую роспись, сделанную еще в XI веке русскими мастерами, и тут же, внизу, под ними видит убитых и раненых немецких солдат и тщательно рассматривает, как немцы накладывают «шину» на перебитую бедренную кость раненого.

Я ощущаю в этих записях прирожденную и самовоспитанную пытливость ума Вишневского. Я поражаюсь постоянному психоанализу, поискам в окружающих его людях общечеловеческих черт и различий и вдумчивому, чисто философскому подходу к увиденному.

Надо учесть, что все это лежит за короткими, беглыми строками дневника, и только когда сам вчитаешься в его страницы по нескольку раз, увидишь всю чуткость души, неповторимость и тонкость мышления Александра Александровича.

Надо еще заметить, что за тридцать пять лет, прошедших со времени написания этого дневника, медицина, наука и техника необычайно шагнули вперед. И за этот промежуток времени произошли такие огромные изменения в бытовых и творческих условиях, что, казалось бы, многое отошло в область преданий. Может быть, так оно и есть!

Но… как раз здесь-то и хочется вспомнить, что у всякого могучего дерева, растущего вширь и ввысь, есть корни, которых мы не видим, но которые нельзя подрубать, ибо только они дают новые побеги и плоды!

Весна 1944 года застает Вишневского уже на Карельском фронте.

«14 февраля… Лёг спать рано, вдруг вызывают к Песису: «Поздравляю, мы уже не существуем, Волховский фронт ликвидируют, все наши армии передают Ленинградскому фронту, а первую ударную – 1-му, Прибалтийскому». Стало грустно. Столько времени работали вместе, а теперь расставаться, привыкать к новым людям, все начинать заново…»

Вишневский уже не главный хирург фронта. Он ждет, куда его назначат. Его удручает неизвестность.

«28 февраля. В санитарном управлении никто ничего не делает, меня томит ожидание. Кругом война, все кипит, а мы бездельничаем, какие-то «лишние люди»…»

В начале марта был решен вопрос, и полковника Вишневского приказом направляют на Карельский фронт. Снова, как и в 1942 году на Волховском фронте, начальником санитарного управления назначен Песис, который был тогда в чине генерала. Управление Карельского фронта находится в деревне Выгостров на Беломорканале и обслуживает пять армий на протяжении 1600 километров – от Баренцева моря до Ладожского озера.

Вместе с Вишневским снова работают фронтовой терапевт Молчанов и хирург Бардин.

Александр Александрович все время в поездках, он обследует госпитали в Мурманске, Кандалакше, Кировске, Беломорске, Кеми и множество полевых госпиталей и медсанбатов. Везде оперирует и проводит беседы с врачами.

Интересно, что когда ему приходится оперировать больных с такими «мирными» болезнями, как аппендицит или язвенная болезнь, то он делает это с удовольствием: его охватывает ощущение возврата к мирной жизни. «Вероятно, – пишет он в дневнике, – так должен чувствовать себя солдат, вчерашний крестьянин, меняющий винтовку на плуг».

Впечатления от картин природы в записях Александра Александровича постоянно сопутствуют кратким деловым сообщениям, они врываются совершенно непроизвольно и придают свежесть и яркость.

«1 апреля. Утром посмотрели в Кандалакше еще один госпиталь, потом поехали в санитарный отдел 19-й армии. Горы покрыты снегом, голые скалы, ослепительно блестит на солнце снег. Кое-где он уже начинает таять. По обе стороны дороги устроены канавы и ниши для машин, сугробы до трех метров…»

А вот как описывает Вишневский Мурманск: «Вечером пошли смотреть город. Очень красива темная вода залива на фоне покрытых снегом гор. Масса кораблей – прибыл транспорт. Почти все корабли – стандартные, строившиеся, вероятно, в Америке. Город сильно разрушен. На улице можно встретить моряков различных национальностей: негров, малайцев, в расстегнутых куртках, без шапок, с широкими, во все лицо, бородами, американцев. На этом фоне особенно выделяются прекрасно одетые, с блестящей выправкой и неизменными трубками во рту английские офицеры.

Пошли смотреть бомбоубежище, устроенное в скалах. Громадные залы в нескольких этажах. Никакая современная бомба не может быть опасна для жизни находящихся здесь людей. Смотрели заграничную цветную кинокартину «Конец Гаваны».

Северный флот… Вишневский у главного хирурга флота Арапова – в городке Полярном. Здесь «большие каменные дома, прямо как в Москве», – удивляется Вишневский.

Он восхищается Араповым, «который ведет себя, как настоящий моряк». Он очарован гостеприимством Арапова и его обаянием и доволен отлично устроенным в скале госпиталем.

И все это описание пронизано умением Александра Александровича оценивать внутреннюю культуру людей, с которыми ему все время приходится сталкиваться. Он ищет ее в них и откликается на нее мгновенно.

Майские дни на Карельском фронте отмечены в дневнике следующими записями:

«1 мая. Идет снег. Пошли с Молчановым гулять на реку, параллельную Беломорканалу. Река красивая, широкая, через нее перекинут хороший, мост, рядом плотина. Немного подальше два порога, зрелище потрясающее. Берега усеяны громадными камнями, между ними попадаются участки земли, на которых сажают картофель и другие овощи. Много прошлогодних ягод, выглядывающих из-под снега. В середине реки и на ее изгибах живописные маленькие островки, поросшие соснами. Построить бы здесь маленькую дачку и отдыхать в теплые летние месяцы! Ловить бы рыбу, охотиться!»

Запись, в которой Александр Александрович раскрывается, как отличный хозяин, охотник и рыболов, как человек, не чуждый лиризма, умеющий видеть и ценить красоту природы.

«2 мая. Праздники продолжаются, а я сегодня оперировал больного с абсцессом легкого. Впервые встретился с необходимостью оперировать двумоментно…»

«3 мая. Утром был в госпитале. Пока смотрел раненых, приехал мой шофер с простреленной машиной и весь окровавленный. Оказывается, когда он проезжал по мосту, в него по ошибке дали очередь из автомата. Часовой хотел задержать двух стоявших на мосту мужчин, которые показались ему подозрительными. Пули – шесть штук – попали в лобовое стекло, как раз в то место, где я обычно сижу. Если б я не остался осматривать раненых, то наверняка был бы убит. В конце войны в Беломорске, да еще по ошибке – совсем уж нелепо…»

В конце мая Александр Александрович получил разрешение съездить в Москву. В дневнике есть интересная запись:

«29 мая. Рано утром отправился на вокзал. Ждем поезда вдвоем с Н. С. Молчановым. Усевшись в вагон, узнали, что в этом же поезде едет в Архангельск Д. А. Арапов. Пошли к нему. У него оказалась водка и прекрасная копченая треска. Ехать стало значительно веселее».

В Москве Александр Александрович был принят Е. И. Смирновым и стал просить перевести его с Молчановым на другой фронт. Молчанову Смирнов отказал, а Вишневскому обещал перевод на другой фронт, более действенный. Но это не сбылось: командующий фронтом Мерецков предложил оставить Вишневского на месте. Видимо, этому были серьезные предпосылки, поскольку готовилось наступление на левом фланге между Ладожским и Онежским озерами. И Александр Александрович записывает в дневнике:

«17 июня. Утром вернулся в Алеховщину. То, что я увидел за эти дни, меня очень встревожило.

Санитарная служба армии, имея малое число лечебных учреждений, была поставлена в трудные условия обеспечения наступательных действий войск…

Посмотрев лечебно-эвакуационный план, я сразу же увидел, что предполагаемые потери значительно превышают наличие мест в госпиталях.

Обстановка такая, что вот-вот начнется наступление, а сил и средств у санитарной службы явно недостаточно…»

И вот Вишневский вместе с Песисом собирает совещание корпусных и дивизионных врачей-командиров медсанбатов и ведущих хирургов, на котором ставятся задачи по лечебно-эвакуационному обеспечению войск в связи с предстоящим наступлением.

После совещания Вишневский с хирургами и начальниками корпусов едут на передний край – в город Лодейное Поле. Александр Александрович видит, что от противника их отделяет только река Свирь. Он видит, что вдоль дороги к берегу уже вырыты довольно широкие ходы сообщения. Он думает о том, что нельзя будет свободно подтянуть войска к реке в эти июньские белые ночи. Он осматривает окраины города, где в деревянных уцелевших от бомбардировок домах расположились военные части. Он обеспокоен всем этим. С присущим ему чувством ответственности он обдумывает происходящее, и от 31 июня мы читаем в дневнике такую запись:

«После мощной артиллерийской подготовки, продолжавшейся три с половиной часа, наши части, нанося основной удар левым флангом (район Лодейного Поля), форсировали реку Свирь и начали развивать наступление в направлении на Олонец вдоль северного побережья Ладожского озера (схема № 8).

Я находился в окопе на наблюдательном пункте в районе Лодейного Поля и мог видеть, как наши солдаты под огнем противника переправились через Свирь и захватили маленький плацдарм на противоположном берегу.

Разлившаяся после взрыва плотины Нижнесвирской гидростанции река была серьезной преградой для наступления. Местами ширина ее достигала 500–600 метров. За первыми людьми, переправившимися буквально вплавь, шли лодки, затем плоты, амфибии и понтоны для будущего моста.

На наблюдательном пункте собралось начальство. Мимо везли раненых, их было немного, но обслуживать их нелегко. Убедившись, что дело налаживается, я поехал в медсанбат.

В небе – наши самолеты. Как вся картина, которую я видел, непохожа на то, что было в начале войны. Подумать только! Враг дошел до Москвы, блокировал Ленинград. И все же мы выстояли и теперь наступаем. Партия сумела в этих труднейших условиях организовать народ и армию для победы. Перебазировав на восток крупнейшие промышленные предприятия и мобилизовав все на оборону, страна снабдила армию первоклассной боевой техникой, мы получили большое количество самолетов, замечательных танков, орудий и, наконец, уникальных минометов – «катюш». Вот когда мы начинаем брать реванш у фашистской Германии! Мысли об этом целиком поглотили меня и породили чувство гордости за подвиги советского народа».

25 июня в Москве за форсирование Свири и успешно развивающееся наступление был дан салют в честь войск Карельского фронта.

У Александра Александровича большое беспокойство вызывает недостаточно четко налаженная медицинская помощь раненым. Успеть вовремя вынести с поля боя раненых, остановить кровотечение, оказать необходимую помощь и т. д. и т. п. – разве перечислишь все, что входит в функции медсанбатов, подающих на первую линию госпиталей, на операционные столы раненых, которых после обработки эвакуируют на вторую линию госпиталей.

А наступление идет, и снова рвутся гранаты и мины, падают бомбы, и снова люди в белых халатах ползут, бегут к упавшим на землю бойцам и сами нередко падают ранеными и убитыми…

А фронт движется, и в такие моменты госпитали бывают переполнены, работать становится трудно. И только при полной стабилизации фронта или, как говорится на обиходном языке, в «затишье» удается создать благоприятные условия для оказания хирургической помощи раненым и больным. И Александр Александрович как руководитель санитарной службы постоянно чувствовал себя виноватым при возникающих неполадках, при неумелой организации работы в медсанбатах, при плохом снабжении медикаментами и санитарным оборудованием. Он «болел» за каждое упущение, за каждый промах.

«10 июля… Поехал в Видлицу оперировать командира корпуса Голованова. Ранение очень тяжелое. У него вырваны обе грудные мышцы, раздроблен правый плечевой сустав. На рентгеновских снимках виден большой металлический осколок.

Во время операции установил, что металлическое инородное тело – это планка от ордена. Я иссек поврежденные участки мышц, удалил свободные костные осколки, в глубине раны убрал кусок шинели и металлическую планку. Операция шла под местной анестезией».

А ночью этого же числа Вишневского вызвали в Олонец, чтобы оперировать генерала Калашникова, начальника политуправления фронта.

«11 июля. Закончив в семь утра оперировать Калашникова, поехал домой, чтобы уснуть, но приехал Куслик. Пришлось отправиться с ним в Видлицу. Прооперировал там раненого с гнойным гонитом – по нашему способу. Потом занялся одним слишком осторожным начальником госпиталя, который поднял панику и освободил весь дом, услышав «тиканье часового механизма мины». Я послушал и отчетливо услышал работу жучка, который испуганно замолкал при постукивании.

Ночевать поехал в Олонец. Здесь на площади повесили изменника Родины. Вешать изменников, конечно, нужно, этот, например, застрелил при финнах из охотничьего ружья двух наших раненых и заслужил такой конец, но смотреть, как это делается, я бы не стал… Говорят, для «неустойчивых» полезно. Ну пусть такие и смотрят».

Очень интересно проследить характер мышления Вишневского по этим записям. То, что его волновало, удивляло или возмущало, непременно находит место в лаконичных записях, и порою одна лишь строка дает целую картину происходящего и отношения к нему автора дневника.

В записях перемежаются описания сложнейших хирургических операций с описаниями фронтовых событий, стратегических операций наступления наших войск на финской границе и освобождения Петрозаводска. Я смотрю на карту-схему Карельского фронта, на красные стрелы движения советских войск между Ладожским и Онежским озерами, вижу эти поименованные кружки по берегу Ладоги – Сортавала, Паткеранто, Видлица, Олонец… и мысленно вычерчиваю себе пуганую сеть маршрутов Вишневского, весь год метавшегося между этими городами, – то самолетом, то в машине, то случайными поездами, то пешком по вызовам в госпитали и медсанбаты, – и все это под обстрелами финнов с земли, с воды и с неба. Причем в это же время Александр Александрович пишет статьи о лечении ранений, переделывает их, обрабатывает и отсылает в тыл для опубликования.

И все же среди этого напряжения не ускользает от его глаз неописуемая красота Ладожского озера и окружающих его хуторов с домиками, выкрашенными в красный цвет, с белыми наличниками окон. Он любуется красивейшей дорогой от Олонца до Петрозаводска: сплошной еловый лес с краснеющими на его фоне ветвями рябины. Он удивляется и восхищается порядком финских хозяйств на оставленных ими советских землях. Войска Карельского фронта при поддержке Северного фронта завершили освобождение Карелии и, преследуя отходящие части, вступили на территорию Норвегии, положив начало освобождению ее территории от врага. «Вот ведь как здорово!» – пишет Вишневский.

26 октября Вишневский вместе с врачами Песисом и Никишиным въехали в норвежский город Киркинес. В дневнике имеется такая запись: « Обширный залив, окаймленный горами. Встречаем первых норвежцев: их трое – юноши, блондины, один, что повыше, – с трубкой. Едем по улицам, домики узкие, высокие, с широкими окнами и остроконечными крышами. Женщины хорошо одеты. Молодые девушки без головных уборов. Мужчины часто с трубками во рту, широкоплечие, в пиджаках и свитерах с национальным узором. Подъезжаем к подвесному мосту. Он взорван. Наши части переправляются на понтонах и амфибиях. Впервые увидел, как амфибии переплывают через фиорд. До Киркинеса еще 8—10 километров. Дорога минирована, вокруг много ям от вырытых мин. Прождав несколько часов, поехали окружным путем, но, проехав несколько километров, вернулись, потому что дорога взорвана и два километра пути еще не разминированы. Решили переночевать в медсанбате, а утром двигаться дальше… Приехали в медсанбат и разместились в палатке. Кто из нас когда-нибудь мог думать о том, что придется ночевать в палатке в Норвегии? Не спалось. Много впечатлений – ведь за несколько часов мы побывали в СССР, в Финляндии, в Норвегии. Я вышел из палатки, ночь была звездная, в небе горело северное сияние…»

Вишневского снова переводят в Беломорск. В ожидании свертывания госпиталя Александр Александрович отбирает раненых для очередных операций. Ему предстоит извлечь осколок из сердца раненого бойца Захарова. Я привожу полностью эту запись, поскольку она дает представление о мастерстве хирурга и о его человеческих качествах.

«16 ноября. Ночь спал плохо. Снились какие-то страшные сны. Часто просыпался и думал о предстоящей операции. Утром пришел в госпиталь, взял там рентгенограмму и пошел с ней в морг, там вскрыл труп и уточнил с рентгенологом расположение осколка в сердце. После этого пошел оперировать.

Начал операцию с двухсторонней блокады блуждающих нервов… Аккуратно дошел до сердечной сорочки, вскрыл сердце, оно билось перед глазами… Осторожно стал ощупывать его поверхность. Больной слегка реагировал, и сердце забилось быстрее. Обнаружил плоскостное сращение между сердцем и перикардом. Разъединил спайку и нащупал на сердце острый осколок, немного выступивший наружу. Осколок располагался на границе между правым и левым желудочками, ближе к правому… Беру сердце сзади левой рукой (раненый жалуется на неприятное ощущение) и тихонько скальпелем стараюсь выпрепарировать осколок. Сердце все время сильно сокращается, боюсь, как бы осколок не провалился внутрь. Ведь толщина стенки правого желудочка всего лишь 0,2 сантиметра. Вдруг пинцет провалился под осколок внутрь сердца. И сразу же вся сердечная сорочка полна крови. «Крючки! Расширяйте рану!» Отвечают: «Он в обмороке». – «Он и должен быть в обмороке». Я думал, что говорят о раненом, а оказалось, в обмороке ассистент, который должен был держать крючки. Больной стонет: «Помогите! Умираю!» И вот в этот момент я наконец изловчился и наложил первый шов на разрезанную стенку сердца. Вытер кровь, наложил еще два шва. Раненый успокоился, и я вынул осколок…

К концу операции больной чувствовал себя удовлетворительно, причем вся операция была выполнена под местной анестезией…»

Меня всегда поражают те простота и точность, с которыми Александр Александрович описывает самые сложные хирургические операции. Он не загружает рассказ профессиональными терминами, он рассказывает «для читателя». Рассказ его – это всегда интересная беседа талантливого человека, умного и тонкого наблюдателя.

За раненым Захаровым Александр Александрович будет следить целый месяц. А потом он оставит его на попечение отличного врача-хирурга Афанасьевой, которая ассистировала ему во время этой операции.

Как раз в эти дни был дан приказ о расформировании медицинского управления и штаба и перевода в Ярославль. Началось передвижение, но госпиталь в Беломорске все еще продолжал функционировать, и Александр Александрович, будучи постоянно в разъездах, строго наказывает ежедневно сообщать ему о состоянии раненого Захарова.

«17 ноября… Рано утром приехал в госпиталь. Волнуюсь, вхожу в коридор и по лицам врачей и сестер пытаюсь установить: жив ли мой раненый? Жив! Иду в палату, состояние у него тяжелое, но появляется надежда. Жалуется на боль в сердце. Сделал необходимые назначения…»

«18 ноября. Эту ночь проспал как следует. Песис предлагает ехать в Петрозаводск на хирургическую конференцию ФЭНа. Очень не хочется, жаль бросать оперированного. Утром поехал в госпиталь. Он чувствует себя лучше. Сердце его почти не беспокоит, но тут новая беда – намечается пневмония. Даю точное расписание всех назначений и прошу каждый день телеграфировать мне в Петрозаводск…»

«19 ноября… Наконец получил телефонограмму: «Состояние Захарова на 6 часов вечера 19 ноября: явление левосторонней пневмонии…»

«20 ноября. На совещании вручали ордена. Снова пришла телефонограмма: «Состояние больного Захарова, несмотря на наличие двухсторонней плевропневмонии, лучше. Ночь спал…»

«21 ноября… Вечером пришла телеграмма: «Состояние Захарова значительно лучше – утром 37 градусов, вечером 38 градусов. Дыхание продолжает оставаться болезненным, в легких влажные рассеянные хрипы, пульс 120, ритмичный, рана в хорошем состоянии, сон хороший, появился аппетит».

«22 ноября… Телеграммы о состоянии Захарова почему-то не было».

«23 ноября… О Захарове нет сведений. Неужели умер? У меня все время в памяти его голос во время нашего разговора после операции: «Профессор, милый вы мой!!!» За таких пациентов сам готов жизнь отдать… После операции, когда спрашивал о самочувствии, он отвечал: «Хорошо! Спасибо вам!!» А ведь бывают такие, которых лечишь, а они все говорят: «Так же» или: «Хуже» – и при этом смотрят на тебя так, словно ты виноват в их болезни.

Завтра еду в Беломорск».

«24 ноября. Поезда в Беломорск нет, отменен. Приходится ждать до завтра. Получил телефонограмму о «состоянии здоровья Захарова»: "Наблюдается дальнейшее улучшение. Рана в хорошем состоянии. Пульс 104, ритмичный, пневмония еще держится. 23 ноября произведена блокада по Вишневскому. После блокады наблюдается улучшение самочувствия, температура утром 37,1 градуса».

«26 ноября. Ночь в вагоне спал плохо. Утром смотрел Захарова. Его немного лихорадит, но уже ест и улыбается. Афанасьева где-то достала книгу Джанелидзе о ранениях сердца. Читал ее запоем, прекрасно написана…»

«1 декабря. Прямо с поезда поехал в госпиталь. Захаров чувствует себя хорошо! Пневмония у него почти разошлась».

«6 декабря. Был в госпитале. Сделал Захарову рентгенограмму. Сердце после операции увеличено. Я часто наблюдал это после ранения сердца».

«10 декабря. Пришел приказ мне и Молчанову выехать в Ярославль. В последний раз навестил Захарова, он чувствует себя хорошо. Обменялись адресами. Обещали писать друг другу».

Рассматриваю снимки в газетных вырезках, военных лет, собранных в массивный альбом сыном Александра Александровича – Сашей. И вижу Александра Александровича – худенького, молодого, в валенках, в ушанке и ватнике, прислонившегося к старинному пузатому автомобилю – видимо, трофейному. Такой он здесь скромный, трогательный «очкарик». А внизу подпись: «Профессор А. А. Вишневский, награжденный орденом Ленина за образцовое выполнение боевых заданий…»

А вот шарж художника Пророкова: Александр Александрович в ватнике и ушанке, поверх них – белый халат с красным крестом, за плечами автомат, у пояса две гранаты с привязанными к ним рецептами, гласящими – «белофиннам». Вишневский похож необычайно, внизу подпись: «На операцию». Профессор А. А. Вишневский».

И еще портрет, сделанный художником Титовым: «Бригзрач А. А. Вишневский, награжденный орденом, Отечественной войны 1-й степени». Под портретом приказ от 18 марта 1942 года о награждении Вишневского орденом.

Еще приказ, уже от 1945 года, о присвоении звания генерал-майора медслужбы А. А. Вишневскому.

Приказ о награждении орденом Красного Знамени, еще приказ…

Читаю статьи Александра Александровича, опубликованные в газете «Красная звезда»: «Хирургия на войне», «Доктрина врача» и много других статей. И еще больше статей о нем самом, и в каждой – горячий и заинтересованный разговор о методах Вишневских – о местной анестезии, блокадах, о бальзамической мази…

Я с удовольствием читаю большую статью Емельяна Ярославского «Советская интеллигенция в Великой Отечественной войне», в которой он отдает дань глубокой благодарности армии медицинских работников во главе с известными всему миру академиками и учеными – Бурденко, Орбели, Вишневским. Эта статья о тех, кто самоотверженным трудом своим спасает жизнь тысячам бойцов, возвращая их в строй.

Читаю статьи разных авторов, полные горячей благодарности хирургу Вишневскому и восхищения его операциями, о которых Бурденко сказал так: «Они требуют от хирурга головы ученого, глаз снайпера и рук ювелира».

Читаю и вспоминаю встречу нового, 1945 года, года Победы. Для Александра Александровича встреча эта в Москве прошла как бы незаметно.

«31 декабря. Вечером был у родителей. Чужих никого не было, поужинали и легли спать. За стеной в соседней квартире всю ночь шло веселье».

Мы праздновали первые дни нового года, а в это время Вишневский уже летел из Москвы в Ленинград, а оттуда в Петрозаводск и снова в Ленинград. Он курсирует между городами, оперирует в госпиталях, обследует их работу. Александр Александрович сетует, что в дни, когда началось генеральное наступление, ему приходится мотаться по госпиталям в тылу. «Неужели нам ничего не поручат? – записывает он в дневнике 17 января. – Обидно, что в такое время приходится сидеть в Ярославле…»В Ярославле временно находилось резервное санитарное управление фронта, и никто не знал, куда его направят. Александр Александрович едет в Москву и просит Ефима Ивановича Смирнова отправить его на другой фронт, но все безуспешно – снова Ярославль, и снова ожидание.