Текст книги "В поисках Вишневского"

Автор книги: Наталья Кончаловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Становление

Если бы в свое время я спросила Александра Александровича, что помнит он о периоде революции 1917 года, он как человек образованный и живо всем интересовавшийся мог бы рассказать подробно о годах гражданской войны в Казани, когда вся Россия была в кольце иностранных интервентов и белогвардейских банд, внутри которого орудовали контрреволюционные силы, поддерживаемые татарской буржуазией и кулаками. Империалисты Англии, Франции, Японии, Америки шли с военной интервенцией по Волге в надежде взорвать Советскую власть изнутри…

Он бы рассказал о Казани, много раз переходившей из рук рабочих отрядов в руки белобандитов и эсеров, таких авантюристов, как полковник Муравьев или анархист Трофимовский, когда отряды рабочих и красногвардейцев бились не на жизнь, а на смерть с врагом, превышающим их силы в десять раз…

Но что мог помнить двенадцатилетний Шурка из событий этого времени? Думается мне, что свой любимый Верхний Услон, когда белые захватили его и, расставив орудия и пулеметы на узеньких дачных улочках, меж яблоневых садов, вели жестокий бой с группой беззаветных смельчаков – рабочих и красногвардейцев под командованием молодого казанского коммуниста Скачкова. Все они погибли на том самом берегу, где незадолго до этого кувыркались и бегали вперегонки по песчаной отмели мальчишки: Шурка Вишневский, Борька Винокуров, Борька Мусин… Золотой песок косы обагрился там кровью защитников Казани.

Конечно, не мог Шура не помнить и вторжение белых в Казань в августе 1918 года, когда тридцать пять дней в городе хозяйничали белые и чинили кровавые расправы прямо на улицах, когда над Казанью трезвонили колокола, в церквах совершались молебны, и велико-светские дамы, купчихи и помещицы вышли на залитые кровью улицы с цветами, встречая белогвардейские полки, подкрепленные чешскими военными частями… Тогда восстановлены были городская дума и земское собрание, и комендантом стал прятавшийся до сего времени генерал Рычков. Тогда было собрано и Учредительное собрание, пытавшееся сколотить «беспартийную рабочую корпорацию», а на фабриках и заводах появились прежние хозяева, чтобы, освободившись от «передовых элементов», твердо проводивших линию ленинцев и имевших с ними прямую связь, захватить снова в свои руки власть.

С приходом Советской власти в ученом мире Казани произошел раскол, многие буржуазные ученые подались за границу, но часть университетской интеллигенции осталась, приняв новую политику, и, хотя находилась в трудных материальных условиях, продолжала работать.

Памятным событием было открытие рабфаков осенью 1929 года, когда в Казанский университет влилась молодежь из рабочих и крестьян разных национальностей. К 1920 году уже открылись пять новых вузов, кроме университета. Это были археологический, ветеринарный, политехнический, восточнопедагогический, лесоводческий институты. Шестым был открыт татарский коммунистический вуз, откуда выходили национальные кадры партийных работников республики. Сотни специалистов – учителей, агрономов, врачей, инженеров, ветеринаров – создали первое звено рабоче-крестьянской интеллигенции Поволжья.

Представители старой казанской медицинской школы, верные традициям русских ученых, ревностно поддерживали развитие советской медицины в университете, в институте социальной гигиены, в обществе врачей и и микробиологическом институте, отдавая свои знания молодым и приобщая к науке широкие массы.

В числе ученых-медиков остался в Казани и Александр Васильевич Вишневский, к тому времени ставший виднейшим русским хирургом. Семья по-прежнему жила в своем доме на Старо-Горшечной улице.

В 1924 году Шура закончил школу и поступил в университет. Александр Васильевич внимательно следил за сыном, подолгу беседовал с ним, передавая ему свои знания и опыт и свою преданность искусству хирургии. Уже со второго курса Шура вел практические занятия со студентами по анатомии, к которой отец привил ему особое пристрастие, а с третьего курса работал при кафедре фармакологии, продолжая работу отца, и сам конструировал специальную камеру для этой работы.

Становление молодого ученого проходило в годы становления нового советского общества, но самым ярким примером для него была жизнь отца – Александра Васильевича, принимавшего горячее участие в развитии новых форм медицинской науки. В то трудное, но славное время Александр Васильевич взял на себя и руководство губернской больницей, и организацию института усовершенствования врачей, и университетскую клинику хирургии. Одновременно с этим он окончательно завершает разработку своего метода местного обезболивания. Его научно-практическая деятельность объединяет вокруг себя многих последователей – учеников, которые потом стали известными профессорами.

Сыном своим Александр Васильевич явно гордился. И когда Шура начал оперировать самостоятельно, Александр Васильевич говорил его друзьям:

– А Шурка-то мой видели, как оперирует!..

В 1929 году Шура, закончив университет, остался научным сотрудником при кафедре анатомии, но этим удовлетвориться не захотел и решил ехать в Ленинград, поступать в военно-медицинскую академию.

Мне не удалось встретить никого, кто вместе с Александром Александровичем работал в Ленинграде в этот период. Нет на свете и жены его – Варвары Аркадьевны, которая могла бы рассказать о муже молодом военном враче, начинавшем продвигать в науку методы, разработанные отцом его, Александром Васильевичем, в частности, – применение новокаиновой блокады.

Три года, проведенных Александром Александровичем в Крутых Ручьях – в лепрозории, куда он был послан из Ленинграда профессором Сперанским, дали ему возможность формироваться как ученому. Серьезное научное исследование воздействия новокаиновой блокады на кожную и нервную формы проказы дало отличные результаты и возможность через три года блестяще защитить диссертацию на тему «К вопросу о патогенезе и терапии проказы». Вскоре ему было присвоено звание профессора.

К этому времени Александр Васильевич уже перевелся в Москву во Всесоюзный институт экспериментальной хирургии и пригласил сына работать вместе с ним. Отсюда начинается творческое содружество отца и сына Вишневских, продолжавшееся до самой кончины Александра Васильевича, который очень верил в талант сына и считал его подлинным преемником своих научных воззрений. «Я, откровенно говоря, не всегда могу сказать, что принадлежит мне, а что ему в нашем общем деле», – говорил Александр Васильевич, утверждая этими словами становление своего сына в искусстве хирургии.

Три дня в Ясной Поляне

Что так привязывало Александра Александровича к Ясной Поляне? Он бывал там постоянно, то с ружьем – поохотиться, то уставшим – отдохнуть, то по призыву яснополянских врачей – оперировать какого-нибудь сложного больного. И, несмотря на то, что были дача под Москвой, на Николиной горе, и военный санаторий «Архангельское», где он постоянно отдыхал в зимнее время, для Александра Александровича Ясная Поляна имела особенную притягательную силу.

Я попала туда впервые, как ни странно, не ради музея, а в надежде на встречу с теми, кто мог мне рассказать о пребывании Вишневского в Ясной Поляне. Я провела там три дня и сразу попала в плен к толстовской усадьбе с ее рощами и прудами, с притягательной силой атмосферы, окружавшей великого писателя.

День первый

Было это в начале апреля, и сырость в Ясной Поляне была такая, что мне нездоровилось, как нигде и никогда. Но, превозмогая боль в позвоночнике, я все же отправилась с утра в дом-музей. Меня встретил хранитель его и один из исследователей жизни и творчества Толстого, Николай Павлович Пузин. Он водил меня по дому, и за тихим рокотом его спокойной речи передо мной оживали картины той эпохи и волнующие эпизоды из жизни семьи Толстого – счастливые и горестные.

Николай Павлович, сам будучи двоюродным внучатым племянником поэта А. А. Фета, прекрасно знает и любит эту эпоху, умеет ярко и талантливо рассказать о ней и передать посетителям музея драгоценное ощущение подлинности всего того, что окружало великого писателя. И кажется, что эти стены – свидетели жизни Льва Николаевича – хранят даже давние запахи и шорохи, и что спинки мягких кресел еще не успели остыть от человеческого тепла, и что глыба зеленого стекла – своеобразное пресс-папье, подаренное Толстому рабочими Мальцевского завода, ревниво хранит листы рукописей на его рабочем столе… А рояль стоит, сберегая интимность семейных музыкальных вечеров, и кажется, что крышка только что опустилась после очередного, как говорили в этом доме, «делания музыки».

«Люблю музыку больше всех других искусств», – говорил Толстой, и, как известно, любительская музыка занимала в жизни его семьи очень важное место, и часто ей предпочитали профессиональную…

Я стою и думаю о том, что здесь однажды прозвучали Крейцерова соната Бетховена в исполнении старшего сына Толстого – Сергея Львовича и скрипача Лясотты, и это произвело на Льва Николаевича очень сильное впечатление, которое потом он передал в повести «Крейцерова соната».

Здесь Толстой сам играл в четыре руки пьесы Моцарта – с дочерью Машей или женой Софьей Андреевной. Здесь играли и Танеев, и Гольденвейзер, и молодой Игумнов…

Мы ходим по комнатам, где каждая деталь, каждый уголок наполняют сердце волнением и трепетом.

Николай Павлович рассказывает мне о том, что ему довелось общаться и даже дружить со старшим сыном Толстого Сергеем Львовичем. И много других интересных подробностей узнала я от Николая Павловича.

Я смотрю на знаменитую скульптуру работы Паоло Трубецкого – портрет Толстого в мраморе. На мой взгляд, это один из самых лучших и близких по сходству и характеру скульптурных портретов Толстого. Он стоит в углу гостиной, и в нем есть что-то притягательное, приковывающее ваше внимание, что заставляет, уходя, обернуться не один раз, чтобы запомнить его навсегда…

Мы выходим с Николаем Павловичем из дома и идем по направлению к больнице: там я должна встретиться с главным врачом – Игорем Петровичем Чулковым и расспросить его о Вишневском. Идем не спеша, беседуя, навстречу идут люди, и Николай Павлович поминутно отвечает на добрые приветствия, и я вижу, что иду рядом с человеком не только высокой культуры, но всеми любимым и уважаемым, и думаю: как надо ценить таких людей!

У входа в больницу я прощаюсь с Николаем Павловичем, который идет к поселку, где живет с семьей.

Игорь Петрович ждал меня в маленьком флигеле при больнице. Ему, видимо, не терпелось поделиться со мной всем, что он знал и помнил. И пожалуй, никто из врачей, знавших Вишневского и работавших с ним, не проявлял такого энтузиазма и такой преданности памяти отца и сына Вишневских.

И вот мы сидим с Игорем Петровичем, с этим высоким сутуловатым человеком, необычайно добрым, мягким и отзывчивым. Но чувствуется, что за этой мягкостью – большая воля, а за добротой и отзывчивостью – умение ладить с людьми. Он рассказывает:

– Когда Александра Васильевича спросили: как вы смогли воспитать в своем сыне такого сильного хирурга, он отвечал: «Очень просто – я десять лет держал его в анатомичке, у отличных физиологов». И здесь, конечно, сказывается принцип Александра Васильевича, который считал: первое, что необходимо для любой специальности в медицине, это изучение строения человеческого организма, нормальной и патологической анатомии.

Да, Александр Александрович был истинным сыном своего отца – он мастерски ассистировал ему и сам говорил об этом так: «Отдаю отцу столько сил, сколько вообще их имею!» Он преклонялся перед отцом, любил его безмерно и целиком воспринял его методику. Когда умер Александр Васильевич, сын сказал: «Вот нет больше отца, и какую же глупость я совершил, не догадался, пока он еще не остыл, взять у него из руки квадратик кожи. Я бы вырезал такой же у себя, вшил на это место кожу отца и, прикасаясь к ней, постоянно получал бы новую зарядку, физическую и моральную.

Вот мне часто говорят, что многое создано не мной, а моим отцом, но ведь можно растранжирить наследство, а я собрал и удержал его методику, расширил и развил его школу…»

Игорь Петрович ненадолго задумывается и затем продолжает свой рассказ:

– После смерти отца Александр Александрович учился хирургической технике у Егорова и у Знаменского, он долгое время работал прозектором и отлично знал анатомию, знал каждую мельчайшую клетку в организме.

Когда мы сдавали Александру Александровичу экзамен по анатомии, он нас три раза проваливал, считая, как и отец, что в хирургии важнейшее безукоризненное знание анатомии и физиологии.

Ассистировать ему во время операции было невероятно трудно – такой скрупулезной осторожности и даже нежности требовал он от нас. Если, взяв крючок, случайно дернешь кожу, немедленно услышишь крик, а то и брань: «Ну что ты, как крыса, кожу разодрал!» Александр Александрович всегда чувствовал, как ассистент держит крючок. «Держи воздухом!» – кричал он. Ничто не ускользало от его взгляда, и мы порядком уставали от этого нервного напряжения. Но зато мы прошли прекрасную школу…

А руки! Какие руки были у Вишневских! У Александра Васильевича они были короткие и толстые, но посмотрели бы вы, какую тонкую работу он ими выполнял! Бывало, диву даешься, как это все у него получается. Техника у него была, как у пианиста… Ау Александра Александровича, наоборот, руки были тонкие, ловкие, с очень красивыми пальцами. Запомните этот термин – «хирургическое туше», – лучшего не было ни у кого. На его операциях не бывало кровотечений, он сразу зажимал сосуды и мелкие сосудики, и, самое главное, он старался, как и отец, тщательно обходить нервные стволы, зная, что от них зависит заживление раны. Помню, как однажды Александр Александрович приехал с фронта и оперировал в клинике у отца, на Большой Серпуховке. Отец смотрел и радовался. «Ты гляди, Игорь, – говорил он мне, – как мой Шурка хорошо работает!»

А ведь в те времена сын на фронте оперировал чаще, чем отец в тылу. И сыну приходилось сталкиваться со многими хирургами и наблюдать разные школы, разные операции, и каждый раз он заимствовал у них удачные, эффективные приемы, которыми искренне восхищался, и охотно приобретал опыт коллег. По технике он мог соперничать только с Юдиным, хотя у Юдина была совершенно иная школа.

Отца Александр Александрович любил безгранично, берег его, часто заменял на сложных операциях. И если приходилось отстаивать принципы школы Вишневских, то Александр Александрович принимал на себя все удары противников…

В соседней комнате запели птицы, такое разноголосье донеслось оттуда, что беседа наша прервалась.

– Удивляетесь? – засмеялся Игорь Петрович. – Это моя страсть.

Он открыл дверь в свой кабинет, и я увидела множество клеток, поставленных одна на другую вдоль большого окна. Были тут и щеглы, и канарейки, и чижи, и отдельно в больших клетках важничающие попугаи. Как только Игорь Петрович вошел в это птичье царство, поднялся такой гомон, что беседу пришлось закончить, к тому же Лидия Павловна, жена Игоря Петровича и постоянная помощница его, уже накрывала на стол в столовой.

– А вы знаете, ведь Лидию Павловну буквально спас Александр Александрович. У нее был гнойный панкреатит и холецистит. Он приехал и блестяще провел операцию удаления желчного пузыря. Да что говорить, чудо-хирург был!..

День второй

Этот день начался у меня с выступления в яснополянской библиотеке, в доме, принадлежавшем деду Льва Николаевича, – Николаю Сергеевичу Волконскому. Само это здание – прекрасный усадебный белый особняк посреди открытой поляны – словно переносит нас в один из романов Толстого. Уютные, небольшие комнаты, лесенки на второй этаж, коридоры, переходы, большие залы и столовые – все так напоминает быт толстовских персонажей.

Николай Павлович Пузин предложил мне пройти еще раз в дом-музей, чтобы поподробнее рассказать о последнем пребывании Толстого в Ясной Поляне, куда привезли гроб с его телом. Мы спустились в нижний этаж под сводчатый потолок, где раньше был кабинет Льва Николаевича:

– Вы, конечно, знаете, что Лев Николаевич скончался на станции Астапово, и оттуда его сыновья перевезли гроб поездом на станцию Засеку, и от вагона четыре сына его – Сергей, Илья, Андрей, и Михаил – на руках пронесли гроб к дому. И тут пришлось открыть балконную дверь вот в эту комнату, чтобы все, кто хочет проститься с ним, входили через балкон, а выходили через внутренние покои. И представьте себе, очередь прощающихся окружила весь дом и тянулась далеко по липовой аллее до самых ворот и дальше. Тысячи людей шли и шли… Тут были и приехавшие из Москвы, и местные, и крестьяне, и масса студентов… По свидетельству Сергея Львовича, среди народа затесался городовой и встал возле гроба, и тогда Сергей Львович обратился к нему: «Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вы вышли!» И только после этого городовой удалился. Когда гроб с телом Льва Николаевича выносили его сыновья, то все люди, стоявшие вокруг дома, опустились на колени, и гроб поплыл над морем склоненных голов. Процессия двинулась в лес, к обрыву, где Лев Николаевич завещал похоронить себя без церковного обряда.

Речей на могиле не говорили – родные были против выступлений, и только один друг семьи Толстых, Леопольд Антонович Суллержицкий, мог позволить себе рассказать, почему Лев Николаевич завещал похоронить себя именно здесь. Там ведь под липой зарыта, по легенде, «зеленая палочка» любимого старшего брата Николая, на которой было написано таинственное откровение о том, что нужно сделать, чтобы люди не ссорились и не знали никаких несчастий… Мы с вами пойдем туда завтра, – сказал Николай Павлович. Он проводил меня до выхода и остался в музее, а я снова отправилась к Чулкову.

Разложив на столе папки с газетами и фотографиями, Игорь Петрович ждет меня оживленно-сосредоточенный, словно сделал какое-то новое открытие для себя, как это бывает у людей эмоциональных.

– Были в музее? – спрашивает он, приветствуя меня.

– Была. И знаете, очень взволнована…

Чулков сразу понял мою настроенность.

– Так вот вы представляете себе, с каким неизбывным интересом подходил к каждой вещи в музее Александр Александрович. Он внимательно всматривался в фотографии и портреты, разглядывал вещи, принадлежавшие Льву Николаевичу, его всем известную блузу (ее впоследствии стали называть «толстовкой»), которая ныне висит над его скромной железной кроватью…

Младший Вишневский, Саша, рассказывал мне, что отец подолгу простаивал в задумчивости в комнатах музея и очень сердился, если экскурсанты громко говорили или стучали ногами, нарушая тишину дома.

Он каждый раз, придя на могилу Толстого, стоял в молчании, словно сливаясь с окружающей природой, где витал бессмертный дух Толстого. Отец часто говорил: «Согласно диалектике жизнь и смерть неотделимы. И диалектика бывает жестокой…»

Я обращаюсь к Игорю Петровичу:

– Александр Александрович часто приезжал сюда с ружьем и, говорят, любил побродить по местам, где охотился Толстой.

Игорь Петрович вдруг рассмеялся:

– Знаете, мне кажется, что он надевал охотничьи сапоги и куртку, брал ружье и просто шел отдыхать на природу. Я, во всяком случае, ни разу не видел, чтобы он принес какую-нибудь дичь с охоты.

Я слушаю Игоря Петровича, и вспоминаю, как интересно и с каким энтузиазмом рассказывал Александр Александрович моему отцу о прелестях охоты на тяге или на току.

– Игорь Петрович, а есть у вас книга старшего сына Толстого – Сергея Львовича? Дайте ее на минутку.

Чулков снимает с полки книгу «Очерки былого». Я раскрываю ее на странице сто двадцать первой и читаю: «Отец в то время не только не был вегетарианцем, но без жалости убивал животное на охоте, так, например, подстрелив птицу, он так добивал ее: выдернет перо из ее крыла и вонзит перо ей же в голову. Нас он учил поступать таким же образом».

– Что вы скажете об этом, Игорь Петрович?

Чулков серьезно глядит на меня и потом раздумчиво произносит:

– Вот видите, как меняет время психологию человека. И это Толстой, переставший впоследствии есть мясо, и, конечно, тогда он уже не охотился. Думаю, что Александр Александрович, бродя по перелескам с ружьем, отдавал тогда дань именно этим взглядам Толстого… Я ведь, знаете, тоже не охотник: в молодости так неудачно отрубил голову петуху, что потом целый год не мог есть куриного мяса… Но что Александр Александрович любил с пристрастием, так это ружья, которых у него было много – целая коллекция. Помню одно ружье, подаренное маршалу Жукову командующим английской армией Монтгомери. Жуков потом подарил его Александру Александровичу. Он все собирался отдать его в ремонт на Тульский завод. А одно из знаменитых ружей они подарили ему с надписью: «От тульских оружейников».

А вообще в Александре Александровиче сочетались неожиданные качества: он обожал птиц и цветы и всегда восхищался нашими цветниками: «Сколько у вас цветов! Сколько солнца, радости! Молодец Чулков!» – говорил он, бывало, заехав к нам летом. И музыку любил и понимал. Причем ведь уж скольких знаменитых певцов и артистов он знавал и все-таки, приезжая в Ясную, он всегда охотно слушал самодеятельный больничный хор.

А как он относился к нашим сотрудникам! Помню, однажды на банкете с коллективом больницы Александр Александрович произнес такой тост:

«Я пью за тружеников яснополянской больницы, создавших здесь небольшой филиал Института имени Вишневского. Я пью за фактор времени. Не забывайте его, спешите усовершенствовать работу и, борясь за жизнь людей, всегда помните этот фактор, упустив который, можно упустить саму жизнь».

Игорь Петрович выбрал одну из разложенных на столе фотографий и сказал:

– А сейчас я хочу познакомить вас с еще одним из интереснейших участников яснополянской жизни. – Он протянул мне фотографию улыбающегося юноши-вьетнамца. – Это наш друг – хирург Нгуэн Хан Зы. Он ученик Александра Александровича, в течение четырех лет проходил практику в яснополянской больнице. Здесь он писал диссертацию, здесь начал оперировать самостоятельно, а потом уехал в Ханой, делал там удачные операции на сухом сердце с гипотермией – по методу Александра Александровича. Потом ушел на фронт и там применял методы Вишневского в боевой обстановке. Я собрал газетные статьи по этому поводу. Вот статья от 30 марта 1971 года в «Известиях» под заголовком «Вы научили меня мужеству». В ней приведено такое письмо Нгуэна Хан Зы: « Здравствуйте, дорогой Игорь Петрович и все мои яснополянские друзья! Я был дважды контужен взрывами американских бомб и чуть не погиб. Вы научили меня мужеству и стойкости… Если б вы знали, как мне помогает здесь практический опыт, полученный в яснополянской больнице. Я широко применяю новокаиновые блокады всех видов и местное обезболивание по методу Александра Васильевича Вишневского.

Ваш Зы».

В «Медицинской газете» от 5 сентября 1967 года в статье «Мы верим в победу» тоже приведено письмо Хан Зы: «Сейчас я возглавляю группу врачей, фельдшеров, медсестер и студентов, которые готовы ехать в любые края страны, готовы работать в любых условиях и любых местах, как потребует родина, готовы отдать ей свою жизнь для того, чтобы на нашей прекрасной, святой земле не было ни одного американского захватчика».

И Хан Зы отдал жизнь за свою святую землю: он был убит в джунглях в тот момент, когда оперировал тяжелораненого. Но за время войны Нгуэн Хан Зы сумел перевести на вьетнамский язык книгу Вишнев: ского и Шрайбера «Военно-полевая хирургия».

Мы рассматриваем с Игорем Петровичем фотографии, сохранившиеся от тех времен, и думаем о том, что ни вьетнамского врача, ни Вишневского уже нет на свете, но каждый из них оставил светлый след в разных концах земли, оставил свои знания, свои стремления, благороднейшие помыслы, в которые оба они вкладывали свою душу.

– Вы знаете, – говорит Игорь Петрович, – Александр Александрович постоянно чем-то удивлял нас всех, и не было конца его кипению, его энергии. «Я живу, пока оперирую, – говорил он. – Мне это необходимо так же, как пища! Если я перестану оперировать, я умру! Нечем будет больше дышать». И так он был предан делу своему, что нередко появлялся в операционной прямо с аэродрома, после трудной, напряженной поездки.

А однажды он летел в Америку с высокой температурой, пробыл там, будучи совершенно больным, а лишь вернулся, и с аэродрома поспешил в клинику, не заезжая домой. Такая в нем была неистовость и такое ответственное отношение к своим больным. Это же самое было и в его отце, в Александре Васильевиче, – он не мог, сделав операцию, а тем более сложную, успокоиться, уехать домой отдыхать, возложив все наблюдение на ассистентов и ординаторов. Ведь иной раз он приезжал утром с отеками под глазами. И, бывало, спросишь: «Что с вами, Александр Васильевич? Сердце пошаливает?» А он отвечает, махнув рукой: «Да все эмоции… Ведь всю ночь не мог уснуть, думал о больном, переживал!..»

День третий

Как мы условились с Николаем Павловичем, с утра отправились на могилу Толстого. Шли по прибранным аллеям парка, по влажной еще земле. Воздух – резкий, чистый, с ароматами свежей травы – пьянил и бодрил одновременно.

– Вот вы сейчас работаете над книгой об Александре Александровиче, – по дороге говорил Николай Павлович, – а ведь я могу вам рассказать о самой непосредственной связи между семьями Толстых и Вишневских. – Хотите?

Я, понятно, загорелась таким предложением и вот что услышала:

– В 1943 году сын Льва Николаевича, Сергей Львович, будучи уже восьмидесятилетним стариком, однажды отправился на Введенское кладбище, на могилу своей жены Марии Николаевны, и на обратном пути решил сесть в трамвай. Трамвай уже тронулся, когда Сергей Львович вскочил на подножку и, оступившись, угодил левой ногой под колесо. Его тут же отвезли в Лефортовскую больницу, где в то время работал Александр Васильевич Вишневский, и он-то и ампутировал Толстому ногу. С июля по декабрь Сергей Львович находился в больнице под наблюдением Вишневского, он был в тяжелом состоянии, и Александр Васильевич лично следил за ним и ухаживал.

И вот когда Сергей Львович уже переехал домой, на Арбат, – рассказывает Николай Павлович, – Александр Васильевич постоянно бывал у него, ездил к нему в Ясную Поляну, когда Сергей Львович переезжал туда на лето. К тому времени Сергей Львович уже терял слух и зрение, но все еще продолжал живо интересоваться шахматами, музыкой, политикой, и до самых последних дней Александр Васильевич посещал его и всячески поддерживал. Я был этому свидетелем и высоко ценил такое отношение к Сергею Львовичу.

Я слушала и думала о том, что все же судьба благоприятствует мне. Видимо, не очень многие знают об этом немаловажном факте…

Но вот мы подошли к могиле Толстого. Она поразила меня – маленький холмик на краю лесного обрыва, обложенный еловыми ветками, – ни креста, ни памятника… Это пронзительное одиночество среди весеннего ликования, под старыми деревьями, покрытыми молодой, клейкой листвой, производило сильное впечатление.

Величавая тишина этого места вдруг была нарушена – к могиле подошла компания молодых людей. Это были новобрачные и вместе с ними – девушки и юноши с воздушными шариками и куклами-голышами. Они тихо переговаривались, едва сдерживая смех и шутки.

Видимо, это была нарождающаяся традиция отмечать вступление в новую жизнь чем-то серьезным и значительным. Ах, если б знали эти молодые, как не вяжется строгое и печальное место погребения великого писателя с чисто бытовым свадебным ритуалом, со всеми этими шариками, лентами, куклами!..

Этим славным молодоженам почему бы не прийти сюда, на эту священную для всего человечества могилу, завтра? Пришли бы вдвоем, без лент и шариков. Пришли бы, чтоб подумать о волшебной «зеленой палочке», на которой было написано, как нужно жить, не обижая друг друга, как жить, чтобы быть счастливыми… И это посещение, строгое, молчаливое, быть может, стало бы залогом согласия на всю их последующую жизнь…

Нам с Николаем Павловичем больше уже ни о чем не хотелось говорить. И мы ушли. Николай Павлович в музей, а я к Игорю Петровичу.

И вот я снова слушаю его рассказ.

– Первая пересадка сердца, которую произвел Александр Александрович, была для него, конечно, большим событием, – говорил Игорь Петрович, разложив на столе приготовленные для меня фотографии, газетные статьи и какие-то брошюры. – И, несмотря на то, что министерство было против его эксперимента, маршал Гречко взял его под свою защиту и разрешил ему делать эти операции в военно-медицинской академии. И конечно, Александр Александрович начал бы снова заниматься пересадками, но у него к тому времени случилось большое несчастье – скоропостижно умерла его вторая жена Лидия Александровна…

Это была прелестная женщина, хорошая певица. Я дружила с ней и знала романтическую историю ее встречи с Вишневским в Мексике, где она жила с мужем, советским послом. После этой встречи Лидия Александровна рассталась с мужем и уехала в Москву, чтобы быть рядом с этим невысоким, подвижным человеком с трудным характером и стихийным темпераментом… Они жили интересной, интенсивной жизнью и были очень счастливы. Но расплата за это счастье была жестокой. Лидия Александровна, жена знаменитого хирурга, погибла от тромба. Мгновенно, на теннисном корте, не успев принять мяч на свою ракетку, она упала, как подкошенная: тромб попал в легочную артерию…

Игорь Петрович достает из папки фотографию Лиды и Александра Александровича – они сняты здесь, в Ясной Поляне.

– Да, смерть ее сильно подействовала на Александра Александровича, – говорит он. – Я впервые увидел, как он плакал, когда я приехал на похороны. Он сказал: «Эта женщина умела объединить вокруг меня моих учеников, моих друзей… Она умела принять кого угодно… – И тут же прибавил: – Вот если у меня воля сильная, то на второй день после похорон я возьмусь за самую сложную операцию! Вот тогда я – человек!» И он взялся и, представьте себе, сделал сложнейшую операцию на сердце, но признался мне потом: «Я, знаешь, Игорь, выпил столько успокаивающих средств, что сейчас нахожусь словно в тумане…»

Да, могучий это был характер! Ведь он мог делать любую операцию! У кого-то, допустим, на фронте задело глаз, он делал операцию на глазном яблоке; легкое пробито – делал на легком; желудок, позвоночник, прямая кишка, словом – всё. Не было операции, за которую бы он не взялся. Он не признавал узкой специализации и говорил мне: «Представь себе, Игорь, что пуля влетит мне в ягодицу, а вылетит через плечо. Скольких же специалистов-хирургов придется мне привлекать? Так вот надо знать всё».