Текст книги "Дмитрий Донской. Пересвет. Русь против Орды"

Автор книги: Наталья Павлищева

Соавторы: Виктор Поротников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Иван Вельяминов

Некомат вился ужом сначала дома в Москве, потом в Твери, а теперь вот по дороге к Мамаю. Ох как тошно было на душе у Ивана Васильевича! Они уехали из Твери столь спешно, что не узнали, как же в Москве отнеслись к исчезновению боярина. Хотя, чего уж думать, Дмитрий небось зубами поскрипел…

При мысли об одураченном князе настроение у Ивана Вельяминова чуть поднялось, но ненадолго. Вспомнил, что кроме Дмитрия там еще и его собственные родичи есть. По чести Вельяминовых бегство Ивана – удар сильный, но думать об их обидах не хотелось. Самому бы выжить.

В разговорах с купцами да с тверским князем все казалось легко и просто: Михаил Александрович получит великое княжение, он, Иван Вельяминов, всю власть над Москвой, а купцы, что так щедро ссужали деньгами, – пушные и медвяные закрома Руси. Ничего страшного в последнем Иван не видел, на Руси пушного зверя столько, что и купцам хватит, и самим останется.

А теперь вдруг стало страшно. И ехать страшно, и с купцом общие дела иметь тоже. Но обратного пути нет, теперь только вперед. На Москве им с Митькой не ужиться, князь сам выбрал свою долю. Не перечил бы Ивану Васильевичу, глядишь, и усидел бы на резном креслице в Мономаховой шапке. А на нет и суда нет. Не Вельяминова то вина, что не смог Димитрий миром с богатыми боярами Вельяминовыми жить! Не знал сверчок свой шесток, пусть попоет в другом месте. Иван даже милостиво решил, что посадит Дмитрия со всем его выводком в Переяславле, ежели этот город ему так нравится. Но сначала, конечно, попозорит всяко и красавицу Евдокию на коленях ползать заставит!

Такие решительные думы прибавляли уверенности в себе. Все казалось возможным и даже не таким уж трудным. Вон как Некомат уверен, между словами сумел Иван уловить, что не впервой сурожанин Мамая деньгами ссужает, и к власти темник не без их помощи пришел… Да… деньги великая сила!

Никита впервые уехал так далеко, хотя вовсе не понимал насколько. Даже долгий путь из Твери в Орду не воспринял именно как дорогу, все казалось – просто путешествуют. Осознал, только когда оказался в самой Мамаевой ставке. Там все было иным. Прежде всего вонючим. Как бы ни пахло в отцовском доме, где тоже неделями стояла скотина, а в самый мороз случалось забирать и овец, но такой вони он никогда не нюхал.

– Чем это так воняет? Точно навоз жгут?

Иван Вельяминов невесело рассмеялся:

– Верно, это кизяки горят.

Действительно, от костров поднимался удушливый смрад горевших сушеных кизяков. Пахло п отом множества лошадей, их навозом и чуть горьковатой степной пылью. Она поднималась от огромного количества людских ног и копыт, безостановочно топтавшихся по земле, и из-за отсутствия ветра висела в воздухе. В неподвижном мареве спряталось бело-желтое солнце.

Никита заворчал:

– Это здесь сдохнешь от вони…

Вельяминов зло сузил глаза:

– Ты, Никита, придержи язык. Здесь многие русский понимают, не довел бы до беды своими словами.

– А чего, у них всегда так? – все равно не выдержал Никита.

– Всегда! – отрезал Иван Васильевич. – И замолчь, тебе сказано! Чтоб я от тебя больше и вздоха не слышал! Здесь за косой взгляд можно башки лишиться, не то за лишнее слово. И себя под меч подведешь, и меня тоже!

У Никиты на языке вертелось спросить, почему раньше о такой страсти не предупредил, потом вспомнил, как сам же молил, чтобы с собой взял, потому как узнал, что отец опозоренной девки пригрозил ее саму в дом не пускать, а виновника позора лишить того самого, чем набедокурил. Поскреб пятерней затылок и придержал мысли невысказанными. У него вдруг появилось отчетливое чувство, что дружба с боярином до добра не доведет. Оглянулся на вельяминовского попа Герасима, который верно телепался за своим хозяином сначала в Тверь, а теперь вот за тридевять земель к басурманам. Герасим, кажется, как начал сразу за Тверью креститься, так и не переставал. Спрашивать его о чем-то было без толку.

Сзади подъехал Некомат. Иван с тревогой оглянулся на нежданного приятеля:

– Где Мамай-то, спросил?

– Да вон там, это его шатер…

Так началась странная и тяжелая жизнь в Орде. Вельяминов боялся всего – не то сказать, не так глянуть, не так поклониться. И от этого с каждым днем становился все злее, а на ком зло срывать, как не на Никите? Вот и хлебнул бедолага сполна боярского недовольства. Но и ругательски ругая Никиту, Вельяминов никогда не говорил худого о Мамае, а однажды осторожно предупредил, что здесь и шатры имеют уши.

Мутило Никиту от всего, но что мог поделать? Видел, что и самого Ивана Васильевича тоже мутит, потому прощал незаслуженную брань. Но доколе здесь сидеть будут – этот вопрос Никита все же время от времени задавал боярину и всякий раз едва не получал зуботычину. Похоже, Иван Васильевич и сам не знал когда.

Некомат впутал его в такую свару, что теперь совсем не знаешь, где жить безопасно. На Москву хода нет, после того как вместе с этим льстивым волчарой переметнулся Иван в Тверь, а потом уехал в Орду, на Москве кроме топора ката ждать нечего. И это ему – Вельяминову, сыну тысяцкого и самому бывшему тысяцким! Проклятый Митька забрал у него все – сначала Евдокию, которую Иван было приглядел для себя; потом брата Миколу, тот князю в рот глядит и готов за него жизнь отдать; потом твердое положение тысяцкого, к которому Иван с детства себя готовил и твердо знал, что это его должность, а потом и вовсе Москву отобрал!.. И вот сидит Иван Васильевич Вельяминов в поганой Орде, нет, даже не Орде, а у темника Мамая в ставке, который вовсе и не чингизид и ханом зваться не может, и трясется от страха перед каждым самодовольным ордынцем, понимая, что его жизни ныне грош цена.

В Орде страшно не потому, что боярин пуглив, а потому, что зависит от прихоти Мамаевой, от его настроения, от того, что Некомат наплетет тому завтра. Тошно было и от сознания, как ловко поймал его проклятый сурожанин на крючок. Воспользовался обидой на князя Дмитрия, горькой и справедливой обидой Ивана Васильевича из-за отмены должности тысяцкого, сманил непонятно какими обещаниями в непокорную Тверь, привязал к себе так, что и не развяжешься теперь. Боярин пытался вспомнить, что ему нашептывал Некомат, и не мог, точно беленой опоили, о семье забыл, обо всем забыл, вспыхнул как мальчишка от несправедливой оплеухи и сорвался с места к противникам князя Дмитрия. Как теперь расхлебать?

Нет, Иван не примирился со своеволием молодого князя и обиды ему не простил, но получилось, что сам вычеркнул себя не только из московской жизни, но и вообще из русской. Даст ли Мамай снова ярлык Михаилу Александровичу? А если и даст, так что? Москва сильна, раз отобрала, еще раз повторить может. А Мамаю не до Москвы, топчется на месте, ханов то и дело меняя. Как надоумить темника на Москву идти?

Подумал и сам себе ужаснулся: да что ж это он, ополоумел совсем?! На Москву ордынцев кличет?! Вот до чего дружба с сурожанином довела, врагом своему отчему дому стал! Но другого не дано, не поддержит Михаила Тверского Мамай, тот сам с Дмитрием не справится. Куда ни кинь, всюду клин, и вышибать его нечем. Потому и скрипел ночами Иван Вельяминов, исходя злостью на Дмитрия Московского, на сурожанина Некомата, на Мамая и заодно на самого себя.

К лежащему на своем низком ложе Вельяминову ползком подобрался Никита, зашептал совсем в ухо, чтоб даже случаем кто не услышал:

– Иван Васильич, слышь? Некоматка к Мамаю давеча отправился. Один, без тебя. К чему бы? Он, тать поганый, и оболгать может…

Вельяминов чуть повернул голову:

– Когда?

– Да вот только что…

– А ты откуда знаешь, что к Мамаю?

– Случайно слышал, он своему стремянному говорил, что вернется быстро.

Что это? Почему Некомат вдруг решил сам с Мамаем разговор вести? Но додумать не успел, Никита снова забормотал в ухо. Иван поморщился:

– Не части, не разберу ничего.

– Я говорю, Мамаевы ушкуйников словили. Говорят, голову главного в мешке привезли. Может, потому?

– Откуда ты знаешь?

– Слышал давеча.

Это хорошо, что Никита уже понимает ордынцев, но хитрый малый делает вид, что не знает ни слова, оттого его мало остерегаются, и Некомат тоже. Получается, пройдоха Никита умудрился обмануть самого сурожского купца? Молодец парень! Но мысли Ивана Васильевича вернулись к известию. Ушкуйники страшно досаждали всем, от своего Новгорода раз за разом доходили до самого Сарая, разоряя все на своем пути. Причем им неважно, чьи земли и дома грабить, иногда русским доставалось больше ордынцев или тех же булгар. Московский князь то ли не хотел, то ли не мог справиться с грабителями, в ответ ходил на новгородские земли, брал с них дань за обиду, но не больше. Если Мамаевым удалось изничтожить новгородских вольников и без Москвы, то этим надо воспользоваться.

Ордынский темник сердится легко, надо лишний раз напомнить, что его волю разобраться с ушкуйниками князь Дмитрий не исполнил. Только как это сделать, чтобы не выглядеть при том мелким пакостником, жалующимся на бывшего хозяина? Мамай не любит лжецов и жалобщиков. Тебя обидели? Пойди и убей! Как бы самому не пострадать…

Пока Иван Вельяминов раздумывал, как бы половчей подкатиться к Мамаю с напоминанием о непокорности князя Дмитрия, вернулся Некомат. Но заходить в шатер к боярину не стал, передал, что важную весть привез и ждет его в своем шатре. Никита заметил, как заходили от злости желваки на лице у Ивана. И то, совсем обнаглел Некоматка, московскому тысяцкому велит к себе идти! Хотя какой он тысяцкий и какой московский? Москва она вон где, и должности такой больше нет…

Вельяминов не пошел, наоборот, сам собрался к Мамаю. Велел дать одеться получше, перебрал перстни из оставшихся в изрядно опустевшем ларце, и отправился. Никите было велено оставаться на месте, а если придет купец, сказать, что его весть боярина дома не застала, мол, с утра еще где-то ездит. Никита подумал, что этим Некомата не обмануть, он хорошо знает, где и когда бывает московский боярин, здесь любой русский всегда на виду. Подумал, но ничего не сказал, не хотелось получать зуботычину.

Стоило уехать Вельяминову, как в его шатер явился сам сурожский купец. Деланно подивился тому, что Иван Васильевич его не дождался, а на вопрос Герасима, духовника Вельяминова, спокойно и даже чуть горделиво ответил, что Мамай дал долгожданный ярлык Михаилу Тверскому. Никиту такое известие сильно ободрило, неужто домой?!

Оказалось, рано обрадовался, ярлык князю повезет Некомат, а Иван Вельяминов остается у Мамая вроде как почетным гостем. «Представителем тверского князя»… У Никиты заныло под ложечкой, такое представительство вполне могло закончиться перерезанным горлом, причем не только самого боярина, но и его слуг. Или слуг могли не резать, а просто продать на невольничьем рынке, как скотину, и еще неизвестно, что хуже.

Вельяминов вернулся от Мамая хмурый больше некуда, зло бросил снятый широкий пояс, не снимая сапог, повалился на ложе. Лежал, закинув руки за голову и уставившись в верх шатра. Никита немного подождал, понимая, что пока не стоит лезть ни с расспросами, ни с просьбой, которую задумал. Потом все же осторожно подошел, взялся за сапог. Боярин ногой не пнул, и то хорошо. Снимая второй сапог, Никита неожиданно даже для самого себя вдруг попросил:

– Иван Васильич, отпусти ты меня Христа ради домой, а?

Тот зло повел глазом:

– К Некомату переметнулся?!

– Не, вот те крест! – быстро и широко перекрестился Никита. – Не могу я тута больше! Обрыдло все их ордынское, едва держусь…

– А я могу?!

Никите очень хотелось сказать, что сам явился, никто не звал, но смолчал, понимая, что будет еще хуже. Снова запросил:

– Отпусти, Иван Васильич. Не то я сдуру сболтну чего, ты пострадать можешь…

Сказал неожиданно. Вельяминов изумленно вытаращил на него глаза, посмотрел и вдруг расхохотался:

– Если под плаху подвести можешь, так лучше езжай!

И вдруг стал серьезен, наклонился близко к уху, почти зашептал:

– Только слово передашь кому скажу… И тайно, чтоб Некоматка не догадался.

Сказал «Некоматка», как звал купца сам Никита. Парень живо и согласно кивнул.

– Купцу скажешь, что опротивело тебе здесь все, жить больше не можешь, животом маешься…

Никита снова закивал, в том и обмана не было, действительно опротивело, действительно животом от их кумыса, а больше того от вони несусветной маялся. Непривычно было русскому парню без конца конину да баранину жрать и кумысом запивать. Хлебушка хотелось, хоть плачь.

– А чего Мамайка сказал?

– Ты осторожней, не дома еще! – осадил его боярин, но все же ответил: – Голову Прокопа, что над ушкуйниками ходил, показал. Ему отрубленную привезли, чтоб не сомневался, что убит новгородский вольник. – И вдруг шепотом хмыкнул: – А хорошо новгородская вольница ордынцев пощипала, много страху нагнали!

– И чего теперь?

– Не ведаю!.. – вздохнул Вельяминов. – Обрыдло и мне все, хоть волком вой. Лежу на подушках, время попусту трачу…

Но больше ничего не сказал, видно, решил, что и так много позволил вольного при Никите. Тот не обиделся, и так ясно, что тошно боярину. Но Никиту теперь занимала одна мысль – когда домой?

А Некомат не торопился, что-то там у него не доделано было. Никита злился:

– И чего тянет?!

Наконец сурожский купец собрался уезжать. За день до этого Никита оказался свидетелем странного разговора между своим хозяином и сурожским купцом. Причем начал его Вельяминов и почему-то не стал гнать Никиту вон, как делал это обычно, только зыркнул на него, чтоб сидел тихо в самом углу.

А пенял Иван Васильевич сурожанину на то, что генуэзцы норовят захватить не только торговлю пушниной, но всю ее добычу.

– Всю рухлядь хотите к рукам загребущим забрать?! Чем и Руси тогда жить? Знаете ведь, что в первую очередь этим торгуем. К чему вам наши северные богатства? Пропадет Русь без них!

Горячился Вельяминов, много слов резких купцу наговорил, а сам почему-то в угол, где тихо сидел Никита, поглядывал. Некомат сначала улыбался, потом, видно, пробрало, стал пенять, что без генуэзского серебра сам Вельяминов давно в Москве под стражей сидел бы. Но, видно, опомнившись, смирился, принялся уверять, что боярин слишком пугается, ничего страшного купцы сотворить с Русью не хотят…

Не все тогда Никита из разговора понял, уяснил одно – сурожанин и те, кто за ним стоял, деньги дали, чтобы себе пушной промысел взять и все добытое самим же сбывать. Едва сдержался, чтобы не крикнуть, мол, ах вы тати проклятые! Не мог понять только одного – к чему Вельяминов такой разговор при нем завел?

Перед самым отъездом Никита вдруг вспомнил про слово, что кому-то передать надо.

– Иван Васильевич, а тайное когда скажешь?

Тот удивленно приподнял бровь, покосился на стоявшего рядом попа:

– Какое тайное? А… Передай поклон землице Русской, более ничего не прошу. К родным не ходи, а Михайле Александровичу скажи, мол, я тут остался, чтобы его интересы в Орде блюсти. Так и передай все слово в слово.

И только с тоской в глазах, хлопая по крупу лошадь Никиты, вдруг тихо добавил:

– И разговор, что слышал, тоже слово в слово…

Никита вдруг сообразил, для чего обычно осторожный Вельяминов вел тот разговор и почему его не погнал. Хотел сказать, что все понял, но вовремя одумался, нарочно громко обнадежил:

– Передам твой поклон родной земле, Иван Васильевич, и слова твои Михаилу Александровичу передам в точности.

Боярин долго смотрел вслед уезжавшим сородичам. Хотя какой Некомат ему сородич? Скорее враг, с которым приходилось мириться. Надолго ли?

Больше всего хотелось Вельяминову вернуть даже не свое московское счастливое время, а детство, когда не надо было думать, кому и как годить, когда все за него решали старшие, когда он был еще удачлив и любим всеми. Теперь небось и по Москве не пройдешь, плевать вслед станут.

Иван Васильевич вдруг впервые задумался, как там брат Николай? Легла ли на него опала за старшего или смогла отмолить прощенье жена Маша, используя сродство с великой княгиней? А дядя Федор Васильевич? А многие племянники и другие сродственники? Он уже знал, что все владения его самого Дмитрий взял под себя, и земли, и дворы, и челядь… И никто не воспротивился. Почему? Да потому, что на Москве ныне другие в силе, те, кому сила Вельяминовых что нож острый. Акиньфичи, Кошки, Всеволожи… разве не радостно им унижение сильного рода? От этой мысли стало еще тошней. Выходит, он сам унизил свой род бегством, закрыл дорогу тому же Миколе?

В глубине души Иван Васильевич хорошо понимал, что Михаил Тверской не справится с Дмитрием Московским. Один не справится, а Ольгерд чего-то тянет. И Мамай словно не видит за своей степной пылью ничего. Ждет и ждет. Намедни сказал, что ждет, пока урус с Тохтамышем столкнутся, а он тогда ослабшего голыми руками возьмет. Иван едва сдержался, чтобы не спросить, что будет, если Дмитрию удастся договориться с Тохтамышем? И почему бы не сделать наоборот: сначала побить Москву, пока у Дмитрия силы маловато, а потом заставить идти на Тохтамыша вместе с Мамаем?

И вдруг понял, почему Мамай не делает решительных шагов! У него просто нет для этого средств! Нет серебра, чтобы заплатить тем, кто пойдет в первых рядах на русские полки. Потому он и с Некоматом любезничает, долгие беседы ведет. С чего бы? Темник, если смотреть, то по-настоящему хан, и вдруг с простым купцом дружен… Конечно, из-за денег! Некомат не простой купец, он передатчик от фрязей ко всем, кто им поможет русской пушниной завладеть, будь то Мамай или князь Михаил Тверской. А он, Иван сын Васильев, этому помощник! Что он мог сделать, попав в такую западню? Торопить Мамая на Москву? Или самому спешить в Тверь? Или… кинуться в ноги Дмитрию и обо всем рассказать, авось простит?

Заглянув в душу, Иван Васильевич понял, что если бы ненавистный Дмитрий позвал его обратно в Москву не тысяцким, нет, просто позвал, то вернулся бы. Но Дмитрий упрям и горяч, не позовет, не простит… Значит, Вельяминову оставалось мстить Дмитрию и Москве заодно за свою обиду. Что он и сделал!

Снова великий князь?

Лето стояло жаркое, хотя и привыкли к суши ежегодной, но все равно людей беспокоили низкая вода в реках и колодцах. И в воздухе снова разлита тревога. К чему? Неужто снова война?

В середине июля к тверскому князю прибыл посол Ачихожа от Мамая. То есть официально он был, конечно, от очередного хана, поставленного всемогущим темником, но никто на сей счет не обманывался. Приехал, конечно, вместе с долгожданным сурожским купцом Некоматом. Михаил Александрович ахнул: ай да Некоматка! Купил ярлык!

Но на сей раз князь не собирался сидеть и ждать, когда Дмитрий пропустит его во Владимир. Решил, что обойдется и без этого. Снова скрипел пером писец, занося на пергамент слова своего князя. Михаил Александрович сообщал в Москву, что теперь он великий князь, что слагает с себя крестоцелование и объявляет князю Дмитрию Ивановичу войну!

Перечитав грамоту (у писца не было ни клякс, ни ошибок), он с удовольствием запечатал ее, старательно вдавливая свинец в расплавленный воск, подумав о том, что печать надо сделать новую, и тут же позвал гонца, уже стоявшего за дверью наготове.

– В Москву к князю Дмитрию стрелой!

– К великому князю Дмитрию Ивановичу? – на всякий случай уточнил гонец и тут же отступил на шаг, потому как хозяин взорвался:

– Теперь я великий князь, а он просто щенок!

Глядя вслед убежавшему гонцу, Михаил Александрович подумал, что зря дал волю чувствам, тем паче что и писец сидел, вытаращив на него глаза. Все хорошо помнили прежний конфуз с ярлыком и понимали, что ханское соизволение ныне еще не все. Даже посол Ачихожа не всесилен.

Собирая перья и старательно обертывая тряпицей чернильницу, чтобы не пролилось, писец раздумывал о том, насколько все изменилось на Руси. Еще не так давно одно слово послов освободило самого же Михаила Александровича из московского плена, а ныне на посла никакого внимания. Хотя Орда еще сильна и Мамай тоже силен.

Но не один гонец наметом помчался из Твери. В тот же день у пристани народ с изумлением наблюдал, как одна за другой отходят расшивы с воинами. На вопрос куда, только плечами пожимали:

– А пес его знает!

Рать ушла не только вниз по Волге, но и конными вверх в сторону Торжка. Переполошилась Тверь, почуяли угрозу. Не натворил бы князь опять бед.

Княгиня Евдокия Константиновна не знала, как и подступиться к мужу с расспросами, но все же не вытерпела, подластилась:

– Посол Мамайкин снова ярлык привез?

Михаил Александрович страшно злился, когда вспоминали его предыдущую неудачную попытку стать великим князем, все казалось – глаза колют. Вот и теперь рассвирепел:

– Чего это снова?! Теперь ярлык навеки мой! Плевать на то, что Дмитрий снова с войсками поперек волоков по Нерли встанет! Пусть стоит хоть до скончания века. – Он вдруг довольно хохотнул, видно, вспомнив что хорошее. – Не успеет. Рати ушли на Угличе Поле и на Торжок. Пока этот увалень очухается, все уже в моих руках будет!

– Михайло, а Ольгерд-то помочь обещался? – поосторожничала жена.

– Обещал, да только я сам справлюсь! Мамай поможет!

– Ордынцы?!

– А то я ярлык не у Мамая получал?

Через три дня вернулся гонец из Москвы, загнав коня, он и сам был в мыле. Новости не лучшие: вокруг Москвы войска полно. Пока стоят, куда пойдут, никто не знает.

– Опоздал Митька, я уже пошел, а он еще только собирается! – снова хохотнул князь.

Было от чего радоваться, его рать небось уже в Угличе хозяйничает и в Торжке тоже.

На дворе страшно завыла собака, к ней присоединилась еще одна, потом еще и еще!.. Закудахтали глупые куры, забились в стойлах и на привязях лошади… Казалось, вся живность разом посходила с ума!

Поднявшийся шум и крики разбудили князя. Михаил Александрович вчера засиделся допоздна, все прикидывал, как что поделит и куда денет неугодных московских бояр. Старался никого из обидевших его тогда не забыть, даже Гавшу, хотя на дворе у того и было неплохо. Решил, что обязательно надо спросить толком, у кого и как сидел почти год сын Иван, когда его Дмитрий привез от Мамая в Москву (тоже могли бы посодействовать и помочь бежать!). Всех накажет примерно, всех!..

Первой мыслью было, что московская рать под Тверью, хотя понимал, что не могли так быстро, да и ворота заперты. Конечно, воскресный день, торг уже гудел, но князь надеялся на свою стражу и разведку.

Князь выскочил за дверь, навстречу холоп с мертвенно-бледным лицом и дурными глазами.

– Что?!

– Тама… тама… – слуга договорить не способен, только рукой тыкал в сторону двора.

Михаил Александрович оттолкнул, сам выскочил на крыльцо. И обомлел! По двору и улицам ветер нес пыль и все, что мог подхватить, но самым страшным было не это. На солнце уверенно наползала черная тень! Все вокруг окутывала настоящая мгла, было отчего дыбом подняться волосам и кричать дурными голосами.

Яркое июльское утро враз превратилось в настоящую ночь, потемнело сильнее, чем в сильную грозу. Но ни раскатов грома, ни даже облаков на небе не было видно. Просто солнце скрывалось точно за щитом.

Сколько длилось это безумие, никто не мог бы сказать, кричали все, хватались за голову, куда-то бежали… Но вдруг страшный черный круг стал отползать в сторону, точно освобождая солнце из плена. Князь, стоявший на крыльце, облегченно перевел дух. Темная, страшная тень медленно отступала, открывая по-прежнему яркое солнышко, обещавшее жаркий день.

Когда он вернулся в покои, княгиня Евдокия встретила мужа, сидя на ложе с широко раскрытыми глазами:

– Миша… что это, Миша?

Вид растрепанной, ошалелой супруги совсем не настроил Михаила Александровича на добродушный лад, презрительно поморщившись, бросил:

– Не знаю! Оделась бы!

Глядя вышедшему вон мужу, княгиня вдруг залилась горючими слезами. Конечно, она уже немолода, растолстела изрядно, подурнела с возрастом, и волосы седые, и руки дряблые… Но ведь все так, кто из рожавших женщин остается в годах красавицей? Может, с лица и хороши под румянами да белилами, а сними с них наряды, да сотри всю свеклу, ничуть не лучше будут. Почему мужчины этого не понимают?

О шуме за окном она из-за своей обиды на мужнину невнимательность даже забыла. Потому, когда девки, одевая и прихорашивая хозяйку, принялись наперебой ужасаться утренним страстям, вдруг спросила:

– А чегой-то случилось? Украли чего, что ли?

И надо же было в ту минуту снова войти в покои князю! Фыркнул, как кот:

– Украли!.. Только и знаешь кражи! На солнце тень наползала!

Укор был несправедливым, никакие кражи княгиню не интересовали, а давеча сам же не захотел объяснить, почему шум на улице! И губы Евдокии снова задрожали, едва не заревела. Не допустили девки, принялись в десять голосов рассказывать, как на солнышко вдруг наплыла черная тень и стало темно, как ночью! А потом тень отползла, и снова все исправилось. Спросить бы мужа, отчего такое бывает, но ведь не только не скажет, а снова дурой обзовет.

Михаил Александрович и сам не мог понять, почему так злится на супругу. Зря княгиня Евдокия думала, что это из-за оплывшей фигуры и двойного подбородка, мужу давно было наплевать на ее вид, коли понадобится что, так девок под боком немало, но его мысли заняты другим, потому и девки не очень нужны.

Сам себе тверской князь не желал сознаваться, что его оскорбляет отношение жены к его попыткам стать великим князем. Похоже, самой Евдокии Константиновне не нужно это княжение, ей и в тверском тереме хорошо. А Михаил Александрович не мог оставить попыток занять владимирский престол даже после прежних поражений. Отдать княжение Митьке московскому?! Не бывать тому!

А что до утреннего кошмара, так еще неизвестно, кому то предостережение. Может, как раз Москве! Все же ярлык у тверского князя. И он его никому не отдаст!

Зря Михаил Александрович не придал должного значения рассказу взволнованного гонца, тот правильно понял, что вокруг Москвы собираются русские войска. И собирались они против тверского князя. Если бы он не чурался и приехал на общий сбор князей в Переяславле, то, может быть, понял, что не стоит встречать против всех-то сразу.

Но Михаил Александрович слушал Некомата и Ивана Вельяминова, а потому не замечал, что прошло время, когда меряться силами можно было с одной Москвой, призывая на помощь зятя Ольгерда. Теперь Ольгерд предпочитал не вмешиваться, а если и помогать, то слегка, а вот за Москвой встали остальные русские княжества. Даже Новгород, недавно поддерживавший тверского князя, и Олег Рязанский, всегда стоявший в стороне, и те объявили, что самоуправство Михаила Александровича и его потуги заполучить ярлык на великое княжение надоели.

Потому, когда Дмитрий Иванович кинул клич всем собраться, откликнулись многие. Хотя боялись не Тверского Михаила Александровича, а нападения Мамая из-за самоуправства Васьки Кирдяпы. Натворил бед, а теперь всем расхлебывай…

Но в Волок, куда вдруг позвал московский князь, собрались многие. С полками пришли: Владимир Серпуховской Храбрый и Василий Михайлович Кашинский, Дмитрий и Борис Константиновичи и Семен Дмитриевич Суздальские, Василий и Александр Константиновичи и Андрей Федорович Ростовские, Роман и Василий Васильевичи Ярославские, Федор Михайлович Моложский, Андрей Федорович Стародубский, Федор Романович Белозерский, Роман Михайлович Брянский, Роман Семенович Новосильский, Семен Константинович Оболенский с братом Иоанном Тарусским и даже племянник Святослава Смоленского, Иван Васильевич.

Федор Романович Белозерский, увидев нижегородского князя вместе со средним сыном, усмехнулся:

– А город-то на кого оставил? У тебя Орда-то под боком.

– Василий там.

– Пустил козла в огород! Смотри, Дмитрий Константинович, было бы после куда возвращаться!

– Тьфу на тебя! – в сердцах ругнулся Дмитрий Константинович, у которого у самого кошки скребли на душе от опасения, чтобы Васька снова чего не натворил.

Конечно, Михаил Александрович никак не ожидал такого единства среди князей, над которыми благодаря купленному Некоматом ярлыку стоял великим князем. И очень надеялся на помощь Ольгерда и самого Мамая. Если верить сурожанину, то у Мамая уже нога в стремени была.

Но шли день за днем, в Волоке собралось уже огромное войско, а садиться в седло окончательно темник что-то не собирался, и Ольгерд, хотя и ворчавший на беспокойного Михаила, но никогда не оставлявший его без помощи, тем более против Москвы, тоже медлил. Да и как ему было пройти, если этот щенок умудрился встать на пути, отрезав литовцев от Твери? Вот когда Михаил Александрович понял хитрый замысел Дмитрия, собиравшего войска в Волоке! Он разом отсекал помощь Литвы.

Ничего, есть еще Мамай! – успокаивал себя тверской князь. А еще Новгород, который никогда не покорится Москве.

Михаил Александрович не знал, что Мамая уже уведомили о сборе русских полков, а еще о том, что на южной границе Московского княжества для охраны оставлены полки воеводы Боброка. Класть свои и так не слишком сильные пока войска просто ради помощи князю-неудачнику Мамай не собирался. Для решительного броска на Москву время не пришло, а защищать ярлык тверского князя не хотелось вовсе.

А новгородцы не простили тверичам недавнего разгрома и разграбления Торжка (и к чему было Торжок-то обижать?).

Князь Михаил Александрович остался один против всей остальной Руси. Это он осознал, когда в начале августа объединенные русские полки с легкостью взяли Микулин и двинулись к самой Твери. Как раз в это время князю вдруг сообщили о том, что Некомат сурожанин… исчез!

Михаил Александрович распорядился спешно готовить город к осаде. Вообще-то он был готов, оставалось только поторопиться за городские стены посадским.