Текст книги "Черное Рождество"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 2

Еще издали увидев здание лазарета, Борис понял, что они возвратились напрасно: лазарет был пуст. Никого не было на крыльце, никто не выглядывал в окна. Видимо, какая-то войсковая часть сжалилась над ранеными и взяла их с собой. Подъехав ближе и убедившись, что никого не осталось, Борис развернул лошадей и погнал их обратно к порту, чтобы не прозевать отправку.

Не успела телега отъехать от лазарета, как по улице хлестнула пулеметная очередь. Борис привстал и крикнул, подгоняя лошадей, но пулемет шпарил, не переставая. Одна из лошадей упала в оглоблях, телега остановилась. Борис с Алымовым скатились на землю и побежали зигзагами, пригибаясь к земле и оглядываясь в поисках укрытия.

Завернув за угол, они столкнулись с большой группой безоружных казаков.

– Драпай, драпай, ваши благородия! – истошно закричал один из донцов. – Красные валят!

Борис поднял карабин, но окружавшие казаки заслоняли от него цель, не давали развернуться, а с верхнего конца улицы катились галопом под горку кавалеристы в буденовках.

– Ходу, ходу! – кричал Алымов, но плотная толпа казаков, растерянно топчась на месте, гасила всякое движение, офицеры увязли в ней, как в болоте, да бежать уже было и некуда – с одной стороны катила красная конница, а с другой – хлестал уже не один пулемет.

Красные наехали на толпу, тесня казаков конями. Борис передернул затвор карабина, но соседний казак уставился на него огромными, от ужаса желтыми глазами и вырвал из рук оружие, рявкнув:

– С ума сошел, золотопогонник! Тут тебя и кончат!

– Можно подумать, тебя пожалеют! – огрызнулся Борис.

– А что они мне сделают? Мы люди простые, – ответил казак и испуганно перекрестился.

Толпа становилась все больше – красные сгоняли в одну кучу не успевших погрузиться на корабли.

Борис нашел Алымова и пробился к нему.

Красные, тесня конями и охаживая крайних плетями, погнали все это человеческое стадо вниз, к морю. Скоро, приподнявшись на цыпочки и взглянув над головами соседей, Борис увидел бухту и спешно уходящие от берега последние пароходы. У самой пристани красные артиллеристы снимали с передков и устанавливали в боевое положение трехдюймовое орудие. Возле горизонта виднелись силуэты торопливо удирающих английских крейсеров.

Борис злобно сплюнул.

– Сволочи союзнички! – проговорил Алымов, перехватив его взгляд.

Красные, подогнав толпу пленных к краю дебаркадера, спешились, поставили пулемет, направили его на толпу и занялись какими-то непонятными приготовлениями. Спустя несколько минут смысл их действий стал ясен, и над толпой поднялся глухой стон ужаса.

– Что же они делают? – пробормотал сосед Бориса, тот самый казак с белыми от страха глазами.

– В море топить будут, – прошептал Алымов одними губами, – патронов им на нас жалко. Вот попали-то мы, Борис. А все ты, захотел перед сестрицей себя героем показать!

– Что-то я вас, штабс-капитан, не узнаю, – угрюмо ответил Борис. – Нечего причитать, снявши голову по волосам не плачут.

Сбоку дебаркадера притулилась старая проржавевшая баржа. С ней-то и были связаны приготовления красных. Распоряжался красноармейцами командир в папахе с красной лентой и ладно пригнанном кожушке, отороченном мерлушкой.

– Завальнюк! – крикнул он зычно.

И тотчас явился на зов сутулый детина с мотком веревки. Он деловито размотал веревку, оглянулся на толпу, прикинул что-то, причем работа мысли явственно отразилась в его глазах, затем взял принесенный с веревкой топор, примерился и начал рубить веревку на равные куски.

– Однако коротко будет, – озабоченно произнес маленький белобрысый красноармеец, суетясь вокруг.

– Не будет, – Завальнюк прервал свою работу и оглянулся на безмолвную толпу, – а ты не мешай, отойди от света-то, не засти… И от такого будничного его разговора толпа пленных пришла в еще больший ужас, потому что поверила в реальность происходящего.

– Вона что, – выдохнул дюжий казак справа от Бориса, – вона как дураков учат.

И, перехватив недоуменный взгляд Алымова, пояснил:

– Давеча агитатор к нам приходил от красных, листовки принес. А в них сказано, что, мол, братья казаки, бросайте оружие, выходите сдаваться, ничего, мол, вам не будет, отпустят домой, – он покопался в кармане, – нет, потерял я ее где-то, листовку эту. А сегодня чуем – дело плохо, мы и поперли как бараны сдаваться, оружие бросили. А они, значит, вон что задумали… Чуяло мое сердце, что наврут, уж больно подлый агитатор был… чернявенький, глазки бегают. Его бы за ноги да головой об стенку… А наши дурни уши развесили: войне конец! Амнистия будет! Вот и дождались… Красноармейцы принесли откуда-то две широкие доски и положили их в качестве сходней с пристани на баржу. Четверо встали по бокам сходней: двое на барже, двое на пристани. Завальнюк закончил свое дело, и командир закричал зычно:

– Выходи по двое, казаки!

Бах! – раздался выстрел в центре толпы. Красноармейцы мгновенно вскинули винтовки. Бах! – еще выстрел. Но никто из красных не пострадал.

– Что еще? – крикнул командир.

– Офицеров двое застрелилось, – крикнул из толпы пленных угодливый голос.

– Туда им и дорога, – облегченно вздохнул командир.

– У тебя наган есть? – прошептал Алымов.

– Нет, – также шепотом ответил Борис. – И карабин потерял.

– А у меня ни одного патрона, – вздохнул Алымов. – Даже застрелиться не могу. Так и бросят нас в воду, как баранов связанных.

Между тем красноармейцы штыками отогнали от толпы двоих казаков. Один пробовал сопротивляться, его угостили прикладом в зубы. Завальнюк и еще один ловко связали их за локти, спина к спине, а маленький и белобрысый суетился рядом, разглядывая сапоги – вечную проблему бойца на войне. Сапоги у казаков были сношенные, и белобрысый огорченно поцокал языком.

Дальше дело у красных пошло на лад. Под пулеметом толпа застыла обреченно, хотя все понимали, что впереди тоже смерть, еще более мучительная, в ледяной воде. Завальнюк с напарником споро вязали пленников, как будто делали обычную крестьянскую работу. Пытавшихся сопротивляться белобрысый, стоявший наготове тут же, бил прикладом по голове, так что человек оседал сразу, теряя сознание на время. В толпе стоял глухой стон, пару раз начиналось какое-то движение, но тут же командир кричал: «Костя, давай!» – и пулеметчик пускал очередь – короткую, потому что берег патроны. Раненые и убитые падали на землю, Борис не сомневался, что их потом тоже подберут и бросят в море.

Маленький белобрысый красноармеец хозяйственным оком высматривал целые сапоги и заставлял смертников разуваться. Вот пришла очередь того самого казака, что вырвал у Бориса карабин и кричал, что им, простым людям, ничего не будет. Он совершенно помешался от страха, ноги его подгибались, он полз на коленях и все порывался целовать солдатские ботинки, крича:

– Ребятушки, родненькие, пощадите! У меня детки малые дома остались… Ребятушки, милые, спасите!..

– Дерьмо! – процедил Алымов и сплюнул сквозь зубы.

Казака вязали, он выл по-звериному. Связанных попарно тащили по сходням на баржу, и вот, очевидно решив, что от большого количества народа баржа может пойти ко дну, начали топить. Толпе пленных было плохо видно, что происходило с другой стороны баржи, но крики и плеск объясняли все.

Дюжий казак рядом с Борисом перекрестился и забормотал молитву.

– Вот что, Петька, – решительно зашептал Борис, – мне в такой компании помирать неохота.

– У нас есть выбор? – холодно отозвался Алымов.

– Закрой-ка меня, чтоб никто не видел.

Он незаметно вытащил из-за пояса нож – единственное оставшееся оружие – и разрезал новые, только вчера презентованные Саенко сапоги так, что портянки торчали наружу. Потом он сунул нож за голенище.

– Что ты задумал, Борис?

– Испытаем судьбу еще раз, – шепнул Борис и обнял друга, – а если не выйдет, то прощай, Петр!

– Вместе туда попадем, – грустно улыбнулся Алымов.

На пристани раздался вдруг шум, кашлянье мотора и появился автомобиль, из которого вышли несколько человек и среди них – очень знакомая Борису фигура в кожанке и фуражке. Человек был высок и очень худ, держался несколько скованно, но Борис, не веря своим глазам, узнал в нем своего знакомца Сергея Черкиза – начальника особого отдела ЧК. Познакомились они, если можно так выразиться, на допросе, когда Борис, по глупости или по невезению, попался красным. Допрос окончился отправкой Бориса в депо – место, откуда каждую ночь возили на расстрел. И если бы не верный Саенко… лежать бы Борису в Ольховой Балке чуть присыпанному землей среди таких же как он. Борис вспомнил, как долго и увлеченно говорил Черкиз о революции. Борис вначале сомневался в его искренности, но потом понял, что этот человек болен, и под свою болезнь, в которой переплелись его природный садизм и невротическая восторженность, он подвел красивое коммунистическое обоснование – И где же у вас этот паштет? – издевательски спросил Борис.

Ему все надоело, хотелось поскорее убраться из этой душной каюты и уйти спать, потому что тело болело после давешних мытарств. Он отвернулся от укоризненного взгляда Саенко, принесшего чистые стаканы.

– Присоединяйтесь, Борис Андреевич, – радушно пригласил Горецкий.

– Я не желаю с вами пить! – процедил Борис и повернулся, намереваясь уйти, потом помедлил и присел в стороне от стола. – Я, разумеется, благодарен вам за спасение, за то, что вы уговорили капитана подождать несколько часов, но как быть с теми, кто остался там?

– Им уже ничем не поможешь. – Полковник устало откинулся на спинку стула.

– А раньше? – крикнул Борис так громко, что Саенко заглянул в дверь каюты.

* * *

– Все погибло. – Горецкий опустил голову.

Борис совершенно автоматически отметил, что седины у него в волосах ощутимо прибавилось.

– Произошла катастрофа всего белого движения, – монотонно проговорил Горецкий. – Мы потеряли громадную, плодородную и густонаселенную территорию, а также, вероятно, две трети нашей армии. В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы.

– Я всегда знал, что вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, – ядовито проговорил Борис. – Готовите докладную командующему?

Уж больно гладко выражаетесь!

Горецкий, не отвечая, налил в стаканы красного вина.

– Говорите, армия погибла? – раскаляясь, кричал Борис. – А если конкретно посчитать, сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно красными, а сколько – утоплено в бухте? Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными, говорите? Да ведь Новороссийск сдали без боя, и эту самую катастрофу устроили Белой армии знаете кто? Такие, как вы!

– Что? – вскинулся было Горецкий, но тут же бессильно опустил голову на грудь.

– Не делайте вид, что мертвецки пьяны, – угрюмо пробормотал Борис, – я все равно не поверю.

– Катастрофу армии устроил ей свой же собственный Генеральный штаб, – заговорил Горецкий хрипло.

– Вот именно, а вы – представитель этого самого штаба. Все время, что я служил у вас, мы все куда-то ездили, что-то передавали, о чем-то договаривались… И вот – результат! Вы – представитель военного управления при Особом совещании. И что, черт побери, думал ваш шеф, генерал Лукомский?

– Эти генералы, они думали только о своих амбициях, – слабо защищался Горецкий.

– Все можно простить – нерешительность, плохой расчет. Деникин, да и остальные не представляли себе, когда учились в академиях, что будут когда-нибудь воевать против русских же. Но никогда, слышите – никогда армия не простит генералам Новороссийска. Бросить лазареты с ранеными! Допустить, что казаки оказались почти все в плену! Конечно, они сами метались, митинговали, и вообще кубанские казаки ненадежны, но куда же ваше-то ведомство смотрело! А где вы собираетесь брать лошадей для новых сражений, если они все остались в Новороссийске? А орудия, пулеметы?

– Деникин недолго останется на посту Главнокомандующего… – Однако теперь они, те, кто виноват в этом преступлении, эвакуировались на союзнических кораблях, а простые офицеры лежат на дне Новороссийской бухты.

– А как же вы спаслись? – неуверенно спросил Горецкий и заглянул Борису в глаза.

Тот отвернулся, не ответив, но в глазах его Горецкий сумел прочитать такое, что охота расспрашивать у него пропала.

– Ну, и что я теперь, по-вашему, должен делать? – вздохнул Горецкий. – Застрелиться? Не могу, голубчик, – ответил он сам себе совсем не по-военному, – бумаги важные со мной, должен доставить по назначению… – Куда направляется «Сюркуф»? – отрывисто спросил Борис.

– В Севастополь, но солдат высадим в Керчи.

– Нас с Алымовым тоже высадите в Керчи. Там мы найдем своих, из дивизиона, часть пойдет на формирование, потом я буду воевать на фронте до конца, потому что теперь не верю в победу Белой армии, с такими-то командирами… За помин души… Борис залпом выпил вино и поставил стакан на столик, потом встал и сказал уже у двери:

– Прощайте, полковник! Вряд ли мы увидимся скоро.

Он сделал шаг в коридор, но вернулся и закончил нелюбезно, глядя сзади на поникшие плечи Горецкого:

– Прошу извинить за резкость. Разумеется, вы лично не можете отвечать за весь генералитет.

Полковник Горецкий не обернулся.

Глава 3

В декабре девятнадцатого года Вооруженные Силы Юга России отступали под натиском Красной Армии двумя огромными колоннами. Восточная группа во главе со Ставкой Деникина в составе Добровольческой армии, донских, кубанских и терских казаков отступала на Кавказ. В декабре генерал Май-Маевский был отстранен от должности командующего Добровольческой армией и ненадолго заменен Врангелем.

Западная группа отступала в Новороссию, прикрывая Николаев и Одессу.

Командование рассчитывало остановить натиск красных на Дону восточной группой и на Буге – западной, с тем чтобы оттуда перейти в наступление.

Находящийся посредине этих двух оперативных направлений Крым был, таким образом, приговорен к сдаче и не рассматривался как стратегически важная территория, поэтому для его защиты был выделен один только третий армейский корпус генерала Слащова. Численность Красной и Белой армий была к этому времени примерно равна – около пятидесяти тысяч каждая, но Белая армия была измотана боями и утратила энергию наступления.

Корпус Слащова состоял всего из двух тысяч двухсот штыков и тысячи трехсот шашек при тридцати двух орудиях.

Несмотря на то что почти все силы белых группировались на флангах, массы отдельных людей, дезертиров, штатских беженцев, интендантств, хозяйственных частей потекла в Крым. Вся эта толпа беглецов буквально запрудила полуостров, грабя местное население. В частях Добровольческой армии по три-пять месяцев не получали содержание, и голодные солдаты сбивались в шайки, чтобы изыскать себе средства существования. Каждый стремился побольше награбить и сесть на какой-нибудь пароход. Начальники гарнизонов способны были только на панические телеграммы, не им было справиться с наступившей разрухой и царящей в Крыму анархией. Вся эта масса неорганизованных людей нисколько не усилила корпус Слащова, а наоборот, только осложнила его положение дезорганизацией тыла.

Единственное полезное, что пришло в Крым с этой убегающей массой, были шесть испорченных бронепоездов и девять английских танков.

Пятого января 1920 года в Севастополь прибыл генерал Слащов. Немедленно по прибытии он собрал у коменданта Севастопольской крепости всех начальствующих лиц. Среди явившихся были начальник обороны Крыма инженерный генерал Субботин, командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ненюков, начальник гарнизона Симферополя генерал Лебедевич-Драевский, наштафлота по перешейкам под мощным артиллерийским огнем и, замерзшими и усталыми, попасть под контратаку свежих слащовских частей.

К 21 января красные закончили блокирование перешейков. Назревал первый бой. В случае победы красных он означал окончательный захват ими Крыма, в случае победы белых – имел бы для них колоссальное моральное значение.

Никто в Ставке не верил, что Слащов удержит Крым своими ничтожными силами, никто в тылу не верил в это – все сидели на чемоданах и искали любой возможности попасть на пароход. Да и в настроении войск произошла перемена. За время службы под командой Слащова эти части ни разу не потерпели поражения и шли за своим командиром куда угодно, но сейчас под влиянием общего развала Белой армии, под влиянием дезертиров и беглецов из армии Врангеля солдаты усомнились в успехе и возможности удержать Крым. Частая смена генералов лишила войска веры в командование, внушила опасения, что их бросят на милость победителя, а какова эта милость, все уже хорошо знали.

Стремясь поддержать моральный дух своих солдат, Слащов издал приказ, в котором заявил:

«Вступил в командование войсками, занимающими Крым. Объявляю всем, что, пока я командую войском, – из Крыма не уйду и ставлю защиту Крыма вопросом не только долга, но и чести».

Слащов жаждал боя. Только его удачный исход мог дать ему полную власть над положением, власть над войсками, возможность бороться с разлагающимся тылом и возникшими в тылу красно-зелеными и прочими бандами.

Победа должна была оздоровить общественное настроение всего военного и гражданского Крыма.

Наконец на рассвете 23 января красные начали наступление на Перекоп.

Выставленное на перешейке охранение – Славянский полк, численностью всего сто штыков, как и предполагалось, бежал. Красные заняли вал и тянулись в перешеек.

Двигаясь за Славянским полком на юг, они заняли Армянск и направились к Юшуню.

Слащов уверился в победе: красные играли по его сценарию.

Стемнело. Красным пришлось ночевать в открытом поле при двадцатиградусном морозе.

* * *

– У аппарата Деникин.

– У аппарата Слащов.

– Яков Александрович, по сведениям от англичан, Перекоп взят красными. Что вы думаете делать дальше в связи с поставленной вам задачей?

– Антон Иванович, красными взят не только Перекоп, но и Армянск. Защиту Крыма я считаю делом своей чести. Завтра враг будет наказан.

В тылу началась паника. В портовых городах пытающиеся уехать люди штурмовали пароходы. О сдаче Перекопа и Армянска было сообщено в газетах.

Губернатор Татищев засыпал штаб телеграфными запросами о состоянии дел.

На рассвете 24 января красные вышли с Перекопского перешейка и тут же попали под фланговый огонь с юшуньской позиции. 34-я дивизия Слащова перешла в контратаку, в то же время оставленный красными в тылу Виленский полк ударил по ним с севера, следом пошла в атаку Донская конная бригада Морозова – тысяча шашек мощной лавой разлилась по перешейку, двигаясь к югу.

В полдень Слащов продиктовал донесение Деникину:

«Наступление красных ликвидировано, отход противника превратился в беспорядочное бегство, захваченные орудия поступили на вооружение артиллерии корпуса».

Охранение белых заняло прежнее положение. Остальные части разошлись по квартирам. Развитие наступления было запрещено Ставкой.

Этот бой, небольшой по продолжительности, по занятому им пространству и по численности участвовавших в нем войск, сыграл огромную роль в Гражданской войне: он продлил ее еще на целый год, доказав правильность избранной Слащовым тактики, вернув войскам уверенность в своих силах и веру в своего командира, послужив основой удержания белыми Крыма и создав плацдарм для эвакуации остатков Добровольческой армии из Новороссийска и для создания из разбитых, разрозненных деникинских частей Русской армии генерала Врангеля.

Вечером 24 января Слащов в своем салон-вагоне диктовал приказы на следующий день. В самый разгар работы явился адъютант генерала сотник Фрост, очень исполнительный, но недалекий офицер, и доложил, что губернатор Татищев настоятельно просит сообщить о положении на фронте. Озабоченный ситуацией губернатор звонил в течение дня каждые пять минут. Разумеется, штаб корпуса давно уже сообщил ему о победе, но Татищев хотел получить известие лично от командующего. Слащов, и всегда крайне желчный и раздражительный, взорвался: он занят делом, в его руках оборона Крыма, а ему досаждают по пустякам штатские паникеры – и резко ответил адъютанту:

– Что ж ты сам сказать ему не мог? Так передай, что вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов!

Фрост, по всегдашней своей исполнительности, передал все слово в слово.

Телеграфная лента же по случайности попалась в руки репортерам – и началось! На Слащова посыпались жалобы и выговоры, дошло даже до Деникина, но фраза эта сделалась в Крыму ходячей.

* * *

В Керчи французы высадили всех своих временных пассажиров, кроме полковника Горецкого. Видно было, что союзникам не терпелось избавиться от этих «russe terrible». Капитан Жиро с презрительным выражением на холеном лице наблюдал за их высадкой и распорядился немедленно произвести на корабле генеральную уборку. Впрочем, вытерев с палубы следы грязных сапог, французские матросы не смогли убрать с миноносца неуловимое ощущение тоски, подавленности, отчаяния, оставленное на «Сюркуфе» солдатами разбитой и преданной деникинской армии.

Керчь кипела и бурлила. Улицы и набережные были полны озлобленными изверившимися добровольцами. Казаков попадалось мало – значительная часть донцов, не подчинившись приказу Деникина, ушла не в Новороссийск, а в Грузию, где правительство меньшевиков многих из них вскоре выдало красным, а многие кубанцы разбежались по своим домам.

Госпитали и лазареты ломились от раненых, легких уже давно не брали, и они слонялись по городу в толпе однополчан. Вся эта голодная, почти неуправляемая масса, оборванная, почти безоружная, мало напоминала победоносную Добровольческую армию минувшей осени, едва не дошедшую до Москвы в героическом сентябрьском наступлении.

Проталкиваясь сквозь толпу на одной из приморских улиц, Борис увидел знакомое лицо.

– Осоргин! – окликнул он высокого бледного офицера в простреленной кавалерийской шинели.

– А, господин поручик, – Осоргин улыбнулся обычной своей кривой улыбкой, напоминающей волчий оскал, – не рассчитывал здесь вас встретить! Думал, вы с вашим таинственным покровителем давно уже в Константинополе, а то и в Париже!

– Зря вы так, поручик! Я такой же солдат, как вы, и прошел всю эту кошмарную дорогу от Ценска до Новороссийска. Да и полковник, которого вы помянули, тоже здесь в Крыму. Я только сейчас приплыл на «Сюркуфе»… – А, так вас союзнички с комфортом доставили! А нас везли на «Святополке», как овец, друг к другу вплотную, не повернуться, не переступить. Человек сознание теряет, а упасть некуда – так и стоит со всех сторон сжатый… Может, и мертвые стоя плыли… Хорошо хоть перед посадкой не ели – не пили, а то ведь по нужде не выйдешь, почти двое суток терпеть пришлось!

– Мне кажется, об этой эвакуации наши отцы-командиры вовсе не подумали, – вставил Борис, вполне разделявший в данном случае знаменитую осоргинскую злобу, – транспорты в Новороссийске не были готовы, а что и было – так стояли и ждали неизвестно чего… – И вообще удивляюсь, как мы доплыли! – продолжал Осоргин. – На полпути попали под шальной огонь красного орудия, люди на палубе шарахнулись, и наша посудина чуть не перевернулась. Хорошо, капитан, решительный человек, так рявкнул на людей, что сразу панику прекратил. А снаряды красных все равно не долетали, чересчур далеко было.

– Значит, флотские командиры не виноваты в провале эвакуации. Все зло – в высшем командовании, в генералах. Они в ответе за всех погибших, за всех, оставленных на убой.

Осоргин посмотрел на Бориса заинтересованно, новыми глазами и, подойдя к нему ближе, вполголоса сказал:

– Я вижу, вы стали мыслить так же, как я. Честно говоря, прежде я вам не доверял… Но, впрочем… – и словно бросаясь в ледяную воду, он заговорил:

– Есть человек, капитан Орлов. Он объединяет вокруг себя офицеров, которые больше не в состоянии терпеть генеральский произвол, бездарность, эгоизм. Он хочет создать новую армию, освобожденную от высокопоставленных предателей, которые думают только о себе, о своей шкуре, о своих богатствах, предавая подчиненных. Сейчас он в Симферополе, создал там отряд, контролирует положение в городе. Я собираюсь к нему. Едем со мной!

В это время к разговаривающим подошел Алымов. Борис повторил для него слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:

– Ну что ж, поглядим, что за птица этот Орлов.

* * *

В Симферополе царили относительный порядок и болезненное лихорадочное возбуждение. Молодые офицеры на каждом углу ругали Деникина и говорили о том, как славно будет воевать без предателей-генералов. Только два имени произносились с уважением: капитана Орлова, признанного лидера младшего офицерства, и генерала Слащова – победителя в перекопском бою, защитника Крыма, которого все признавали человеком чести и бессребреником. Капитан Орлов заявлял своим сторонникам, что Слащов – его единомышленник и что он, Орлов, действует с одобрения Слащова.

Прибыв в Симферополь, Борис и его спутники узнали, что Орлов совместно с членом императорской семьи князем Романовским, герцогом Лейхтенбергским, взяли власть в городе в свои руки и арестовали военного коменданта, губернатора и находившихся в Симферополе генералов. Арест был произведен именем Слащова.

В тот же день из Джанкоя пришла телеграмма:

«Немедленно освободить арестованных. За неисполнение этого приказа взыщу лично. Отряду Орлова построиться возле вокзала для смотра. Выезжаю в Симферополь. Слащов».

* * *

Грязно-зеленый броневагон медленно вылез из-за беспорядочного скопления товарных составов. Ряды орловцев заволновались.

– Не посмеют по своим стрелять! – выкрикнул кто-то в глубине строя.

Показался весь бронепоезд – короткий, без орудийных платформ. Тяжело лязгнув, он остановился, распахнулась блиндированная дверь, на перрон выпрыгнул солдат, откинул лестницу, и по ней быстрым шагом спустился высокий бледный человек с выпуклым лбом, ярко-красными губами и пылающим взглядом, в длинной шинели с золотыми генеральскими погонами. Широким тяжелым шагом, обметая ноги полыми шинели, он устремился к взволнованным рядам добровольцев. Следом задним едва поспевал молодой ординарец с нежным и одновременно жестоким лицом.

Деревянная коробка маузера болталась на боку ординарца и била его при каждом шаге. Борис почему-то не мог отвести взгляда от этой коробки.

Генерал, стремительно вышагав на середину перрона, оказался против самого центра орловского отряда и яростным, обжигающим горло голосом заговорил:

– Солдаты! Сейчас, когда на крымских перешейках решается судьба России, когда третий корпус бьется там с огромной силой красных, когда дорог каждый штык, каждая шашка, каждый патрон, – сейчас вы находите возможным поднимать мятеж, отрывая меня с фронта, где я необходим, отрывая с того же фронта силы… Внезапно генерал увидел в строю перед собой знакомое лицо. Выхватив узнанного человека взглядом, как железной рукой, он скомандовал:

– Прапорщик Унгерн! Выйти из строя!

Рыжий коренастый прапорщик, сильно хромая, но стараясь печатать шаг, вышел и остановился перед генералом.

– Прапорщик! Вы были со мной в кубанском походе, были со мной в первом крымском десанте. Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов прятался от пуль?

– Никак нет! – чистым и радостным голосом выкрикнул Унгерн.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов бросал своих солдат? Видели, чтобы Слащов отделял себя от армии, занимался интригами и мародерством, когда его солдаты проливали кровь?

– Никак нет! – ответил прапорщик еще громче и еще певучее, чем прежде.

– Так почему же сегодня вы с теми, кто не исполняет моих приказов?

Борис почувствовал, что у него на глазах творится черная магия. Слова Слащова не имели почти никакого смысла, но их интонация, горячий голос, которым они произносились, и само лицо молодого генерала так действовали на солдат и офицеров, что им невозможно было не верить. Ордынцев понял, что сейчас сам он готов делать все, что прикажет ему Слащов. То же самое выразил прапорщик Унгерн:

– Я всегда буду с вами, господин генерал! Нас возмутило предательское поведение старших начальников, ужас отступления и эвакуации… – Вы солдаты, а не гимназистки! – прогремел Слащов, обращаясь уже ко всему орловскому отряду. – Солдат не может копить обиды! Он защищает Родину, исполняет долг и подчиняется командиру! Крым – последняя пядь русской земли, которую мы защищаем! Если вы верите мне, если вы верны присяге, идите на фронт, на Перекоп! Орлова передайте мне, я отдам его под суд, а сами – на фронт! В рядах орловцев произошло замешательство, и раздался чей-то растерянный голос:

– Господин генерал, Орлов сбежал!

– Вы видите, какого человека хотели поставить над собой? – Слащов говорил, обращаясь к каждому в отряде. Голос его стал мягче и доверительнее, и от этого еще увеличился его магнетизм. – Орлов неудачник, не подвинувшийся за время войны выше капитана, но с самомнением и самолюбием наполеоновским. Я понимаю ваши чувства. Вас предавали многократно, но вы солдаты, и вы должны быть выше этого. Еще раз повторяю: никому из вас не будет предъявлено каких-то обвинений, вы были обмануты Орловым и его присными. Вернитесь в строй, исполняйте долг, защищайте Россию!

Красивый ординарец за спиной Орлова первым молодо и звонко закричал «Ура!»

– и весь отряд подхватил за ним.

Слащов оглядел строй, подозвал к себе старших офицеров, отдал распоряжение и вернулся в вагон. Его ждали на фронте.