Текст книги "Черное Рождество"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Товарищи, вы, наверное, с ума сошли, – воскликнул Борщевский в прежнем раздражении, – я ведь к вам от самого товарища Мокроусова пришел, фронт преодолел с большой опасностью. Вы мандат мой видели. С какого перепугу вы меня за провокатора держите?

– Насчет мандата это ты нам сам расскажи: или тебе его в контрразведке дали, у настоящего Борщевского отняв, или тебе и вправду этот мандат в Екатеринославе выдали, а ты к белым переметнулся и предал всемирный пролетариат.

– Ты, товарищ Макар, говори, да не заговаривайся. – В голосе Борщевского прозвучала скрытая угроза. – Насчет того, кто пролетариат предал, мы еще разберемся. Какие у тебя основания меня в предательстве обвинять?

– Основания самые простые, – товарищ Макар повысил голос, но обращался скорее к Борщевскому, а не к своим людям, – как ты появился, так у нас провалы пошли… – Провалы у вас оттого, – перебил его обвиняемый, – что конспирация ни к черту не годится. Типография чуть ли не открыто работает, грохот на всю улицу… Еще удивляюсь, как ее раньше не разгромили.

– Конечно, все теперь у тебя будут виноваты, один только ты… херувим святой, – не найдя ничего лучшего, товарищ Макар прибег к церковному лексикону, и сам остался этим очень недоволен.

– Товарищи, – повысил голос Борщевский, обращаясь к Кипяченко и Салову, при этом он несолидно крутил головой, опасаясь повернуться спиной к Макару, – товарищи! Что же это у вас творится! Вы видите, что имеет место искажение линии. Я к вам прибыл, как представитель партии, имея на руках все необходимые полномочия, а встречаю здесь в лице товарища Макара полное недоверие и грубые угрозы, вплоть до поповских выпадов вроде херувима! Это что же, товарищи, получается! Это уже просто больше чем оппортунизм!

Произнося эти слова, Борщевский пытался одновременно передвинуться так, чтобы за спиной у него не было Салова, но это ему не удалось: Салов к его словам совершенно не прислушивался, в душе у него было ликование: не он один предатель, а вот же, нашелся паскуда! Поэтому он только следил за маневрами и осторожно отступал, сохраняя свое стратегически важное положение.

Матрос, напротив, внимательно слушал хорошо знакомые по годам революционной борьбы слова, получая от их звучания видимое удовольствие и испытывая прилив пролетарского энтузиазма, на что и рассчитывал Борщевский.

– Ты, товарищ Макар, послушай, – с сомнением проговорил матрос, – товарищ хорошо говорит, чувствуется, что наш человек. Может, мы что-то не додумали?

Может, дать ему возможность показать себя в деле?

Руководитель севастопольского подполья, почувствовав, что ситуация незаметно выходит из-под контроля, зло покосился на матроса и сказал:

– Ты, Кипяченко, хоть и проверенный товарищ, но очень легко поддаешься на мелкобуржуазную пропаганду. Ты вспомни, он же сам признавался, что состоял в левых эсерах! А это ведь самая что ни на есть мелкобуржуазная партия. Не дай ему зубы заговорить. Ты вспомни, что после его появления у нас провал за провалом, – и, не давая Борщевскому времени снова прибегнуть к своему красноречию, товарищ Макар крикнул:

– Давай, Салов, вали! Как договаривались!

Салов, равнодушный к ораторскому мастерству приезжего товарища, кинулся сзади на Борщевского и накинул ему на шею заготовленную заранее удавку из рояльной струны. Тонкая струна врезалась в горло, прочертив мгновенно по коже ровную алую линию. Борщевский схватился руками за шею, стараясь ослабить страшную железную петлю. Он пытался схватить Салова за руки, но это никак ему не удавалось. Макар же тем временем, вытащив из кармана небольшой ладный браунинг, суетливо переступал перед Борщевским, испуганно и вместе с тем злорадно следя за его попытками вырваться и приговаривая:

– Так его, Салов, так его, оппортуниста! Так его, провокатора! Учить он нас будет конспирации! Учить будет подпольной работе! Так его, дави гада, Ваня!

* * *

Матрос Кипяченко, растерянно переводе взгляд то на злобно суетливого Макара, то на Борщевского, из последних сил бьющегося в сильных руках душителя, порывался что-то сказать или сделать, но не мог принять решения. Много повидавший жестокости и крови, сам не раз лишавший жизни классового врага, матрос впервые оказался в таком положении, что не знал, кому больше доверять, на чью сторону стать: товарищ Макар – его непосредственный руководитель, председатель подпольного комитета, а Борщевский – человек из центра, представитель партийного руководства… Так и не приняв никакого решения, матрос махнул рукой и отвернулся.

Салов все туже затягивал стальную удавку. Глаза Борщевского страшно выпучились и налились кровью. Широко раскрыв рот, он пытался крикнуть, но перетянутое струной горло способно было издавать только нечленораздельный хрип.

Из-под струны текла кровь, заливая его грудь. Наконец в горле хрустнуло, и товарищ Борщевский обмяк и рухнул на каменистый берег, окончательно завершив свою бурную революционную биографию.

Глава 7

После неудачи орловского выступления сам капитан Орлов собрал партизанский отряд и ушел в крымские леса. Поручик Осоргин ушел вместе с ним. Большая часть участников его движения направилась на фронт к перешейкам.

Значительная масса добровольцев прибыла в Крым без оружия. Боеприпасов не было вовсе, так что перед отправкой на фронт Борису Ордынцеву и нескольким другим офицерам было приказано получить оружие и патроны для отряда на артиллерийском складе в Севастополе.

Оставив у ворот склада подводу с охра-, ной, Борис отправился с документами к складскому начальству.

Пройдя по длинному коридору, опоясывающему ангар, он подошел к застекленной будке конторщика. Внутри помещение было ярко освещено, поэтому Борис хорошо видел, что там происходит, сам же оставался почти невидим.

Дежуривший по складу интендантский офицер просматривал документы высокого широкоплечего моряка. Что-то в этом моряке показалось Ордынцеву знакомым.

Подойдя поближе и приглядевшись, Борис оторопел: это был матрос Защипа, красный, едва не расстрелявший его, Бориса, минувшей осенью. Одетый в форму морского офицера, Защипа получал на складе оружие. Сомнений быть не могло:

Борис отлично запомнил этого человека. Он был не простой красный боец, а комиссар и начальник, убежденный расстрельщик. Такой человек, если бы попал в плен к белым, был бы неминуемо расстрелян. Здесь явно был какой-то красный заговор.

Что делать? Арестовать Защипу? Но у него наверняка здесь сообщники, их тоже нельзя упустить. И вообще, нужно распутать весь этот клубок.

Борис решил следить за матросом и постараться установить, с кем он связан.

Затаившись за штабелем из ящиков, он дождался, пока интендант проверил документы Защипы. Видимо, оружие и патроны для моряка должны были подготовить к следующему разу, потому что Защипа, оставив интенданту часть бумаг, пошел со склада прочь. Борис, хоронясь за ящиками и перебегая от одного штабеля к другому, двинулся следом.

Матрос вышел за ворота, и Борис, немного обождав, прошел за ним. Места в районе складов были безлюдные, поэтому Ордынцеву пришлось следовать за моряком на очень большом расстоянии, чтобы остаться незамеченным, тем более что Защипа часто оглядывался, проверяя нет ли слежки.

Дойдя до более оживленных улиц, Борис едва не потерял матроса в толпе, и в конце концов нашел его снова только благодаря высокому росту и заметной морской форме. Защипа долго ходил по городу, передвижения его казались бесцельными.

Наконец он свернул в неприметный проулок и юркнул в щель между досками высокого забора. Борис, недолго поколебавшись, хотел было последовать за ним, но вдруг сильная рука обхватила его сзади и зажала рот.

– Тише, ваше благородие, не надо шуметь, – раздался над самым ухом низкий гнусавый голос.

Руководствуясь скорее инстинктом, чем соображениями разума, Борис резко присел, вывернувшись из обхвативших его сильных рук, и что было силы пнул ногой назад. Видимо, он попал своему неизвестному противнику по щиколотке, потому что тот запрыгал на одной ноге, тихо ругаясь. Он бы, конечно, ругался громко и вообще вопил бы благим матом, но, очевидно, конспиративные соображения въелись ему уже в самую кровь и оказались решающими даже в такой мучительный момент.

Борис, воспользовавшись временной нетрудоспособностью своего противника, окончательно высвободился и повернулся к нему лицом, приняв боевую стойку для английского спортивного бокса. Только теперь он разглядел нападающего. Это был крепкий плотный мужичок торгово-мещанского вида и такой заурядной внешности, по которой человек хоть сколько-нибудь наблюдательный за версту опознает филера.

Мужичок все еще ругался, но уже приходил в боевую готовность, а сбоку ему на подмогу бежал еще один, удивительно на него похожий, только несколько помладше.

* * *

– Вы что – братья? – с интересом спросил Борис подбегающего, и, пока тот собирался ему что-то ответить, провел весьма успешный хук левой.

«Младший брат» отлетел в сторону, но на ногах удержался, и, судя по злобно загоревшимся маленьким глазкам, тоже пришел в боевую готовность.

Борис переводил взгляд с одного филера на другого. Они медленно приближались, один сильно хромал, другой неплохо освещал проулок появившимся у него под глазом стараниями Бориса фонарем. В сложившихся обстоятельствах Борис, если бы была такая возможность, предпочел ретироваться, однако возможности не было.

В этот критический момент рядом с Бо-pисом раздался удивительно знакомый голос:

– Эй, земляки, вы не это ли ищете?

Скосив глаза, Ордынцев увидел невесть откуда появившегося Саенко, ординарца полковника Горецкого.

– Чего? – нелюбезно переспросил «старший брат», тут же для ясности присовокупив:

– В хлеву земляков поищи!

– А вот это не вы обронили? – с прежней доброжелательностью сказал Саенко, указывая на что-то под ногами филера и даже наклоняясь, чтобы эту вещь подобрать.

Филер невольно опустил глаза, и в то же мгновение хитрый хохол ухватил его за штанину и сильно дернул кверху, так что «старший брат», взмахнув ногами и перекувырнувшись, удивительно красивым образом полетел в пыльные лопухи. Саенко же, нисколько не задумываясь и не теряя времени на обсуждение достигнутых успехов, ухватил «младшего брата» за рукав, слегка наклонился, взвалил его себе на спину, как куль с мукой, и, ловко перевернув, забросил на другой конец проулка. После он обернулся к Борису и сказал:

– Ну, ваше благородие, теперича драпаем: они, когда подымутся, очень сердитые будут. А с тобой Аркадий Петрович как раз поговорить хотел.

* * *

Аркадий Петрович Горецкий поднялся навстречу Борису из-за письменного стола. В пенсне лицо его казалось мягким и интеллигентным – таким Ордынцев помнил его на университетской кафедре. После новороссийской эвакуации отношения их стали натянутыми, но в глубине души Борис все-таки рад был его увидеть.

– Борис Андреевич, голубчик! Рад видеть вас в добром здравии, – Горецкий будто прочитал его мысли, – однако, как случилось, что вы столкнулись с агентами контрразведки при исполнении ими обязанностей?

– Я встретил на артиллерийском складе старого знакомого, – объяснил Борис, – матроса-большевика Защипу. Осенью, когда во время рейда я попал в плен к красным, этот морячок едва не расстрелял меня. Представьте же мое удивление, когда вижу, как этот орел, в форме мичмана, собирается получать на нашем складе оружие. Выходит, лил уже сами большевиков вооружаем? Ну, само собой, я решил за ним проследить. Дальнейшее вам, по-видимому, известно.

– Да, Саенко рассказал, – Горецкий усмехнулся, – не беспокойтесь, за бравым моряком следят. Так, говорите, его фамилия – Защипа? В здешнем подпольном комитете его знают как Кипяченко. Ну, у господ большевиков клички и псевдонимы весьма в ходу – все эти Ленины, Троцкие, Каменевы… За вашим моряком следят, – повторил Горецкий, снимая пенсне, при этом лицо его приобрело чеканную твердость черт и из глубоко штатского человека Аркадий Петрович сделался боевым офицером, – то, что он собирается получить оружие на складе, заставит его задействовать все свои связи, и мы, аккуратно проведя операцию, сможем снова арестовать весь подпольный комитет… – Снова? – прервал его Борис вопросом.

– Да, снова, – кивнул Горецкий, – мы уже арестовывали предыдущий состав комитета. Кое-кто казнен, кое-кто сидит в тюрьме, а господа большевики сколотили новую организацию… – У них, как у Змея Горыныча, новые головы вырастают на месте отрубленной! – ужаснулся Борис. – Мы никогда не сможем с ними сладить!

– Не преувеличивайте, – поморщился Горецкий, – мы арестуем и этот комитет, и следующий… У Змея Горыныча все силы и все время будет уходить только на отращивание голов, и он не сможет причинить никакого зла. Они только и делают, что создают новые комитеты, а к тому времени, как соберутся поднять мятеж, – мы их снова арестовываем.

– Прежде, помнится, вы решали более значительные задачи, – не удержался Борис от колкости.

– Сейчас от русской земли остался только этот клочок – Крым, и защита его стала для всех нас делом чести и долга. – Голос Горецкого зазвенел, казалось, что он говорит перед целой армией, и Борис невольно проникся его чувством, как незадолго до того подпал под магию личности генерала Слащова.

Полковник продолжал:

– Для защиты Крыма положение в тылу играет огромную роль, и мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы не допустить возникновения пятой колонны.

– Воля ваша, господин полковник, занимайтесь своей тайной войной, а я всеми этими играми сыт по горло. Пойду с отрядом на фронт, там все проще и честнее: враг – вот он, впереди, по ту сторону перешейков, вокруг – свои, никаких предателей, никаких провокаторов… Надоело!

– Что ж… – Горецкий снова надел пенсне, и лицо сделалось мягким и задумчивым. – Не могу вас неволить, голубчик. Честно признаться, очень хотелось бы, чтобы мы с вами, как прежде, работали вместе – помнится, это у нас неплохо получалось, но что уж тут поделаешь… Одно только обидно – вы прежде сталкивались с этим матросом, Кипяченко… или как его там зовут, Защипа? Ну, не важно. Ваше прежнее знакомство очень могло быть полезно. Морячок много может знать, а судя по тому, что мне о нем известно, он – крепкий орешек, разговорить его будет непросто… тут бы вы пришлись очень кстати. Психология, знаете ли, – тонкая наука. Вся держится на таких нюансах… Борис дал себе слово Горецкого не слушать и на его предложения не соглашаться, но тут он вспомнил депо, полное арестованных, ожидающих расстрела, и Защипу, по-хозяйски распоряжающегося жизнью и смертью «буржуазного элемента»… Ему захотелось посмотреть этому палачу в глаза. А может быть, полковник Горецкий просто-напросто обладал свойством магнетического воздействия на Бориса, и спорить с ним был бесполезно? Так или иначе, Ордынцев, сам удивляясь своим словам, сказал:

– Ладно, Аркадий Петрович, постараюсь помочь вам с Защипой. Но он ведь еще на свободе?

– Это вопрос одного-двух дней, – Горецкий явно повеселел, – подождите немного, голубчик. С командованием я договорюсь, отправитесь на фронт чуть позже, если не измените своих намерений, а пока поработаем вместе.

* * *

Последнее заседание большевистского подпольного комитета проходило на окраинной Михайловской улице в доме Тониной тетки, расположенном очень удачно: с одной стороны к дому примыкал пустырь, образовавшийся на месте сгоревшего в прошлом году соседского дома, а с другой – улица и вовсе заканчивалась, теткин дом был последний. И хоть были сумерки, но на открытом месте можно было наблюдать за всеми подходами к дому.

Заседание было очень ответственное, поэтому, учитывая тревожную ситуацию и историю с предателем Борщевским, решили выставить часового – того самого Мишку Полещука, который прибыл из разгромленной симферопольской организации.

Заседание было расширенное, за столом сидело человек пятнадцать – присутствовали представители от воинских частей, а также моряки с дредноута «Воля» и других судов, кроме крейсера «Кагула», который, пришвартованный к Графской пристани, выполнял роль застенка контрразведки.

Заседание открыл товарищ Макар, который пришел, как всегда, последним.

– Итак, товарищи, настал решительный момент. Обстановка для вооруженного выступления сложилась сейчас самая подходящая. Солдаты гарнизона – в основном бывшие пленные красные, с ними велась достаточно долгая и продуктивная агитационная работа.

– Мы ручаемся, что большая часть поддержит вооруженное выступление, а остальные присоединятся к успеху! – выскочил представитель гарнизона.

Товарищ Макар остановился, поглядел на него очень спокойно, помолчал немного, давая понять человеку, что он совершил ошибку, когда прервал председателя, но поскольку тот сел на место, не осознав свой промах, товарищ Макар продолжал:

– В первую очередь, товарищи, следует захватить штаб Врангеля и особый батальон при штабе крепости, потому что там, как утверждает товарищ Салов, – он бросил взгляд на Салова, сидевшего в уголке и выглядевшего сегодня необычайно тихим, даже пришибленным, – как заверил нас товарищ Салов, там есть какая-то часть состава, распропагандированная коммунистами, но много еще и прихвостней белых. Так что батальон следует обезвредить в первую очередь.

Далее, рабочие порта и надежные войска, состоящие в ведении комитета, – тут снова высунулся было тот самый шустрый представитель гарнизона, но товарищ Макар продолжал говорить не останавливаясь, так что тот сел на место, приоткрыв рот, но так и не сказал ни слова, – должны занять почту-телеграф, все госучреждения, железнодорожный вокзал, морской завод в порту. Теперь с вами, товарищи, – он повернулся к морякам, – можете ли вы ручаться, что обезоружите офицеров и займете дредноут «Воля» и еще три судна, стоящие на рейде?

– Ручаемся, – вразнобой ответили матросы.

– Необходимо также выделить людей для охраны города. Этим займутся рабочие из доков.

– Только оружия у нас почти нет, – встал представитель морского завода.

– Вот об этом доложит нам товарищ Кипяченко.

Матрос встал во весь свой огромный рост и зычно начал:

– С оружием, товарищи, полный порядок. Спасибо товарищу Салову, – все оглянулись на бывшего унтера, но он упорно смотрел в пол, – спасибо Ивану за то, что нашел нужного человека. Оружие, товарищи, будет! Завтра получаю на артиллерийском складе пять пулеметов, сто пятьдесят винтовок, а также патронов достаточное количество. И еще гранаты и динамит… Организуем с Семеном подводы, получат солдаты из гарнизона, чтобы не заподозрили на складе. Потом везем оружие в порт.

– Это очень хорошо, товарищ Кипяченко, что тебе удалось достать динамит.

– Я свое дело знаю, – согласился матрос. – Если я руководитель подрывной секции, то, знамо дело, мне без динамита никак не обойтись. Чем, интересно, я бы стал железнодорожный Камышловский мост подрывать, если бы динамита не достал?

– Остается еще один вопрос, тоже из главных. Следует захватить начальника обороны Крыма генерала Субботина, а также адмирала Ненюкова. На это есть у нас свой отдельный план, который знают те товарищи, которые будут его выполнять.

Там главное – внезапность.

Товарищ Макар оглядел собравшихся. Люди, конечно, надежные, но все же незачем раскрывать все карты на расширенном заседании. Мало кто из подпольного комитета знал, что родной брат товарища Макара служил адъютантом опального генерала Май-Маевского. Именно от генерала через братишку и получал товарищ Макар самые последние сводки с фронта.

– Итак, час, товарищи, пробил. Партия нас призывает отдать все силы, а может быть, даже и жизнь за великое дело борьбы… В это мгновение под окном раздался глухой вскрик.

– Что это такое? – вскочил с места матрос Кипяченко.

– Что еще? – поморщился товарищ Макар, недовольный, что его прервали. – Что ты нервничаешь, товарищ Кипяченко?

– Там крикнул кто-то, боюсь, не часового ли нашего сняли.

– Тебе, наверное, показалось, – отмахнулся председатель.

Но в сенях затопали сапоги, и в окне появилась голова юнкера.

– Именем закона вы… – крикнул юнкер, но Кипяченко выстрелил в него из маузера.

Дверь затрещала под ударами.

Товарищ Макар торопливо собрал со стола все бумаги, протоколы заседаний комитета и поджег их. Дверь рухнула, и в комнату ворвались юнкера под командой полного круглолицего штабс-капитана.

– Военная контрразведка! – крикнул офицер. – Вы все арестованы!

– Ша! – ответил ему Кипяченко и начал палить из маузера.

Юнкера, отступив к дверям, ответили дружным огнем. В небольшой комнатке началось форменное столпотворение. Ничего не было видно, потому что товарищ Макар, собирая бумаги, уронил лампу, и теперь комната освещалась только колеблющимся пламенем горевших на столе бумаг.

Все произошло слишком быстро, люди метались в замкнутом пространстве, оглушенные, ошарашенные, задыхающиеся. Подпольщики пытались отстреливаться.

Штабс-капитан, раненный Кипяченко в плечо, прислонился к притолоке и навел наган на товарища Макара, тщательно прицелившись. Но, прежде чем грянул выстрел, Тоня Шульгина бросилась вперед и закрыла председателя своим телом. Она успела это сделать, потому что с самого начала заседания смотрела только на него одного, и когда ворвались контрразведчики, не отрывала от него взгляда.

Пуля из нагана попала ей ниже ключицы, на светлом платье расплылось багровое пятно. Девушка охнула и сползла на пол. Воспользовавшись заминкой, товарищ Макар выбросился в окно, упав прямо на убитого Кипяченко юнкера, вскочил, и бросился зигзагами по улице. Кипяченко отступил к окну, прикрывая отход председателя, и раз за разом садил из маузера по юнкерам. В комнате творился форменный ад. Двое подпольщиков лежали на полу раненые или убитые. Семен Крюков зажимал руками раненую голову. Он был весь в крови. Наборщик Гольдблат потерял в этаком содоме очки и стоял, абсолютно беспомощный, глядя перед собой близорукими глазами. Салов сидел в углу на корточках с поднятыми руками, трясся мелкой дрожью и бесконечно повторял:

– Я сдаюсь, я сдаюсь, я без оружия! Не убивайте, я сдаюсь, я сдаюсь!

Кипяченко расстрелял всю обойму и боком нырнул в окно, как мальчишки ныряют в мельничную запруду. Двое юнкеров стреляли ему вслед, а еще несколько человек выбежали на улицу и бросились за ним вдогонку. Матрос, не раз уже раненный, медленно отходил, сильно хромая и оставляя за собой густой кровавый след.

– Врешь, – бормотал он на ходу, – не возьмешь… Не родилась еще та сволочь, что возьмет Защипу… Юнкера догнали его и попытались скрутить, но Кипяченко отстегнул от пояса фанату «лимонку» и выдернул чеку. Юнкера, захваченные врасплох, в ужасе отшатнулись от матроса, но убежать далеко у них уже не было времени.

Кипяченко стоял, высокий и грозный, сжимая гранату в огромной руке с вытатуированной на запястье саблей, разрубающей мерзкую буржуазную гидру. Он глядел на своих врагов с выражением окончательного и последнего торжества.

Казалось, время остановилось, так долго тянулась эта последняя секунда. Наконец раздался страшный грохот, полыхнул огонь, поднялось облако пыли и дыма… Когда это облако рассеялось, на месте матроса и окружавших его юнкеров остались только какие-то отвратительные багровые клочья.

Штабс-капитан, наблюдавший эту сцену через окно, перекрестился и произнес вполголоса:

– Варвары!

Затем он, морщась от боли и держа рукой раненое плечо, повернулся к находящимся в комнате.

Оставшиеся в живых подпольщики стояли возле стены с поднятыми руками, юнкера держали их под прицелом. Тела Тони и двух других убитых в перестрелке убрали. Один только Салов сидел по-прежнему на корточках, мелко трясясь и повторяя как заведенный:

– Не убивайте! Я сдаюсь! Я сдаюсь!

Всех выгнали на улицу, подталкивая прикладами, и повели через весь город в контрразведку. На пороге Семен Крюков споткнулся и упал. Гольдблат, который чудом отыскал свои очки, хоть и без одного стекла, склонился над ним и покачал головой. Дядя Семен был мертв. Они пошли медленно – жалкая кучка растерянных, никак не ожидавших предательства людей. Раненых поддерживали. Гриша Якобсон, несмотря на ранение в ногу, шел сам. Их сопровождал обозленный, сильно поредевший отряд юнкеров.

Штабс-капитан, придерживающий раненое плечо, уехал на извозчике, всю дорогу ругаясь неприлично. Он был зол на себя за то, что подставился под пулю, зол на главного большевика, который сумел сбежать, зол на Кипяченко, который положил столько его людей, а самое главное – он был зол на начальство, которое, как всегда, вело себя глупо и бездарно, и вместо нормальных офицеров и солдат распорядилось послать на операцию необстрелянных мальчишек-юнкеров, из-за чего и произошел такой пассаж.

* * *

Ивана Салова втолкнули в большую, почти пустую комнату. Посредине ее за темным письменным столом сидел круглолицый штабс-капитан, знакомый Салову по аресту подпольного комитета. Сбоку от офицера пристроился рыжий веснушчатый писарь. Возле окна стоял спиной к вошедшему еще один человек в защитном френче с погонами полковника. Человек у окна не повернулся, чтобы взглянуть на арестованного, и это вызвало почему-то у Салова непонятную обиду и вместе с тем болезненное любопытство: что это за полковник, чего он хочет, что делает здесь?

* * *

– Садитесь, Салов. – Штабс-капитан указал Ивану на табуретку.

Салов послушно сел и уставился на контрразведчика. Парализовавший Ивана во время ареста страх прошел, и он решил для себя держаться твердо и ничего не говорить врагам, чего бы это ни стоило, а хорошенько послушать, что ему скажут.

* * *

– Итак, Салов Иван Степанович, из крестьян Липецкого уезда Тамбовской губернии, – прочитал штабс-капитан по бумаге, которая лежала перед ним на столе, – унтер-офицер семьдесят четвертого пехотного полка, дезертировал… В восемнадцатом году мобилизован в Добровольческую армию, опять дезертировал… Член севастопольского подпольного комитета, ответственный за пропаганду среди солдат гарнизона… Все правильно, я нигде не ошибся? – Штабс-капитан поднял взгляд на Салова.

Иван ничего ему не ответил, придав своему лицу выражение непреклонности и революционного героизма.

– Не хотите мне отвечать? – доброжелательно, с легкой улыбкой на губах проговорил штабс-капитан. – Это просто замечательно! Вы, господин Салов, решили твердо держаться на допросе, ни слова не говорить этой белогвардейской сволочи – то есть нам с вами, господин полковник, – контрразведчик повернулся к человеку у окна, как бы призывая его в свидетели саловского героизма, – только ведь, Иван Степанович, поздно вы решили твердость проявлять! Вы ведь, дорогой мой, прекрасно знаете, что именно из-за вас арестован подпольный комитет.

– Ложь! – истерично выкрикнул Салов, забыв, что собирался твердо молчать, не поддаваясь ни на какие провокации контрразведчика.

– Отчего же? Вовсе это не ложь, – спокойно ответил штабс-капитан, – и вы это отлично знаете. Леля, сердечная ваша привязанность, она ведь давно на нас работает, и вы это знали, Иван Степанович. А ведь вы не рассказали об этом своим товарищам подпольщикам! Если бы не вы с Лелей, разве узнали бы мы о вашем заседании? Все, все нам стало известно именно через вас! Вы рассказывали Леле, Леля рассказывала мне, так что, дражайший Иван Степанович, я считаю вас самым лучшим нашим агентом! Подумывал даже о том, чтобы выплатить вам наградные за успешно проведенную операцию, да потом решил – а к чему? Вы и так славно на нас работаете, можно сказать, на чистом энтузиазме. Зачем же зря казенные деньги расходовать?

Штабс-капитан добродушно рассмеялся. Салов тоскливо оглядел комнату.

Схватить бы что-нибудь тяжелое, ударить по этой круглой ненавистной смеющейся физиономии… А потом оттолкнуть полковника от окна, броситься в стекло… как товарищ Макар… так ведь решетки на окнах, и нет ничего подходящего, чтобы контрразведчика огреть, да и в руках такая отвратительная слабость… А самое главное – что этот гад говорит правду. Сам он во всем виноват, протрепался Лельке, а когда понял, что зазноба его давно продалась белым, – побоялся рассказать об этом товарищам… Кто же он после этого? Последняя гнида, предатель… Вспомнил Иван Борщевского, присланного к ним из Екатеринослава, вспомнил, как задушил его по приказу товарища Макара, якобы за предательство – а был ли тот предателем? Салов в этом сомневался, да не очень-то и задумывался.

Председатель комитета приказал, он и убрал чужака… А ведь оттого и убрал его охотно, что знал уже про то, что Лелька его продала, и предпочел чужой виной, пусть и выдуманной, заслонить свою собственную… – Так что, Салов, – прервал штабс-капитан его невеселые размышления, – вы, конечно, можете изображать твердость и непреклонность, но вам от этого не будет совершенно никакой пользы. Мы постараемся, чтобы ваши товарищи – как арестованные, так и оставшиеся на свободе – узнали, чем они обязаны вам с Лелей. И тогда… ох, не завидую я вам, Иван Степанович!

Салов решил сменить тактику.

– Господин штабс-капитан, – начал он, смелея от собственной наглости, – что-то я вас не совсем понимаю. Я работал, старался, вы же сами только что изволили выразиться, что из-за моей такой большой помощи и взяли большевистский комитет. И вот теперь, извиняюсь, такое отношение… – Что-что? – удивился штабс-капитан, и Салов заметил, что даже полковник у окна пошевелился.

– Я мог предупредить товарищей, но не сделал этого, потому что понял, как мы все не правы. – Салов кинулся как в холодную воду.

– Ах, вот как? – подал голос полковник.

Салов увидел пенсне, болтающееся на шнурке, жесткий взгляд и лицо, будто вычеканенное на старинной монете.

– К тому же я согласился работать на контрразведку с условием, что меня отпустят на свободу. Ваша операция, так или иначе, но завершилась, так что отпустите меня восвояси.

– Кто же это тебе сказал, что тебя отпустят? – тихо и даже как-то ласково произнес полковник.

– Леля, – растерялся Салов, – она обещала.

– Леля? – захохотал даже штабс-капитан, а полковник только поморщился. – Ты думаешь, Леля у нас здесь главная? Мало что она тебе обещала!

– А что со мной теперь будет? – затрепетал Салов.

– Подпольщиков будет судить военно-полевой суд, через неделю их отправят в Джанкой в тамошнюю контрразведку, – сухо сказал полковник. – А ты, гнида, пойдешь в камеру «наседкой», больше ни на что ты не годен, – добавил он уже гораздо выразительнее. – Посидишь с недельку, выяснишь, "уда мог ваш главный большевик Макаров Владимир Васильевич, он же товарищ Макар, деться. И какие у него могут быть дальнейшие планы. Ну, а дальше посмотрим.

Штабс-капитан крикнул солдата, Салова увели, офицер тоже вышел по своему делу. Оставшись один, полковник надел пенсне и сел за стол, подперев голову руками. Он долго думал, потом тяжело вздохнул и произнес вслух: