Текст книги "Яд желаний"

Автор книги: Наталья Костина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Кусты были огромные, выше меня чуть не в два раза, и поэтому я без зазрения совести бесчинствовала там, пока Светка меня не позвала. На шатком столике под вишней красовались пять полных банок, набранных ее проворными руками, в то время как моя единственная, наполненная едва на половину, болталась на шее и обличала меня как табличка, привешенная на партизана перед расстрелом. Бабка, сидящая тут же, неодобрительно на меня покосилась – руки мои были в малине, рот, как я подозреваю, тоже. Выручила меня подружка:

– Так она ж первый раз… и собирать не умеет…

Бабка поджала губы и в два блюдечка – как кошкам – рассыпала малину, собранную мной.

– Ешьте…

Светка смела свою порцию тут же, а я, красная как рак, положила ягоду в рот. Она, почему-то став совершенно безвкусной, тут же застряла всеми косточками в зубах. Я отодвинула блюдечко.

– Я малину не люблю…

Но больше на сбор урожая меня не приглашали. Сама я в сад не ходила, а Светка, дождавшись, пока бабка, тяжело переваливаясь, не побредет на автобусную остановку, чтобы увезти благоухающую корзину на ближайший рынок, приносила мне то горсть вишни, то упавшее с дерева яблоко «белый налив» с коричневым подбитым боком и неизменным удивленным червяком внутри.

Увидев однажды мой бумажный «театр», подружка ужасно заинтересовалась – что я делаю с этими «человечками». Опера, которую я пыталась перед ней воспроизвести – моя любимая «Кармен», – ее почему-то не вдохновила. Однако, услышав, как я пою, она тут же предложила мне спеть что-нибудь дуэтом. Голосок у Светки был небольшой, но очень верный, и попсовых текстов в голове у нее хранилось множество. Наскоро разучив несколько хитов, мы садились на лавку под окнами и заливались на два голоса. Эти выступления оставались незамеченными недолго. Буквально на второй день из прохладной глубины дома возникла Светкина бабка, для которой мы собирали малину. Тяжело переступая отечными слоновьими ногами, она снизошла с крыльца, волоча за собой лакированный венский стул. Умостившись в тени и взяв для обмахивания газету, она велела нам начинать. Мы пропели все, что знали, а старуха, оказавшаяся меломанкой, сидела и млела, уронив импровизированный веер. Помня о неправедно съеденной малине, я старалась изо всех сил. Повторив все разученное на «бис» и получив заслуженные аплодисменты, мы с удовлетворением раскланялись и были отпущены к нашим игрушкам.

Вскоре наш репертуар расширился – старуха заказывала песни, мы шли в сад репетировать, а вечером пели ей, свисающей по краям стула, как тесто из квашни, и роняющей слезы умиления. Выступления наши неизменно заканчивались в кухне, где прижимистая бабка кормила «артисток» ужином – яичницей с помидорами и салом, домашней выпечки хлебом, а также компотом, таким концентрированным, что при одном воспоминании о нем у меня даже сейчас возникает оскомина.

Как и всяким артистам, нам со Светкой было свойственно тщеславие: мы жаждали признания не местного, так сказать, значения, а хотя бы в деревенском масштабе. И оно не замедлило явиться. Вначале к нашей единственной меценатке присоединилась одна бабка, затем вторая… Через неделю десятка полтора восхищенных слушательниц рукоплескали нашим ежевечерним концертам.

Моя собственная бабушка участвовать в этих музыкальных посиделках отказалась категорически. Прослушав один раз наш пошлейший репертуар, она для приличия слабенько похлопала, а затем высказала мне в нашей комнатке свои претензии:

– Это ужасно… ужасно! Я понимаю, Света… но ты! Петь такое после «Кармен», после «Евгения Онегина»… Нельзя потакать неразвитым вкусам, пусть и в деревне!

– Так что же мне делать? – растерялась я. Романсы и оперные арии, которые я напевала вполголоса дома, мы со Светкой не потянули бы.

– Ну, разучите хотя бы Глинку для начала, – посоветовала бабушка.

На следующий день для пробы я выступила соло с «Дорожной песней». Энтузиазма на лицах слушателей не наблюдалось. Пока я пела, среди публики начались перешептывания, кашель, словом, возникли знакомые любому артисту неприятные звуки, говорящие о том, что внимание зала рассеялось. Светка, опасаясь провала, дернула меня за руку и тревожно шепнула на ухо. Затем, набрав полные легкие воздуха, мы вдохновенно взвыли привычное, сорвав в конце шквал аплодисментов, так греющий душу всякого лицедея.

– Она и на пианине играть умеет! – гордо говорила Светка, набивая полный рот подношениями, – наши слушатели никогда не приходили с пустыми руками, так что конфеты и печенье у нас в карманах не переводились. Мне так разговаривать было строжайше запрещено, и поэтому я жевала и скромно молчала.

Такое бахвальство со стороны подружки повторялось изо дня в день, и в конце концов старуха не выдержала. Кряхтя, она откинула свисающий до пола кружевной подзор и вытащила из-под кровати пыльный футляр. В нем оказался дивной красоты аккордеон – темно-зеленый, с перламутровыми вставками, невесть как очутившийся в этой глуши, – роскошный инструмент с глубоким голосом.

– Ну давай, играй, – разрешила она.

– Так это ж не пианина! – возмущенно пискнула Светка.

Тем не менее с разрешения бабки я, сгибаясь под тяжестью добычи, унесла аккордеон в наш флигель и довольно быстро освоила несколько простых мелодий. Он, конечно, был слишком громоздок и высок для меня, но… Ко мне вернулась музыкальная гармония, по которой я так отчаянно скучала здесь. Вечерние выступления не удовлетворяли в полной мере моей потребности в ежедневных музыкальных упражнениях. Я томилась по своему старому домашнему пианино, я скучала даже по гаммам, разогревающим пальцы и настраивающим меня на дальнейшую скрупулезную работу и разбор произведения. Кроме того, еще свежо было мое фиаско с малиной, и я жаждала реабилитации. Да и, честно говоря, мое детское тщеславие в освоении аккордеона также сыграло не последнюю роль.

Когда через пару дней я заиграла бабкину любимую «Ах, какая женщина, какая женщина… мне б такую», из-под складчатых старушечьих век потоком полилась соленая влага. Я играла и пела, Светка вторила, а ее бабка обливалась сладчайшими слезами меломана. Наконец, утершись платком, отсморкавшись и отдышавшись, она похвалила меня на свой манер:

– Вот, любой дурак научиться может, кроме тебя! И науки-то всей – пальцами перебирай… вроде как носки вяжешь. Не способная ты ни к чему, как и мать твоя, платка носового подрубить не умеешь!.. А эта пигалица, смотри, за два дня гармонь одолела! И поет, и играет… так-то вот!

Светка немедленно насупилась, а бабка продолжила:

– Ты вот на завод ишачить, как отец с матерью, пойдешь, а она, – бабка назидательно ткнула в мою сторону черным от земли пальцем, – куда хошь! Не буряки в поле полоть будет, а на чистую работу – в школе, иль в клубе, иль… – В театрах старуха сроду не бывала, поэтому закончила свою мысль так: – Да хоть по электричкам пойдет – и везде заработает!

Перспектива разгуливать с выступлениями по электричкам насмешила меня, хотя я и не подала виду. Однако сегодня я вижу, что прозорливая Светкина бабка во многом была права: я зарабатываю на жизнь музыкой, и мое сегодняшнее существование очень мало отличается от хождения с аккордеоном по электричкам. Мне думается даже, что пой я в электричках, вероятно, мой заработок был бы существенно больше той мизерной суммы, которую определило государство в вознаграждение за певческое ремесло. Но мое болезненное самолюбие требует театра – и только театра! Блещущего и рукоплескающего театра, с переливающимся хрусталем люстр, бархатом лож и занавеса, с восхитительным запахом свежеотпечатанной программки, в которой значится: выступает такая-то. Пение на завалинке для деревенских слушателей, возглавляемых Светкиной бабкой, также было своего рода театром. Моим вторым театром и, можно сказать, моими первыми удачными гастролями.

– Лара… Лара! Стоп… Я сказал – стоп!! Чем вы тут занимаетесь, черт возьми?! На рыночную дороговизну друг другу жалуетесь? Это же любовный дуэт! Я сказал – любовный! А вы что здесь устроили? Это не молодые влюбленные, а двое престарелых больных в очереди к ревматологу! Станислав Петрович! Что вы на нее смотрите, как пасынок на мачеху? Пирожком она вас обделила? Так, подойдите ближе… еще ближе… вот так, хорошо. Прижмите ее к себе. К себе, а не к костюму! Господи, Слава! Ты же любишь эту женщину… не бутерброд с колбасой, а женщину! Эту женщину. Посмотри на нее восторженно… восторженно, а не как на лягушку! О господи! Не можешь восторженно, смотри на нее просто страстно! Страстно, черт возьми!!! Не с ненавистью, а страстно… это не пылесос, который поломался. Это женщина! Красивая женщина… Лара, куда ты снова пошла?! Стой здесь… ближе… Так, Слава, теперь ты. Она твоя любовница. Ты ее долго добивался. Тебя даже избили из-за нее! Ради нее ты пошел на все – на преступление, на убийство… Нет. Не так. Не глазки ей нужно строить, а смотреть… Ладно, хорошо… Так, а теперь вы целуетесь… Стоп. Слава, так покойников только целуют. Ты Лескова читал? Не либретто, а именно Лескова… Ладно, я тебе своими словами скажу. Катерина Измайлова[15]15
  Катерина Измайлова – главная героиня повести Н. С. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Повесть послужила сюжетной основой, по мотивам которой выдающийся русский композитор Д. Д. Шостакович (1906–1975) написал оперу «Катерина Измайлова».


[Закрыть] говорит: «Целуй меня так, чтобы с яблони цветы сыпались». Помнишь? А у вас дохлый паук не свалится! Ты тоже стоишь как мертвая! Чего ты руки опустила? Обними его… я сказал – обними, а не придуши… Лара, если тебе кого-то убить хочется, то у тебя дальше по сюжету это будет… Мужа задушишь, а свекру крысиного яду подсыплешь… Стоп! Никуда не годится. Вяло. Очень вяло! Эта опера требует движения. А у вас его нет. Это история о всепоглощающей страсти, а не просто пение под музыку! Подумайте над этим. – Савицкий раздраженно двинул стулом. – Слава, с тобой на сегодня все. Лара, давай еще эту сцену «Я в окошко однажды увидела…» Да, вот с этого места…

Певица запела, голос ее был полон грусти и тоски и поднимался все выше, выше, пока не достиг такой высоты, что, казалось, дальше некуда, но потом шагнул еще выше, еще… Перехватило дыхание от этого неземного чистого звука, полного какого-то страшного невысказанного напряжения.

– Одна… одна… одна я … – жаловался голос.

И вдруг оборвался. Женщина на сцене, лицо которой внезапно исказилось в страдальческой гримасе, отвернулась, подошла к аккомпаниатору, и обе стали тихо о чем-то переговариваться, листая стоящую на рояле партитуру.

– Лара, в чем дело? – раздраженно спросил Савицкий у жены.

– Я не готова дальше репетировать.

Лариса Столярова, прима оперной труппы, не спеша спустилась с невысокой сцены репетиционного зала и уселась в углу, у столика. Открыла бутылку минеральной воды, налила в стакан и, откинувшись на спинку кресла, стала цедить воду маленькими глотками.

– Ладно… Второй состав, пожалуйста, – недовольно скомандовал Савицкий. – Аня, тебе особое приглашение нужно? Начинайте… То же место… Нет, давай «В лесу, в самой чаще есть озеро…»

Невысокая девушка, которую старлей уже видел – она приходила искать библиотечную партитуру, – нерешительно шагнула к роялю, прикрыла глаза и запела. Лицо ее было безмятежным, но напряжение, нараставшее с каждой минутой и лившееся со сцены, зашкаливало, затапливало все вокруг, и Бухин тоже закрыл глаза. Это было уже не пение. Голос, забиравший все выше, казалось, вот-вот оборвется… Но он не оборвался, как у первой певицы, а перешел какую-то черту, какой-то барьер – и превратился не в пение даже, а в плач. «Так воет ветер на кладбище», – подумал Саша с ужасом и почувствовал, как у него по спине поползли мурашки.

Бухин не слишком разбирался в опере – в детстве мама водила его в театр, так сказать, для общего развития. «Евгений Онегин», «Кармен», «Травиата»… Только глухой их не знает. Но этой музыки он определенно не слышал никогда. И такого пения – тоже. Даже ерничающий по поводу и без повода Лысенко сидел рядом тихо, воздерживаясь от своих обычных комментариев.

И вдруг голос стих. Но, наверное, еще больше минуты никто не двигался, и Саша сидел неподвижно, словно в каком-то оцепенении. Стоявшая на сцене девушка обессиленно уронила руки. Наконец Савицкий сказал:

– Спасибо, Аня, молодец. Да… хорошо. Почти то, что я хотел. Но больше страсти, больше страсти! А в целом… в целом очень хорошо. Очень хорошо!

Лариса Столярова со стуком поставила стакан на стол, поднялась и молча пошла к выходу. Лысенко оглушительно кашлянул.

– Посторонние в зале! – Режиссер резко обернулся, увидел спину уходящей жены, потом разглядел сидящих в последнем ряду милиционеров.

– А… это вы…

– Мы пришли побеседовать с вами, Андрей Всеволодович. – Саша Бухин поднялся и чуть не столкнулся с проходящей мимо режиссерской женой.

Столярова выглядела измученной и расстроенной. Саше даже показалось, что она плакала. «Ну, немудрено после таких замечаний», – подумал Бухин.

Он пропустил приму, подошел к режиссеру и протянул руку. Тот вяло ее пожал. Очевидно, перспектива очередной беседы с докучливыми ментами не слишком его радовала.

– А что вы репетировали? – спросил Бухин не столько, чтобы начать разговор, сколько действительно заинтригованный необычным пением.

– Шостакович. «Катерина Измайлова». По «Леди Макбет» Лескова.

– Не слышал, – откровенно признался Бухин.

– Редко ставят, – пояснил Савицкий. – На сцене нашего театра, например, никогда не ставилась. Вот, хотим открыть сезон премьерой. А теперь все кувырком. Оксаны больше нет. – Он помрачнел еще больше и дернул углом рта. – Да… Лара, видите ли, капризничает… А Аня…

Он запнулся и посмотрел на сцену, где девушка, которая только что пела, о чем-то разговаривала со вторым из пришедших – высоким, остроносым. «Капитан, капитан… как его… да, Лысенко, – вспомнил он. – Однофамилец композитора».

– А Аня тоже фортели выкидывает! Сегодня заявила, что поет последний сезон. Замуж выходит, – неприязненно сообщил он, почему-то морщась и оттягивая ворот рубашки, как будто ему не хватало воздуха. – Так что все коту под хвост, – мрачно закончил режиссер.

– Но у вас в труппе еще три сопрано, – проявил осведомленность старлей.

Савицкий посмотрел на него с интересом.

– А вы что, в этом разбираетесь? В сопрано, в постановочном процессе? В режиссуре?

– Нет, – честно сознался тот. – Не разбираюсь. Просто собираю информацию. Поэтому знаю, что у вас в труппе еще три сопрано. – Бухин простодушно пожал плечами. – А в остальном я – «чайник», знаете, так говорят…

– «Катерина Измайлова» – очень сложная вещь… – Савицкий немного оттаял. Наверное, ему понравилось выражение «чайник». – Эта опера требует определенного голоса – я говорю так, чтобы вам, как «чайнику», было понятнее.

Бухин кивнул.

– Оксана… – Савицкий запнулся, – Кулиш уже начала репетировать, и все получалось. Все было более-менее гладко. Мы шли точно по графику, а Лара должна была идти вторым составом… У моей жены слабое здоровье, знаете ли, и она не всегда может выйти на сцену. Да… а теперь, после всего этого, еще и нервы… сами сегодня видели. Завелась на пустом месте! Аня же… Я думаю, она может спеть… да, может.

После только что услышанного Саша Бухин был в этом уверен, но в голосе режиссера тем не менее звучали нотки сомнения:

– Но она слишком… молода, чтобы петь эту партию.

«Э, да ты ее едва терпишь, – вдруг понял Бухин. – Почему? Такой дивный голос… Да за один голос можно было влюбиться в эту девушку! Впрочем, и в этом я не разбираюсь». Однако он тут же вспомнил разговор в канцелярии в свой первый приход в театр: «Прекрасный голос. Прекрасный! Но здесь ей не давали петь…» Кто не давал петь Анне Белько, режиссер? Жена режиссера? Любовница режиссера? Или кто-то еще?

– На сегодня все! – крикнул Савицкий. – Все свободны!

Аккомпаниатор торопливо закрыла ноты, а бравый капитан галантно подал руку певшей только что невысокой девушке.

– Аня Белько, – представил он певицу старлею.

Сашка любезно поцеловал певице кончики пальцев:

– Аня, ничего, если мы с вами еще поговорим? Вы не устали? Вы просто здорово сейчас пели.

– Да-а… – протянул Лысенко. – Эт-то что-то… Никогда такого не слышал!

И капитан, и старлей вряд ли были знатоками оперы, но девушка все равно им мило улыбнулась.

– Аня, Андрей Всеволодович сказал, что вы выходите замуж и не будете больше петь. Это правда? – спросил Бухин.

У капитана вытянулось лицо. Режиссер рядом все шелестел какими-то бумажками на своем месте. Потом погасил лампу и хмуро проронил:

– Если вы захотите со мной еще поговорить, то я буду у себя в кабинете.

Но капитан, похоже, уже потерял к нему интерес.

– Может, сходим кофейку попьем? – предложил он. – Там и поведаете нам, простым поклонникам вашего таланта, почему вы не хотите больше петь.

Девушка взглянула на него насмешливо.

– Да вы о моем существовании только сейчас узнали!

– Нет, я вас раньше видел, с кошкой, помните? Полосатая такая! Кстати, у меня тоже кот. Очень люблю животных, – многозначительно добавил он.

– Да, действительно, – вспомнила певица. – Но вы тогда еще не знали, что я пою!

– Догадывался. – Лысенко томно улыбнулся. – Но не представлял в полной мере вашего таланта. А сегодня сразу стал поклонником, – заявил он. – С таким голосом, как у вас, Анечка, нужно петь, и не просто петь…

– Мой будущий муж не хочет, чтобы я работала, – вздохнула девушка. – И не важно, пою я…

– …или кормлю кошек, – закончил за нее капитан. – Ревнует, наверное. Кстати, как там ваша Мурка? Разродилась?

– Сторожиха их всех утопила, – грустно сообщила девушка. – Ночью. Пока меня не было. Я пришла утром, а уже все… Хоть бы одного оставила! Мура так страдала! Ходила по всему театру, звала их! Какое свинство!

– А вы бы не утопили? – спросил капитан.

– Да я понимаю… их уже никто брать не хочет, а она все рожает и рожает…

– А вы бы после спектакля их раздавали, – предложил капитан. – Так сказать, из рук знаменитости…

– Ну, какой знаменитости! Я же пока не Монсеррат Кабалье[16]16
  Монсеррат Кабалье – выдающаяся испанская оперная певица, сопрано.


[Закрыть].

– Вот именно, пока. Не знаю насчет Кабалье, не слышал, но вы сегодня пели так… у меня мурашки по телу бежали.

– Ну, значит, получилось. – Аня Белько удовлетворенно усмехнулась.

– А может, передумаете замуж выходить? – Лысенко улыбнулся в ответ во все тридцать два зуба, и глаза у него блеснули.

– Здесь и без меня тесно. Все грызутся, как пауки в банке. Нет, больше не хочу в этом участвовать, – решительно сказала девушка. – Давайте и в самом деле кофе выпьем в парке! Там сейчас хорошо, и я кафе знаю недорогое. Если, конечно, вы еще хотите меня о чем-нибудь спросить.

– Разумеется, хотим. А как же! – обрадовался Лысенко. – А потом можем в кино сходить! Какое вы кино любите?

– Хорошее, – улыбнулась певица.

– А любимый фильм какой? – допытывался капитан.

– «Зеркало» Тарковского. Только его сейчас нигде не показывают. У меня дома кассета есть, я иногда пересматриваю…

На улице вечерело и было уже прохладно. Саша Бухин шел на несколько шагов позади парочки – Лысенко и оперной певицы. Увлеченные каким-то разговором, они, похоже, забыли о нем. Ну, Лысенко известный сердцеед – должно быть, охмуряет сейчас эту Аню Белько. Несмотря на то, что девушка замуж собралась. И даже готова ради этого оставить сцену… Саше почему-то стало грустно. Он вспомнил, что они с Дашкой уже, наверное, с полгода никуда не выходили. Ни в театр, ни даже в кино. Конечно, у них Санька и Данька, куда им сейчас ходить… Однако дело даже не в этом. Недавно Катерина спросила у него, пишет ли еще Дашка стихи. А он не знал, что и ответить. С момента рождения дочерей он ни разу не поинтересовался у жены, пишет ли она. А ведь это так важно… очень важно! Для нее, для Дашки. Вдруг она думает, что его интерес к ее творчеству был только в порядке, так сказать, ухаживания. А едва пошли совместные будни, ему стало не до ее духовной жизни. Да, нужно любой ценой вырваться и сводить Дашку куда-нибудь. Театр… После литературы Саша Бухин больше всего любил театр. Тут все было… настоящее! Квинтэссенция страсти, любви, ненависти…

Из дневника убийцы

Я ненавижу наш театр. В нем все неживое, такое же картонное, как в бумажном театре моего детства. Только огромное, преувеличенное и ненастоящее. Фанера, клей, тряпки, блестки… Бутылочные драгоценности, сусальное золото, деревянные мечи… И такие же, как весь этот реквизит, поддельные страсти. Неужели никто, кроме меня, не замечает, как все здесь устарело, пропахло пылью и нафталином, в том числе режиссура и декорации? Недавно я увидела, как поставили «Катерину Измайлову» в Цюрихе. Какая потрясающая сценография, лаконичная и выразительная! Какая концентрация страсти!.. Я была потрясена. А у нас ее ставят в пошлейших декорациях с луной, садом и прочими романтическими глупостями. Конечно, я не режиссер и вообще не имею права голоса… Да и Савицкий не потерпит никакого другого мнения, кроме своего собственного. Стоит кому-то лишь заикнуться о том, что наш театр движется не в ту сторону, он тут же надувается… самовлюбленный индюк! «Публика требует романтики, публика хочет настоящей страсти…» Что он знает о страсти! О подлинной, всепоглощающей, выжигающей все внутри страсти? Мало у кого в жизни случается настоящее, большое чувство: любовь, страсть, ненависть… Да, и ненависть. Такая огромная ненависть, которая толкает на преступление… Но почти никто не решается переступить черту. И поэтому человеку время от времени требуется подделка, суррогат. Он приходит в театр и получает три часа полной жизни. Он живет, любит, умирает и убивает. Как Ромео и Джульетта. Как Отелло и Дездемона… О, как я понимаю Яго![17]17
  Яго – центральный персонаж трагедии У. Шекспира «Отелло и Дездемона», ставшей основой для оперы Дж. Верди «Отелло». Интриги Яго ведут к тому, что Отелло убивает свою верную жену Дездемону.


[Закрыть] Человечество и сегодня жаждет крови так же, как и во времена гладиаторов. Кино отчасти утоляет это безумное влечение – но эстеты… эстеты для этого являются в театр. Я ненавижу театральные страсти и ненавижу эстетов… Не слишком ли много ненависти в моей собственной жизни? И не слишком ли много страстей? Я чувствую, что скоро они поглотят меня целиком… Но я ничего не могу с этим поделать… или не хочу. Скорее, не хочу…

Сегодня я целый день вспоминала сон, который недавно видела. Он просто врезался мне в память, и картинки из него до сих пор стоят перед глазами. Там был дом – старинный деревянный дом, каких сейчас уже не строят. Это была чья-то старая дача, и я действительно бывала в этом доме, бабушка меня однажды возила туда. Эта деревянная дача потом сгорела – и сейчас я не смогла бы поехать туда и проверить свои ощущения. А жаль… Помню, когда бабушка рассказала мне о пожаре, я очень живо представила себе, как горит старый дом – со всем, десятилетиями накопленным имуществом – картинами, кружевными занавесками, венскими стульями… Как вспыхивает старый рояль и лопаются струны, издавая последние горестные звуки… Помню, это видение так ужаснуло меня, что я долго ходила сама не своя. И даже невинный огонек спички вызывал во мне страх. Странно, что я приняла так близко к сердцу этот пожар… Может быть, виною тому был фильм «Зеркало» Тарковского, на который мы с бабушкой накануне ходили?

В моем странном сне в старом доме были наши покойные родственники – те, которых я до этого знала только по фотографиям в бабушкином альбоме. А во сне я видела их очень объемно и преувеличенно отчетливо. Они двигались немного нарочито, как в старой хронике, и весь сон был именно такой, как старая хроника, – черно-белый. Все эти люди пили чай, уютно расположившись на веранде, с ними вместе сидела и бабушка. А я была в комнате, за стеклянной двойной дверью, выходящей на эту веранду. Я хотела попасть к ним – на столе были плюшки, конфеты, прозрачные розетки с вареньем. Родственники не спеша пили чай и беседовали. Я тоже хотела выпить чаю, тем более что варенье на столе было мое любимое – вишневое. Но я не могла выйти к ним. Дверь была заперта. Я стучала в стекло – сначала слабо, деликатно, потом все сильнее и сильнее… Помню, что в конце я изо всех сил молотила по стеклу кулаками, но оно почему-то не разбивалось, а было как резиновое… и звука не получалось почти никакого. Все чаевничали, разговаривали, смеялись, никто не увидел меня, не обернулся к двери, никто мне не открыл…

Только потом, переживая раз за разом этот странный сон, я поняла, что он был все о том же проклятом театре: все мои родные были на сцене, и только я одна – в зале. Все происходило по законам театра. Спектакль шел своим чередом, хотя я бесчинствовала за дверью. Так же и зрители: они могут шелестеть бумажками, кашлять, сморкаться, разговаривать и даже кричать – но актеры делают вид, что не замечают их…

Однако я очень хотела попасть на веранду… Наверное, мое подспудное желание оказаться на сцене любой ценой проявилось именно в этом сне. Я упрямо хотела сидеть за столом, наравне со всеми. Я знала, что на веранду можно было попасть через сад, с черного хода, и двинулась туда. Я помнила, что черный ход начинался сразу за кухней, и я шла, шла, открывала дверь за дверью, но все это были какие-то незнакомые помещения, не похожие на просторную и светлую кухню, на окнах которой висели ситцевые занавески в цветочек. Комнаты, через которые я проходила, были темные, без окон, и я все не могла найти то, что искала… Вскоре мне стало страшно, страшно до головокружения, и я побежала… Сломя голову я мчалась по каким-то переходам, поднималась и спускалась по лестницам с проваливающимися под ногами ступенями, и в конце сна уже не понимала и не помнила, где нахожусь…

Театр – это тот же кошмарный сон: в нем полно темных комнат без окон, мостов, которые рушатся у тебя под ногами, дверей, которые не ведут никуда… И нужно пройти все эти круги ада, миновать все препоны, пока попадешь в волшебный, сияющий мир сцены. И пока я шла, пока я бежала, задыхаясь, перепрыгивала через зияющие провалы, добиралась до самого чердака, а потом снова спускалась в какие-то мрачные подземелья, пока я неслась по лестницам этого проклятого лабиринта, я возненавидела этот мир сплошного притворства. И свои глупые желания быть причастной к этому миру. Как поет несчастный Ленский[18]18
  Ленский – персонаж оперы П. И. Чайковского «Евгений Онегин», либретто к которой было написано по одноименному роману в стихах А. С. Пушкина.


[Закрыть]: «Я пью волшебный яд желаний, меня преследуют мечты…». Волшебный яд моих желаний! Я так много мечтала о театре, который казался мне чудесной сказкой! И вот наконец мои мечты сбылись… Я добралась до сцены и получила все сполна: запутанные отношения, ложь, ненависть, зависть… Недаром во сне бабушка не захотела открыть мне, впустить на веранду. Однако в жизни я все-таки попала в театр. И что же? Стоил ли он тех жертв, которые я принесла в его честь? Я все, все положила на его алтарь – молодость, талант, честолюбие, доброту… А был ли он добр ко мне? Театр не знает жалости, как языческий Молох[19]19
  Молох – божество древних евреев, а также финикийцев и некоторых других народов. На алтаре Молоха сжигали человеческие жертвы.


[Закрыть], он пожирает всех без разбора… Внутри этого лабиринта, из которого нет выхода, восседают не музы – о нет! Там находится чудовище Минотавр[20]20
  Минотавр – согласно греческой мифологии, Минотавр – чудовище с телом человека и головой быка, обитавшее в Кносском лабиринте и пожиравшее человеческие жертвы.


[Закрыть], уничтожающее всякого, кто имеет неосторожность туда войти…

Перечитала то, что написала вчера. Господи, какая чушь! У меня так часто меняется настроение… Иногда жизнь выглядит сплошным праздником, как сегодня, а ведь только вчера я была на грани самоубийства или по меньшей мере нервного срыва. И мне казалось, что я достигла какой-то страшной черты, которую так и тянет перешагнуть…

Театр – рассадник нездорового честолюбия. Но даже я, несмотря на собственные болезненные амбиции, понимаю, что все мы – ну, или те из нас, кто причисляет свою особу к настоящим артистам, – мнят себя чуть ли не гениями. А гениям очень трудно находиться в обществе себе подобных. Работа в ансамбле для них мука. Они привыкли выпячивать собственное «я» любой ценой – иначе, думают они, публика их не заметит и не оценит… И они разрушают задуманные режиссером мизансцены, лезут на первый план, перекрикивают друг друга… Помню, как в старших классах у нас начался оркестр. Все мы пришли в спецшколу из обычных музыкалок. Нас выбрали, потому что у нас были выдающиеся способности. И каждый из нас – каждый! – втихомолку считал себя по меньшей мере Рихтером или Ростроповичем. Чувство ритма, абсолютный слух… Мы думали, что это главные составляющие таланта. Господи, только сейчас я вижу, какими мы были наивными, как мы все ошибались… Да, и вот всех нас собрали в одном зале. Для начала мы должны были сыграть что-то простенькое. Мы, привыкшие играть гораздо более сложные вещи, даже оскорбились – нам предложили пьеску чуть ли не для первоклашек. Мы сели, небрежно поставили на пюпитры ноты. Дирижер взмахнул палочкой… Мы начали – и почти сразу же понеслись кто в лес, кто по дрова. Растерянные, изумленные таким результатом, мы с негодованием смотрели друг на друга – кто же из нас оказался паршивой овцой? Кто первый сбился и потянул за собой остальных? Вторая попытка была не лучше первой. Однако каждый считал, что он играет правильно, а виноват сосед. На самом деле мы все были паршивыми овцами. Мы все сбивались, и прошло много времени, прежде чем мы научились слышать общее. Именно слышать общее всегда оказывается самым сложным. Многие люди так никогда этому и не научаются… И со мной сейчас происходит то же самое. Я перестала слышать других, перестала принимать во внимание их слова, их чувства, их желания… Я слышу только саму себя. А это очень страшно.

Катя вышла во двор с мусорным ведром в руках и зажмурилась. Весна неистовствовала. Даже здесь, в скромном городском дворе, она представала в полном блеске. Небо ослепительно голубело, солнце играло, пуская зеленых зайцев сквозь сочную молодую листву. Благодаря весне, все казалось свежим и обновленным: в недавно выкрашенной песочнице желтела гора влажного, утром привезенного песка, в котором не побывала еще ни одна кошка; невдалеке группа дворничих в синих халатах красила качели и детские грибки. Даже запах краски казался сегодня каким-то весенним…

Сделав несколько шагов, Катя недоуменно остановилась. На месте привычного старого мусорного контейнера возвышался какой-то замысловатый пепелац. Отверстий в этом агрегате не наблюдалось, зато висела строгая табличка: «Только для бытовых отходов!» В Катином ведре было все – и картофельные очистки, и старые тетради, и разбитая вчера чашка… Что из этого бытовые отходы, а что нет?.. Она нерешительно топталась у мусоросборника, когда навстречу ей поднялась расплывчатая фигура, которую она заметила только сейчас.

– Мадам, доверьтесь профессионалу! – сказала фигура и галантно взяла у нее из рук ведро. Потянула какую-то ручку, и крышка агрегата плавно отъехала в сторону.

– Кстати, дамочка, там у вас пожрать ничего нет? – искательно спросила фигура. – А то, знаете ли, со вчера ничего не ел…

– Там сосиски. – Несколько растерявшись, Катя посмотрела на своего помощника.

Мужчина, несомненно, принадлежал к племени бомжей. Это читалось и по расхлябанным, бывшим когда-то фирменными кроссовкам, и по таким же потрепанным куртке, спортивным штанам и свитеру. Несмотря на весьма теплую погоду, голову мужчины прикрывала вязаная лыжная шапочка. Возраст его Катя навскидку определить не смогла. Ему могло быть и тридцать, и сорок, и даже шестьдесят…