Текст книги "Судьбы изменчивые лики"

Автор книги: Наталья Голубева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

«Алена, красавица Алена… Кто бы мог подумать, что их род опоршивит какой-то голодранец, прижитый Хавроньей невесть от кого», – думал Игнат в минуты отчаяния. Хоть и судачили по деревне, что произошло это не без помощи и участия князя Федора Паскевича после ее наведывания Новобелицы да Слободы, куда она ходила на заработки и где полным ходом шли работы на некогда Румянцевском дворце, это ничего не меняло. Игнат часто всматривался в Василя. В нем было что-то такое внешне неуловимое, что отличало его от других деревенских парней. Безотцовщина, безземелье, случайные заработки Хавроньи ворожбой… Одним словом голытьба. Все это должно было обозлить парня. Ан нет. Со стороны казалось, что Василь вовсе не тяготился своим положением и даже чувствовал себя достаточно уверенно среди тех, кому он вовсе был не ровня. Но к нему, как ни странно, и относились как к равному. Василя звали на все деревенские посиделки, куда собиралась местная молодежь, а в дни ярмарок в Больших Стрелках и вовсе лучшего танцора было не сыскать. Вихрастый, с роскошной копной вьющихся темно-русых волос, стройной фигурой, выправкой скорее напоминающей потомственного офицера царской армии, а не крестьянского паренька, синими лучистыми глазами, он был не просто красавцем. После заработков на Смоленщине Василь и вовсе преобразился. Хромовые сапоги, темно-синие галифе, атласная рубаха, сшитая косовороткой, выделяли его из привычной среды крестьянских парней. Он был объектом повышенного внимания и для местных девиц. А еще Василя любили за легкий характер, за какую-то бесшабашность, за то, что даже в самых сложных жизненных обстоятельствах у него хватало сил на шутки. Вот только к земле у него не было никакой тяги. Да и Хавронья все жаловалась, что толку от него никакого в хозяйских делах нет. Все больше книжками интересуется. Сам грамоте выучился по каким-то случайным образом появившейся в их хате Малой энциклопедии Государства Российского. Сам выучился лихо играть и на гармони, которую приноровился выпрашивать после деревенских танцев у Сержука, местного признанного гармониста. Пока прибирались в хате, да с девками разбирались, Василь старательно пытался воспроизвести услышанные за вечер мелодии, но на свой особый лад, более душевно, а в некоторых местах и надрывно. А потом, как-то незаметно его стали просить подыграть то у одних, то у других, да по разным поводам, когда Сержуку было некогда. Особенно хорошо он исполнял падеспань и мазурку, чем нарушал привычный репертуар деревенских танцев, на которых все больше отплясывали польку.

А теперь и вовсе обуяла его страсть к городской жизни, после того как он частенько стал наведываться в город на заработки. Да только ли на заработки. Он с радостью принял новую власть, ее законы и жизненные принципы. Революционные лозунги и обещания перемен увлекали его все больше и больше. Во всем этом было столько романтики! Вот и теперь, уже который месяц, в село глаз не кажет, только и приходят изредка весточки то из Гомеля, то из Быхова.

Игнат по-своему переживал случившееся. Он ненавидел Василя за то, что тот появился в их жизни, опозорил их род. Он возненавидел свою дочь, свою Алену, когда-то такую любимую, за то, что поддалась легковесному увлечению, пренебрегла традициями семьи. Как гордился он ее красотой, тем, что вышла она такая ладная. А теперь все пошло прахом. Когда же проходил гнев, он пытался разобраться в причинах того, что произошло с ним, с его семьей, с Аленой. Иногда ему даже становилось по-своему жаль этого Василя. Может, потому вырос он таким, что не удалось ему ощутить в своей недолгой жизни это ни с чем не сравнимое чувство хозяина, хозяина на своей земле. Поэтому и не дано было ему полюбить землю, почувствовать ее дыхание, душу, понять всю ее многоликость.

Игнат всегда с трепетом, с каким-то ни с чем не сравнимым обожанием, относился к земле. Как любил он взять в свои ладони горсть родной земельки, ощутить теплоту, которая исходила от нее, прижать пригошню к сердцу, словно дитя, и вдыхать только ей присущие запахи. Он разговаривал с ней, когда прикасался к ее поверхности, определяя, готова ли она зачать новую жизнь и взрастить нужный людям урожай. Игнат испытывал наслаждение, когда осторожно, боясь нарушить собранный по песчинкам покров, разгребал то тут, то там землю, чтобы услышать биение ее жизни, которая дававшей жизнь житу, колосящемуся переливами тяжелых колосьев, сочным травам, крепкому люпину, всем этим запахам, которые пьянили и без которых нельзя было просто представить и свою жизнь. Вот только что же будет с Аленой?

Это жито, то расходящееся золотистыми волнами, играющее разноцветьями, синевой то тут, то там появляющихся васильков, то волнующееся под тяжестью колосьев, как бы напоминая, что пришло время отдать людям такой долгожданный хлеб, взращенный их заботами и трудом. Эти бескрайние просторы полей, начинающихся прямо за околицей родного села. Это ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда можно идти и идти нескончаемыми родными просторами и каждый раз, вглядываясь в знакомые с детства места, не переставать удивляться их красотам. Эти неповторимые, такие особенные ароматы, которые рождали гречишные поля и сочные травы. И Василь, ее Василь, рассекающий молодым сильным телом колосящиеся волны жита, устремляющийся, распахнув свои объятья, навстречу ей, Алене. А потом этот струящийся, уходящий ввысь полуденный зной, сродни сладострастию, и эта расслабляющая нега после любовных страстей здесь, на свободе, втайне от людских глаз, деревенских судов и пересудов.

Как невыносимо становилось от осознания того, что больше нельзя прикоснуться к этим сильным колосьям, собрать в охапку только что сжатое жито, благоухающее живительными запахами, утонуть в только что скошенной траве и забыться после долгих трудов в пьянящих ароматах страсти.

Здесь, на краю земли, хотелось выть, стонать от безысходности, от понимания того, что вряд ли удастся еще когда-нибудь пройтись родным полем, руками коснуться утренней росы, умыться ее прохладой, и жить томительным счастливым ожиданием, ожиданием встречи с ее единственной любовью, таким желанным Василькой.

Опять зацветали пионы, в межскалье отвоевывая сначала себе право на жизнь, а потом, напитавшись соками этой земли, распускаясь копами алых бутонов, буяли яркими красками, преображая скалистые горы. И только земля была истинным успокоением. Сначала она охранила их семью, потом помогла выжить, и теперь радовала своими красотами, создавая настроение и забирая печаль.

Алена который раз приходила и приходила к этим местам, к этой поляне, сплошь усыпанной не только яркими купами пионов, но и сказочной красоты колокольчиками, совсем не такими, какие росли у них за околицей, – нежными, воздушными, а высокими, с сильными стеблями, напоминающими скорее густые заросли, и вовсе незнакомыми саранками, корзиночками, которые искрились непривычными красками. Алена все всматривалась и всматривалась в это многоцветие красок, вдыхая ставшие за столько лет знакомые запахи. Переходя от одного кедра к другому, прикасаясь к ним руками, нежно поглаживая ладонями будто в знак благодарности за посланное спасение, она начинала слышать совсем другие звуки. Из глубин памяти наплывали и наплывали сначала звуки, потом слова, затем образы.

После длительного этапирования, вытолкав из вагона, их погрузили на телегу и везли, пока была возможность ехать. Вечерело, густая мрачная пелена быстро опускалась на землю, стеной обступал густой лес, через дебри которого они продирались уже с трудом. «Всем остановиться!» – вдруг раздался приказ конвоира. Сбросив с телеги вместе с нехитрым скарбом, почти в ночи их оставили посреди мрачной поляны, окруженной наступающим со всех сторон лесом, обессиленных, обреченных на верную гибель. Эта поляна стала их первым пристанищем тогда, холодным страшным днем начала осени. Замершая, словно камень, чужая земля, будто умершая здесь, на самом ее краю, в одиночестве брошенная и забытая всеми… Недалеко от этих мест заканчивалась узкоколейка, а с ней, казалось, заканчивалась и жизнь, всякая связь с внешним миром.

«Почему нас оставили в живых, не расстреляли тут же?» – этот вопрос Алена задавала себе уже много лет, особенно тогда, когда к ней приходили воспоминания о тех страшных событиях. Что-то уже стерлось из памяти, какие-то детали наоборот становились более отчетливыми. Но одно она помнила всегда: у нее не было страха. «Эти глаза…» Они стояли напротив друг друга в полной тишине: одни, готовые навсегда уйти из этого мира, другие, пытавшиеся справиться с собой, сделать выбор. Что тогда помешало нажать на курок конвоиру, с виду совсем еще неоперевшемуся юнцу? Алена так и не могла понять. Страх? Возможно он не смог сделать первый в своей жизни выстрел, выстрел в людей, в крошечное существо, которое словно понимая всю трагичность ситуации, перестало плакать и тихо прижалось к материнской груди. Возможно этот человек успокаивал себя тем, что они и так погибнут в этой глуши. Нет. Он ведь наверняка знал, что с ним могут сделать за неисполнение приказа. Глаза… Эти глаза. Алена читала в них то смятение, то непонимание, даже жалость и какое-то участие, когда его взгляд скользил по ее лицу, переходя на Алеську, который затаился в ожидании чего-то очень страшного. И только биение его крошечного сердечка оддавалось болью в материнском сердце Алены. Конвоир, постояв еще так какое-то время, резко развернулся и быстро зашагал в сторону телеги. Алена только и успела заметить то облегчение, с которым вздохнул уже совсем немолодой крупный мужчина, судя по его жупану, видно из местных, который все это время придерживал лошадь и наблюдал с нескрываемым волнением за всем происходящим.

Эта страшная ночь, наверное, никогда не сотрется из памяти. Только теперь Алена осознавала, что это было самым тяжелым испытанием в ее жизни, испытанием в борьбе за эту жизнь. Тогда их, потерявших всякий смысл этой жизни, непонимающих ее надобность, спас Игнат, который заставил вернуться к ней. Всегда несший груз ответственности за семью, привыкший принимать решения, он быстро сориентировался в ситуации. Все действия, приказания, которые отдавал Игнат, теперь казались просто немыслимыми, нереальными и невыполнимыми. А тогда, осознав, что к ним вдруг так неожиданно пришла свобода, понимая, что это их единственный и последний шанс выжить, забыв о пережитых ужасах этапа, они бросились спасать свои жизни.

Надрываясь, заходилось криком дитя, ловя беззубым ротиком пустую Аленину грудь. На мгновение замолкая, громко причмокивая, а потом, не получив материнского молока, крохотный Алеська выплевывал ненавистный сосок, опять заливаясь криком. И только соленые капельки Алениных слез, попадая на личико, заставляли его замолчать на какое-то время.

Лихорадочно ломали все, что только возможно было сломать, согнуть голыми, задубевшими от холода руками – высокий кустарник, обламывали доступные для человеческого роста спускающиеся ветви елей, а затем по кругу начали раскладывать и жечь костры, чтобы не стать добычей волков. Вокруг того, что был по центру, из собранных веток соорудили настил, на который набросали скудные вещи и одежду, чтобы как-то переночевать эту страшную ночь. С одной стороны костра втроем, прижавшись друг к другу так, как это обычно делали в дырявом и продуваемом со всех сторон вагоне, елочкой, чтобы окончательно не замерзнуть ночью, разместились женщины – Гарпина, младшая сестра Игната, жена Агрипина, да Алена, втиснув Алеську так, чтобы человеческие тела смогли согреть его маленькое тельце.

Алена помнила, что тогда ей снился дом, теплый, уютный. Снилось, будто она лежит на любимой печи, раскинувшись на овчине, забывшись в предрассветной неге. Ее окружали любимые запахи сушеных яблок, груш, вишен, которые были подвешены в льняном мешочке тут же, за печью, подсушенного лука, косичкой свисавшего над ней. Вдруг ее стали тревожить странные ощущения. С одной стороны ее как бы обдавало жаром, с другой – леденящим холодом. Ничего не понимая, Алена собиралась с силами, чтобы проснуться, но натыкалась на что-то мягкое, теплое, дышащее. Еще через мгновение открыв глаза, она похолодела от ужаса, отказываясь верить, что все это происходит наяву. Не шевелясь, то открывая, то закрывая глаза, она стала вглядываться в темноту. Слабое пламя костра едва освещало поляну, над которой вот-вот должен был заняться рассвет, отдавая людям совсем немного тепла. С другой стороны, где они были с Алеськой, их подпирал какой-то зверь. Через какое-то мгновение Алена, поняла, что это от его тела исходило тепло. Боясь пошевелиться, она лихорадочно стала прокручивать в сознании возможные варианты того, что могло произойти с ними. Горькая реальность заставила ее возвратиться и на эту поляну, и в те обстоятельства, в которых, волей чьей-то судьбы они оказались. Еще крепче прижимая к себе ребенка, Алена вновь приоткрыла глаза и ее взгляд сошелся со взглядом медведицы, которая вытянув морду, смотрела на нее внимательными, немного прищуренными глазами, словно чего-то выжидая. Утонув в ее шерсти, мирно посапывая, спал Алеська. Алене казалось, что она опять похолодела от ужаса. «Что же делать? – проносилось в сознании. – Вскочить, закричать, схватить Алеську, наброситься на медведицу?» Увидев все тот же внимательный, теперь уже изучающий взгляд, устремленный на нее, она осеклась и теперь уже совсем иные мысли, а больше чувства, переполняли ее душу. В сознании проносилось: «Люди как звери. Словно пресытившись человеческими муками, они выбросили их на этой поляне на верную гибель. Звери как люди, которые, видя всю безысходность их положения, спасают от беды. Медведица, хищник, переступив свое звериное начало, женским чутьем почувствовала, как ей, Алене, необходима помощь именно теперь. Заслышав плач младенца, разносящийся в ночи, она пришла на его звуки и спасает ее сына, прикрыв от холода своим телом.

На противоположной от костра стороне на коленях стоял Игнат и тихим, едва слышным голосом произносил: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится». Сложив руки и обращая взгляд в небо, он продолжал: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю!» Услышав знакомые строки псалома царя Давида, который они всегда повторяли, когда им необходима была помощь, Алена вдруг ощутила какую-то легкость. Появилось чувство, что кто-то посылает ей в этот страшный час надежду, надежду на спасение. И уже мысленно, вместе с Игнатом продолжала: «Всевышнего избрал ты прибежищем твоим. Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему. Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих…»

Медведица продолжала рассматривать Алену своим изучающим взглядом. А потом, все также глядя ей в глаза, тихонько, словно боясь нарушить сон спящего Алеськи, поднялась и заковыляла в сторону леса. Неожиданно для себя Алена вдруг поняла, что она испытывает чувство стыда. «Наверное, медведица прочла мои мысли, обиделась и ушла, – тут же пронеслось в ее сознании. – А может, поняла, что я уже проснулась и сама смогу оберечь своего младенца и в ней больше не нуждаюсь». Было и другое, странное чувство. Ей на мгновение вдруг показалось, что перед ней был добрый, заботливый человек, о котором она плохо подумала, не отблагодарила его.

– Агрипина, Гарпина, вставайте, – тихим голосом позвал Игнат, боясь нарушить сон Алены и внука.

Игнат, с надеждой и страхом смотрел на женщин, а потом, видя, как они зашевелились, все еще не мог поверить, что все они живы. «Они выжили! Это Бог помог пережить эту самую страшную ночь в его жизни!» – обращаясь к Всевышнему, в мыслях он продолжал благодарить его. «Агрипина с Гарпиной уже ворочаются, пытаясь встать. Проснулась и Алена. Теперь они просто не могут не бороться за свои жизни», – проносилось в сознании Игната. Он окидывал взглядом поляну, вглядываясь в стеной обступающий лес. Предутренний рассвет уже скользил по верхушкам деревьев, как бы освобождая ото сна сначала ели, березы, потом осины, остановившись окончательно на могучих кедрах. У них, в далекой Белоруссии, еще только начинается время уборки картофеля, а здесь уже подступает зима. И она чувствуется во всем: в леденящем промозглом ветре, холоде, исходящем от земли, который вот-вот закует землю в свои тиски. И как им пережить ее?! Продолжая оглядывать эти места, вдруг какие-то внутренние импульсы стали подсказывать ему: «Кедр!» Как же он не догадался! Конечно же, кедр! Он вглядывался в его ветви, пытаясь разглядеть на них шишки. А уже совсем скоро, обойдя вокруг поляну, Игнат нашел поваленные ветром деревья. Собрав последние силы, которые, казалось, покинули его и теперь каким-то чудесным образом возвратились вновь, он с трудом обломал толстую ветвь на одном из них. У него получилось что-то вроде хорошей дубины-колотушки. Опять собрав все свои силы, он начал стучать ею по стволу кедра. На землю посыпались шишки, которые тут же принялись подбирать женщины. Затем, вытряхивая, выколупывая из них маленькие кедровые орешки, они стали складывать их в одну кучку, а затем, разделив на равные части, поделили между собой. Осторожно пережевывая каждое зернышко, добытое с таким трудом, боясь уронить его, они, наконец, ощутили, что смогут выжить, если разгадают тайны этих незнакомых для них мест.

Нужно было торопиться. Не позднее завтрашнего дня следовало добраться до села Покровское, которое изначально было определено им как место проживания. Игнат тут же забеспокоился. «Возможно, нас уже списали, вычеркнули из числа живых. Что же делать? Нам то и там появляться опасно. Явись мы в село, неизвестно, что станет потом с конвоиром, который нас отпустил и который теперь уже из-за нас может поплатиться жизнью. Такой грех на душу я никогда не возьму. Что же делать?» – лихорадочно размышлял Игнат. «Но нам все равно нужно выбираться из этой глуши, идти в ту сторону, где могла быть жизнь», – уже приняв решение, продолжал рассуждать Игнат, пытаясь сориентироваться. Став посреди поляны, он мысленно воспроизвел маршрут, которым их везли от станции Бокситы, и вот тут-то с благодарностью вспомнил навязчивого своими разговорами Леонтия. Он был из здешних, хорошо знал эти места и, казалось, по тому, как двигался поезд, как притормаживал и вновь набирал скорость, этот простой до наивности человек, осужденный за то, что в хозяйстве была любимая коза, которую он всячески прятал, чтобы та не стала достоянием коммуны, безошибочно определял место, где они проезжали. Только теперь Игнат понимал, почему Леонтий все пытался с ним заговорить, а когда это удавалось, все рассказывал и рассказывал и про козу, которая все понимала и была чрезмерно умна, и про эти места. «Он боялся остаться со своими мыслями наедине! Как же я сразу не догадался?!» – будто сделав открытие, обрадовался Игнат. Так, наверняка, было легче ощущать, что ты еще человек, что ты жив, что колеса отстукивают свой маршрут по земле, которая все еще продолжает восприниматься как нить, связывавшая его с жизнью, с домом. Еще в вагоне, он рассказывал, что до конца колеи остается совсем немного пути. За ним начинается глушь, бездорожье, а чтобы добраться до Североуральска, надо выйти к реке, по ходу которой есть село Покровское. Оно затерялось меж гор недалеко от ее берега. «Значит, Североуральск – в противоположной стороне, и нам необходимо пробираться дальше на восток. Где-то на этом пути и должно быть село, – мысленно прокладывая предстоящий маршрут, размышлял Игнат. – Главное, выйти к реке с таким странным для нас названием Вагран. А там, двигаясь вдоль берега, мы сможем добраться до него. Нас, скорее всего уже списали из этой жизни и записали в списки умерших в пути», – проносилось в сознании Игната. Но надо было двигаться, идти вперед. Не останавливаться, искать жизнь в этих местах.

Никто из них потом не мог вспомнить, как долго они шли. Этот путь казался вечностью. Это потом, когда обустроившись, начав тут новую жизнь, им приходилось нередко этим маршрутом ходить в Бокситы, путь казался совсем недалеким. Лес наконец отступил, и теперь их со всех сторон окружали карьеры, меж которых они плелись в направлении горы. А под ней уже было видно, как несла, поспешая, свои воды река Вагран. Вскорости в изнеможении люди опустились близ ее берега. Стоило им остановиться, как они поняли, что дальше двигаться у них просто нет сил. Женщины расположились у разведенного костра, разложив тут же свой нехитрый скарб. Игнат принялся исследовать берег Ваграна, всматриваясь в его воды. «Вот и послал Бог нам спасение, дав возможность выйти к реке», – думал Игнат. Пройдя еще немного вперед, он остановился. Перед ним на берегу стояла раскидистая ива. Даже опавшая листва не могла испортить ее красоту. Игнат стоял, словно зачарованный. Он вдруг ощутил, что здесь, в чужой стороне, он встретил что-то родное. Как защемило, заныло его сердце. Вспомнилась такая же красавица ива под окном его дома. Пожалуй впервые за все это время Игнат вспомнил родной дом. Сначала он гнал от себя всякие мысли о нем, чтобы от горя, бессилия что-то изменить, у него не разорвалось сердце. Потом воспоминания, да и всякие чувства притупились сами собой. Он уже слабо различал грань между той жизнью, где они были людьми, и той, где они постепенно превращались в животных, скотину, которую гнали и гнали как стадо неизвестно куда какие-то люди, чтобы уничтожить кого раньше, кого позже. Но это уже было неважно для них. Время отняло у них всякие чувства, у них не было никаких желаний, наступало уже то безразличие, когда жизнь теряет всякий смысл. И вот теперь воспоминания нахлынули с особой силой. Его дом, его хата с раскидистой ивой под окном. Пелена стала застилать глаза. В минуты короткого отдыха знойным летним днем как он любил передохнуть под ее раскидистыми ветвями, охраняющими от палящего солнца и посылающими прохладу… Игнат покрасневшими от холода руками гладил оголенные ветви так, словно пришел к своему дому, к своей земле. Прислонившись к дереву, он слушал его дыхание.

Разносившийся эхом плач Алеськи заставил Игната вернуться в реальность и с еще большей силой ощутить необходимость бороться за жизнь. А от голода их должна спасти река. Игнат, поклонившись иве, словно испрашивая у нее прощения, стал отделять от ствола кору, чтобы сплести хоть какое-то подобие корзины. Женщины, поняв его намерения, тут же ловкими движениями стали помогать ему. Они будут забрасывать корзинки в воду, тянуть их, пытаясь поймать в них рыбу, которой, судя по тому как часто виделись всплески на поверхности реки, было много. Очень хотелось верить, что в них попадется пусть даже самая малая, но рыбешка. Вот только криком заходился Алеська, вовсе не хотевший ждать, когда они смогут добыть еду. Алена, пытаясь его успокоить, убаюкать, ходила берегом, обращая взоры то к небу, то к реке, призывая на помощь высшие силы, чтобы послали им удачу.

Вдруг пространство взорвалось криком, криком радости. Игнат бежал к ним, волоча по земле бьющуюся щуку. От неожиданности рыба всем показалась такой огромной, что люди замерли в оцепенении, все еще не веря, что наконец и к ним пришла удача. А еще через какое-то мгновение они услышали голоса, но уже совсем другие, незнакомые, доносившиеся до них со стороны горы. Обернувшись, они увидели сбегающих в их сторону трех женщин.

В только что отстроенном клубе, где еще пахло краской, свежеоструганными досками, суетился народ. Закончилось собрание партячейки по случаю обсуждения очень важного события: в республике будет выходить первая пролетарская газета, газета для народа, созданная самим же народом. Расходиться никто не хотел. Многие продолжали обсуждать это событие. Обсуждали и другую новость. Секретаря их партячейки Василя Федоровича по решению бюро ЦК ВКПБ (б) отправляли на учебу, да ни куда-нибудь, а в Москву на Высшие коммунистические курсы. Это было не просто событие, а большое доверие к их парторганизации, которая воспитала такого члена партии и в которой есть такие заслуженные люди.

Загудел паровоз, и поезд тронулся, плавно оттолкнувшись от перрона. За окном медленно стали проплывать знакомые пейзажи. Только теперь они были гораздо ярче, краше оттого, что пришедшая на землю осень одела их в яркие желто-оранжевые цвета. Они радовали глаз, создавая особое настроение. Но чем больше Василь вглядывался в такие знакомые с детства картины, тем больше у него создавалось впечатление, что видел их впервые. От Быхова до Могилева они ехали на подводе, торопились, боясь опоздать. Дорога была неровной, местами ухабистой, поэтому их не покидало желание поскорее преодолеть это расстояние. А окрестности с их пейзажами и вовсе никак не воспринимались. Теперь же из окна поезда все выглядело совсем иначе. Плетеные заборы с висящими на них сверкающими чистотой гладышами и чугунками, хаты. Прибранные поля, люди, вышедшие всей артелью убирать поля. Совсем как в его родной деревне. При мысли о ней сами по себе стали наплывать воспоминания. Василю вообще в последнее время часто снилась дорога, дорога сначала от их хаты в Больших Стрелках до Семиновки, куда они каждый вечер после трудного дня отправлялись на танцы. Из глубин памяти стали доноситься сами собой пришедшие на память знакомые звуки любимого падеспаня. Василю показалось на мгновение, что вдруг возвратилось то, давно ушедшее время, и теперь все это происходит наяву. Он даже ощутил уже забытые чувства, когда на смену физической усталости в одночасье приходит легкость, даже беззаботность, а с ними предвкушение счастья от скорой встречи. Когда же замирали звуки последних аккордов, Василь пробирался только ему знакомыми тропами сначала до дома, что был на самом краю села, а потом до заветного окна, чтобы подать условный сигнал Алене… Вдруг учащенно забилось сердце, а колеса в такт движению стали отстукивать: «Алена… Алена… Алена…» Сколько раз заставлял он себя забыть, вычеркнуть из памяти все, что было связано с той жизнью, с этим именем, но ничего не мог поделать с собой. Василь заметил, что судьба напоминала об Алене всегда в самый неподходящий момент. Именно сейчас, когда жизнь складывалось более чем удачно и у него, как никогда, было спокойно на душе, ее образ вновь вставал перед ним. Его заметили, оказали такое доверие, отправив на учебу, да ни куда-нибудь, а в Москву. Его хорошо проводили товарищи по партячейке, в новую жизнь напутствовал сам секретарь ЦК ВКПБ (б). И вот теперь опять эти воспоминания. Ну сколько они еще будут напоминать ему о прошлом? Ведь он давно отрекся от него, покаялся, – уже в который раз задавал себе этот вопрос Василь. Опять заныло сердце, и, словно наяву, перед ним предстали грустные глаза. Алена смотрела на него своими большими миндалевидными теплыми светло-карими глазами, обрамленными густыми темными ресницами, немного выгоревшими на солнце. В них не было укора, осуждения, в них даже не было мольбы. Они просто были грустными И это больше всего выводило его из равновесия, доставляло нестерпимую душевную боль. Иногда ему казалось, что было бы легче, если бы его корили, осуждали. Но ничего подобного не происходило. Это была его боль, от которой он пытался скрыться и иногда ему даже казалось, что это удалось. А было ли все, что он переживал, вообще болью? – уже в который раз задавал себе вопрос Василь. Все это так странно?! Он ведь давно вычеркнул из памяти все, что когда-то связывало его с Аленой. Их пути разошлись. По молодости он мало что понимал, да и времена были другие. А теперь все предельно понятно. Ну что может быть общего у него с дочерью кулака, с вредным и опасным для общества элементом. Он не может и не должен даже в мыслях думать о ней, она ведь действительно всего лишь элемент. А настоящий партиец должен искренне, с чистыми помыслами служить партии, – пытаясь бороться со своими чувствами, продолжал убеждать себя Василь в правоте своей нынешней жизни и правильности сделанного выбора. Но что же делать? Эти глаза преследуют его неотступно, глаза, наполненные грустью.

– Эрика! Хельга! Нэла! Где же вы?! Поторапливайтесь! Пора к столу! Самовар уже закипел! – оперевшись на плетеный забор, зазывала Агрипина соседок. Большой блестящий самовар, отменно вычищенный и натертый битым кирпичом, пыхтел на столе. Вокруг него в строгой последовательности привычно разместились любимые яства – брусника, клюква, которые извлекли из бочек, что стояли в чулане, сушеные ягоды жимолости. Их всегда старательно собирали в горах, продираясь сквозь скалы и кустарник. Поэтому эти дары здешней природы были предметом особой гордости семьи. Тут же стоял графин с соком из них. Но больше всего будоражили воображение расходящиеся запахи малинового варенья. Его обычно подавали на стол по особым случаям.

«Сегодня поводов полакомиться изысками из малины более чем достаточно, – думала про себя Алена, аккуратно расставляя миниатюрные розетки на столе под настойчивые призывы Агрипины побыстрее всем собираться на вечернее чаепитие. – Во-первых, наконец, наступила долгожданная суббота и после любимой бани можно расслабиться, попить чайку, посидеть подольше среди таких близких и дорогих людей. Во-вторых, Алесь закончил школу, и теперь, перед его отъездом в такой далекий и незнакомый Ленинград, это, пожалуй, последняя возможность собраться всем вместе. Как все потом сложится, неизвестно. Возвратится ли мой сынок еще когда-нибудь в эти места? Здесь столько всего пережито. Именно тут нам пришлось бороться и за свое выживание, и за человеческое достоинство. Да и не хотелось мне этого. Пусть бы все получилось, и Алесь после учебы вернулся на свою родную землю, в такую далекую теперь для нас Белоруссию, где он никогда не был, но куда так стремился». Алена поняла, что вновь начинают подступать грустные мысли, и тут же отогнала их. Они могли вызвать тяжелые воспоминания. А этого так не хотелось, особенно теперь, когда в их жизни все вроде бы налаживалось. Ее мысли должны быть только о будущем и, обязательно, о хорошем.

Забежав ненадолго в дом, чтобы извлечь из печи чугунок с пшенной кашей с аппетитно зарумянившейся корочкой, последним блюдом на их субботнем столе, Алена вдруг задержала свой взгляд на небольшом зеркальце, аккуратно вмурованном в печную стенку. От неожиданности она даже отпрянула в сторону. Потом, словно боясь вновь увидеть свое отражение, медленно стала приближаться к нему. Какой же она стала? Интересно, сколько же времени прошло с того момента, когда она вот так просто могла рассматривать себя в зеркале, вдруг подумала Алена. В этой жизни такого не было точно! Всматриваясь в свое отражение, женщина не могла поверить, что это она. Все эти годы ей пришлось нести непосильный груз проблем, поэтому порой и казалось, что они согнули, состарили ее. Да и мысли о том, чтобы обратить на себя внимание, вовсе не приходили ей в голову. Теперь же на нее смотрела молодая, вполне привлекательная, незнакомая ей женщина с нежным румянцем на немного скуластом лице. Было ощущение, что уже с другой стороны, из глубин маленькой зеркальной поверхности, ее рассматривали теплые светло-карие глаза, обрамленные густыми темными ресницами, немного выгоревшими на солнце. Высокий открытый лоб, льняные волосы, туго заплетенные в косу в два обхвата руки, перекинутую через плечо и спускавшуюся до самого пояса. Оказывается – это она, Алена.