Текст книги "Судьбы изменчивые лики"

Автор книги: Наталья Голубева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Где-то сейчас сестра Ванда? Смогла ли перебраться через границу? Возможно, она уже в Ревеле? Чувство тревоги, такое знакомое в последнее время, вновь стало обретать над ней власть. Как странно устроен мир. Ты приходишь в него для радости, природа дает тебе так много, наделяя разумом, эмоциями, способностями. У каждого они проявляются по-своему, по-особому. Кто-то шьет, кто-то строит, кто-то музицирует, а кто-то просит Всевышнего о заступничестве. И все живут надеждами на то, что в их жизни будет так много счастья! А потом вдруг приходят какие-то люди, присваивают себе право распоряжаться чужой судьбой, заставляют жить по своим варварским законам, разрушают не только твой мир, твой дом. Рушатся храмы, уничтожаются ценности, которые так долго были гордостью этой земли. А если твоя жизнь иная, ты просто не имеешь права жить.

С содроганием Акулина вспомнила вереницу идущих на верную гибель людей, многие из которых верой и правдой когда-то служили Отечеству, сражались за эту землю. А сегодня Георгиевский крест – это крест на твоей судьбе, жизни. Если ты умен, образован, то опасен для общества. Только теперь такими правдивыми казались рассказы о судьбе их родственников из далекой Украины. Автора известного учебника по математике оставили в живых только потому, что в артеле, организованной крестьянами, не нашлось грамотного человека. А так как он в уме лихо складывал цифры, его определили счетоводом и время от времени позволяли даже пасти коров. Грустно. Но Акулина верила, что судьба будет к ней благосклонна. Уже который раз она в мыслях повторяла Молитву Ангелу Хранителю, прося «… от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь». Она была уверенна, что это ей Ангел Хранитель помог вытолкнуть из обреченной толпы ее девочку, ее Яну, а потом каким-то чудом выбраться и самой. Господь хранил и оберегал ее.

Яна сосредоточенно водила тряпкой по белым, некрашенным половицам, раскрасневшимися от холодной воды ручонками старательно пыталась оттереть образовавшийся темный налет на досках. Пожалуй, больше всего ей сейчас хотелось, чтобы в медный таз плеснули хотя бы немного горячей воды, которая уже закипала в печи. Но попросить об этом не могла. Ей дома постоянно повторяли, что просить о снисхождении, хныкать и жаловаться непозволительно. Так поступают только мещане и плебеи. Очень хотелось к маме, к любимой Насте, которая все не приходила и не приходила. В их доме она была ей няней, в этом – стала сестрой. Раньше Настя любила ее. Вечерами, когда все в доме засыпали, она забиралась к ней в кровать, и они подолгу рассматривали картинки в удивительно красивых книжках, придумывая новые истории для уже знакомых сказок. Теперь Настя бегает на какие-то встречи строить новую жизнь, изредка забегая к Яне, чтобы отвесить очередной подзатыльник или щелчок. Яне тоже очень хотелось попасть на эти встречи, но особенно – в ту, новую жизнь, которую строила Настя. Но ее не брали, а все больше выговаривали за то, что только из-за таких как она, у них такая плохая жизнь. Даже занятия, на которых Насте было позволено присутствовать, уже не интересовали ее, и любимый французский, на котором они так любили разыгрывать всякие смешные сценки. В новой жизни он был уже не нужен. Хоте лось плакать. Яна вспомнила мамины слова, сказанные в тот их последний вечер, о том, что надо набраться сил и обязательно пережить это время, чтобы выжить и совсем скоро собраться всем вместе. Для этого надо во всем слушаться этих людей. Теперь они – ее новая семья, а эти дети – ее братья и сестры. И этот флигель – уже не принадлежит им, а ее новой семье. Яна, в той, прошлой жизни, иногда забегала сюда после шумных игр разгоряченная, возбужденная, чтобы выпить парного молока и обязательно посмотреть на огонь, который играл разноцветными искрами, послушать потрескивание сухих поленьев, вдохнуть необычные запахи, которых не было в их доме. А теперь она живет в этом доме, прибирает в нем. Раньше ей нравился отблеск медных тазиков и посуды, но она и представить не могла, сколько силенок надо приложить, чтобы ежедневно отдраивать налипающую на них сажу. Теперь за их блеском никто не следил, но ей так было жаль эти тускнеющие предметы, что когда все расходились по своим делам, бралась за их очистку. Яне казалось, что если сажа покроет эти миски, кружки, то они непременно умрут. А ей этого совсем не хотелось. Она так старалась, но ее за это никто не хвалил, даже посмеивались, иногда обидно. И когда же придет Фрол?! Только он любит ее теперь, потому, что очень любит маму.

Как давно это было. Ей казалось, что все произошло вовсе не с ней. Иногда, когда воспоминания безжалостно преследовали ее, казалось, что она просто перелистывает страницу за страницей грустного романа, у которого по каким-то причинам пока еще нет окончания. Прикасаясь своими ладонями к древним стенам Вавеля, Акулина, как бы хотела впитать его энергетику, собиравшуюся в этом месте столетиями, чтобы набраться сил, которые позволили бы и дальше жить надеждами.

Кроме Вавеля у Акулины были свои любимые места. Они притягивали незримо, зазывали именно в тот момент, когда сознание еще не подсказывало, а душа уже чувствовала необходимость, потребность быть именно здесь. Она часто приходила в Мариацкий костел, к этому веками намоленному месту. Под наплывающие звуки органа куда-то уходили все печали и тревоги, на душе становилось спокойнее. Хотелось думать о возвышенном, светлом, появлялась надежда на то, что все в этой жизни образуется, что скоро все они снова будут вместе – она, Ванда и ее Яна.

Какое странное понятие «время»… Один и тот же отрезок жизни может быть бесконечно долгим, а может промелькнуть, как мгновение, будто и не было его вовсе. Но этот отрезок, который она прожила, был в ее жизни и от этого никуда не деться, как никуда не деться от реальности, обстоятельств и памяти. В ее памяти Янина оставалась маленьким смышленым ангелочком, она несла радость, порхала, беззаботно парила над миром, в котором не было и, казалось, не могло быть проблем. Теперь – дочь уже совсем, наверное, взрослая. Какой она стала? Помнит ли ее, их теплый уютный дом, свою семью, их жизнь. Или же эта страна заставила забыть о том, кто она на самом деле, о своих корнях, предках?

С той стороны до них доходили хотя и отрывочные, но очень тревожные вести. Всех тех, кто остался, открыто заявил о себе, своем происхождении, давно уже нет в живых. Те, кто смог прикрыть свое шляхетство родством с простым народом, отречься от прошлой жизни, память о ней отправили подальше в глубины подсознания и вряд ли когда-нибудь вспомнят, даже под страхом смерти не сделают этого.

Фрол… Он ведь тоже выходец из того самого народа, а скольким она обязана ему. А тогда все это казалось легкой забавой, даже не флиртом молодой замужней женщины с одним из работников железнодорожного депо, который просто работал под началом ее мужа, часто бывал в их доме. Его природная смекалка, страсть к изобретательству, руки, которые лежали к любому делу, – все это не просто импонировало ее Сигизмунду, практически с нуля начинавшему строительство железнодорожной станции в далеком от светской бурной варшавской жизни местечке. Эта станция была его второй семьей, его детищем. Каждый, кто относился к этому детищу так же, как он, заслуживал всяческого внимания и почтения. Поэтому все свои изобретения он доверял воплощать в жизнь именно Фролу, который без чертежей, просто по рассказам, мог смастерить любую деталь. За это его любили и ценили как незаменимого практически во всех изобретательских делах человека. Но разве могли они сравниться?

Сигизмунд… Образованный, из знатной семьи. Несмотря на свое шляхетство, в нем не было и намека на самолюбование. Напротив, мягкость, сдержанность, терпимость иногда просто поражали. Казалось, его любили уже только за то, что он с одинаковым почтением относился и к прислуге, и людям, равным по сословию. Все это так не вязалось с его военной выправкой и внешностью красавца, который, казалось, природой обречен покорять дамские сердца.

И простой крестьянин, который пришел на заработки из ближайшей деревни, им же и принадлежавшей, когда прослышал, что для строительства железнодорожной станции нужны мастеровые люди. Во всей округе он слыл мастером на все руки, но больше его ценили за изготовление мебели. Какое-то природной чутье подсказывало ему образы, которые Фрол воплощал в предметах, создавая их из всех известных в здешних местах пород деревьев. Вещи, сделанные его руками, обретали форму и душу органически входившую в жизнь дома, семьи, куда их определяли на вечное пользование.

Акулина очень любила свою спальню, особенно резной сундук из местной породы дуба, где хранились ее самые заветные вещи, привезенные из Варшавы, и, конечно же, альбом с посвящениями, посвящениями ей, ее молодости, ее уму и привлекательности. Она и сейчас, по прошествии стольких лет, открывая глаза, по привычке бросала взгляд туда, где мог бы стоять ее любимый шкаф. Такой тонкой резьбы она больше нигде не видела, а амуры, венчавшие его верхнюю часть, со своими любовными страстями, были просто шедевром, представленным в дереве. В глазах Фрола тоже всегда присутствовала страсть, страсть ко всему, что он делал, страсть к ней, Акулине, страсть, которую она просто не могла не замечать.

Последних часа два Нина постоянно выглядывала в окно. После того как ей и вовсе надоело это занятие, она примостилась на подоконнике неказистого окна, которое, казалось, врезали еще в прошлом столетии в этот такой же неказистый дом. Она сосредоточенно всматривалась в осенний полумрак наступающего вечера. Очень хотелось распахнуть окно, вдохнуть аромат только что ушедшего лета, насладиться легкой прохладой, устремиться навстречу этому миру, рождающимся звездам, вобрать в себя живительную силу природы здешних мест. Родившемуся порыву не могло помешать даже осознание того, что она вовсе не Наташа Ростова и вовсе не читает свой знаменитый монолог о любви и счастье у распахнутого окна своей усадьбы.

Они с Настей находились далеко от родных мест. Здесь все было по-другому. Когда они ехали в этот маленький городок под таким странным названием Журавичи, Нине представлялось, что это – город журавлей и ходят здесь гордые птицы, хозяева здешних мест, живут своей особенной свободной жизнью, в которую не терпелось вторгнуться. Все, конечно же, оказалось не так. Бедность ощущалась во всем. В скромной одежде жителей, убранстве домов. Многие, чтобы прокормиться, держали скотину, что и вовсе напоминало типичную белорусскую деревню восточного региона, а не маленький, но все же городок. Из-за стесненности в возможностях что-то построить на своем подворье, люди иногда жили с животными прямо в хате. Нина вспомнила, как однажды испугалась от неожиданности, когда открыла дверь и, заглянув в сенцы, увидела премилую мордашку буренки, сосредоточенно пережевывавшей сено в отгороженном стойле. Сбоку, в таких же отгороженных яслях, похрюкивал поросенок, а перекинутая от порога до входа в комнату доска была тем спасительным пространством, которое позволяло добраться до жилого помещения.

Им с Настей повезло. В доме, где они квартировались, был деревянный пол, под полом большой погреб, в котором помимо любимой картошки, которую называемой тут всеми не иначе как бульбой, имелись бочонки с грибами, соленьями и даже гладышек с медом. Половину комнаты занимала печь, по одну сторону от нее, за занавеской, стоял их с Настей лежак, по другую – хозяйская кровать. Вокруг дома было много земли. Иногда казалось, что они вообще живут на хуторе. Судя по удаленности от полуразрушенного фундамента некогда находившейся здесь усадьбы, скорее всего его использовали когда-то как флигель. Дико растущий кустарник, стремительно обживавший свободные территории, придавал этому месту на краю городка экзотический вид. Здесь ощущалась какая-то необузданная свобода. Нина сразу приняла и этот дом, и эту природу. Они напоминали знакомые картины из ее, казалось, такого далекого детства. Тот же флигель, тот же простор и то же запустение, которое вовсе не подавляло, не угнетало, а наоборот, будоражило воображение.

Нина была одна. Уже несколько раз прибегала Бася. Завтра столько важных дел, а Насти все не было и не было! Бася жила на другом конце городка, где традиционно селились евреи. Совсем другой мир, быт, отношения. Нина очень любила Басин дом. Ее мама, Фрида Вульфовна, всегда как-то по-особому относилась к ней, выделяла среди других Басиных одноклассниц. Нина иногда ловила на себе ее изучающий взгляд, в котором читались и удивление, и теплота. Каждый раз она пыталась угостить ее чем-то особенным, казалось, приготовленным специально и только для нее, и при этом, не уставая повторять излюбленное: «Вы такие разные с Настей, хотя и сестры». Один случай заставил ее серьезно поволноваться. Как-то, в прошлом году, Бася затащила ее к себе домой после окончания учебного года. Они возбужденно обсуждали предстоящие планы на лето, когда дверь отворилась, и из своего кабинета вышел Басин отец. Весь энергичный, улыбчивый, он раскланялся перед юными особами, поцеловал Нине руку и пригласил к себе в кабинет – знак особого почтения. От неожиданности Нина оторопела. За стеклами книжных шкафов она увидела такие знакомые когда-то книжки и непроизвольно, как бы сами собой, полились французские слова. Вот приключения, которые происходили в неприступной крепости-замке Сан-Мишель. Вот северные сады Нормандии, в которых всегда случались самые неожиданные чудеса. Вернуться в реальность заставили удивленные слова Фриды Вульфовны, сказанные по-французски: «Вы так прекрасно говорите по-французски, будто только сегодня выдержали экзамен в институте благородных девиц! Но в школе вы же учите немецкий?!» Нина стояла посреди кабинета растерянная, в свое оправдание на память не приходили никакие мысли. Она ведь должна соответствовать теперешнему статусу выходца из бедной крестьянской семьи, которая всю жизнь батрачила на панов. И только Басин отец, своим метким взглядом лекаря, увидев все ее смущение, спас ситуацию. Он предложил попробовать дышащий ароматом приготовленный Фридой Вульфовной пирог по поводу Васиного окончания учебного года и его нового назначения. Теперь он будет руководить местной больницей, что было большим доверием со стороны большевистского руководства. После этого случая Нина, которая и так не злоупотребляла добрым отношением Басиных родителей, старалась бывать у них как можно реже. Во-первых, в ее сознание еще с раннего детства врезалась заповедь о том, что беспокоить людей своим присутствием лишний раз неприлично, а во-вторых, просто боялась расспросов. Она действительно боялась. На комсомольских собраниях в последнее время осуждали даже за нескромность в одежде. Когда одна из ее одноклассниц надела привезенные из Рогачева новые ботики, за которыми пришлось выстоять не один час в длиннющей очереди и выложить с таким трудом накопленные деньги, ее чуть было не исключили из комсомола. А тут такое! Еще обвинят в связях с врагами народа. Хотя врагов в этом городке и быть-то не может, все друг друга знают с незапамятных времен, все на виду друг у друга. Но ведь куда-то увозят в последнее время людей и они не возвращаются, а потом оказывается, что и заговор они готовили, и сами в нем принимали участие. Лучше от греха подальше!

Нина любила Басю, которая всегда все знала, первой приносила какие-то новости и всегда хорошие. Вот и теперь она одна из первых узнала, что в сельпо привезли ситец и завтра будут продавать. Чтобы разжиться отрезом, а этого страсть как хотелось, нужно было часов с 5 утра занимать очередь, а Насти все не было и не было. Так важно было определить очередность, а главное, кто из них первым пойдет в такую рань толкаться под магазин. Бася могла быть или первой, чтобы в случае чего отстоять свои права, или же последней в их тройке, чтобы на самом важном, заключительном этапе вырвать победу. А Насти все не было!

Нина сползла с подоконника. Одержимая желанием приобрести обновку, а ситцевые сарафанчики только входили в моду, да еще с блузкой – рукавчик фонариком, она открыла так полюбившийся ей сундук, в котором хранились их с Настей сокровища. Откуда он появился в этом доме, было непонятно. На фоне скромной мебели, сделанной, наверняка, местными умельцами, – длинной деревянной лавки со спинкой, хозяйственного стола с двумя створками внизу, набитого до отказа всякой утварью и неоднократно перекрашиваемого в разные цвета, парадного стола, на котором как в музее было выставлено все самое ценное, что составляло гордость этого дома – фигурки, плетенные из соломы, деревянное резное блюдо, графин из матового стекла, он смотрелся весьма странно. Сундук был кованый и, судя по виду, наверняка предназначался для хранения чего-то очень тяжелого. Скорее всего, он достался хозяевам в качестве трофея еще со времен первой мировой войны. В знак особого уважения к Настиной высокой комсомольской должности им выделили эту драгоценность. Перекопав вещи, Нина с самого дна извлекла сокровище – изысканную длинную юбку, сшитую из тонкой серой шерсти. Тайком, когда им выпадала возможность остаться с Настей вдвоем, они доставали ее, раскладывали на своем лежаке за занавеской и сосредоточенно вытаскивали из корсета кости, которых вокруг талии было натыкано видимо-невидимо. До выпускного вечера необходимо было успеть все это распороть, разгладить, отнести к Басиным знакомым, упросить Шмерку сшить Нине сарафан с узенькими шлейками, перехваченными сзади крест накрест и юбку для Насти, а потом еще и уговорить, чтобы тот, в случае чего, сказал, будто ткань продал из старых запасов. Но еще большей драгоценностью были сапожки, поставленные на красивый широкий каблук, высокие, со шнуровкой и набивными разводами на тонко выделанной коже. Нина прекрасно понимала, что вряд ли когда-нибудь наденет эту красоту, но уже в который раз вставила ногу в один из них, закрыв глаза от того блаженства, которое она испытала. Мягкий мех обхватил ногу и обдал своим теплом. Нина уже представляла себя идущей по главной улице городка и ощущала на себе завистливо-восхищенные взгляды прохожих. Но вряд ли это произойдет в ее жизни. Она провела рукой по тонкой коже любимых сапожек, вздохнула и отправила их на прежнее место дожидаться своего часа. А возможно и нет. Может, так и придется доживать им свой век на дне этого старого, всеми забытого сундука, изредка напоминая о том, что было другое время, другие люди, другие нравы. Нина поймала себя на мысли, что боится вспомнить это другое время, а еще больше – людей из этого времени. Такое естественное слово «мама» она даже в мыслях уже не могла заставить себя произнести. Со временем оно стало каким-то абстрактным. В памяти остался образ ослепительно красивой женщины, напоминающий добрую фею из сказки о Золушке. Но образ этот с годами все отдалялся и отдалялся, а затем превратился в некий символ, далекий и существующий вне ее жизни. Сначала очень хотелось к маме, но она знала, что любое упоминание о ней может навредить всем. Поэтому терпела, ждала и даже заставила себя звать мамой Настину маму. Они никак не относились друг к другу. Нина старалась делать все, что ей велели. Настина мама уделяла ей внимания не более, чем всем остальным детям. Ей становилось легче, когда она тайком вытаскивала из своего плетеного сундучка, запрятанного далеко под кровать и замаскированного Настей всяким хламом, заветные вещи – красивую, стального цвета юбку из тонкой английской шерсти, часики на цепочке, которые вставлялись в элегантный карманчик на корсете, и сапожки на очень нежном, теплом меху. Это все, что удалось вытащить из обоза, которым вывозили остатки имущества из принадлежащего им когда-то дома. Часики от греха подальше закопали недалеко от каменной ограды костела, а вещи спрятали от посторонних глаз.

От неожиданности, не успев испугаться, Нина чуть было не свалилась с любимого сундука. Дверь резко отворилась, и в дом влетела, ворвалась Настя из своей новой жизни, которую она днями напролет все строила и строила уже который год.

Прильнув щекой к стене древнего замка, Акулина слушала тишину. Как быстро все произошло. Фактически не сходя с одного и того же места, в одночасье, она оказалась совсем в другой стране. Поставы, Ошмяны, Лида… Это была уже Польша. А ее девочка осталась там, совершенно в другом мире.

Граница подступала, казалось, мгновенно. Она проходила уже значительно дальше от линии Керзана. Неопределенность ощущалась во всем. Волнения давно сменились страхом. Кто-то боялся наступления большевиков, кто-то прихода поляков. У многих еще были свежи воспоминания о том, как батрачили на панов, как заставляли забыть родной язык, веру, быть изгоями на своей земле. Помнили и как устанавливали советскую власть. Понятно, они – угнетатели, поработители, эксплуататоры и еще много других эпитетов, которые присвоила им новая власть, оправдывая методы установления своего порядка. С ними расправлялись жестоко. Сигизмунда увели сразу. Наивный, он еще пытался растолковать этим людям, как важно то, что было сделано им на железнодорожной станции, как важно все это сохранить и чем может обернуться нарушение ее эксплуатации.

Комок подступил к горлу. Акулина, приходя в этот костел, первые слова всегда обращала к памяти Сигизмунда как безвинно убиенного, молила Всевышнего за его неземное благополучие. Там, в далекой деревушке Заполье, куда Фролу удалось запрятать ее после того, как они чудом смогли выбраться из этой обреченной, бредущей на верную гибель толпы, у нее еще оставалась надежда. В свой последний приход, когда это местечко вот-вот могло стать уже польской территорией, он рассказал, что Сигизмунда и еще много служивых людей держат под охраной, их судьбу будут решать после важных переговоров по спорным с поляками территориям. Все ждали заключения какого-то договора. А когда в Риге в марте далекого 1921 года его подписали, рухнули последние надежды. Судьбу этой части земли, ее людей, как и тогда, в 1918 году после заключения Брестского мира, решили где-то как-то какие-то представители каких-то государств. И судьбы людей, как потом оказалось, никого не интересовали. Земли отдали полякам, людей расстреляли за ненадобностью, да и незнанием, что же с ними делать дальше. Вот так просто взяли и расстреляли… рассеяли души по Вселенной, к счастью, им неподвластной.

Прошло столько лет, а воспоминания о тех далеких событиях заставляли переживать их снова и снова, будто происходили они совсем недавно. В ушах продолжал стоять звон падающих осколков бьющихся зеркал. Их крушили с особой ненавистью лишь только за то, что они первыми оказались на пути освободителей. Казалось, всю свою ненависть они пытались выместить именно на них, а заодно продемонстрировать и весь революционный порыв. Осколки их прошлой жизни, осколки судьбы, которые уже никогда и никому не удастся собрать воедино.

Фрол… Подспудно каждый из них осознавал, что эта встреча может стать последней, последней в этом времени, этой стране, в их жизни. Пробираясь лесистыми тропами, которые отделяли деревушку, расположенную практически в лесной глуши, от остального мира, Фрол даже здесь ощущал нависшую тревогу. На пути всегда встречались следы того, что тут уже побывали лесники, или же дровосек, наводя традиционный порядок в своих, скрытых от людского глаза, владениях. Теперь же кругом стояла необычная тишина. Затаились люди, птицы, звери в ожидании чего-то неизвестного. Добравшись огородами до знакомого дома, расположенного на самом краю деревеньки, Фрол остановился. Как-то по-особому волновалось сердце. Рассказать ли Акулине о том, что происходит вокруг? О той безысходности, из которой выхода практически нет?

Фрол тихонько отворил дверь в избу, и сразу повеяло ароматом только что испеченного хлеба. Прислонившись к печи, на скамеечке сидела Акулина, так глубоко ушедшая в свои мысли, что он еще какое-то мгновение оставался незамеченным. Тихонько присев на лавку рядом с ней, Фрол нежно обнял ее за плечи и привлек к себе. В ее распахнутых глазах он увидел столько чувств, теснивших друг друга, еще не определив, каким из них позволить вырваться на свободу. Боль и отчаяние, застывший на губах вопрос: «Что стало с близкими мне людьми? Как моя девочка, моя Яна?» Нежные и полные страсти глаза… Фрол медленно стал расплетать густые шелковистые волосы. Еще совсем недавно, подобранные к верху, они укладывались в красивую прическу, особой формой подчеркивавшей недоступность Акулины. И только кокетливые завитки, ниспадающие как бы случайно на высокий красивый лоб, завлекали, давали надежду на то, что весь этот строгий, подчеркнуто холодный образ – просто образ. Теперь волосы, медленно расходясь волнами, ниспадали на плечи, грудь. Он взволнованно гладил их и, касаясь сухими губами, утопал в этой красоте.

Слушая тишину старинного Вавеля, Акулина мыслями все возвращалась, и возвращалась к их последней встрече. Его молодое сильное тело, его необузданная страсть. Она поглощала, отстраняла на второй план условности, о которых просто не думалось. Фрол… Только теперь она поняла, что так влекло к нему. Какая-то девственная чистота его чувств, искренность. Ее просто любили, страстно распахивая свое сердце перед ней и забирая ее любовь без остатка. Его любовь вовсе не была похожа на ту, салонную, показную, манерную, так модную и принятую в их мире и окружении. Акулина растворялась во всем этом счастье!

Это было безумие, безумие их последней встречи! В его сильных объятиях она ощущала себя такой защищенной, особенно теперь, когда больше всего в этом нуждалась, защищенной от суровости и жестокости мира. Он укутывал ее нежностью и теплом, отдавая всю страсть. Прислушиваясь к тихому журчанию пробивающихся сквозь огрубевший снег весенних протоков, серебряному перезвону капели, они слушали звуки возрождающейся жизни, которые сливались с нежной мелодией их чувств, давали силы и надежду. Ведь на земле была весна…

Он знал тогда, что больше никогда не увидит ее, а у нее оставалась надежда. Надежда оставалась даже тогда, когда уже здесь, в Кракове, до нее дошли вести о том, что Фрола больше нет. Она, как никто другой, понимала, чувствовала, что этот сильный человек не смог победить тоску, безысходность, которые так пытался скрыть тогда, в их последнюю встречу, и которые чувствовались во всем – в его голосе, в том, как он ласкал ее, как пытался убедить их обоих, что все образуется. Не хотелось верить в то, что ушел он таким молодым, покинув ее, Яну, их Яну, плод их любви. Для нее он продолжал жить, но только уже в ее памяти. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Эти слова, как бы разрезая пространство, приходили к ней из неизвестного далека от ее Фрола, его слова, предназначенные только для нее. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Тогда, звенящие как капель в тенистой аллее их уютного парка, они звучали так победно-помпезно, как будто смогли преодолеть какие-то непреодолимые преграды, разрушить их. Это ощущение рождало удивительное чувство свободы. Хотелось кричать от счастья, не обращать внимания на условности, мчаться навстречу своему такому желанному счастью. Теперь же они звучали как реквием. Под наплывающие звуки органа они возвращались из глубин памяти, чтобы стать такими реальными. Их нежный шепот окутывал своей теплотой, ласкал, возвращал в тот прошлый, такой далекий мир.

Нина собирала их нехитрый скарб. Они могли выехать в любой момент, как только Настя освободится. Это может произойти или ночью, или днем. Нина уже привыкла, что они не принадлежали себе, не располагали своим временем, а зависели от того, как распорядится Настино начальство. Складывая вещи, Нина все норовила постучать три раза по столу, чтобы ничего не изменилось. Они возвращались в родные места. Воссоединялись западные земли с основной частью белорусской территории. По этому поводу предстояли грандиозные торжества. Она, закрывая глаза от счастья, даже не могла представить себе, что вообще их может там ждать. Нина пыталась достать из глубин памяти своего далекого детства какие-то воспоминания. Но на ум ничего не приходило, а только наплывали давно забытые звуки, которые медленно воскрешали отрывочные картины, связанные с этими местами. Из всех почему-то выделялся посвистывающий, протяжно скрипящий звук попадающих на брусчатку колес. Тогда на него вовсе не обращалось внимания. Прижимаясь к маме, гордо восседая в экипаже, она с высоты своего положения созерцала панораму необыкновенно красивого города, в котором были костелы, замок, расположенный на самом берегу Немана. Теперь звуки города больше походили на удивительную мелодию, медленно возвращали в прошлое. Картины из ее детства, тесня друг друга, стали наплывать, словно в тумане.

Все радовало. Вот только странно как-то ведет себя в последнее время Настя. Вдруг начала расспрашивать ее, помнит ли она что-то из прошлой жизни. Раньше такого никогда не было. Настя всегда строго следила за тем, чтобы никто даже заподозрить не мог, что у них есть своя тайна – их прошлая жизнь. Сама она батрачила с малолетства на панов, Нина была совсем маленькой и ничего не помнит. Когда же умер их отец, Настя забрала на воспитание свою младшую сестру из большой крестьянской семьи, которая не могла прокормиться усилиями одной только матери. Вот и вся их биография, типичная для всех представителей народа. Настя работает, Нина заканчивает в Рогачеве учительские курсы и ведет их нехитрое хозяйство. Скоро она тоже станет самостоятельной. Вот только как быть дальше? Наверняка на работу ее оставят в этих местах, и это может их совсем развести. Если все пройдет хорошо, и Настю захотят перевести на работу в Гродно, ей придется возвращаться сюда уже одной. Чувства были двойственные. Очень хотелось домой, в родные места. Но и здесь уже был ее дом, друзья, ее все знающая Бася, любимая и неразлучная подруга, с которой они должны вместе начинать учительствовать. Как-то по-особому защемило сердце. Только ли дороги ей были эти места и ее друзья? В душе при мысли о Николае, вихрастом летчике, который мчался к ней после полетов за столько километров, чтобы увидеть, обнять, рождались доселе незнакомые чувства.

Наверное, из-за торжеств ей придется опоздать к началу учебного года, но она, наверняка, все наверстает, тем более, что на хорошем счету и включена в состав официальной делегации. Но Настя! И почему ее вдруг это заинтересовало?