Текст книги "Тюрьма и воля"

Автор книги: Наталья Геворкян

Соавторы: Михаил Ходорковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Дикое, сумасшедшее и голодное время

До 1988 года я жила с сыном в Восточной Европе. Когда я сказала родителям, что возвращаюсь в Россию, отец аккуратно заметил: «Интересно, что ты будешь делать, когда порвутся твои последние джинсы?» Мама была более конкретна: «Купи ребенку одежду на вырост». Зайдя в первый раз после приезда в Москву в продовольственный магазин, я от изумления присвистнула. «Не свисти, – строго сказала продавщица, – денег не будет». Я невесело улыбнулась: деньги были не нужны, покупать было нечего. В буквальном смысле слова. Только что отъехали два автобуса с людьми, которые приехали в сытую, как считалось, Москву из голодной провинции, и все скупили. Продавщица, в сущности, была избыточной деталью. Любой супермаркет в Праге или Софии на фоне пустых полок московского гастронома казался продуктовым раем, местом невероятного изобилия.

Я скосила глаза на своего семилетнего сына. Он нетерпеливо дергал меня за руку. «Мама, ну покупай уже и пошли. И сыр не забудь», – канючил он. «Забыли про сыр, малыш», – ответила я ему. Он не понял.

Зато начиналась «гласность». А также некое подобие рыночных отношений. Например, открывались кооперативные рестораны и кафе, где на мытье стаканов вполне можно было заработать за пять дней месячную зарплату журналиста – 150 рублей. А потом с этими деньгами отправиться на рынок и купить у частников все, что позволит карман.

Как работала советская экономика, всегда было для меня загадкой. После падения цен на нефть к концу 1980-х и началу 1990-х стало очевидно, что она просто не работает. Результат был катастрофическим. Егор Гайдар в своей книге «Гибель империи» цитирует письмо советского школьника, отправленное 14 февраля 1991 года: «На прошлой неделе я стоял в ужасной очереди за мясом. Вы знаете, сколько я там стоял? Мне страшно Вам сказать, но я стоял там пять с половиной часов. У нас были очереди (как вы знаете), но они не были такими большими и мы не стояли в них за всем. Но теперь у нас очереди за всем, начиная от мяса и ботинок и кончая спичками и солью. Мы стоим за рисом, за сахаром, за маслом… И это бесконечный перечень… Раньше я никогда не плакал – у меня сильный характер, но сейчас я плачу часто. Мы стали похожи на животных. Если бы Вы видели наших диких, сумасшедших и голодных людей в ужасных, диких очередях, Вы были бы в шоке. Каждая страна помогает нам. Мы уже попросили открыто о помощи и охотно приняли ее. Мы забыли об одном хорошем слове – гордость. Мне стыдно за мою страну». Гайдар справедливо замечает, что подобного рода травмы, пережитые в детстве, не проходят, как правило, бесследно. «Не хотелось бы верить, – пишет Гайдар, – что автор этих строк сегодня мечтает о восстановлении имперского величия».

Почти уверена, что так оно и есть. Это было время, когда закладывалось неприятие, чтобы не сказать, ненависть, вот этих самых «диких, сумасшедших и голодных людей» к предприимчивым типа Михаила Ходорковского. Есть огромный пласт людей, которые по разным причинам не вписались в изменившиеся обстоятельства, не нашли своего места, просто не понимали до конца, что происходит, чувствовали себя обманутыми и преданными (и не без основания), не решились рискнуть и поменять жизнь, или не имели возможности этого сделать из-за возраста, или не хотели, не желали смириться с фактом, что той страны, в которой они родились и выросли, больше нет.

Не стало огромной, угрожающей советской империи. Страна, считавшая себя победительницей в Великой Отечественной войне, привыкшая быть большой, сильной и опасной, вдруг оказалась разрушенной, слабой, голодной. И это болезненно затронуло и быт, и бытие – культивировавшуюся в людях десятилетиями гордость за свое отечество, какую бы цену им ни приходилось за это платить. Была бы картошка и водка – выстоим. Ничего, бабы новых нарожают. Такое отношение к жизни и к потерям было и, увы, во многом остается нормальным среди массы обычных людей. «Жила бы страна родная, и нету других забот…» – пелось в песне.

И вдруг все посыпалось. Осмелевшие газеты и журналы, а потом и телевидение уничтожали иллюзии относительно героического прошлого – а еще там кроме побед были чудовищные жертвы сталинизма, кошмарные и бессмысленные иногда жертвы в войне с фашизмом. Потом последовало крушение КПСС, шокирующие открытия о деятельности КГБ. И все это на фоне инфляции, экономического кризиса и полного разрушения привычной модели жизни. Невероятный стресс для общества. Такое не проходит бесследно, и психологические последствия не исчерпываются одним поколением.

Для людей, которым перестройка принесла страдания, реформаторы и «новые русские» (это клише изобретено газетой «Коммерсантъ») стали и остаются врагами, отнявшими у них социалистический «рай». Аргументы о том, что советская экономика превратила их в «голодных зверей», что советская система никогда не была справедливой, потому что обычные люди никогда не жили так, как жила номенклатура, что даже колбаса, которая стала каким-то нарицательным символом той эпохи, была для партийных бонз – одна, а для простых граждан – другая, – все эти аргументы не работают. Люди любят свое прошлое и многое ему прощают.

Горбачев ослабил вожжи

Этого не может быть, потому что не может быть никогда: Михаил Горбачев позвонил академику Сахарову, сосланному в Горький, и пригласил вернуться в Москву. Это произошло в 3 часа дня 16 декабря 1986 года. С момента, когда я поняла, что это правда, то есть с возвращения академика в Москву, у меня возникла надежда на перемены. Будем считать, что для меня начало перестройки датировано этой датой. И меня, конечно, в первую очередь интересовали политические реформы. Начиналось самое невероятное и счастливое время для журналистов – гласность.

И не менее невероятное – для предприимчивых, которых во внерыночном СССР (с некоторым подобием рынка в теневой экономике) оказалось все же некоторое количество. Они занялись как раз тем, на что я практически не обращала внимания, захваченная бурными политическими процессами. Они стали делать деньги.

Жизнь Ходорковского начала меняться после 13 марта 1987 года, когда было подписано правительственно-комсомольское постановление о создании при райкомах комсомола «единой общегосударственной системы научно-технического творчества молодежи» – центров НТТМ.

Мне приходилось читать, что перевод безналичных денег в наличные – изобретение Ходорковского. Это вряд ли. Идея лежала на поверхности, но не было легального способа ее реализовать.

Фишка была в том, что государственные предприятия располагали безналичными фондами, бюджетами на хоздоговорную деятельность. Если они их не тратили, то на следующий год им эти бюджеты срезали. Эти фонды невозможно было накапливать, поэтому их расходовали довольно часто совершенно нерационально, лишь бы потратить, чтобы столько же получить в будущем. В то же время фонды заработной платы на предприятиях нормировались, и нанять людей выполнить какой-то заказ для предприятия за неограниченную зарплату было невозможно. Да и исполнителям заказа работать за копейки не хотелось. И в СССР не существовало никакой предпринимательской единицы, не было субъекта, с которым можно заключить договор. И тут появляются НТТМ, вполне легальная структура, на которую не распространяются государственные нормативы по оплате труда – сколько хочу, столько и плачу.

Центры НТТМ стали, в сущности, насосом по перекачиванию безналичных денег, мертвым грузом лежавших на счетах предприятий, в наличные, живые, из которых можно было платить зарплаты, на которые можно было что-то купить, которые можно было пустить дальше в дело. Схема выглядела, например, так: есть заказчик, скажем завод, который нуждался в каком-то усовершенствовании или нет, но которому надо использовать выделенные ему на это фонды. И есть исполнитель, например конструкторское бюро, которое могло выполнить заказ: предложить и внедрить на заводе свой «модернизационный» проект или программу. И есть центр НТТМ, через который заказчик теперь может заключить хозяйственный договор с исполнителем и выплатить ему за это какие-то адекватные деньги. Таким образом, это было выгодно исполнителю – он получал уже не копейки, а вполне серьезные деньги. Это было выгодно заказчику, потому что он реализовывал имеющиеся у него фонды и получал от государства новые. И наконец, это было выгодно НТТМ, который зарабатывал на этом свой процент за посредничество – примерно 50 %.

МБХ:Миф о моих «связях в перестройку» слишком прочен, чтобы с ним бороться. Однако если говорить «по правде», то моя должность заместителя секретаря комитета комсомола института им. Менделеева никак не соответствует легенде. По статусу она равнялась должности заместителя декана факультета. Причем, когда 1987 году я решил уйти в НТТМ, должность директора центра была совсем не почетна. Ее предложил мне мой знакомый, назначенный секретарем райкома комсомола. К слову, он впоследствии, когда комсомол развалился, стал одним из моих заместителей. Прочие связи и контакты возникли отнюдь не благодаря каким-то «родственным» отношениям, а исключительно по причине, что тогда было очень мало людей, столь быстро адаптировавшихся к обстановке, и это вызвало пусть опасливый, но интерес к моей персоне.

Работа в НТТМ уводила Ходорковского от профессиональной партийной работы в сторону предпринимательства. В сущности, это была менеджерская работа. И возможность иного уровня заработка. Раньше, чтобы заработать более или менее серьезные деньги (а у него все же довольно рано образовалась семья), Ходорковский ездил в стройотряды, организовывал поездки, обеспечивал, как тогда говорили, фронт работ и вкалывал так каждое лето. Платили за это наличными, и довольно прилично.

Леонид Невзлин:Что хорошо работало в Советском Союзе? «Шарашка», стройотряды и бригадный подряд. НТТМ – из этой же области, но более продуманный технологически уровень. Это следующий шаг в том же самом направлении. Вот это постановление о НТТМ – первый, наверное, системный «выброс», который позволил идею стройотрядов или там бригадных подрядов перевести в область инженерных, научно-технических работников, конструкторов, программистов…

Борис Ходорковский:Они тогда только начинали с этими молодежными центрами, бараны… Ну а кто они после института? Бараны баранами. Мишка пришел и говорит: вот мы такое организовали, у нас есть специалисты, опытные чертежники, дай нам подработать через завод… То есть заказ. Я, прекрасно понимая, какие они опытные чертежники, тем не менее решил, что, если люди заинтересовались, им надо помочь. Ладно, говорю, давай мне вот это спроектируй. Пошел к главному инженеру и говорю: слушай, ребята хотят подработать, а у меня сейчас завал с работой, давай испытаем. Он говорит: давай, под твою ответственность. Дал я им работенку, сроки назначил. Через некоторое время принесли они мне свою работу. Мы, естественно, расплатились, как полагается. Я как глянул на их чертежи: е-мое… ой-ой-ой. Ну совсем не то. Но я же отвечал за этот заказ. Вот всю ночь напролет переделывал. Ну а как? Деньги заплатили, значит, работа должна быть выполнена. Смеялись потом. Но со временем они научились…

Родителей беспокоило, что все начавшиеся перемены – временные, как НЭП в большевистской России. У них сработала поколенческая память, которой у сына как раз не было.

Марина Ходорковская:И я тебе скажу почему. Мне родители рассказывали. Когда НЭП начался, разрешили частное предпринимательство. И мама говорит, после голодных лет вдруг на базаре появились забытые продукты. Клубника в корзиночках… Еще же были живы предприниматели, и все это тогда очень быстро развернулось. Мама говорит: я пришла на рынок, и яичек десяток стоил какие-то гроши. Она купила, пришла домой и зажарила яичницу из всех купленных яиц, и они с отцом съели. Это был забытый вкус. Впервые за долгое время они наелись. А потом всех этих предпринимателей посадили и расстреляли. И вот это мне вбилось в голову. И когда вот это все началось (кооперативы, все) и Мишка стал этим заниматься, и у меня первый вопрос был: «А если все снова плохо кончится?» Он отмахивался: времена не те. А мне все казалось, что все вернется к прежнему…

К началу 1990-х таких центров НТТМ было 600, и их общий оборот, по официальным данным, на 1989 год составил 1,5 млрд рублей. Предполагалось, что система хозрасчета стимулирует производство.

Экономист Егор Гайдар, исполнявший обязанности премьер-министра после распада СССР, считал иначе – что горбачевские реформы способствовали наращиванию денежного навеса, а при диком дефиците товаров это разгоняло инфляцию и ускоряло гибель экономики. Многие эксперты считают, что Горбачев не понимал, какой механизм он запустил, не был достаточно экономически грамотен, чтобы просчитать риски.

Кирилл Рогов, эксперт Института экономики переходного периода:Я не специалист по конкретным схемам, которые использовались в то время. Мне понятнее макроэкономический аспект происходившего. Он заключался в том, что в стране была подавленная инфляция. Если открытая инфляция – это рост цен, то подавленная инфляция это дефицит товаров. Тебе не разрешают поднимать цены, но тогда по этим ценам будет продаваться меньше товаров. Еще были разные курсы. Был безналичный рубль – это фонды, которые государство выдавало промышленности. Безналичный рубль был более доступен, но с ним не пойдешь на черный рынок. А вот если превратить его в наличный, то на него уже можно что-то купить. Государство разрешало иногда и кому-то превращать безналичные рубли в наличные. Это была сверхдоходная операция. Вредны экономике были не эти центры как таковые, а вся эта ситуация с множеством курсов. Центры (как и тогдашние кооперативы) превращали скрытую инфляцию в открытую. При этом, так как все это делалось на основе индивидуальных разрешений, те, кто их получал, зарабатывали очень много. Это было, конечно, вторжение рынка в советскую жизнь. Но рынок этот был сопряжен со сверхдоходными и квазилегальными операциями. И эта привычка, этот паттерн надолго (навсегда) сохранился. Потом те же люди так же точно зарабатывали на инфляции и постоянном росте курса доллара к рублю. Если у тебя есть деньги и ты знаешь, что доллар будет стоить через месяц на 20 % больше, то ты вложишь их в доллар. В результате у всех через месяц их рубли обесценятся на 20 %, а ты получишь на 20 % рублей больше, то есть останешься при своих. Но по отношению ко всем остальным, обедневшим на 20 %, ты окажешься более богатым.

Команда

В то время, когда начали появляться НТТМ, Платон Лебедев, Леонид Невзлин и Михаил Брудно (будущие акционеры ЮКОСа) работали в объединении «Зарубежгеология». Все они оказались там в 1981–1982 годах. Платон – экономист, выпускник Московского института народного хозяйства им. Плеханова. Невзлин и Брудно – программисты. Невзлин закончил Институт нефти и газа им. Губкина. Брудно – Калининский политехнический институт. Обоим в 1981 году было по 22 года. Платон на три года старше.

Брудно и Невзлин работали в одном вычислительном центре, подружились. И, как все молодые советские инженеры, были озабочены проблемой, где бы подработать. Тем паче, что у обоих уже были семьи, а у Невзлина еще и дети. Подработать хотелось бы по профессии, но не всегда получалось, так что делали и то, что не по профессии: начиная с погрузки-разгрузки на овощных базах или в портах и кончая подработкой на розливе кваса в будке на Шаболовке. Разливали все лето 1986 года. Брудно ухитрился заработать на квасе на свою первую машину, сильно не новый 10-летний «Запорожец», который обошелся ему в 2000 рублей.

И вот, как гласит легенда, в один прекрасный день в 1987 году тогдашняя жена Брудно Ирина, посещая курсы то ли английского языка, то ли программистов, увидела объявление о центре НТТМ Фрунзенского района.

Михаил Брудно,акционер Группы МЕНАТЕП: Не видела она никакого объявления. Ира увидела Ходорковского. Она была на конференции для программистов на ВДНХ, которую организовал такой известный программист Перегудов. И там выступил Ходорковский. Пришел и сказал: «Идите к нам, все будет хорошо». Она рассказала, что он предложил заключать хозяйственные договоры через его центр, а он 30 % от суммы договора будет выплачивать исполнителям в качестве фонда заработной платы. Она рассказала мне, я рассказал Невзлину. Говорю: «Давай сходим посмотрим. Наверняка врут, наверняка кинут, но можно попробовать». Мы с ним делали договорные работы и получали за это ну полные гроши. И мы решили: попробуем сделать через этот центр один договор.

Мы пришли. Ходорковский занимал комнату № 7 во Фрунзенском райкоме комсомола. Ну, во-первых, я ему не поверил. Слишком сладко пел. И рассказывал что-то такое совершенно нереальное. Но убедительно.

Мы вышли из кабинета. Я сказал Лене: «100 % кинет». Ну ладно, а что мы теряли? Ну, сделали бы мы этот заказ без них за 20 рублей. А тут речь шла о нескольких тысячах. То есть мы рисковали 20 рублями и пятью ночами работы. Подписали договор.

Леонид Невзлин:Мы с Брудно не были активными комсомольцами, все, что об этом пишут, – ерунда. Брудно вообще подумывал об отъезде. А я еще боялся принимать такое решение. В этом смысле эта встреча с Ходорковским – историческая. Может быть, если бы не сложилось, то еще чуть-чуть – и мы просто отвалили бы.

Мы по смыслу поняли, что это то, что нам надо. Но как нормальные советские люди не поверили в то, что написано. Поэтому мы, не напрягая нервную систему, без иллюзий заработать пару тысяч рублей, решили попробовать. И стали делать свою работу и ждать свою зарплату. То есть те перечислили, эти получили… Это было в ноябре 1987-го. Нам сказали, что в январе мы получим свои деньги. Они тоже были заинтересованы в клиентах, конечно. И не позже февраля мы их уже получили. И это были деньги. Я думаю, что мы получили порядка 4000 рублей. Ну, это был удар по почкам, ты понимаешь. При зарплате в 120 (или уже было 160, может быть, короче, зарплата в 200 рублей уже считалась хорошей, доллар на черном рынке стоил 3 рубля). А тут получаем 4000 рублей. Не уверен, что мы рассчитывали на вторую… Но поскольку у нас были еще заказчики, то эта работа пошла.

Невзлин был первым из будущих акционеров ЮКОСа, кто перешел на работу к Ходорковскому. Довольно быстро, в течение полугода. Он ушел из «Зарубежгеологии», оставив там на всякий случай Михаила Брудно «держать поляну», пока не поймет, что все работает нормально.

Михаил Брудно:А нечего нам было ловить в этой «Зарубежгеологии». Я вообще с тоской смотрел на всю эту совдепию и пытался представить себя через 10 лет, чем я занимаюсь, и не мог. Я прекрасно понимал, что достиг своего потолка в этой системе, что дальше не двинусь никак. Ждал вызова из Америки. Ждал, ждал и вместо вызова дождался Ходорковского.

Леонид Невзлин:Ходорковский сказал, что да, заинтересован в специалистах договорного отдела (заключать договоры между организациями и научно-техническими коллективами) и что готов меня взять, по-моему, с испытательным сроком три месяца. Спросил, какая у меня должность. По-моему, я тогда был инженером-программистом. Или ведущим инженером-программистом… В общем, он мне предложил следующую должность. Я тогда не понимал, что это характер и способ управления. Чуть-чуть поднять, не дать сразу много. Ну, ниже никто не переходит. Он предложил зарплату, по-моему, 200 рублей и должность на одну выше. У него же сетка была такая же, как везде. Я помню, что начал торговаться за должность начальника отдела и, по-моему, он мне ее дал. С зарплатой 220 рублей. Не могу точно вспомнить. Я редко торгуюсь и редко что-то прошу для себя, но тогда мне почему-то захотелось. Может быть, потому, что он был такой молодой, с тихим голосом. Я помню, что торговался за зарплату, за премию от выработки.

Мы очень разные, но он мне понравился. Я вышел после этого первого разговора в хорошем настроении. Потом мы довольно быстро перешли на «ты». Я не люблю рутину, а здесь было что-то новое. Я занимался договорной и коммуникационной работой, что вполне соответствовало моему психологическому складу. Потом он стал меня приближать… Мне кажется, что это для Миши важно особо… Первое, я объективно хорошо работал на своем месте. Второе, я ему был предельно лоялен. А этот коллектив, как и любой другой, был коллектив с интригами. Была там группа внутри, которая иначе видела развитие этого центра. Миша хотел двигаться больше в сторону производства, финансирования. Мне он нравился больше остальных, был более убедителен для меня, я всегда его поддерживал. В итоге я стал замом, потом первым замом. Думаю, на этом этапе он мне уже доверял. И он видел у меня потенциал развития. Это тоже важно. Он все время смотрит, есть ли в человеке потенциал и где он кончается.

Для того, чтобы этот околокомсомольский бизнес хорошо работал, нужно было много заказов. Центр Ходорковского, например, активно работал с Госкомитетом по науке и технике, с «оборонкой». Но туда же надо было как-то «зайти». Зашли, потому что Фрунзенский райком, где работал Ходорковский, – в одном из центральных районов Москвы, там было сконцентрировано много госучреждений, институтов, предприятий, и естественно, что партийные организации были связаны между собой. И будучи внутри этой партийной системы, Ходорковский имел возможность выходить на различные организации. И начинать сотрудничество. Связи конвертировались в проекты, договоры и деньги. Невзлин утверждает, что «в этом месте – ноль коррупции, это именно конвертация энергии, связей, возможностей, Мишиных идей в развитие, в энтропию. Тогда никто ничего не брал и не давал. Во всяком случае там, где мы работали». Хорошая рекомендация, хороший «вход» были гораздо важнее – понравишься ты или не понравишься тому или иному начальнику. Ходорковский умел получать хорошие рекомендации. Люди старшего поколения относились к нему как молодому «своему», к тому же перспективному. Центр хвалили, он был на хорошем счету в Совете министров, его поощряли горбачевские структуры. Его можно было привести в пример: вот так удачно работают реформы. Такой перспективной молодежи было не зазорно помогать. И помогали.

В стране в это время творилось нечто невероятное. Перестали глушить западные радиостанции, начали выходить запрещенные раньше книги (Гроссман, Рыбаков, Пастернак, впервые опубликовано «Собачье сердце» Булгакова). Вслед за газетами и журналами «отвязалось» телевидение: появились первые независимые телепроизводители, почти весь эфир был прямым, молодежные телепрограммы «Взгляд», «До и после полуночи» говорили в эфире о том, о чем раньше только шептались на кухнях, появились ночные эфиры, проводились телемосты с Америкой. А телеаудитория в СССР огромна. Люди, прожившие всю жизнь за железным занавесом, захлебывались свободой. Вышел фильм «Асса», и вдруг на экран вылез из андеграунда молодежный рок, совершенно иная молодежная культура со странными словами песен, с непривычными образами, с другим звуком. Все это было перпендикулярным официозной социалистической культуре. «Мы ждем перемен!» – пел в фильме рок-музыкант Виктор Цой. И это звучало как предвестие, как гимн будущему. В историю врывалось поколение, которому в тот момент было 25–28 лет.

В этом же году привлек к себе внимание самый главный московский партийный босс и кандидат в члены Политбюро Борис Ельцин. Он делал то, что не было принято в партийной среде: открыто критиковал Горбачева и его окружение за консерватизм, промедление с реформами. Ельцин лишается своего поста в Москве, перестает быть кандидатом в Политбюро. И начинает свой путь партийного «диссидента», который приведет его в оппозицию к Горбачеву. Потом последует выход из партии и триумфальный приход к власти после августовского путча 1991 года. Ходорковский знакомится с Ельциным после его опалы, в 1990 году, в Свердловском райкоме КПСС.

Известный российский экономист Евгений Ясин, занимавший пост министра экономики в 1994–1997 годах, сказал в интервью мне, что недолгое время у НТТМ были определенные привилегии. «И те, кто проявлял некоторую оборотистость, могли зарабатывать. Не так уж много, но все же, учитывая, что были договорные цены, а деньги печатались тогда довольно серьезно, можно было отгребать определенные доходы. По моим оценкам, этот процесс обогащения через НТТМ продолжался недолго, до 1989 года, когда НТТМ могли набрать более или менее приличный капитал и найти способ, как его можно оприходовать». В то же время он сомневается в теории о том, что был некий хитрый замысел по созданию какого-то особого комсомольского бизнеса, который коммунисты выращивали для себя. Ясин считает, что появление кооперативов размывало привилегии центров НТТМ, поскольку кооперативы работали как предпринимательские компании и вели себя гораздо более агрессивно на рынке.

Закон «О кооперации в СССР» вышел в 1988 году. Кооперативам разрешалось делать все, что не запрещено законом. В том числе работать в области электроники, вычислительной техники и автоматики. Это по специальности Невзлина и Брудно. Ходорковский говорит, что надо делать кооператив. Невзлин его регистрирует под названием «Нигма», поскольку кооператив с названием «Сигма» уже был зарегистрирован, а слово «энигма», смеется Невзлин, он тогда еще не знал. На этом этапе Брудно уходит из «Зарубежгеологии» и присоединяется к Ходорковскому и Невзлину. Команда продолжала работать вместе.

Они окажутся не единственными будущими фигурантами списка Forbes, чей путь в большой бизнес пролегал через кооперативы. Михаил Прохоров в кооперативе «Регина» варил джинсы и продавал на вещевых рынках. Роман Абрамович, младший партнер в кооперативе «Уют», делал и продавал резиновые игрушки. Михаил Фридман и будущая «Альфа-Групп» в кооперативе «Курьер» доставляли продукты и мыли окна, а потом через кооператив «Альфа-фото» торговали компьютерами и оргтехникой. Александр Смоленский сделал один из первых строительных кооперативов. Владимир Гусинский занялся финансовым и юридическим консалтингом через кооператив «Инфэкс». Московскую комиссию по кооперативной и индивидуальной трудовой деятельности тогда же возглавил будущий многолетний мэр Москвы Юрий Лужков. Так закладывались новые связи, которым предстоит сыграть свою роль в будущем.

Вокруг НТТМ Ходорковского появились и другие кооперативы, в том числе строительный. Центр и кооперативы связывали договорные отношения, то есть часть заказов выполнялись теперь уже через кооперативы. В конце 1987 года впервые появляется название МЕНАТЕП – объединение, которое учреждается центром Ходорковского под названием «Межотраслевые научно-технические программы». Коллеги Ходорковского утверждают, что в выборе названия уже можно угадать, как правильно работали у него мозги. Это максимально скучное название, которое не вызывало у директоров разного рода закрытых предприятий, с которыми заключались договоры, никакой аллергии. В отличие от звучных «Инженер», «Спектр» и проч. скучный МЕНАТЕП никого не отпугивал. Эта аббревиатура актуальна до сегодняшнего дня. Так же будет назван впоследствии банк, под тем же названием ровно через 10 лет будет зарегистрирована на Гибралтаре Group MENATEP Limited, которая опосредованно станет основным акционером нефтяной компании ЮКОС.

«Нигма» начала торговать компьютерами и программным обеспечением.

Михаил Брудно:Когда Ходорковский в первый раз сказал: «Давайте купим персональный компьютер у частного лица и продадим его организации» – это же казалось невозможным. Компьютер надо было купить, скажем, за 24 000 рублей. Представляешь, что такое тогда, в 1988 году, 24 000 рублей! Мы ему сказали: «Ты с ума сошел, такие деньги. Мы столько не заработаем. А ты хочешь такие деньги пустить на какую-то железяку никому не нужную. Кто у нас его купит?» Он говорит: «Фигня. Пойдем купим». Купили. Были люди, которые привозили компьютеры на продажу. Они покупали за границей условно за $2000, а продавали за $6000 в рублях, наличными. Мы его русифицировали, инсталлировали нужные заказчику программы и продали организации. Тысяч за 40 (примерно $10 000. – НГ). Так это начиналось. Последние свои компьютеры мы продали в 1990 году, это уже были оптовые партии. Это были очень большие деньги.

Леонид Невзлин:Кооператив – это уже свободная форма предпринимательства. Мы должны были платить 3 % налогов, кажется, – ничего, но на свой счет могли получать сколько угодно безналичных денег, превращать все в наличные и покупать вещи, программы, труд, людей за наличные. В мире в области наукоемкого производства и технологии уже давно использовались персональные компьютеры. Мы и наши клиенты работали на больших ящиках, которые в свое время советская разведка уперла у фирмы IBM. Чтобы ты поняла, весь этот огромный механизм был менее мощным, чем мой iPhone.

И был список КОКОМ – введенное американцами эмбарго на поставки компьютеров в социалистические страны. А люди на предприятиях хотели реальные компьютеры, а не советские молотки с наковальнями. Конечно, можно было торговать джинсами, и многие торговали. Но знаешь, почему компьютеры? Потому что в этой сфере было очень много денег. Безналичных, а компьютеры позволили превращать их в наличные. И это совсем другие цифры. Представляешь, на один компьютер сколько надо джинсов наварить? И еще: покупательная способность предприятий тогда была несравнимо выше покупательной способности людей. Естественно, в этом процессе внутри возникала конвертация доллара в рубль и обратно по определенному, не государственному курсу (он всегда был). Это открыло нам еще дополнительные возможности заработков.

Владимиру Дубову в 1988 году было 30 лет. Он выпускник химфака МГУ. Работал в Институте высоких температур АН СССР. Он появился в окружении Ходорковского чуть позднее, чем Невзлин и Брудно. Считается, что свои первые реально большие деньги – 160 000 рублей – Ходорковский заработал на заказе для Академии наук, который принес ему Владимир Дубов.

Владимир Дубов:Не так. Он действительно заработал эти деньги, выполняя заказ для Института высоких температур Академии наук, но это было еще до меня. Я никого из ребят не знал. Познакомились мы так. Я работал в институте, занимался термодинамикой, делал довольно известную базу данных «Ивтантермо». В какой-то момент уговорил начальника продавать эту базу на сторону. Довольно быстро благодаря этому мы удвоили зарплату в отделе. Мне нужен был посредник, чтобы находить заказчика. А один мой однокурсник работал в МЕНАТЕПе у Ходорковского. Мы начали сотрудничать. Меня поразило, что мой контрагент – полный идиот, а система тем не менее работает. В какой-то момент он меня достал, и я решил, что надо поехать познакомиться с людьми: может, с ними можно работать напрямую. И поехал. Человека, с которым я встретился и поговорил о своих проблемах, звали Леонид Невзлин. Примерно через два месяца я стал заместителем председателя кооператива «Нигма». Вот так я образовался в МЕНАТЕПе. Это был август, если не ошибаюсь, 1988 года.

Куча людей в конце 1980-х и самом начале 1990-х собиралась под какой-то «бизнес». В том числе торговали компьютерами. Потом эти группы исчезали, люди разбегались, заработав свои вполне солидные по тем временам деньги. Кто-то покупал маленький домик где-то за границей и уезжал, кто-то покупал квартиру, дачу, машину (эту классическую триаду – мечту любого советского человека) и начинал заниматься чем-то иным, кто-то становился рантье. Многие мои знакомые, которые прошли через этот кооперативный забег, говорили мне, что относились к этим деньгам легко, «вот так упали на нас с неба». На мой взгляд, люди не очень верили, что все это не прикроют в какой-то момент, и просто играли в этот временно разрешенный как бы рынок. Они спешили заработать и уйти с деньгами. Чтобы не рисковать. Первая плотная команда вокруг Ходорковского, сложившаяся к тому времени, была шире, чем список ныне разыскиваемых Интерполом Невзлина, Брудно и Дубова. Каким же образом произошел отсев? Почему с ним остались с того НТТМовско-кооперативного периода именно эти трое, к которым чуть позднее присоединятся еще трое – Лебедев, Шахновский и Голубович? Похоже, все зависело от ответа каждого из членов той более широкой команды Ходорковского на вопрос: «На какую дистанцию мы бежим?» То есть когда начать делить заработанные деньги. Ходорковский бежал на длинную. Или надо было бежать вместе с ним, или забирать деньги и уходить.