Текст книги "Золотая лихорадка"

Автор книги: Наталья Корнилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Словом, Николай приехал на встречу в офис без принуждения, и… наверно, он ждал Артиста. Но Артист по каким-то причинам не приехал, а вместо него приехали эти обезьяны, которые застали Николая уже мертвым. А еще раньше его нашел – в шкафу мертвым – вот этот охранник Степан, он машинально взял трубку, на которую звонила Аня. Из-за чего весь переполох и поднялся, собственно.

– Но… отчего же тогда умер?.. Умер Николай?! – выговорила Кудрявцева, и глаза ее, доселе сухие, увлажнились. – Что значит вся эта чудовищная путаница?

– Отчего он умер? А вот это, собственно, мы и не узнали, потому что вы предпочли не делать экспертизу. Почему вы не стали ее делать?

Аня молчала, опустив голову. Потом произнесла тихим, хрипловатым голосом:

– Ты что… подозреваешь меня… как будто я пыталась скрыть причины истинной смерти Коли, так? Нет, Маша, ты скажи, если ты меня в чем-то подозреваешь, то уж ты скажи, пожалуйста… так? Ты ведь… ты ведь и Николая уже припечатала к позорному столбу, что он, дескать, якшался с этим Козловым, и вообще. Нет, если ты что-то такое думаешь, то скажи об этом прямо, ты ничего не стесняйся. Все свои, что тут стесняться! – добавила она, впустив в свой голос определенно истерические нотки. Но тут же с собой совладала, а я поспешила перебить ее, говоря:

– Аня, я ни в чем тебя не обвиняю, ты вот только скажи мне: кто отказался от экспертизы?

– Я.

– Почему?

Почему? Ты спрашиваешь, почему? После того, как кто-то пытался украсть тело моего мужа из морга, после того, как в этом «Суффиксе» была кровавая бойня, в которой ты приняла активное участие?.. После того, как охрана не могла поймать того вора, а только полоснули ему скальпелем по ноге, и всего-то делов! Я забрала Колю домой, а потом похоронила. Не нужно мне никакой экспертизы, и у меня в Киеве достаточно друзей, чтобы эти врачи отдали мне моего мужа. Никому из посторонних нельзя доверять, никому, иногда я думаю, что даже близким друзьям нельзя доверять, даже себе нельзя доверять!

– Даже себе нельзя доверять, – машинально повторила я. – Аня, а тебе никогда не приходило в голову, отчего такой неподдельный интерес к твоему мужу, нет? К тому же – прости меня уж ради бога, Аня! – но не к живому, а уже к мертвому, к трупу, понимаешь?

– Н-нет.

– Вот и мне не приходило. А недавно пришло. Я подумала, что это очень важно. Я уж не знаю, как это пока что интерпретировать, но, по крайней мере, могу тебе сказать точно: Колю не убили. Он… знаешь, отчего он умер? Странно, что я вообще с первого взгляда не определила. Наверно, эта ссадина на лице смутила, да и вообще – все были заряжены на то, что он умер насильственной смертью. Дело в том, что он умер от удушья. Понимаешь? Я вспомнила его лицо, и это стало так же ясно, как если бы я прочитала экспертизу – ту, которую вы не сделали! – и увидела, что там черным по белому написано: «смерть наступила от асфиксии», то есть от удушья.

Аня поднесла руки к лицу.

– В самом деле… – пробормотала она. – В самом деле, да… верно.

– Да, – сказал Инвер, – возможно, ты права, Мария. А… прости… значит, ты предполагаешь, что его заперли в шкафу, где он задохнулся.

– Быть может, – с сомнением покачала я головой, – быть может.

Аня посмотрела сначала на меня, потом на Инвера и произнесла:

– Вот что… быть может, я была не права, что сразу не сказала… но тогда мне было не до того. Словом, когда мы с тобой тогда увидели Колю… уж не знаю, как это получилось… к моим ногам то ли из его карманов, то ли из его пальцев, то ли еще откуда выпало… вот это. Я не стала говорить, потому что боялась, что отберут… что это окажется какой-либо вещдок… что… словом, я никому не проболталась. Я уже смотрела по каталогу… это оказался… Да вот, посмотрите сами.

И она выложила на стол перстень. По тому, как тускло блеснул металл, как мелькнули блики в камне, который был оправлен в перстень, я поняла, что это – золото, а камень самый что ни на есть драгоценный.

19

Я не очень хорошо разбираюсь в драгоценностях, но от этой вещицы пахло древностью. Перстень был невелик, я взяла его в руки и поняла, что он налезет мне разве что на мизинец. А ведь у меня далеко не самые крупные руки и совсем не толстые пальцы, даже для молодой женщины.

– Инвер, – сказала Аня, – ты в этом понимаешь, погляди.

Инвер принял от меня перстень, колупнул его ногтем, потом попробовал камень на зуб. Наконец он поднял глаза и проговорил:

– Ну что я могу сказать? Это золото, а камень, если не ошибаюсь, обычный бриллиант. То есть не совсем обычный, а желтый бриллиант. Судя по огранке… в общем, это не совсем современная огранка. Я бы даже сказал – совсем не современная. И вообще, мне приходилось видеть такие перстни. В музее. Это так называемый караимский перстень. Кто такие караимы, я, откровенно говоря, не помню, помню только, что они жили здесь, в Причерноморье и Крыму, начиная то ли с VIII, то ли с IX века. Впрочем, нам за исторической справкой далеко ходить не надо. Вон он, наша справка, лицом об стол спит.

– Ракушкин, что ли? Да что он может сказать в таком состоянии? – усомнилась я.

– Э, нэ говори, – невесело ухмыльнулся Инвер, – наша Наташа Касторова порассказала бы, что он может. В таком состоянии. В том числе и говорить. Э-э, Саша, дорогой, проснись! Оторви ясну головушку от столешницы! Ну же, давай! Нам тут твоя консультация срочно требуется, да.

Ракушкин внял голосу вопиющего, чего я, честно говоря, от него не ожидала. Потому как за ужином он так нагрузился пресловутым «крепляком», то есть самопальным красным крепленым вином, что напрочь утерял способность передвигаться в пространстве. Однако же он проявил сознательность и голову поднял. Седая косичка свесилась на плечо. В глазах, покорных и задымленных опьянением, тускло цедился вопрос: и за каким будили?..

– Саша, ты хорошо разбираешься во всех этих ископаемых штучках, – сказал Инвер, – недаром, прежде чем в троллейбусники пошел, стал кандидатом наук и в музее работал. Давай-ка скажи нам, кто такие караимы? И еще – свое мнение вот по этой штуковине.

– М-м-м…

– Вот по этому перстню.

Ракушкин взял перстень в руки. Тот едва не выпал, но Аня успела подхватить драгоценность и вторично вложила ее в пальцы незадачливого знатока древностей. Тот некоторое время тупо смотрел на перстень, а потом в его глазах блеснул огонек живого интереса. Он взбодрился. Провел ладонью по лицу, как паутину, смахивая сонливость, и покрутил перстень в пальцах.

– А-ат…куда это у вас? – спросил он.

– Вот и мы у тебя спрашиваем: откуда эта штука? – нашелся Инвер. – Откуда, какого века, кому могла принадлежать, сколько стоит на нынешние деньги.

– Сколько стоит на нынешние деньги, – послушно повторил Ракушкин. – Н-ну хорошо. Хороший перстень, редкий. Когда я работал в музее, у нас только один такой и был. Перстень девятого века. Такие перстни носили правители караимов, живших в Тмутаракани. Был такой древний город. Караимы – это иудаистская секта, точнее, не секта, а конфессиональное сообщество… Входили туда евреи и асси-лими… ас-мили… ассимилированные представители других этнических груп-п-п… мммм… Торговали, имели обширные торговые и представительские интересы. В города приглашали на княжение славянских князей. Н-ну… хорошо жили. Тогда все хорошо… жили. Перстень, судя по размеру, принадлежал женщине… богатой женщине. Такой перстень по тем временам мог стоить…

– Ты не по тем, ты лучше скажи, сколько он по нынешним временам может стоить, да, – поправил его Инвер.

– По нынешним? С точки зрения науки он… б-бесце-нен.

– А с точки зрения ювелирного дела? Плюс сюда же – историческая ценность.

– Ну, не так чтобы уж очень много, что-то тысяч во-семь-десять в «зелени» он стоит. Да. Для меня очень много… у меня зарплата-а-а…

Сказав этот, Ракушкин запнулся на полуслове, опять уронил голову на стол и захрапел. Мы переглянулись. Я сказала:

– Значит, этот перстень был у Коли. Честно говоря, для него это не была такая уж ценность, если перстень стоит десять тысяч.

– Да, – подтвердила Аня. – Десять тысяч баксов – для Коли не такие уж и великие деньги. Не такие уж… А ты что, думаешь, этот перстень…

– Я пока что ничего не думаю. Предпочитаю воздерживаться от мнений. Положи его, Аня, пока что в укромное место. Боюсь, что этот золотой с желтым брюликом перстенек караимской богатейки может быть замешанным… да, в нехороших делах замешанным.

– Что, Артист сказал, будто Николай давно занимается этим делом – сбытом археологических ценностей? – вдруг напрямик спросила Аня.

– Да. А теперь давай спать. Поздно уже.

– Точнее – рано, – поправил Инвер, взглянув на часы. – Половина четвертого уже. А ну-ка, девицы-красавицы, расступись, сэйчас будет смертельный номер – Саша Ракушкин, транспортируемый на свое спальное место. Или, может, его прямо здесь оставить?

На следующий день я проснулась рано. Честно говоря, и спала я тревожно, неспокойно. Все время чудились голоса в голове, ощущения, похожие на смутные подспудные звуковые галлюцинации. Однажды я даже вскочила, потому что показалось, что по квартире кто-то ходит. Почудилось. Никого. На всякий случай – для успокоения – я прикрепила на дверь тоненькую ниточку. Если не открывать входную дверь, то она осталась бы в неприкосновенности.

Я вышла на кухню, а непосредственно вслед за мной проснулась Аня. Так мы и оказались на кухне втроем – я, Кудрявцева и Ракушкин, которого Инвер все-таки поленился тащить в комнаты, тем более кандидат троллейбусных наук сопротивлялся и лягался правой ногой, как заправский осел.

– Какие у тебя планы? – спросила Аня, наливая кофе себе и мне.

– Планы? Да есть кое-что… Аня, дай-ка я еще раз взгляну на этот перстень, который, как ты говоришь, сам упал к твоим ногам. Все-таки утро вечера мудренее. Ты ведь его надежно припрятала.

– Да уж куда надежнее, – обозначая губами улыбку, которая не затронула глаз, ответила она. – Сейчас дам. Тем более я его прямо на кухне прятала. Тут есть такой тайничок, мы туда деньги прятали от Штыка, чтобы он их не пропил.

– Ясно.

Аня подошла к мойке, открыла дверцу тумбочки и далеко, по самое плечо, просунула туда руку. Раздался упругий и довольно внятный щелчок, с каким выстреливает сильная пружина. Аня около полуминуты оставалась в таком положении, очевидно, шаря рукой, а потом вдруг резко выпрямилась. На ее лице было недоумение, смешанное с плохо скрытой – да что там, откровенной! – тревогой.

– Не понимаю, – сказала она. – Ничего нет. Я же совершенно точно туда клала. Совершенно точно, никакой ошибки и быть не может.

Я сорвалась с места и вслед за Аней заглянула под мойку. Тайник был скрыт довольно искусно и мог просматриваться, если только сильно изогнуть шею и прижаться щекой к дну эмалированной мойки над головой. Но он в самом деле был пуст совершенно. Для отчетности я пошарила рукой, потом глянула на Кудрявцеву:

– Ну как же?

– Я клала его туда, – ответила она. – Да как бог свят клала! Ну никуда он не мог деться. Кто его мог взять? Ведь даже ты, Машка, не видела, куда я его клала. И Инвер не видел, он бросил тащить Ракушкина и ушел спа…

Она замолчала. Наши взгляды одновременно скрестились на Ракушкине, который за ночь сменил ложе и спал уже не на столе, а под столом.

– Та-ак, – протянула Аня, – сейчас мы выпотрошим из него всю подноготную. Посмотрим, что скажет нам этот… расхититель древностей. Эй, Ракушкин! Вставай, алкаш! Вставай, говорю, ты, троллейбусных дел мастер! Давай вставай!! Ну что ты о пол скребешь, на нем вшей нет! Сашка, не дури, вставай!

Психологическая и звуковая атака в сочетании с двойным физическим воздействием – я тянула его за руку, Аня трясла голову – оказали свое неизбежное воздействие. Ракушкин открыл глаза.

– Хто здесь?

– Да ты что, допился до кондиций Штыка, что ли? Нет, еще можно понять, что Штык утром свое имя вспомнить не может, все-таки оно у него такое замысловатое, но ты-то!.. Саша, где перстень?

– К-который?

– Ну кольцо!

– А-а… кольцо всегда при мне! – заявил Ракушкин и, перевернувшись, упал на спину. – У-у… о-но всегда при… а то…

Мы с Аней переглянулись. Потом Кудрявцева впилась в Ракушкина убийственным взглядом и прошипела:

– Немедленно отдавай!

– Нннно?! – сказал Ракушкин с интонациями пьяного извозчика, нахлестывающего свою кобылу и еще не знающего, поедет ли она. – З-зачем это?

– Надо!

– Нет… ну если надо, то надо… конечно, да. А то м-меня… да вы что? – Он изумленно воззрился на нас, как будто в первый раз видел. – Да меня ж моя мымра, Нинка, спиногрызка, заест, если я… скажет, пропил.

Смысл последней фразы не совсем дошел до нас, но мы с Аней согласно впились в плечи незадачливого похитителя древностей и так тряхнули, что он утробно икнул и взмолился:

– Н-не надо так. У меня – голова.

– У нас тоже голова.

– Я н-не в том смысле. Я гррю… болит у меня голова. Не надо тряски. Тряска more est. Моментально. Я отдам, отдам. Нате вот. А-а-а… мыла у вас нет?

Мы следили за его манипуляциями. Молчали.

– Мыла н-нет? – повторил Ракушкин и вторично дернул себя за палец левой руки. Его действия были направлены на то, чтобы сдернуть с руки… да, действительно кольцо. Обручальное кольцо Ракушкина.

Тотчас же стала ясна и его поспешная ремарка о том, что Нинка, мымра и спиногрызка, заест его. Уж конечно, когда муж возвращается с моря без обручального кольца, можно подумать невесть что. Я эту неведомую Нинку могла бы понять.

– Так, Саша, – энергично проговорила Аня, – мы не то кольцо имели в виду…

– А какое?

Потребовалось не так уж мало времени, чтобы растолковать, какое именно кольцо мы имеем в виду. Когда Ракушкин вспомнил и понял, то он наотрез отказался признавать себя виновным в умыкании караимского перстня.

– Ты, наверно, сама его не туда положила, Аня, – отмахнулся он. – Ты проверь лучше, получше проверь, говорю тебе. Я тоже однажды искал свою фляжку с… м-м-м… фляжку. Искал под подушкой в палатке, куда я ее обычно кладу. А оказалось, что под подушкой ее нет, и самой подушки нет, и даже палатки нет, потому что мы со Штыком лежим на берегу моря. Куда человека только не забрасывает судьба?! – подвел он итог своим излияниям глубоким философичным вздохом. – Да и вообще… я – отдыхал. Зачем мне этот перстень?

Я тотчас же вспомнила свои ночные смутные тревоги. Вспомнила неясно клубящиеся шорохи, просачивающиеся сквозь храпы, сопение и скрип кроватей и диванов. Вспомнила даже свое минутное ночное бдение, когда ловко прикрепила на дверь ниточку – применила старый шпионский трюк. Правда, сама не знаю, зачем применила, но все же…

Я встала и решительно направилась в коридор.

– Куда ты? – окликнула меня Аня.

– Сейчас.

Не знаю, имели ли под собой почву мои ночные страхи, или это всего лишь следствие многодневного нервного напряжения, многочисленных стрессов, но ниточки на двери не было. Случайно ее никто не мог сорвать. Выйти с утра из квартиры тоже никто не мог, потому что я поднялась раньше всех. Это могло означать только одно: кто-то из всей этой компании – ночью, крадучись, со всеми правилами предосторожности, потому что иначе я услышала бы, – выкрал из тайника перстень, незаметно вышел из квартиры и… Дальше я предполагать не смела, да и попросту не хотела.

Я вернулась на кухню и, воспользовавшись моментом, что Ракушкин ушел в ванную и плескал водой, умывая лицо и смачивая голову, негромко сказала Ане Кудрявцевой:

– В общем, так. Кто мог знать об этом тайнике?

– Да все, – пожала она плечами. – Все, кроме Штыка, наверно. Он, когда выпьет, безудержным клептоманом становится, может деньги спереть и пропить. Много не возьмет, потом все равно отдаст, но так или иначе – неприятно. Так что он не знает, а все остальные… все остальные, пожалуй, да.

– И Ракушкин? – спросила я.

– Да.

– И Инвер?

– Он в первую очередь.

– Почему?

– У него просто из всех нас всегда больше всех карманных денег при себе было. Если не считать…

– Если не считать – кого?..

Если не считать Коли, моего мужа, – тихо договорила Аня Кудрявцева, и, не знаю уж почему, мне стало неизмеримо жутко и так зябко, словно окунули меня в глубокое липкое болото, тянущее ко мне свои илистые щупальца и затягивающее – сантиметр за сантиметром, мгновение за мгновением – все глубже и все безнадежнее.

20

Мы с Аней Кудрявцевой сидели на берегу моря. На душе было тяжело. Честно говоря, какой-то суеверный страх начинал охватывать меня, хотя я не суеверна и вообще не религиозна. Но все-таки было от чего призадуматься. Да, нехорошие дела творились в этом прекрасном уголке причерноморской Украины. Любая ниточка, которая появлялась, немедленно обрывалась, да еще так мерзко, так демонстративно. Словно кто-то отслеживает каждый наш шаг и уж только потом действует – наверняка, уверенно и без ошибок. Это последнее происшествие – с перстнем – было особо показательным. Потому что, проанализировав все, я пришла к выводу, что это кто-то из своих. Да, это кто-то из компании, собравшейся на квартире Кудрявцевых, – это определенно. Кто-то встал ночью, прокрался в кухню, заранее зная, куда спрятан злополучный караимский перстень, и выкрал его. Нет бы перепрятать или же просто выкинуть, так нет! – этот человек не поленился выйти из квартиры, отлучиться и только потом вернуться.

Значит, крепко позаботился о том, чтобы перстня у нас не было.

– Значит, кто-то из наших, – пробормотала Аня. – Кто-то из наших. Но кто? Кто мог так бесшумно прокрасться в кухню, чтобы даже ты не услышала, и выкрасть перстень из тайника? Я ничего не понимаю. Кто-то… завелся…

– Ты знаешь, Аня, мне кажется, что неладное в вашей дружной компании завелось раньше. Иначе не занялся бы этим Родион. И не придавал бы этому такого большого значения.

Она качнула головой:

– Да… сложно поверить, что Коля… но ты так логично к этому подвела. Тем более что я припоминаю. Да, первые деньги, стартовый капитал, Коля привез отсюда. Он сказал, что поработал где-то в Крыму, я усомнилась было, где можно заработать такую приличную сумму, особенно по тем временам… но копаться в собственном муже как-то не хотелось, тем более что мы вскоре и фирму открыли, а деньги, привезенные Николаем, стали тем самым начальным капиталом. Значит, правда…

– Если честно, Аня, ничего особо предосудительного я в этом не вижу. С точки зрения науки это, конечно, возмутительно, но это лучше, чем зарабатывать деньги через кровь и наркотики!

– Да, да. Но кому от этого легче? – Аня посмотрела на меня, а потом вдруг наклонилась к самому уху и проговорила:

– Вот, Маша, я всю жизнь считала себя здравомыслящим человеком, не верила ни в какие суеверия, думала, что сказки про заклятия склепов и могильников, месть мертвых – это только для слабонервных и для ветхих старушек, варящихся в собственном сенильном маразме. А тут… поверь, у меня такое ощущение, что… что это проклято.

– Что – это?

– Перстень. Чертов караимский перстень. Когда он упал к моим ногам, мне сначала показалось, будто это что-то живое. Вроде жука или паука, только очень большого. Только потом я разглядела, что это не насекомое и не паук. Он… он как будто сам нырнул мне в руку, так, как если бы Коля сам передал его мне. И знаешь… стало так холодно-холодно…

– Аня, тебе тогда много что могло показаться. Все-таки такая страшная трагедия. А перстень… да, вполне возможно, что он из какого-то разрытого могильного кургана. Или караимы хоронили своих не в курганах?

– Почему караимы? Мало ли к кому он мог попасть? – пробормотала Аня. – У меня озноб по коже, когда я представляю, что человек, который когда-то носил этот перстень, уже тринадцать или двенадцать веков как истлел в могиле.

Не знаю, – решительно сказала я, – тринадцать или двенадцать, но карусель вокруг него закрутилась вполне современная. А насчет того, что выкопанные сокровища могильников не приносят счастья, как содержимое египетских пирамид, – так позавчера я встретила одного мужчину. Он был не бог весть как трезв, но так, получше, чем Ракушкин вчера вечером. И этот мужчина рассказал мне историю. Дескать, какой-то искатель наткнулся на большой древний клад, а его зарыли вместе с найденными драгоценностями. Не клад, а искателя. Понимаешь? Заживо.

Длинная конвульсия пробежала по телу Кудрявцевой, и я поспешно сжала ей плечи:

– Все, молчу! Ты и так на пределе, а я тебе травлю байки, подслушанные у всяких местных забулдыг.

– Лучше давай подумаем, кто мог взять перстень, – тихо сказала она. – Вот, смотри.

И она палочкой написала на бледно-желтом, почти белом песке столбик имен. Я молча смотрела на то, что она делает. На песке возникло:

Инвер Кварцхелия

Костя Гранин

Юля Ширшова

Стравинский Олег

Касторова Наталья

Штык Онуфрий

Ракушкин Саша…

После этого она заколебалась, а потом решительно дописала последнее имя и фамилию: Кудрявцева Анна.

– Вот, – сказала она. – Вот и все подозреваемые.

– Нет, Аня, если уж ты хочешь соблюдать правила игры до конца, – произнесла я, пронаблюдав за тем, как она написала собственные имя и фамилию, – то допишем еще одного человека.

И я, подняв с земли круглый плоский камешек, размашисто дописала: Якимова Мария.

– Якимова? – переспросила Анна. – Это… это ты?

– Да, я.

Но какой смысл рассуждать на тему, кто мог взять перстень, если мы подозреваем друг друга? – произнесла Аня.

– Ну, уж этого я не знаю, это ты первая начала подозревать. Но будем рассуждать логически. Если бы ты не хотела вводить в это дело перстень, ты просто скрыла бы, что он вообще существует, – сказала я. – Следовательно, тебе нет смысла тайно забирать его из тайника, в который ты его положила.

– Что касается тебя, то ты единственная из всех нас не знала об этом тайнике. Так что тебя тоже следует исключить из списка, – отозвалась Аня. Мы глянули друг на друга, невесело рассмеялись и согласно вычеркнули нас обеих из списка подозреваемых.

– Осталось семеро, – сказала я. – Давай сразу о Ракушкине, потому что он был на кухне и мог все видеть и слышать.

– Ракушкин… Вряд ли Ракушкин. Во-первых, он действительно был пьян. Во-вторых, он неуклюж, как медведь, и потому его услышала бы не только ты, но и все остальные. Он так лязгает замком, выходя из нашей съемной квартиры, что даже соседи просыпаются. Я тогда на него только и подумала, потому что он на кухне валялся. А так бы я его последним заподозрила.

Я подумала и вычеркнула Ракушкина из списка.

– Кстати, все вышесказанное относится к Стравинскому. Он точно ничего не мог. Он потерял в аэропорту очки, у него зрение минус десять, а запасных нет. Он собственного носа-то разглядеть не может, а тут такое. Он только вот сейчас отправился в оптику – срочно новые изготавливать. К тому же он и в очках неуклюж – не хуже Ракушкина.

Я вычеркнула Стравинского и сказала:

– Пятеро.

Аня внимательно рассмотрела имена оставшейся пятерки и сказала:

– Что ты думаешь насчет Инвера? Он был с Николаем в палатке, когда тому позвонили на мобильник. Артист позвонил. Я так подумала, что если при Николае был этот перстень, то…

Она сделала паузу.

– Что – то?

– То при нем могли быть и еще драгоценности, – выдохнула она. – Такие перстни… ты его внимательно рассмотрела?..

– Да.

– Такие перстни обычно хранятся в ларчиках или шкатулках. Судя по тому, как он сохранился, нашли его не в земле, а именно в шкатулке или во что-нибудь заключенным. Хорошо сохранился, как новенький почти.

– То есть ты думаешь, Аня, что у Николая могли быть еще ценности?

– Почему бы и нет?

– Хорошо, – помолчав, произнесла я. – Мы отклонились от темы. Что по Инверу? Лично я пока что не стала бы его вычеркивать.

– Инвер – хороший человек, – сказала Кудрявцева, – но кто скажет, что мой муж был плохим человеком? Да никто, разве только его конкуренты по бизнесу да эта скотина Артист.

– О мертвых либо хорошо, либо ничего.

– Козлов – умер? А, ну да. Что касается Инвера, то я теоретически допускаю. Но только теоретически и только потому, что он разбирается в драгоценностях и вообще очень ловкий и координированный человек. Это сейчас он архитектор, а раньше он служил в армии, в спецназе, между прочим.

– Так, – мрачно сказала я, – запомним. Отметим гражданина Кварцхелия галочкой. Перейдем к остальным. Юлю Ширшову и Костю Гранина вычеркнем сразу, потому что они спали со мной в одной комнате, а с Юлей так и вообще на одном диване. А Костя спал на раскладушке, она настолько скрипучая, что я точно бы услышала. А он заснул как убитый, даже не повернулся за ночь ни разу. У него как было одеяло оправлено, так и осталось. У меня вообще хорошая память на подобные мелочи.

– Вычеркнула. Тем более что их-то я никогда бы не заподозрила. Юльке вообще ни до чего дела нет. Она сюда и поехала-то только для того, чтобы меня психологически поддержать. И Костя… тем более о Косте ты сказала.

– Остались Касторова и Штык, – кивнула я. – Они как раз в комнате через стенку с кухней спали.

– Ну, Штыка я бы сразу убрала, – сказала Аня. – Этот тайник и оборудовали, чтобы от него деньги прятать. Тем более что он тогда, кажется, был в подпитии.

– Это тебе кажется, – сказала я. – А вот я что-то не заметила, что он был пьян. Другое дело, что тайник против него, так сказать, и был оборудован. И что он не знает, где он находится. Если честно, он мне всегда казался достаточно скользким малым. То пьяный, то вдруг трезвый как стеклышко, то идет за нами по следу до самого дома Семы Моисеенко, он же Егерь… И вообще в этом Штыке есть нечто такое, что дает основание думать: он на многое способен. Ведь недаром вы от него деньги прячете, а?

– Ну шо за разговоры? – вдруг раздался за нашими спинами знакомый веселый голос, и человек несколькими прыжками соскочил с крутого склона и приблизился к нам. – Эти разговоры, моя милая Маша, напоминают мне историю про одного знакомого дядюшку. «На многое способен», «дает основание думать»! И подумать ведь! – Он размашисто зажестикулировал. – Уж этот дядюшка. Его фамилия Циперович, не слыхали? И правильно. Так вот, угораздило его попасть под суд во времена сухого закона.

Судья спрашивает:

«Циперович, вы признаетесь в том, что гоните самогон?

«Таки нет, гражданин судья».

«Аппарат есть, значит, гоните».

«Да шо вы такое говорите, гражданин судья? Не гоню же!»

«Ах, вот как! Значит, вы не признаете себя виновным! Ваше последнее слово!»

«Гражданин судья, судите меня еще таки и за изнасилование».

«Что, вы еще и изнасиловали кого-то?!»

«Таки нет, но аппарат для того имеется».

Мы с Аней с готовностью рассмеялись: анекдот, рассказанный с непередаваемой легкостью и интонациями истинного одессита, пролился бальзамом на наши натянутые нервы, несколько снял шершавость подозрительности. Дело, конечно, не в анекдоте, самом по себе довольно банальном, а в том, кто его рассказывал. Ну конечно же, это был Сема Моисеенко, имя которого я упоминала чуть ли не в последней своей фразе. Конечно, это был он, на этот раз в какой-то смехотворной панамке, из-под которой выбивались непокорные черные кудри.

– Как дела, Машенька? – фамильярно спросил он, присаживаясь сначала на корточки, а потом и вовсе на песок. – Ну вижу, вижу. Как сажа бела. Ничего. Бывает и хуже. Я вот слышал, что у тебя были проблемы, так, Мария?

– Вы, Сема, как обычно, в курсе всех местных сплетен? – усмехнулась я. – Уж не Злов ли с Артистом ходят у вас в осведомителях?

– Злов не Злов, а вот про встречу с мужичком, который вам страшные истории про закопанных заживо рассказывал, наслышан. Да вы его не слушайте. Мало ли чего на пьяную голову наговорят. Особенно когда луком закусывают.

Я изумленно уставилась на него. Моисеенко, против обыкновения, говорил совершенно серьезно и даже не улыбался. Я выдавила:

– Простите, но вам-то откуда это… известно?

Сема пожал плечами:

– Сорока на хвосте принесла. Да, кстати, о птичках. Была у меня в свое время такая знакомая, Матильда Ефимовна Сорока, так она много чего приносила из новостей, потому как работала осведомителем в КГБ…

– Знаешь что, Егерь!.. – вдруг взвилась Аня Кудрявцева. – Мы тут серьезным делом заняты, а ты со своими прибаутками! Мне совсем не до смеха, если уж на то пошло!

А если, уважаемый господин Моисеенко, вы так широко информированы, – проговорила я, – то как в таком случае вы объясните тот факт, что в вашем доме, откуда – в том числе и по вашим словам! – похитили Родиона, оказалась прядь его волос, а? Это странно, особенно если учесть, что за день до того он был коротко острижен. Никто этого не заметил, потому что в день своего исчезновения он ходил по лагерю в кепке, скрывающей волосы. Это мне сказала Аня. Но нельзя в борьбе потерять прядь волос, которых на голове практически нет, не так ли?

Лицо Моисеенко, которое до этого времени выражало какую-никакую, но иронию, вдруг омрачилось. На мгновение, но омрачилось, причем в глазах мелькнул огонек, определенно настороживший меня, потому что такой взгляд я видела у него впервые: озадаченный, тревожный. Потом он хлопнул себя ладонью по лбу, причем жест вышел вполне искренний, и произнес:

– Да? А вам, уважаемая, откуда известно, что он в день своего исчезновения был коротко стрижен?

– Не только в день исчезновения, но и за день до того, почтенный Сема, – невольно подстраиваясь интонацией под речь Семы, произнесла я. – Известно. А вам, по-моему, тоже известно кое-что из того, что не мешало бы знать и мне. Хотите откровенность за откровенность? Нет? Я расскажу вам, что знаю я, а вы – что скрываете и что на самом деле произошло в вашем доме… и где сейчас Родион. И жив ли он?

Мне показалось, что тень сомнения промелькнула по его выразительному лицу. Но нет. Показалось. Сема Моисеенко выдвинул вперед свою нижнюю челюсть, такую же подвижную и вихляющуюся, как вся конструкция его смуглого лица и живой фигуры. Потом он растянул губы в улыбке и немедленно отозвался:

– А что? Баш на баш. Как говорила тетушка Рива…

– Это мы уже слышали, – перебила его Аня, которая весь разговор держала себя, по-моему, довольно резко. – Не надо строить из себя дурачка, Егерь. Будь ты дурачком, не стал бы Родион с тобой советоваться. И мой муж, промышлявший продажей раритетов, тоже не стал бы.

Вот только не надо говорить о мертвых плохо! – резко сказал Сема, и с его лица совершенно испарилось выражение развязной насмешливости. – Особенно о близких людях! Их не так уж и много. Как говорил ребе Менахем с Молдаванки: хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально.

Последние слова он выделил голосом, а потом, помахав нам рукой, стал карабкаться на крутой склон. Через минуту его фигура затерялась среди холмов.