Текст книги "В двух шагах от края"
Автор книги: Наталья Антарес
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Эрик ждал меня на улице. Парень выбросил окурок в урну и вопросительно поднял на меня глаза.
–Как успехи? За двуперекисью едем? Или квест продолжается, и мы перешли на следующий уровень?
–Еще как продолжается! – с напускной бодростью отчиталась я, – пошли такси ловить, за машиной мы уже не успеваем.
Мокрый асфальт повсеместно испещряли грязные лужи. Дожди над нашей благословенной столицей проливались не иначе, как кислотные, и я изо всех сил пыталась уклониться от падающих с деревьев капель, так и норовивших с мерзким хлюпаньем плюхнуться мне прямо на голову. После ливня на улице резко потеплело, в воздух отовсюду поднимались душные испарения, и у меня предсказуемо упало давление. Даже не помню, когда в последний раз я выходила из дома без своего термоса с неприкосновенным запасом обжигающего кофе! Это ж надо так себя довести до ручки.
–Плохо тебе? – встревоженно спросил Эрик, когда меня начало ощутимо заносить на поворотах, – может, посидим?
–Постоим, – я облокотилась парню на плечо, закрыла глаза, и несколько минут старательно вдыхала и выдыхала пахнущий озоном воздух, – некогда рассиживаться. Вон, кажется, такси подъехало. Надеюсь, там свободно.
В машине давление постепенно вернулось в норму. Наверное, я слишком переволновалась в этой чертовой редакции, но победителей не судят. Я мало того что выстояла в поединке со своими ночными кошмарами, так еще и вынудила неприступного, как наивысшая точка Эвереста, шефа пойти у меня на поводу. Может, и Кристине что-нибудь обломится, надо бы маме позвонить, насчет фонда узнать
–Куда мы едем? – вопрос Эрика прервал неспешное течение моих заторможенных после перепада давления мыслей, и я долго не могла включиться в реальность. Хотя давно стоило бы прийти в себя и провести Эрику инструктаж по технике безопасности в обращении с заслуженным профессором Вельштейном, в гости к которому я имела наглость напроситься.
С Марком Натановичем я впервые повстречалась пару лет назад. Говорили, что с тех пор он сильно сдал, но я запомнила профессора крепким пожилым мужчиной с благородными сединами и живыми, внимательными глазами. Морщины у него были глубокие и четкие, словно борозды извилин в его выдающемся мозгу, а манеры по-дворянски галантными. Профессор любил белоснежные, туго накрахмаленные рубашки со строгими, однотонными галстуками, и всегда придерживался классического стиля даже в повседневной одежде. Меня он принимал в таком же наглаженном «футляре», и тем большей неожиданностью стал для меня альбом с фотографиями, запечатлевшими Вельштейна в походных условиях. Бессменный руководитель не одного десятка археологических экспедиций по всему миру, предстал передо мной облаченным в покрытый пылью столетий рабочий комбинезон и выгоревшую под палящим солнцем панаму.
В быту профессор был неприхотлив, а в разговоре обходителен и вежлив. Речь его текла плавно и последовательно, мысли складывались в выверенные, логические построенные предложения, а каждая произнесенная Вельштейном фраза лучилась доброжелательной симпатией. Разговор с ним представлял собой один большой ликбез, причем знания профессора обладали поистине энциклопедической многогранностью, и я с первой секунды жадной губкой впитывала каждое его слово. Между тем сам же и отправивший меня интервьюировать отца шеф, отзывался о нем со сдержанным презрением, и даже признался мне, что если бы не шестидесятипятилетний юбилей и вытекающее из этой знаменательной даты давление Академии Наук, никогда бы не поместил на страницах «Вечерки» и строчки о «своем старике».
Причину хрестоматийного конфликта «отцов и детей» звали Агата. Она была аспиранткой Вельштейна-старшего, и даже вроде бы защитила под его руководством диссертацию. К тому моменту профессор оставил раскопки и занимался научно-педагогической деятельностью в столичном университете, где, кстати говоря, за творческую жилку и незлобивый характер, пользовался горячей любовью со стороны как преподавателей, так и студенческого контингента. Параллельно Вельштейн активно способствовал развитию фундаментальной науки и руководил прикладными исследованиями слушателей аспирантуры. Вот как раз среди аспирантов и притаился тот самый пресловутый бес в ребре.
Агата не была ни милой, ни симпатичной, ни очаровательной – она просто была идеально красивой. Сердце своего научного руководителя она пленила с первого взгляда, но рамки приличия, связанный с колоссальной разницей в возрасте, сдерживали профессора, и если бы предмет его обожания сразу после блестящей защиты не пригласили на работу в зарубежный вуз, он, возможно, так и остался бы в роли платонического воздыхателя. Но когда Вельштейн понял, что может навсегда потерять свою Агату, он сделал ей предложение. Почему юная, перспективная и необъяснимо привлекательная девушка вдруг вышла замуж за престарелого вдовца, никто так и не понял.
В статусе законной супруги Агата поселилась в апартаментах профессора, и быстро превратила холостяцкую берлогу в стильный интерьер. Впрочем, оценить ее дизайнерские таланты, было некому. После скоропостижной свадьбы, единственный сын Вельштейна Антон наотрез оказался поддерживать отношения с отцом, и за три года неравного брака ни разу не побывал в квартире на Рижском Бульваре. Общественное мнение моментально повесило на Агату ярлык охотницы за профессорскими деньгами, а с подачи Вельштейна-младшего в «Вечерке» периодически появлялись ядовитые статейки на заданную тему.
Профессор и Агата на поднятую в прессе травлю обращали не больше внимания, чем слон на тявкающую Моську. Ходили слухи, что молодая жена предпринимала попытку убедить Антона быть терпимее к отцу, но судя по тому, что воз с места так и не сдвинулся, ее старания не увенчались успехом. А потом шумиха утихла сама по себе, и семейная жизнь Агаты и Марка Натановича просто перестала кого-либо интересовать.
Когда я приходила к профессору брать интервью, он уже был женат на Агате, но дома я ее не застала. В памяти отложился огромный портрет на полстены: обнаженная Агата позирует неизвестному художнику. Гипсово -белая кожа, смоляные локоны, ярко-красные губы и причудливая вязь татуировки на плече– странный готический образ, невольно притягивающий взгляд. Вероятно, Вельштейн очень гордился своей второй половиной, раз решился повесить настолько откровенную картину в прихожей.
Второй раз об этой семье заговорили примерно с год назад. Агату нашли на городском кладбище с перерезанным горлом. Мне довелось увидеть эти жуткие кадры –запрокинутая в беззвучном крике голова, алая кровь, стекающая по бархатной коже, стиснутые в мучительной агонии руки и беспорядочно разметавшиеся по плечам смоляные локоны. Даже в смерти она была завораживающе прекрасна, но отныне эта совершенная красота, еще не тронутая могильным тленом, принадлежала загробному миру.
Убийц Агаты так и не нашли. Версий прорабатывалось много, но ни одна из них не подтвердилась. Полиция выдвигала предположения о ритуальном убийстве, ссылаясь на место преступления, и даже прошерстила столичные общины сатанистов и прочих «сочувствующих», но нарыла доказательств лишь для заключения под стражу лидера дьяволопоклонников, на поверку оказавшимся отчисленным за неуспеваемость студентом-двоечником, промышлявшим на кладбище банальным вандализмом. Так и не выяснилось, что сподвигло Агату разгуливать по погосту глубокой ночью, а также возможные мотивы ее убийства. Трагедия день за днем обрастала новыми загадками, а расследование окончательно зашло в тупик. Спустя год после смерти Агаты остались только незакрытое уголовное дело и чуть было не потерявший от горя рассудок профессор Вельштейн.
ГЛАВА XX
Со стороны Агаты на похороны никто не приехал, зато поддержать в тяжелый момент безутешно скорбящего профессора выстроилась огромная очередь из числа его учеников и коллег. Антона Вельштейна в числе участников траурной процессии не было, а журналисты «Вечерней столицы» по его персональному распоряжению в полном составе проигнорировали погребальную церемонию. По отрывочным сведениям, случайно долетевшим до меня из разных источников, на похоронах своей поздней любви профессор держался с отрешенным самообладанием, и принимал бесконечный поток соболезнований с пустыми глазами человека, толком не осознающего, что происходит вокруг.
Думаю, именно после того, как Вельштейн до конца осознал, что Агата уже никогда не вернется, его и госпитализировали с острой сердечной недостаточностью. Жить профессор больше не хотел, и к отчаянному усердию боровшихся за его жизнь медиков относился с обреченным безразличием умирающего. Противостояние все еще крепкого, закаленного тела и трясущегося немощного духа основательно затормозило лечение, и Вельштейн, несмотря на значительное улучшение здоровья, начал постепенно погружаться в какое-то полурастительное состояние.
В день выписки состоялось долгожданное примирение профессора с сыном, принесшее обоим не больше положительных эмоций, чем чиновнику отставка. Запоздалое раскаяние Вельштейна-младшего, словно осталось незамеченным, профессор равнодушно кивал в ответ на все вопросы сына и слегка оживился лишь тогда, когда тот заговорил об установке памятника Агате. Обсудив c Антоном единственную интересующую его тему, профессор решительно отказался от настойчивого предложения сына перебраться в его особняк, и попросил позволить ему доживать свой век в одиночестве. Насколько мне известно, шеф еще не раз пытался убедить неуступчивого отца в неоспоримых преимуществах совместного проживания, однако профессор проявлял поразительное упрямство и поддавался на уговоры примерно с тем же успехом, что и отказавшаяся идти к Магомету гора. В итоге между ними установился стойкий нейтралитет, в ознаменование незыблемости которого, Марк Натанович, вероятно, и согласился принять нанятую шефом домработницу. На этом движение навстречу прекратилось, и хотя профессор вроде бы не возражал против частых визитов сына и невестки, шеф каждый раз возвращался от отца в подавленном настроении и отрывался на бедной Танюше по полной программе.
Рижский бульвар относился к историческому центру столицы, а большинство зданий можно было по праву считать архитектурным достоянием, поэтому правительство щедро финансировало реставрацию фасадов разрушающихся под воздействием времени домов. В добротных пятиэтажках с лепными карнизами и высокими потолками и по сей день проживала интеллектуальная и творческая элита – писатели, художники и выдающиеся научные деятели, а также их, как водится, бесталанные потомки, являющие собой живой пример заслуженного отдыха уставшей от воспроизводства гениев природы. Квартиру на Рижском получил еще отец Марка Натановича, известный в свое время живописец, обласканный советской властью за реалистичное изображение партийных функционеров. При нынешнем режиме имя Натана Вельштейна мало кто помнил, а принадлежащие его кисти портреты пылились на складах вместе с бронзовыми бюстами вождя мирового пролетариата. Ведомственное жилье давно стало приватизированным, а в обществе прочно утвердились глубоко антагонистические социализму экономические отношения, но в домах на Рижском продолжал незримо витать дух ушедшей в небытие эпохи.
В ближайшем магазине мы с Эриком купили к чаю коробку конфет, неуверенно переглянулись и синхронно издали многозначительный вздох. Похоже, с основной линией поведения, никто из нас так и не определился. Я запустила руку в карман и вытащила на свет божий аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги. Мельком взглянула на все это непотребство, и на душе мне стало совсем гадостно. Сомневаюсь, что этот «шедевр» и на выставку творчества душевнобольных без взятки примут, а уж показывать подобное безобразие родному сыну художника-натуралиста и вовсе попахивает дурным тоном.
–Ну, не умею я рисовать, что тут сделаешь? – Эрик без труда прочел мои мысли, – может, у тебя и лучше получится, но только как бы ты в обморок не грохнулась, когда я буду тебе позировать!
–Избавь меня, пожалуйста, от такого счастья, – мрачно огрызнулась я, – ты вообще лишний раз рот не открывай, это тебе не редакция. И от плоского юмора тоже попрошу воздержаться.
–Какие Бермуды, такие и треугольники, Линкс, – ухмыльнулся Эрик, – а, значит, в редакции я все сделал правильно?
Я прокрутила в памяти цветной калейдоскоп отвисших челюстей и широко распахнутых глаз, и убежденно заключила:
–Более чем. Если, конечно, не считать хвалебные оды самому себе.
–Мне можно, Линкс, – неожиданно посерьезнел Эрик, – я уже почти покойник, а о мертвых – либо хорошее, либо ничего.
По крутым ступенькам подъездной лестницы самопровозглашенный покойник взбежал с абсолютно неуместной для потенциального трупа резвостью, что заставило меня усомниться в объективности произведенной Эриком самооценки. Комментировать «гонки по вертикали» я до поры до времени не стала, но упаднические мысли меня незаметно покинули.
Дверь нам открыла аппетитно благоухающая свежей выпечкой дама постбальзаковского возраста в цветастом фартуке. В руке домработница держала здоровенный половник, предназначенный, если судить по размерам, для использования в качестве орудия самообороны от незваных гостей.
–Ида? – уточнила тетка, сурово хмуря выщипанные в тонкую ниточку брови.
Я хотела было показать журналистское удостоверение, но вспомнила, что в «Вечерней столице» я с сегодняшнего дня не работаю, и лишь утвердительно качнула головой.
–Антон Маркович должен был вас предупредить…
Упоминание шефа оказалось донельзя своевременным. Из агрессивно гавкающего Цербера, домработница моментально превратилась в радушную хозяйку, и разулыбалась так широко, что ее глаза полностью потонули в складках век.
–Проходите, Идочка, проходите! Звонил Антон Маркович, звонил, просил вас встретить, – горлицей ворковала тетка, – вы разувайтесь, вот сюда можете туфельки поставить, а я сейчас вам чайку сделаю! Ну что же вы стоите?
Портрет обнаженной Агаты никуда не делся. Он все так же занимал добрую половину стены в прихожей, но выглядел теперь каким-то тусклым и безжизненным, будто со смертью натурщицы поблекли его яркие краски. Алые губы Агаты казались испачканными бурой, запекшейся кровью, а гипсовая белизна ее кожи приобрела желтоватый оттенок начинающегося разложения. Лишь витиеватая татуировка на плече не потеряла своей выразительности, в сложном переплетении извилистых линий скрывалась дремлющая тайна чужой реальности, непостижимой обыденному восприятию рядового зрителя.
Эрик первым сбросил с себя гипнотические чары живущего своей собственной жизнью портрета и резко стиснул мое перебинтованное запястье.
–Линкс! Послушай, да я…
Такой прыти от этой слонихи в переднике не ожидал никто. Домработница в мгновение ока подскочила к парню и плотно зажала ему рот ладонью.
–Молчите! Прошу вас! Разве Антон Маркович вам не сказал? – испуганно шептала тетка, – о ней нельзя говорить, вдруг Марк Натанович услышит?
–Евдокия Семеновна, кто там? Это Ида? – дребезжащий надтреснутый голос столетней развалины проник в прихожую откуда-то из необъятных недр квартиры, и домработница неохотно убрала руку.
–Да-да, Марк Натанович, они раздеваются! Я их сейчас к вам провожу! – домработница понизила тон и предупреждающе зыркнула на Эрика – имейте совесть, молчите!
–Потом расскажешь, – выдохнула я в самое ухо притихшему парню, – на улице.
Я уже однажды была в этой похожей на домашний музей квартире, но ее внутреннее убранство не переставало меня поражать. Громоздкая дубовая мебель исключительно темных оттенков, тяжелые бархатные портьеры на окнах, обилие кованых деталей в интерьере – своеобразный вкус Агаты чувствовался в каждой мелочи, придавая квартире ту мрачную готическую красоту, каковой отличалась при жизни и сама погибшая хозяйка. Особенно впечатлили меня стилизованные под ранее средневековье каменные полы и с тщательно продуманной небрежностью раскиданные повсюду коврики из мягкой соломы. Создать столь точную атмосферу давно минувших дней в обычной городской квартире поистине способен был только человек, чья околдованная этим странным очарованием душа всегда существовала вне временных границ.
Узнать в дряхлом старике с мутными глазами знаменитого профессора Вельштейна было так же сложно, как пошить шубу из рыбьей чешуи. Я бы ни за что не решилась побеспокоить это погруженного в горькие воспоминания человека, если бы у меня имелись другие варианты. Отчего-то я ощущала себя осквернителем гробниц, и мне было заранее стыдно за свой приход. Вот этой и есть настоящий живой труп, а жалкие инсинуации Эрика по сравнению с ним всего лишь детский лепет.
–Здравствуйте, Ида! Здравствуйте, юноша! – щуплая и словно в несколько раз уменьшившаяся фигура профессора утопала в массивном кресле из черной кожи, – какого рода помощь вам необходима? Это замечательно, что вы решили посвятить себя науке, но, боюсь, в связи с пошатнувшимся здоровьем я не смогу выступать руководителем вашей диссертации. Но я с радостью готов порекомендовать вам достойных людей из числа моих учеников, если вы будете так любезны и озвучите мне тему своего исследования.
–Пожалуйста, чаек, – домработница медленно вплыла в комнату с медным разносом в руках, – Идочка, вам с молочком? Марк Натанович, как обычно?
–Да, спасибо, Евдокия Семеновна, – многократно увеличившееся количество морщин делало лицо профессора похожим на печеное яблоко, а благодарная улыбка вышла у Вельштейна натянутой и слабой. Невозможно представить, чтобы за год человек мог так измениться!
Чаю я не хотела, а кофе мне никто не предлагал, поэтому я отставила чашку в сторону, и ценой неимоверного усилия воли превозмогая желание бежать их этого склепа со всех ног, осторожно спросила:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
