Текст книги "П.И.Чайковский"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Губерт согласно и чуть-чуть подобострастно кивает увенчанной огненно-рыжим париком головой.

– Я не стану переделывать ни единой ноты, – тихо, но решительно заявляет Чайковский. – Мне все здесь нравится. Слышите? Все!

Он хватает с пюпитра ноты и, ни с кем не попрощавшись, выскальзывает на улицу. Только бы никто не видел навернувшихся на глаза слез обиды.

"Остальное либо бросить, либо переделать… либо бросить…" – звучит в ушах.

Неужели, неужели не почувствовали друзья, что эти торжественные аккорды рояля в первой части как бы приглашают: оглядись вокруг, жизнь пленительно хороша. Да, она трудна, она полна борьбы, страданий, но тем упоительней мечта о счастье, тем сильнее вера в него. Проносятся над тобой ураганы, гремят грозы, а ты все равно веришь в то, что наступит миг, когда душа твоя сольется в единой гармонии с природой, со всем мирозданием…

И неужели их сердца не тронула прозрачная раздумчивая тема средней части, рожденная самими просторами полей, разомлевшими под звонким июльским зноем? Ну, а финал, где душа ликует под звуки "Веснянки", а потом замирает от восторга, уносясь в безоблачную высь неба? Неужели и финал мог оставить их равнодушными?..

Чайковский не замечает, что его голова и плечи покрылись пушистым мягким снегом. Он идет, не разбирая дороги, сперва по Моховой, потом сворачивает на Тверскую.

Из ресторанов и трактиров, разукрашенных яркими вывесками, вываливаются компании веселых смеющихся людей, возле огромной елки танцуют вприсядку мужик в атласной телогрейке и добродушный толстый медведь.

– Эй, Дед Мороз, поехали с нами! – приглашают Чайковского из проносящихся мимо саней. – Почему ты такой расстроенный, Дед Мороз? У тебя же сегодня праздник!..

Обида была тем более горькой, что Петр Ильич чувствовал несправедливость упреков Рубинштейна. Ночью он еще раз просмотрел клавир, внимательно прослеживая развитие каждой темы, и пришел к выводу, что нигде не погрешил против Истины, ни разу не покривил душой. Да, ему очень хотелось, чтобы первым исполнителем его фортепьянного концерта стал Рубинштейн – этому человеку сполна отпущены природой и мощь, и вдохновение, и нежная поэтичность. Но коль уж так случилось…

Чайковский с болью в сердце рвет страницу с посвящением и шлет уже готовую партитуру известному немецкому пианисту и дирижеру Гансу фон Бюлову, покорившему всех своим искусством во время недавних гастролей в России. Наверняка поймет, оценит. Случается, молчит пророк в своем отечестве…

И вот перед Чайковским письмо Бюлова, слезы радости застилают глаза, душа полнится благодарностью.

"Я горжусь честью, оказанною мне посвящением этого капитального творения, восхитительного во всех отношениях, – пишет Ганс фон Бюлов. – Ваш концерт опус 23… мне представляется самым сверкающим, самым совершенным из произведений Вашего творческого дара, каким Вы до сих пор обогатили музыкальный мир. Это так оригинально по мыслям… так благородно, так сильно, так интересно в деталях. Одним словом, это настоящий перл, и Вы заслуживаете благодарности всех пианистов".

Бюлов включил Первый концерт Чайковского в свои гастроли по городам Соединенных Штатов Америки. Успех был огромен. В Бостоне публика буквально неистовствовала от восторга, и финал пришлось повторить. Тот самый финал, где звучит, вплетаясь в мелодию оркестра, незамысловатая украинская песенка, подслушанная Чайковским в Каменке:

 
Выйди, выйди, ой, Иванку,
Заспивай нам веснянку,
Зимовали не спевали,
Весну дожидали.
 

Чайковский напишет в ответном письме Бюлову:

"Как бы я хотел присутствовать на одном из Ваших концертов и слышать исполнение моего концерта! Пока же я слышал его несколько дней тому назад, где он был отчаянно изувечен. Пьеса не имела никакого успеха".

21 ноября 1875 года Первый концерт Чайковского си бемоль минор для фортепьяно с оркестром прозвучал в Москве в блистательном исполнении Сергея Ивановича Танеева. За дирижерским пультом стоял Николай Рубинштейн. Публика, заполнившая зал Русского музыкального общества, бурно приветствовала и композитора и исполнителей. Особенный успех выпал на долю Танеева.

"Если б ты знал, как он великолепно играет мой концерт!" – напишет Петр Ильич в письме к брату Модесту.

С тех пор концерт входит в репертуар всех без исключения выдающихся русских и зарубежных пианистов. Сам Николай Рубинштейн включает его в свои зарубежные гастроли и, как бы желая загладить свою вину, рассказывает Чайковскому об успехе, всегда сопутствующем концерту.

Однако посвящение останется прежним – Гансу фон Бюлову, первому исполнителю, безошибочно распознавшему гениальность этого творения.

«Лебединое озеро»

Гостя в Каменке у сестры Саши, Петр Ильич предпочитал жить отдельно, в маленькой хатке поодаль от дома, откуда было видно селение с небольшой колокольней, тихая неспешная речушка Тясмин. В двух крохотных комнатках пахло душистым горошком и ночной фиалкой, которые цвели под самыми окнами.

Он занимался на специально поставленном для него пианино, писал в саду под старой вишней, бродил по берегу реки. Тишина, одиночество, близость любимых людей – все это располагало к творчеству. Вечерами собирались на веранде, долго засиживались за самоваром, слушая рассказы матери Льва Васильевича, Александры Ивановны, вдовы декабриста Давыдова. Она помнила Александра Сергеевича Пушкина, не раз гостившего в Каменке. Он так вдохновенно, так страстно читал здесь, на этой самой веранде, свои дивные стихи. Был такой же теплый, пахнущий парным молоком вечер, в кустах стрекотали неумолчные цикады…

 
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанья правил грузный челн;
А я – беспечной веры полн,
Пловцам я пел…
 

– А теперь пускай дядя Петя что-нибудь сыграет нам, а мы спляшем, – просили дети. – Или ты, мамочка, сыграй, а мы с дядей Петей станцуем балет.

Если за рояль садился Петр Ильич, музыка звучала до полуночи – Глинка, Шопен, Шуман, русские и украинские песни, а то и просто вдохновенные импровизации, навеянные красотой благоуханного июльского вечера, крупными южными звездами над головой, покоем и умиротворением, снисходящим на душу в такие светлые минуты.

Если же играла Саша, смеялись все, от мала до велика, ибо Петр Ильич такое выделывал, чего и в цирке не увидишь. Он подпрыгивал, крутился на одной ноге, привставал на цыпочки, копируя то одну, то другую примадонну балета.

– Еще, еще! – кричали дети.

А Володя, Боб, любимец композитора, от удовольствия надувал щеки и, прижав к губам оба кулака, аккомпанировал на воображаемой трубе.

– Тебе бы, Петечка, надо самому балет написать, – как-то между приступами смеха сказала Саша. – Вот бы потеха была: сам музыку написал, сам оркестром дирижировал и сам сплясал. Нет, Петечка, шутки шутками, а тебе положительно нужно заняться балетом. Во всех наших театрах всё иностранные спектакли идут – неужто публика не заслужила хорошего русского балета?

– А вот я и напишу его. Для этой самой публики. – Петр Ильич нежно прижал к себе обступивших его племянников и племянниц. – Сашенька, помнишь сказку про девушку, превращенную в лебедя злым волшебником? Кажется, ее рассказывала Каролина, а Фанни сказала, что и во Франции сочинили похожую сказку. У нас в России тоже есть сказка про царевну-лягушку, спасенную от колдовства силой любви и верности. Наверно, Сашенька, твой старший брат до смерти будет верить всем сказкам. Особенно тем, в которых воспевается любовь. Ладно, попробуем свои силы в балете.

Этим же летом младшие Давыдовы с удовольствием отплясывали под музыку дяди Пети "Озеро лебедей", к которой он сам и либретто сочинил. Радости и веселья было хоть отбавляй.

– И все-таки советую тебе подумать о серьезном балете, – шепнула при расставании сестра. – Увидишь, у тебя непременно получится.

Прошло несколько лет, прежде чем Петр Ильич принялся за сочинение большого балета, "Лебединое озеро", который ему заказала дирекция императорских театров за 800 рублей. (Итальянскому композитору Джузеппе Верди за оперу "Сила судьбы", написанную по заказу Петербурга, было заплачено 60 тысяч!) Принимаясь за эту работу, Чайковский думал прежде всего о танцевальных сценах в операх Глинки – вот где музыка живет сама по себе, нисколько не стесняемая ритмами танца. Новый балет нужно строить так, чтобы публика не только видела главных героев на сцене, а еще и слышала их в музыке.

…Волнующая "лебединая" тема заявляет о себе в самый разгар бала в честь совершеннолетия принца Зигфрида, когда в небе вдруг проплывает стая лебедей. Она звучит в оркестре, воссоздавая трепетный поэтичный образ прекрасной девушки Одетты, она не раз появится во время спектакля: тревожно и призывно – в сцене обольщения Зигфрида дочерью колдуна Ротбарта Одиллией, щемяще-грустно на берегу озера, где Одетта и ее подруги-лебеди ждут их спасителя Зигфрида.

Впервые на сцене императорского театра шел балет, музыка которого состояла не из простеньких мотивчиков, приспособленных для танца, а сама собой являла цельную симфоническую поэму, в звуках рассказывающую о любви, что оказалась сильней всех злых козней.

Когда в зале погасили свечи и на освещенную лунным светом сцену выплыла белоснежная стая девушек-лебедей, когда зазвучало ставшее отныне знаменитым Адажио, повествующее печальную историю Одетты, Чайковский, сидевший рядом с отцом в боковой ложе, вспомнил, как ходил с матушкой в Петербурге в зоологический сад и как она, указывая на стройную шеренгу неслышно скользящих по воде красавцев лебедей, сказала: "Видишь, Петечка, лебедушки-то точно красны девицы в танце плывут. Засмотришься. До чего же благородная и преданная птица. В народе легенда ходит, будто когда лебедь подругу теряет, он взмывает в самую высь неба и оттуда грудью кидается на скалы. Наверно, в каждой легенде есть доля правды…"

Счастливый Илья Петрович поглядывал на сына и потихоньку утирал слезы. Потом, наклонившись к самому его уху, сказал едва слышно:

– Весь вечер думаю о нашей несравненной матушке. То-то бы гордилась тобой. Спасибо, Петечка, что обессмертил род Чайковских.

«Времена года»

Слава русского композитора Чайковского росла не по дням, а по часам, однако в кошельке, как правило, было пусто. Разумеется, он был крайне нерасчетлив, подчас бездумно расточителен. Правда, на себя расходовал совсем немного, зато любил щедро угощать друзей, к праздникам посылал отцу и любимым братьям, Модесту и Анатолию, дорогие подарки и, конечно же, помогал тем, кому была необходима помощь.

…Помнится, весной перед самыми экзаменами вдруг перестал посещать занятия талантливый мальчик, скрипач Сема Литвинов. Оказывается, ввиду материальных затруднений отец решил забрать сына из консерватории с тем, чтобы он выбрал для себя другую карьеру. Петр Ильич сам отправился на квартиру к ученику, которого застал в слезах и в обнимку со скрипкой. Каким счастьем, какой благодарностью светились глаза мальчика, когда он узнал о намерении учителя сделать его своим стипендиатом!

Если удавалось отвести чью-то беду, на душе воцарялись гармония и умиротворение. Петр Ильич ценил это состояние превыше всего. Если же рядом страдали – в душе умолкала музыка.

Узнав о крайней нужде первой учительницы музыки, Марьи Марковны Пальчиковой, Чайковский устанавливает ей ежемесячную пенсию, которую выплачивает до самой ее смерти.

"Деньги его гораздо меньше принадлежали ему, чем остальным людям, – писал о брате Модест Ильич. – Он сам шел навстречу беде других".

Иной раз из-за безденежья приходилось писать по заказу. Правда, по молодости лет он сочинял с легкостью, с возрастом же стал к себе придирчивей, требовательней, суровей. Разумеется, в принудительной работе есть и свои преимущества: поджимают сроки договоренности, так что садись за стол, дабы не прослыть обманщиком.

Так, по заказу, родился цикл фортепьянных пьес "Времена года", сочиненный для музыкального приложения журнала "Нувеллист". Издание выходило первого числа каждого месяца, в нем публиковались романсы Алябьева и Варламова, Глинки и Даргомыжского, фортепьянная музыка Листа, Шопена, Бетховена. Журнал был весьма популярен среди любителей домашнего музицирования, коих в середине прошлого столетия в России было великое множество.

"Времена года" печатались весь 1876 год, месяц за месяцем. Музыкальная публика с нетерпением ждала очередного номера, критика помалкивала, не снисходя до столь невинных "пустячков", а сам композитор чем дальше, тем больше понимал, что рано или поздно его новый фортепьянный цикл займет достойное место в истории русской музыкальной литературы.

Так оно и произошло. В этой незатейливой, сродни народному творчеству музыке бездна истинной поэзии. Пестрит шумный масленичный хоровод, мчатся наперегонки лихие тройки со звонкими заливистыми бубенцами, трубят поутру охотничьи рога, льются над безбрежным степным привольем песни жнецов и косарей. В жаркий июньский день хорошо брести пыльным полевым проселком, отдавшись во власть солнца, ветра, ароматов цветущих трав. Ну а в октябре хочется присесть в сумерки возле окна и под шорох дождевых капель погрустить о промелькнувшем лете. Да будет благословенна эта светлая мечтательная грусть!

Лев Николаевич Толстой

Чайковский, как и многие его современники, был потрясен романом-эпопеей «Война и мир». Перечитывая на протяжении всей своей жизни Толстого, он каждый раз постигал что-то новое, умилялся и восхищался его безграничной любовью к человеку, разделял призыв к нравственному самоусовершенствованию.

Не только творчество, а и сама незаурядная личность великого русского писателя волновала умы и сердца передовой российской интеллигенции. Толстой затрагивал те самые общечеловеческие проблемы, которые касались буквально всех, Толстой открывал новые горизонты человеческих взаимоотношений, Толстой возвеличивал человека, сострадая в то же самое время к его слабостям. Толстой, наконец, проповедовал суд собственной совести и чести…

По просьбе Чайковского Николай Григорьевич Рубинштейн устроил в середине декабря 1876 года музыкальный вечер специально для Льва Николаевича Толстого.

Слушая Анданте из Первого струнного квартета, то самое, в основу которого легла дивная народная мелодия "Сидел Ваня на диване", великий писатель залился слезами.

Чайковский был безмерно счастлив и растроган до глубины души умением Толстого раствориться в музыке.

Они провели вместе два удивительнейших вечера. Говорили о музыке, литературе, богатой духовной культуре русского народа. Толстому музыка представлялась в виде волшебной горы, к вершине которой способны добраться лишь посвященные. Однако, по его мнению, основание музыки зиждется на народной песне. Как и Чайковский, Толстой знал, любил народную песню, считал ее вечным источником познания жизни.

"Как я рад, что вечер в консерватории оставил в Вас хорошее воспоминание! – восклицал Чайковский в одном из писем к Толстому. – Вы один из тех писателей, которые заставляют любить не только свои сочинения, но и самих себя".

Беседуя с Толстым, Чайковский получил подтверждение своей уверенности в том, что настоящий художник не должен насиловать талант с целью понравиться публике. Ибо труд такого художника непрочен, а успехи эфемерны.

Лев Николаевич в свою очередь увидел в Чайковском композитора, творящего не для кучки аристократов, а для всего народа. Великий писатель оценил и полюбил музыку Петра Ильича Чайковского.

"…Величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников – есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа", – напишет позднее Чайковский в одном из писем.

Бесценный друг

Надежда Филаретовна фон Мекк была крайне близорука, однако разглядела, что в той же самой ложе через три кресла от нее сидит сам Чайковский, музыку которого она боготворила.

"Какое у него одухотворенное и в то же время меланхолическое выражение лица, – думала Надежда Филаретовна, то и дело чуть-чуть поворачивая в его сторону лорнет. – Наверняка он очень искренний человек и в музыке высказывает весь свой внутренний мир".

Когда кончился спектакль, Надежда Филаретовна еще долго сидела в кресле, не в силах подавить волнение, возникшее от близости обожаемого ею человека. Наконец в зале одну за другой погасили свечи, и она, сопровождаемая старшим сыном и невесткой, вышла в фойе.

Ей показалось, будто Чайковский, разговаривавший с Николаем Григорьевичем Рубинштейном и еще с кем-то из консерваторской профессуры, посмотрел на нее с нескрываемым любопытством. Надежда Филаретовна, покраснев точно гимназистка, поспешила спрятаться за спину сына.

"Ему всего тридцать шесть, он красив, изящен, полон сил и энергии, я уже почти старуха, – думала Надежда Филаретовна по дороге домой… – Однако ж, мне кажется, я бы могла сделать для него кое-что как друг. Я почему-то уверена, что у нас с ним вполне родственные души…"

Отныне Надежду Филаретовну интересовало буквально все, касавшееся Чайковского: где он находится в данный момент, с кем дружит, что пишет, какие читает книги… Она часто разговаривала о своем кумире с Николаем Григорьевичем Рубинштейном, который участвовал в устраиваемых в ее доме музыкальных вечерах, с Иосифом Котеком, учеником Чайковского, занимавшимся музыкой с младшими детьми фон Мекк. От них она узнала, что композитор постоянно испытывает сильные материальные затруднения.

Через общих знакомых она стала просить Чайковского сделать аранжировки, переложения для фортепьяно, простеньких вещичек для домашнего музицирования, щедро оплачивая эту нехитрую работу.

Петр Ильич, понявший со слов того же Котека, что в доме фон Мекк царит культ его музыки, был несказанно тронут и в свою очередь просил Котека рассказать об этой, как ему казалось, удивительной женщине.

Надежда Филаретовна недавно овдовела, была сказочно богата, имела 11 детей, выезжала только в театры и на концерты, а также недурно играла на фортепьяно.

Петр Ильич с благодарностью принял ее дружбу и ту материальную поддержку, которая наконец-то дала ему возможность покончить с преподаванием в консерватории, отбиравшим уйму времени и сил, и целиком отдаться творчеству.

"…Вы тот человек, которого я люблю всеми силами, потому что я не встречал в жизни еще ни одной души, которая бы так, как Ваша, была мне близка, родственна, которая бы так чутко отзывалась на всякую мою мысль, всякое биение моего сердца".

Так Чайковский писал своему "бесценному другу" в одном из писем. Так он думал на самом деле.

Оба договорились никогда не встречаться и оба ревностно оберегали этот священный уговор.

Однажды по желанию фон Мекк они оказались в одно и то же время в Флоренции, даже жили напротив – Чайковский в специально нанятой для него Надеждой Филаретовной виллой Бончиани, она с младшими детьми и гувернантками в вилле Оппенгейм. Письмами обменивались по нескольку раз в день. Каждое утро начиналось с того, что Надежда Филаретовна со своей свитой проходила под окнами Чайковского: ему казалось, что она специально замедляет шаги – в надежде увидеть его. Это и сковывало, и слегка раздражало, однако "милые умные и удивительно ласковые письма" все больше и больше располагали композитора к этой, по его словам, "непостижимой" женщине.

Со стороны Чайковского была дружба – возвышенная, благодарная, полная искреннего доверия.

Фон Мекк любила, в чем иной раз проговаривалась в письмах: "…люблю вас, как никто, ценю выше всего на свете". Или: "Мне случалось ревновать Вас самым непозволительным образом: как женщина – любимого человека".

Подобные "исповеди" Надежда Филаретовна считала недопустимой слабостью и, подавив в себе невольную вспышку чувства, снова превращалась во всепонимающего, отзывчивого друга, одаривая Чайковского ни с чем не сравнимым наслаждением глубокого и откровенного духовного общения.

Четвертая симфония

Их переписка продолжалась тринадцать лет, с каждым новым письмом все больше разжигая в обоих чувство глубокой взаимной приязни. Они делились друг с другом всем на свете: пережитыми ощущениями, мечтами, впечатлениями внешней жизни. Подчас Петр Ильич ловил себя на том, что разговаривает мысленно с Надеждой Филаретовной, доверяя ей те самые чувства, которыми можно поделиться разве что с дневником.

Вот и сейчас, любуясь в галерее Уффици Рафаэлем, Тицианом, Рубенсом, знаменитыми мраморными скульптурами Джованни да Болонья в саду Боболи, дыша прозрачным, напоенным ароматами фиалок и ландышей воздухом ранней флорентийской весны, Чайковский обращал свои мысли к той, которая понимала и принимала каждый его душевный порыв, которой посвятил свою недавно завершенную Четвертую симфонию.

"Вы спрашиваете, есть ли определенная программа симфонии? Попытаюсь ответить, хотя все мое творчество – музыкальная исповедь души. Однако же в первой части явно слышна поступь фатума, той роковой силы, которая мешает порыву к счастью достичь цели".

…Чайковский задержался у картины Сандро Боттичелли "Рождение Венеры", очарованный живой красотой стройной белокурой женщины, рожденной природными стихиями.

"Воистину в человеке все должно быть прекрасно, и, как вы верно заметили, милая Надежда Филаретовна, к этому прекрасному, то есть доброму, нужно неустанно взывать, отвлекая от всего дурного. А для этого человеку должно представить как можно больше свободы – духовной, физической, какой угодно. Мне кажется, в музыке кроется великая сила раскрепощать людей… А вот эта дивная "Аллегория весны" того же Боттичелли чем-то неуловимым напоминает мне крестьянский праздник среди нашей милой русской природы. Кстати, в финале моей симфонии, как вы помните, звучит русская песня "Во поле береза стояла". Не правда, ли, безудержно радостное чувство, возбужденное этой бесхитростной народной мелодией? Есть, есть на свете простые сильные радости, и поэтому наша жизнь прекрасна… Признаюсь вам в одном – эта симфония от первой до последней ноты написана с любовью и искренним увлечением. И последнее признание: я ужасно люблю это свое детище и не боюсь в нем разочароваться".

На набережной Арно Чайковский купил букетик итальянских ландышей. Он не спеша брел домой, думая о том, что в российских лесах еще лежат глубокие снега, трещит на реках лед от крепких февральских морозов, здесь же блестит и переливается под солнцем водная рябь, девушки в легких накидках с фиалками в волосах стремительно, словно в танце, проносятся мимо. А в воздухе полновластно царит волшебная южная весна.

"И все-таки о России я думаю с огромным удовольствием, милая Надежда Филаретовна, ибо чем дальше, тем больше влюбляюсь в матушку-Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи…"

«Евгений Онегин»

В открытое окно небольшого флигеля, притаившегося в самой гуще сада, влетают лепестки отцветающих яблонь, осыпая простой деревянный стол душистой метелью, на подоконнике сидит скворец-пересмешник и, склонив набок глянцевито-черную головку, следит с удивлением за человеком, вот уже в течение нескольких часов застывшим над раскрытой книгой.

– Как же изумительно прелестна Татьяна, запечатленная Пушкиным в светлый период девичества, – тихо разговаривает сам с собой человек. – Она находится в состоянии той самой возвышенной влюбленности, перед которой никнет все остальное в жизни. Именно музыка, подкрепленная пушкинским стихом, способна это состояние передать.

 
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде…
 

Как я понимаю тебя, дорогая Татьяна, как разделяю твое трепетное чувство, увы, обращенное к тому, кто не способен его разделить.

Петр Ильич встает из-за стола и только сейчас замечает, что повсюду, куда ни глянь, бушует и неистовствует пышная подмосковная весна. Возле порога большого дома под стройной кудрявой березой пьют чай хозяева усадьбы Глебово: талантливый артист, художник, поэт и драматург Костя Шиловский и его красавица жена Вера.

Костя – молодчина, очень тонко и верно почувствовал "Онегина", еще какой прелестный сценариум у них получился – все согласно Пушкину, все так и просится на музыку. А ведь поначалу Чайковский посчитал чуть ли не святотатством прикоснуться к этой "святой книге", но постепенно увлекся ею так, что совершенно спутал реальную повседневную жизнь с поэтическим вымыслом…

– Любезный Петр Ильич, только я сказал Вере, что наш отшельник вместе с Татьяной Лариной бродит теперь по цветущему лугу, весь погруженный в мечты о своем идеале, как вы действительно появились со стороны Осташкового луга. Ну и как мечтается в уединении?

– Превосходно. – Петр Ильич с удовольствием отхлебнул из предложенной хозяйкой чашки крепкого душистого чая, потянулся за свежими пирогами с вязи-гой. – Однако ж я изрядно проголодался. Как будто не музыку сочинял, а все утро сено на лугу косил…

– Кушайте на здоровье, – угощает Вера. – Музыку еще трудней сочинять. Даже вообразить себе не могу – из ничего вдруг рождаются восхитительные мелодии, живописуют собой чувство, настроение, целые образы. Нет, это волшебство какое-то. Петр Ильич, хоть вы объясните, как все это происходит?

– Веруша, дай человеку насытиться земной пищей, ибо духовной он вкусил с утра предостаточно. А как это происходит – поймешь, когда мы с Петром Ильичом оперу завершим. Ты говоришь из ничего, а про Пушкина забыла?

Вера улыбается, подкладывает на блюдце Петру Ильичу густого гречишного меда, в который раз наливает из самовара в мгновенно пустеющую чашку чая.

– Костя, а вы знаете, что наша с вами опера будет оперой не в том смысле, в каком мы привыкли видеть на казенной сцене, – говорит Чайковский, наконец-то отодвигая от себя и чай и пироги. – То есть никаких вставных арий, дуэтов – все вытекает одно из другого, все взаимосвязано, пронизано единым чувством. Сегодня я сочинил тему любви Татьяны… Нет, Верочка, не из ничего, как вы только что заметили – я вообразил себя Татьяной, я пережил вместе с ней и восторг, и унижение, и мечты об идеальном, ничем не омраченном счастье. Разве это ничего? Друг мой Костя, это будут лирические сцены, которые мы с вами поставим силами студентов консерватории. Я так боюсь рутины, условности большой сцены, ее сусальной роскоши. И потом – Татьяну там наверняка захочет спеть примадонна с двойным подбородком…

– И целым пудом грима на щеках, – подхватила Вера и рассмеялась. – Однако, Петр Ильич, насколько я понимаю, в вашей новой опере не будет ни фараонов, ни эфиопских принцесс, ни даже бравурных маршей, которые так боготворит наша публика. Одним словом, полная революция в оперном жанре. А вы не боитесь, милые мои, – Вера переводит взгляд с Чайковского на мужа, – что публика, воспитанная из поколения в поколение на обычной рутинной опере, не захочет понять простые человеческие чувства, испытываемые той же Татьяной?

– Мы ее заставим их понять. – Костя Шиловский, нагнувшись через стол к Чайковскому, говорит страстно, убежденно: – Верю, верю в успех нашей, верней, вашей оперы. Наконец-то появятся на сцене живые люди, а не поющие куклы. Ах же и умница эта Лавровская – какой сюжет подсказала! Он так подходит к вашему музыкальному характеру.

– Мне кажется, Пушкин – сама музыка. В его стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то, на мой взгляд, и есть музыка. А Елизавета Андреевна и певица прелестная и умница. Одним словом, спасибо ей за Пушкина, – говорит Чайковский, теребя край вышитой скатерти.

– Пушкин создал роман в стихах, а вы с Костей теперь создадите роман в музыке, – заключила Вера и громко хлопнула в ладоши. – Только, чур, пускай ваш Ленский не будет излишне сентиментальным. Давайте забудем некоторые пушкинские характеристики поэта: "…так он писал, темно и вяло". Мне всегда нравился Ленский мечтательностью, чистотой, юношеским максимализмом. Я считала иронией судьбы, что Татьяна Ларина полюбила не этого пылкого романтического юношу, а холодного денди Онегина, до мозга костей пропитанного светской бонтонностью, изысканностью.

– Случись иначе, Веруша, и не было бы никакого романа в стихах, а значит, и в музыке. Пушкин, помимо всего прочего, был величайшим реалистом. Уж кто-кто, а он знал, что в жизни нас всегда влечет к противоположностям. К тому же наверняка любовь Ленского к Татьяне закончилась бы их счастливым браком. Это же эффектно лишь в жизни, но не на сцене. Верно, Петр Ильич?

Чайковский задумчиво кивает.

Он вдруг вспоминает письма, получает последнее время чуть ли не каждый день. Они, как и письмо Татьяны к Онегину, дышит искренней любовью. Особенно последнее:

"Я умираю от страсти, меня мучит пламенное желание видеть Вас, быть подле Вас, беседовать с Вами, хотя и боюсь, что при встрече буду так смущена, что не смогу выговорить ни слова. Это не преходящее тяготение, это уже давно созревшая страсть. Этого чувства я не могу да и не хочу побороть".

 
То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой…
 

– Кстати, Петр Ильич, мне говорили, якобы вас настойчиво преследует одна особа, бывшая консерваторка, – услышал Чайковский точно издалека голос Веры. – Причем весьма симпатичная. Как ее… Нет, не Таня. Ах, да, Тоня, Антонина Милюкова. Изрядная музыкантша, и семья у нее будто приличная. Может, наконец, решитесь на этот раз создать свой очаг?

Что ответить? Да, безусловно ему очень хочется всегда иметь рядом с собой любящего, понимающего человека. И вообще надоело обедать в трактирах, самому заботиться о каждом пустяке, вплоть до оторвавшейся пуговицы. Семья дает покой, силы для творчества. Если, конечно, тебя в ней должным образом понимают.

– Она на самом деле влюблена в меня. Даже грозилась покончить с собой, если я не сделаю ей предложения. Мой отец тоже настаивает, чтобы я женился, распрощался наконец с бездомной жизнью. К сожалению, я совсем не люблю эту девушку, хотя считаю, что брак по разуму тоже может быть очень крепким и надежным. Думаю, Татьяну мне уже не встретить…

Однако ни сам композитор, ни близкие ему люди, искренне желавшие для него счастья, не могли знать о том, что Пушкин как бы начертал его судьбу в ответе Онегина Татьяне:

 
…Но я не создан для блаженства:
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства;
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
 

6 июля 1877 года Чайковский и Антонина Милюкова вступают в брак.