Текст книги "Дичь для товарищей по охоте"

Автор книги: Наталия Вико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– «Актерка!» – скривив губы, повторила она. Было уже не так больно.

Из темноты вынырнули санки с загулявшими развеселыми седоками. Мария Федоровна прижалась к стене дома, а потом перебежала на другую сторону улицы.

«Такое унизительное письмо от Станиславского. Лезет не в свое дело! В мою личную жизнь… А Савву мне послал Бог или…? Ведь я для Саввы искушение. А он для меня что?»

Ночь заставляла быть честной.

«Волнующая и, кажется, очень полезная… игра. Савва не ярче, но намного преданнее других. И богаче. И, похоже, действительно любит… Пусть любит. А когда надоест, можно будет… – большой и указательный пальцы непроизвольно сжались, кисть руки дернулась вперед, будто головка ядовитой змеи, кусающей жертву, – …приколоть его булавочкой… в коллекцию… Савва для меня… испытание. А Зинаиду не жаль. Она ведь тоже ушла от прежнего мужа. Такова вечная цепочка жизни, в которой есть охотники и добыча, победители и проигравшие. Но я больше никогда не буду добычей и жертвой. Никогда! А театр – тоже игра, в которой все понарошку, все по воле автора и режиссера. Игра в чужие судьбы. Меня же влечет реальная жизнь и настоящая игра, в которой я смогу быть и автором, и режиссером, и великой актрисой. Похоже, именно для этого судьба свела меня с социалистами, и, кажется, в моей жизни все яснее вырисовывается новая сцена… и игра, несравнимая с театральной по красоте и грандиозности замысла, сложности интриги, по щекочущему нервы упоительному ощущению опасности. Что ж, на сцене политического театра – булавочка тоже может пригодиться. Впрочем, уже пригодилась. Для покупки билета – сразу в партер. Но у Саввы достаточно денег, чтобы купить мне место в ложе… А Станиславский пытается отнять у меня Савву… Никогда!»

Она повернула к дому.

«Сейчас я ему отвечу!.. А из театра не уйду. Пока. Савва точно расстроится, да и не позволит. Мужчинам нужны женщины на пьедестале. А мой нынешний пьедестал – театральная сцена, на котором я – богиня. Нет! Из театра я не уйду. Не время. А дальше – видно будет…»

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…

* * *

«С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич! Мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению к Вам и к театру. Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями, и вообще играю на общих тонах. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как для меня было бы тяжело, если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Решите что-нибудь одно, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу Это слишком тяжело, обидно так, что и сейчас пишу Вам – и плачу. Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, нервы – уйти мне из Вашего театра или остаться? Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого Сколько струн и нитей связывает меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать – больно. И пусть мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили».

– Хорошо получилось! Искренне, – похвалила себя Андреева, перечитав письмо, подписала и запечатала в конверт.

«Актерка» – опять пронеслось в голове. На этот раз совсем тихо.

– Не актерка, а актриса, – удовлетворенно сказала она и, достав из буфета графин с красным вином, налила полный бокал и с удовольствием выпила. Подняла с пола скомканное письмо Станиславского и, разгладив, убрала в ящик стола. Пусть лежит. Может, когда пригодится…

* * *

Протяжный хрипловатый гудок паровоза разбудил Савву. Колеса все еще пытались убаюкивать мерным перестуком: «Поспи еще… поспи еще… поспи еще…», но солнечный луч, прорвавшись через узкую щель между занавесками вагонного окна, ласково щекотал веки.

«Утро…» – блаженно улыбнулся он и, приподнявшись, отодвинул занавеску. Проснувшееся солнце перекатывалось вслед за поездом по кружевной кромке леса, заливая деревья розовым светом. Проталины на снегу сонно зевали черными ртами, как птенцы, навстречу теплу солнечных лучей. Кусты вдоль дороги, присыпанные белой пыльцой раннего утра, бежали навстречу поезду. Нахохлившиеся вороны, зябко поеживаясь от утреннего ветерка, хмуро сидели на голых ветках деревьев.

Сколько раз за последний год он по делам ездил в северную столицу? Не счесть. Но ему нравились эти поездки. Санкт-Петербург и Москва. Две столицы. Такие разные, как «да» и «нет». Которую из них он любил больше? Трудно ответить. Это – как с женщинами. Нравится одна, а женишься на другой…

Всякий раз, приезжая в Санкт-Петербург, Савва оставлял себе время в одиночестве побродить по улицам и набережным северной столицы. И в этот раз, выйдя с затянувшегося заседания Промышленного комитета, решил не изменять привычкам и, подняв меховой воротник пальто, чтобы защититься от порывов пронизывающего ветра, с разбойничьим посвистом налетавшего со стороны Финского залива, направился по набережной Фонтанки в сторону Михайловского замка. Проходя по Горбатому мостику, вдруг ощутил пристальный взгляд в спину и обернулся. Сзади никого не было. Справа возвышалась темная громада замка. Сквозь дымку рваных облаков просвечивал тонкий как лезвие серп растущей луны. «Мрачное место, – думал Савва, вспомнив тот давний, потрясший рассказ Ключевского об убийстве Павла I. – Кажется, все произошло как раз в марте. Сто лет назад. Неспроста ноги сами привели его сюда. Поговаривают, что доныне по замку бродит тень убитого. Печально, что об убийстве мы зачастую узнаем по версии самих убийц, – мрачно усмехнулся он, – потому, что жертвы всегда молчат. Что было бы, если бы они могли рассказать правду? А история, служанка властей, неохотно открывает секреты».

Савва облокотился на перила моста, достал папироску и закурил.

«А сам Павел? Чувствовал ли, что на него объявлена охота, что все охотники уже собрались и только ждут сигнала? Наверное, ощущение опасности у него все-таки было. Кажется, Голенищев-Кутузов вспоминал, как Павел в тот роковой вечер потребовал, чтобы сыновья, Александр, Николай и Константин вновь присягнули ему. И приказ был исполнен. А потом на праздничном ужине Павел вдруг принялся рассказывать о страшном сне, который ему приснился накануне. Будто надевает он новый мундир, а тот вдруг столь сильно сжал его тело, что трудно стало дышать. И уже отправляясь спать, остановился у кривого зеркала и усмехнулся, ткнув пальцем в собственное отражение „А шея-то – свернута“. А уже в дверном проеме обернулся и печально посмотрел на любимого сына Александра „Ну, чему быть, того не миновать, не так ли?“ – и исчез, не дождавшись ответа. Спустя несколько часов был задушен в спальне особами высшего, образованного круга, воспитанными по всем правилам просвещенной философии и религии, хоть для многих из них был не только царем, но и благодетелем. А человеческая жизнь? – Савва бросил окурок, наблюдая, как тот, подхваченный ветром, рассыпался напоследок дорожкой искр и исчез под пролетом моста. – Коли ее здесь, на земле, вот так резко и больно останавливают на лету? Как же мается душа от недосказанности! И в силах ли кто-нибудь ей помочь?»

Он перешел на другую сторону Фонтанки.

«Кар-рр», – встревожено прокричала ворона над головой.

– И правда, невеселое место, – усмехнулся Савва и, надвинув шапку, медленно побрел по набережной реки, еще спящей в сером плену льда.

За темным занавесом на втором этаже Михайловского замка в неярком лунном свете мелькнула призрачная тень…

* * *

– И что, Немирович так и сказал? Быть того не может! – Савва неторопливо расхаживал перед дверью, ведущей в спальню Марии Федоровны, окутывая себя неизменным дымом папиросы. Мимо прошмыгнула прислуга, держа в руках темно-синее платье на вешалке, и исчезла в комнате. [17]17
  «Савва Тимофеевич в нашем доме бывал часто, – вспоминал племянник М. Андреевой. – Он появлялся иногда с утра, еще до выхода Марии Федоровны. Прохаживаясь мелкими шажками по столовой, он переговаривался с Марией Федоровной через дверь ее комнаты, сообщая ей последние новости».


[Закрыть]

– Так и сказал! – раздался через приоткрытую дверь веселый голос Андреевой. – Я, говорит, только теперь понял, как Савва Тимофеевич облегчает мне жизнь. Ведь, если бы не он, я бы должен был сойти с ума.

Савва недоверчиво покачал головой и остановился у окна, выходившего в переулок. Утреннее небо было покрыто серой дымкой. Солнце еще раздумывало, стоит ли тратить силы и пробиваться сквозь густой слой облаков. Внизу около булочной грузчики в длинных серых фартуках разгружали ящики со свежим хлебом, аромат которого проникал даже через закрытое окно второго этажа. Где-то слышался зазывный мужской голос: «Точу-у-у ножи-ножницы, точу-у-у ножи-ножницы. А ну, выходи-подходи…»

– Да, Мария Федоровна, как мало времени надо человеку, чтобы изменить свое мнение! – задумчиво сказал Морозов.

– Так вот и я говорю то же! – аккуратно причесанная Андреева со слегка припухшими со сна глазами вышла из спальни.

– Поздно легла? – озабоченно спросил Савва, поворачиваясь и целуя протянутую руку.

– Спала плохо! – пожаловалась Мария Федоровна, усаживаясь за небольшой стол с накрытыми для завтрака приборами. – Располагайтесь, Савва Тимофеевич.

– По какой причине бессонница? – Савва затушил папиросу и устроился напротив.

Мария Федоровна принялась разливать чай.

– По причине нестерпимой головной боли. Потому и на собрание сосьетеров вчера не пришла.

– Плохо, голубушка, плохо. Отдыхать надобно больше. Я тебя, пожалуй, к Федору Николаевичу отведу, – Савва отпил глоток чая. – Чудеснейший доктор! Так я говорю, что мало времени надо человеку, чтобы мнение свое изменить! – вернулся Морозов к теме разговора. – Вот еще вчера утром Немирович вам одно сказал, а вечером на общем собрании пайщиков, мне, кстати, это слово, по правде, больше, чем «сосьетеры» нравится, когда параграф семнадцатый устава обсуждать стали, Владимир Иванович не то чтобы говорить – дышал, по-моему, с трудом, этак его скрутило! – отставив чашку, заливисто расхохотался Савва.

– Чем это вы его так поразили, экое вы, право, чудовище! – улыбнулась Андреева, размешивая ложечкой сахар.

Савва достал бумагу из кармана пиджака и, пробежав глазами, нашел нужное место:

– «Порядок и распределение занятий среди членов правления и равно управление хозяйственной частью могут быть изменены только по постановлению собрания большинством голосов, но с непременного согласия на сей предмет С. Т. Морозова. Если же Морозов не найдет возможным изменить существующего порядка, то таковой должен оставаться в силе даже вопреки постановлению собрания», – с победным видом посмотрел он на Марию Федоровну.

– Савва Тимофеевич, голубчик, так это, право, диктатура какая-то! – одобрительно рассмеялась та.

– Это было мое условие создания товарищества. Я намерен сохранить за собой решающий голос в делах правления и хозяйственную самостоятельность. У меня планы большие. Театр более не должен убыточным быть. Потому, здесь все должно быть в одних руках. А Стахович Алексей Александрович, у которого пай второй после моего, умница, со мной заодно. Так что, Мария Федоровна, Немирович на меня осерчал, и поначалу даже отказался входить в состав нового товарищества, а я… – Морозов выдержал паузу, – взял и отказался без его участия дело делать.

Андреева восхищенно хлопнула несколько раз в ладоши.

– В общем, он подумал немного и согласился, – усмехнулся Савва, снова поднял чашку и сделал глоток. – Я от своего отступать не приучен.

– Председателем правления товарищества ты стал, это понятно, – подлила она Морозову чая, – а обязанности других членов правления как распределились?

– Станиславский – главный режиссер, Лужский – заведующий труппой и текущим репертуаром, ну, а Немирович, – Савва сделал паузу, отметив про себя нескрываемое любопытство в глазах Марии Федоровны, – стал художественным директором и председателем репертуарного совета. За мной осталось заведование хозяйственной частью. Ну, и еще там кое-какие мыслишки были… – отхлебнул он чай. – Я хотел, чтобы товарищество обязалось передо мной не повышать платы за места выше тысячи семисот рублей полного сбора, чтобы театр сохранил характер общедоступности. И – о репертуаре. В него не должны входить пьесы, не имеющие общественного интереса, даже если они обещают большой материальный успех. Деньги – это хорошо, но в этом деле не главное.

Андреева задумчиво посмотрела на него.

– И что решили?

– Решать по репертуару будем все вместе. Всем составом товарищества. И – с вами, Маша, – накрыл он рукой ладонь Марии Федоровны, но тут же убрал, заметив входящую в столовую прислугу. – Вы же сами понимаете, как для меня важно, чтобы дело, наше с вами дело, развитие имело.

– Сказанное вами, Савва Тимофеевич, замечательно… Может, все и исполнится… – задумчиво сказала она, снова помешивая серебряной ложечкой сахар в уже остывшем чае.

– Легче… – начал фразу Савва, но замолчал, снова потянувшись к руке Андреевой.

– Что легче? – протянула она руку навстречу.

– Легче вам дышать будет в театре. Я все, что могу – делаю, и сделаю!

Мария Федоровна опустила глаза…

* * *

Зинаида Григорьевна, в платье из темно-вишневого бархата с высоким, простеганным золотыми нитями воротником, вошла в театр «Эрмитаж», еще сохранивший едва уловимый запах краски, и обвела надменным взглядом публику, толпившуюся в фойе. Ее появление было замечено сразу. Женщины, поглядывая на нее, начали перешептываться. Зинаида, высматривая знакомых, теребила длинную нить розоватого персидского жемчуга на шее.

– Здравствуйте, любезнейшая Зинаида Григорьевна! – услышала она за спиной знакомый голос и обернулась.

– Франц Осипович, милый, как я рада вас видеть – протянула руку щеголевато одетому темноглазому мужчине.

– А я уж было подумал, что после строительства вы меня позабыли как страшный сон – рассмеялся Шехтель.

– Забудешь вас, проживая в чудесном доме, который вы построили!

– А как мой любимый камин из песчаника? Надеюсь, семейный очаг радует теплом?

В углу фойе раздался взрыв смеха. Зинаида вздрогнула.

– Радует… – выдохнула она, грустно улыбнувшись. – Вы бы знали, как радует!

– А что Савва Тимофеевич? Будет на спектакле?

Зинаида Григорьевна отвела глаза, придумывая, что ответить.

Спасительный звонок позвал их в зал.

Зинаида заняла свое место и, сложив руки на коленях, устремила взгляд на сцену. Заметив, что руки непроизвольно сжались в кулаки, заставила себя их расслабить. Нельзя, никак нельзя никому показывать, что на душе скверно…

* * *

– Папочка, папочка пришел! – с радостным криком бросилась к Савве темноволосая Люлюта. – Папочка, смотри, мне дядя Сережа какую куклу подарил, – похвалилась она, показывая присевшему на корточки отцу куклу в белоснежном платье, с ярко-голубыми глазами и алым ртом на фарфоровом личике. [18]18
  Елена Саввишна (Люлюта) вышла замуж за финансиста И. Стукена, и в 1920 году, несмотря на возражения матери, эмигрировала в Финляндию. Дальнейшая судьба Елены автору не известна.


[Закрыть]

– Да уж, – улыбнулся Савва, – и впрямь красавица – Он поднял дочурку вместе с куклой на руки и подошел к огромному окну, выходящему в сад, где деревья, усыпанные молодой листвой, светились под лучами солнца.

– Наконец то весна пришла…

– Пап, а почему осенью листья желтеют? – Люлюта уже находилась в возрасте вопросов «почему и зачем?»

– Они, детка, осенью умирают, а весной рождаются снова.

– Пап, а рождаются снова те же листья, что осенью умерли?

– Нет, Люлюта, другие.

– Люди тоже сначала рождаются, потом умирают, потом снова рождаются… – наморщив носик, сказала девочка. – Те же рождаются, что умерли? – спросила она с тревогой в голосе.

– Нет, маленькая, другие, – Савва поцеловал девочку в щечку. – Совсем другие…

– Но ты и мама ведь никогда не умрете… – тоненьким голоском сообщила Люлюта то, что ей было совершенно очевидно.

– Философ ты мой ненаглядный. Зачем нам с мамой умирать, когда у нас детишки такие чудесные? – засмеялся Савва, целуя дочку в ушко. – А где все?

– Тимоша на дне рождения у своего друга по гимназии, Маша с няней поехали краски для рисования выбирать… – Люлюта заботливо поправила кружевной чепчик на голове куклы. – А мамочка в театр поехала. Быстро так собралась и вот уехала… – расстроено протянула девочка. – А обещала книжку мне почитать…

– Как в театр? – вскрикнул Савва и, опустив дочку на пол, выскочил из комнаты.

– Ферапонт Ферапонт – крикнул он камергеру, уже взбегая по лестнице. – Скорее, костюм готовь, что давеча из «А ля туалет» привезли и галстук серый, ты знаешь. Ганю зови в машину. И быстрее Быстрее.

Уже застегивая пуговицы предательски подрагивающими пальцами, Савва бросил взгляд на стоявшие у стены напольные часы.

«Первое действие „Снегурочки“ заканчивается через полчаса. Надо успеть. Надо непременно успеть. Кто знает, что Зина задумала»

* * *

Первое отделение окончилось. Зрители, переговариваясь вполголоса, стали подниматься с мест. Зинаида, немного выждав, последовала за ними в фойе, невольно прислушиваясь к разговорам вокруг.

– …По мне, так Весну-Красну лучше Савицкой сыграла бы Андреева. У нее такой удивительный тембр голоса, женственность…

– …Андреева очень хороша и в роли Леля, я бы сказал, даже, что на сцене она – олицетворение славянского Эрота…

– …Да-да, я видела в этой роли госпожу Книппер, там совсем другое – не то цыганенок, не то молодой итальянец, такое все горячее, бойкое. А у Андреевой – нечто манящее, поэтическое…

– …Вот именно, господа, в Андреевой есть что-то колдовское, манящее – услышала она возбужденный мужской голос за спиной.

Зинаида заставила себя разжать снова сцепившиеся пальцы рук. Нельзя, никак нельзя никому показывать, что…

– Зинаида Григорьевна, голубушка – из толпы выплыла светловолосая женщина в ярко-розовом платье с цветком на пышной груди.

Зинаида не смогла вспомнить, где они прежде встречались и надела на лицо вежливую улыбку.

Странным образом вокруг них образовалась пустота. Многие остановились, словно ожидая чего-то интересного. Зинаида напряглась. Интуиция ее никогда не подводила.

– Зинаида Григорьевна, вы все цветете? – прощебетала дама, подойдя к ней почти вплотную и обдав жарким дыханием. – А что же Савва Тимофеевич не с вами? Неужто вы одна?!

Вокруг повисла заинтересованная тишина.

– Савва Тимофеевич? – переспросила Зинаида, смерив даму с цветком надменным взглядом и тщательно подбирая слова, достаточные для того, чтобы публично поставить эту дрянь на место…

– Зинаида!

Услышав голос, она обернулась и увидела Савву, который пробирался к ней, не замечая никого вокруг. Судя по виду, был очень возбужден. Ей даже показалось, что он может ее ударить.

– Зина – подойдя ближе, громко сказал он, нарочно для того, чтобы услышали. – Извини. Опоздал. Дела. Не скучала? – взял ее за локоть и, больно сжав, шепнул:

– Немедленно едем домой!

Она хотела было возразить, но, почувствовав, что нет больше сил оставаться сильной, кивнула.

Раздался звонок. Зрители потянулись в зал. Дождавшись, когда фойе опустеет, они вышли на улицу.

Моросил мелкий дождь, но Ганечка уже успел натянуть брезентовый тент на автомобиль. Всю дорогу молчали. Молча вошли в дом. Поднявшись на второй этаж, остановились. В воздухе висела недоговоренность.

– Я иду к себе! – не глядя на жену, буркнул Савва, и вдруг почти закричал:

– Ты что делаешь? Зачем тебя туда понесло? Что ты хотела? Увидеть ее хотела?! Увидела? – его глаза сузились от злости. – И что теперь? Легче?

– Легче, – печально улыбнулась Зинаида. – Легче… У тебя, Савва, хороший вкус…

Морозов с изумлением посмотрел на бледное и спокойное лицо жены.

– Она, Савва, красивая. Очень… – Зинаида схватила мужа за плечи и резко развернула лицом к зеркалу. – А теперь – посмотри на себя.

Савва посмотрел. В зеркале отразился немолодой уже мужчина небольшого роста, с узкими глазами, щетинистой бородкой, коротко подстриженными усами и усталым лицом…

– Она же тебя не любит И не полюбит Попользуется, выжмет, как лимон, и бросит. Да ей только деньги твои нужны… – Зинаида, безнадежно махнув рукой, направилась в свою комнату.

– Лжешь Лжешь!! – в отчаянном бешенстве крикнул Савва жене. Или зеркалу? С размаха ударил кулаком по отражению. Зеркало треснуло. Несколько блестящих кусочков упали на пол. На костяшках кулака выступила кровь. Провел тыльной стороной ладони по лицу, чтобы вытереть проступившие бусинки пота. Лицо перечеркнули кровавые полосы …

* * *

Ночь. Время потаенных мыслей, загнанных в дальние уголки сознания дневной суетой. Время, когда с тобой разговаривает Бог. Или ты с ним. В эту ночь Зинаида Григорьевна не спала. Как бусинки на ожерелье перебирала годы, прожитые с Саввой, наполненные ежедневными домашними хлопотами, которые и не в тягость вовсе, потому что для Саввы. И дети для него. Чтобы знал, будет кому подхватить дело, будет где отогреться душой в старости, которая неизбежно придет. Потому что старость – всего лишь часть жизни. Неизбежная, как и сама смерть. Только гораздо длиннее. Она не боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы. Всему свой срок. Цветению и увяданию. Главное, не умирать в одиночестве…

Когда много лет назад поняла, что Савва всерьез увлекся ею, поначалу все показалось забавной и немного волнующей игрой. Ведь она замужем была. Но оказалось, что это и не игра вовсе. Савва – упрямый. Бизон. Коли чего решил, нипочем не отступится. Тогда он принес в ее жизнь любовь и… саму жизнь. А теперь, околдован актриской и будто ослеп. Ну, да Бог ему судья. А она уже простила. И сможет принять. Когда б ни пришел. Пусть живет так, как считает нужным. Чай не дитя уже…

В середине ночи, накинув шаль, она выскользнула в парк у дома, превращенный ночной темнотой в царство теней, и долго сидела на скамейке под дубом, спокойным и могучим как былинный богатырь, не знающий ни страха, ни упрека. Потому что знает, нельзя упрекать жизнь и природу, которая есть видимое воплощение жизни. А весна снова уже пришла…

Видела, что в окне кабинета Саввы долго горел свет, и сам он несколько раз подходил с папироской, распахивал окно, садился на подоконник и задумчиво курил, напряженно думая о чем-то. Но ее не заметил… Потому что она слилась с темнотой, в которой никто никому не нужен и никто никого ни в чем не упрекает…

* * *

Зеленое сукно бильярдного стола, испещренное меловыми точками, в мягком свете ламп ласкало и успокаивало взор.

– Ты, молодец, Тимоша, уже лучше стал играть – довольно улыбнулся Савва, обнимая за плечи сына, метким ударом закатившего шар в лузу. – Как в гимназии? Все в порядке? – поинтересовался он, наблюдая, как мальчик, собранно и неторопливо примеривается для очередного удара.

– Да, не волнуйся, пап! – улыбнулся тот, мягко ударяя по битку, лишь слегка подтолкнувшему другой шар, который остановился у самого входа в лузу.

– Из такой позиции, Тимоша, по моему разумению, сильнее надобно было бить, что б уж наверняка противнику не подставляться, – потрепал Савва сына по волосам.

– Спать пора, Тимоша – в бильярдную вошла Зинаида Григорьевна.

– Мама, так рано же еще? – мальчик бросил взгляд на часы. – Только девять – жалобно посмотрел на отца, ища поддержки.

– Режим дня, Тимофей, штука важная, – Савва развел руками. – Привычка к дисциплине для жизни нужна. – А партию завтра доиграем. Я прикажу, чтоб ничего не трогали.

Савва поцеловал сына в макушку и поставил кий на место. Уже у выхода из бильярдной Тимофей, которому очень хотелось еще хоть немного побыть с отцом, остановился:

– Пап Не успел тебе сказать. Маша сегодня меня так насмешила, – торопливо принялся говорить он. – Я шучу над ней, что она все поет да танцует, танцует, да поет А она мне: «Радуйся, Тима, что пока смотришь на меня бесплатно. Вырасту – стану знаменитой актрисой, тебе придется билеты за деньги покупать, чтоб на меня посмотреть. Так, что поди пока, поучись аплодировать».

Савва, бросив взгляд на жену, сдержанно улыбнулся. Уж больно опасная тема.

– Только этого мне еще не хватало Дочери актрисы! – воскликнула Зинаида Григорьевна. – И сколько тебе говорить, Тимофей, не тараторь, говори по-человечески! – легонько подталкивая мальчика в спину, она вышла из бильярдной и направилась вниз по лестнице, крепко хватаясь рукой за перила…

Савва прикрыл дверь, опустился в кресло возле камина и закурил. Он любил здесь сидеть. Камин, сделанный по эскизу Шехтеля, помещался под сводами арки, внутри которой, в образовавшихся уютных уголках, можно было укрыться от посторонних взглядов и спокойно поразмышлять. Вчера он снова не поехал к Маше, а вечер, похоже, удался на славу. «Савва Тимофеевич, – щебетала она по телефону, – жаль, вы не видели. Были литераторы, в том числе – Горький. Прекрасно читал вслух, особенно – Леонида Андреева. Все так просто, но с таким мастерством Так передает в лицах диалоги, иногда каким-либо жестом рисует в воздухе то человека, то дерево, сук, извилину реки Перед нами как живое проходило все, о чем он говорил. Обещайте в другой раз быть».

«Маша что-то слишком часто стала говорить о Горьком. Впрочем, лучше об этом не думать. И так тошно. Зинаида, похоже, права. Надо только самого себя еще убедить. Переломить и отойти. А лучше – новым делом заняться. Новое помещение для театра подобрано – в Камергерском, где сейчас – „Кабаре – Буфф“ Шарля Омона, отделанное, прямо сказать, с безвкусной роскошью. Арендный договор на двенадцать лет с владельцем – нефтепромышленником Лианозовым я уже заключил. Можно начинать перестройку здания. Кого же из архитекторов взять? А что, если Шехтеля? Франц Осипович ведь тоже поклонник молодого театра. Кто как не он сможет сделать оригинальный проект! – Савва поднялся из кресла, отошел в сторону и окинул взглядом камин. – Точно сможет! И Маше понравится…»

* * *

– Са-авва Тимофеевич Я вас совсем не ви-ижу, куда вы запропастились? – услышал Морозов в телефонной трубке мелодичный голос. – Вы совсем меня забыли! Совсе-ем.

– Дела. Все дела! – отрывисто ответил он, почувствовав, как дернулось веко.

– Вы будете сегодня у меня?

– Не знаю. Нет. Не получится.

– Вы чем сейчас занимаетесь? С детьми?

– Нет. Дети с Зиной. В Покровском на даче… Я – один… Один…

– Тем более, Савва Тимофеевич, что вы там один скучаете? Приходите! Ну же, соглашайтесь, жестокий вы человек!

– Благодарствую, Мария Федоровна. В другой раз. Всего вам хорошего! – Савва поспешно повесил трубку, подрагивающими пальцами попытался извлечь папиросу из портсигара, сломал, отбросил, полез за новой, но закурить не успел – снова раздался телефонный звонок. Он подождал, не решаясь снять трубку, но после нескольких звонков – не выдержал, позволил телефонистке соединить.

– Савва Тимофеевич – голос Марии Федоровны звучал встревожено. – Что случилось?

– Ничего, собственно, – пробормотал он, не решаясь сказать правду.

– Савва Тимофеевич, не пугайте меня, говорите же! – жалобно попросила Андреева. – Мы же друзья, даже больше, чем друзья, а между друзьями принято говорить со всей откровенностью! Ну, же, Савва Тимофеевич!

Морозов прислонился спиной к стене. Так стоять было легче.

– Посмотрел на себя в зеркало, – глухим голосом, неохотно начал он. – А остальное дело ума. Хоть им-то меня Бог не обделил.

– Не понимаю… – еле слышно проговорила Андреева.

– Не понимаете? Тогда сами к зеркалу подойдите и на себя посмотрите. Не подхожу я вам… И не нужен… И все тут…

– Что вы такое говорите, Савва Тимофеевич? – с отчаянием в голосе воскликнула Мария Федоровна. – Как же не нужны? Да я… – сбилась она и замолчала, будто перехватило дыхание.

Савва ждал. Нелегкий разговор получился.

– Вот что, Савва… Тимофеевич! – наконец, услышал он голос с другого конца провода. – Разрешите, я скоро буду у вас?

Савва зажмурил глаза, словно от яркого света.

– Вы?! У меня? Да этого не может быть… – замолчал, чувствуя, как лоб покрывается испариной.

– Да, я у вас, – медленно повторила Мария Федоровна.

– Я об этом и мечтать не мог, – дрогнувшим голосом согласился он…

…Стрелки часов двигались мучительно неспешно, словно невидимая рука придерживала маятник, заставляя замедлять ход. Наконец, голос внизу… Савва почти сбежал по лестнице.

– Это прескверно, дорогой Савва Тимофеевич, заставлять друзей так волноваться. – Андреева сбросила дворецкому накидку и протянула Савве руки, беспокойно вглядываясь в лицо. – Что за хандра?

Савва не нашелся, что ответить, только поцеловал Марии Федоровне руку и, не выпуская из своей, повел по ступеням наверх, как маленького ребенка, который может сбиться с пути или споткнуться.

– Как же у вас красиво Просто сказочно красиво, – Андреева с любопытством оглядывалась по сторонам. Остановившись перед огромным витражом, восхищенно воскликнула:

– Господи, чудо-то какое! Это и есть ваш знаменитый «Рыцарь»?

– Работа Врубеля, – с трудом выговорил Савва, находившийся в непривычном состоянии полуяви-полусна, когда боязнь проснуться не позволяет не то что говорить – дышать.

– Да рады ли вы мне, Савва Тимофеевич!? – воскликнула Мария Федоровна, беспокойно всматриваясь в его лицо.

Савва молча кивнул, приглашая гостью повернуть налево к кабинету.

– Проходите, Мария Федоровна – не узнал он собственного голоса и распахнул дверь. – Мой кабинет. – Включил свет.

– Не надо… Савва Тимофеевич… Подождите… – Она погасила свет и подошла к огромному стрельчатому окну. – Взгляните, какая луна Розовая, тревожная, но такая необычайно красивая – взяла Савву за руку. – И свет от нее сегодня, смотрите – все залито не серебряным, а каким-то жемчужным светом. Я такой луны отродясь не видела… – повернулась, заглядывая Савве в глаза. – Вы так растревожили мне душу, хоть криком кричи, – жалобно улыбнулась. В уголках глаз проступили слезы. – Вы что ж, совсем меня забыть вздумали? А если я этого вам не позволю? Да я просто не хочу вам этого позволить! – сжала руку Саввы.

– Мария Федоровна… Машенька… – у Саввы перехватило дыхание. – Я решил… понял… я… недостоин вас. А вы… в силу природной щедрости души, терпите меня рядом, принимая мое участие к вам, как необходимую неизбежность. И я решил…

Андреева поднесла его руку к губам, поцеловала, неотрывно глядя в глаза, потом еще раз – снизу ладони, будто наполняя своим дыханием.

По телу Саввы пробежала неудержимая, крупная дрожь. В голове зашумело. Рассудок уходил, оставляя вместо себя страсть…

– Ты мой, только мой… не отдам, никому не отдам… – шептала Мария Федоровна, отвечая на поцелуи и медленно пятясь в сторону дивана. Савва не слышал слов, будто потерял слух. От ее кожи исходил сладковатый аромат жасмина…

* * *

Полдня на мануфактуре пролетели незаметно. А надо еще к матушке обязательно заехать и в Камергерский на стройку, где он лично руководил ходом работ по перестройке здания. Здание для нового театра по проекту, выполненному Шехтелем бесплатно, преображалось на глазах, хотя реконструкция шла такими темпами, что Францу Иосифовичу зачастую приходилось дополнять проект прямо на стройке и чертить эскизы углем на стене.