Текст книги "Дичь для товарищей по охоте"

Автор книги: Наталия Вико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Как мне надоел дождь, Савва, кабы ты знал! Поливает, будто осень на дворе. Тоску навевает!

– Зинаида, голубушка моя, такой дом тебе построил, вся Москва только о нем и говорит, а ты еще смеешь о тоске рассуждать? – коренастый мужчина средних лет смотрел смеющимися глазами. [1]1
  О роскошном особняке С. Т. Морозова на Спиридоновке (в настоящее время – дом приемов МИД РФ), который правильнее называть – особняком Зинаиды Морозовой, т. к. дом был оформлен на ее имя, ходили легенды. Однажды адъютант Московского Генерал-Губернатора сообщил С. Т. Морозову о желании Великого князя Сергея Александровича осмотреть особняк, о котором столько говорят в Москве. «Так он хочет именно приехать осмотреть мой дом? – уточнил Савва Тимофеевич. – Что ж. Милости просим». Когда Великий князь приехал, с чудом архитектуры его знакомил мажордом. Самого Саввы Тимофеевича дома не было, что привело Сергея Александровича далеко не в лучшее расположение духа.
  «Ну, так видеть – то хотели не меня, а мой дом… Так что не обессудьте…» – пояснил потом Морозов.


[Закрыть]

– А тебе не приходило в голову, Саввушка, что я могу просто по тебе тосковать? Ты вечно пропадаешь по своим делам, а мы с детьми только то и делаем, что вспоминаем, когда видели тебя в последний раз. Вскорости забудешь, как выгляжу! – повернувшись к зеркалу, Зинаида привычным движением заколола шпилькой темные волосы и довольно глянула на свое отражение.

– Да уж, забудешь, как же! – Савва порывисто обнял жену. – Не для того, наверное, тебя у племянника увел! [2]2
  Зинаида Григорьевна Морозова (урожденная Зимина) в 17 лет вышла замуж за Сергея Викуловича Морозова – племянника С. Т. Морозова, который был старше ее на семь лет. Муж вскоре отошел от работы в Товариществе «Викула Морозов с сыновьями», и начал вести праздный образ жизни – женщины, карты, скачки, охота. Однажды, проявив своенравный характер, Зинаида Григорьевна пришла на бал в клуб Никольской мануфактуры одна – муж накануне уехал на охоту, и попала под опеку Саввы Тимофеевича Морозова. С этого дня начались их тайная переписка и встречи. Савва, серьезно увлекшийся Зиночкой, стал настаивать на ее разводе с мужем, и 26 января 1887 года брак Зинаиды Григорьевны и Сергея Викуловича был расторгнут. Влюбленные начали встречаться открыто. Для старообрядческого клана Морозовых происходящее стало настоящим позором. Однако, заявление Саввы о том, что они ждут ребенка и решили пожениться, вынудило его родителей дать согласие на брак. В год свадьбы Зинаиде был 21 год, Савве – 26.


[Закрыть]

– Пусти! Все кости переломаешь! – шутливо хлопнула она мужа по спине. – Силища-то какая! Пусти, говорю!

Савва нехотя разжал руки и, уже отходя в сторону, подхватил со столика, инкрустированного светлым деревом, томик в кожаном переплете.

– Никак Пушкина читаешь? – поинтересовался он, перелистывая страницы.

– Перечитываю. Ты-то всего Пушкина наизусть знаешь, а у меня в голове свободного места уж не осталось. Все, куда ни глянь, хлопоты да дела. Суета одна, ей Богу!

Заметив, как Савва, захлопнув книгу, прикоснулся к серебряной цепочке, явно намереваясь вытянуть часы из кармана жилетки, Зинаида замолчала.

– Так что ты говорила? – Савва отпустил цепочку и, неловко повернувшись, едва не опрокинул с подставки вазу с фарфоровыми цветами. Заметив укоризненный взгляд жены, недовольно поморщился. Россыпь фарфоровых безделушек, заполнивших дом, была предметом его раздражения. У Зинаиды, определенно, отсутствовало чувство меры. Спальня из карельской березы с бронзой, мебель, покрытая голубым штофом – куда ни шло, но обилие фарфора, из которого были сделаны стоящие на столиках вазы, бесчисленные крохотные статуэтки и даже рамы зеркал – очевидный признак тщеславия и дань показной роскоши – пошлой и чрезмерной. Сам он, напротив, предпочитал строгий английский стиль во всем – и в одежде и манере поведения. Любовь ко всему английскому появилась еще в молодости, когда, закончив физико-математический факультет Московского университета, уехал изучать химию в Кембридж, где стал специалистом по красителям, и получил даже несколько патентов за изобретение. Ему нравилась английская обязательность, деловая хватка, неспешность в поведении и сдержанность в проявлении чувств. Глядя, как ревниво охраняют англичане все, связанное с традициями и собственным внутренним миром, он невольно сравнивал их с русскими, которые являли собой нечто противоположное. Распахнутая незащищенность расточительной русской души, право же, не лучшее свойство ее владельца.

– Зинаида, начала, так договаривай. А то мне уже ехать пора, – он аккуратно положил книгу на столик рядом с вазой.

– Да ты смеяться будешь, коли скажу, – с сомнением глянув на Савву, она машинально поправила вазу и взяла томик Пушкина, ласково проведя по обложке пальцами, украшенными массивными золотыми кольцами и перстнями.

– Я, знаешь ли, – смущенно склонив голову, она опустилась в кресло у окна, – только не смейся, пожалуйста! Я … гадаю по нему.

– Что? Как это – гадаешь? Как рыцари-крестоносцы по Евангелию, что ли? – усмехнулся Савва, опять нащупывая в кармашке жилетки часы.

– А просто! – Зинаида оживилась. – Открываю томик и говорю себе – на такой-то странице столько-то строк сверху или снизу надо отсчитать и прочесть, что написано. Глупо, конечно, понимаю, – заметив удивленный взгляд Саввы, попыталась оправдаться она, – но вот такая у меня появилась причуда! И надо сказать, Александр Сергеевич меня еще ни разу не подводил. Не хочешь попробовать? – протянула книгу мужу.

– Пора мне. К ужину не жди. – Савва направился было к двери но, почувствовав за спиной напряженную тишину, которая ясно свидетельствовала – в комнату вошла обида – остановился. – Ну, хорошо! – Он развернулся, прислонился плечом к дверному косяку и даже попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, скорее – гримаса нетерпеливого раздражения. – Попробуй сама. За меня.

Зинаида, торопливо открыв книгу наугад, торжественно огласила: «Страница пятьдесят шесть!» – подняв глаза, добавила: «Шестая строка сверху», затем отсчитала строки и начала читать:

«Да кто ж, скажи, разлучница моя?» – ее голос дрогнул. Бросив удивленный взгляд на Савву, продолжила:

 
«…Я доберусь. Я ей скажу, злодейке:
Отстань от князя, – видишь, две волчихи
не водятся в одном овраге» —
 

совсем тихо закончила она чтение и, опустив книгу на колени, растерянно посмотрела на нахмурившегося мужа.

– А! – Савва махнул рукой. – Глупости все это, видишь же сама! Странная ты, право, Зина! То вроде умница-разумница, а то… Ехать мне надо, не обессудь! – бросил он через плечо, покидая комнату.

Растерянная Зинаида, проводив взглядом мужа, снова открыла томик, и прошептав: «Шестая снизу», прочитала:

 
«На тихий праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить».
 

– Очень мило! – сердито захлопнув книгу, отбросила ее на диван. Потом подошла к окну, покрытому похожими на обильные слезы каплями дождя, провела пальцем по стеклу, и едва слышно повторила недоуменно, пытаясь разгадать скрытый смысл:

– Две волчихи не водятся в одном овраге? Что это с вами сегодня, господин поэт? То вроде умница-разумница, а то…

* * *

Выйдя из автомобиля у особняка матери в Трехсвятительском переулке, Савва потушил папиросу и неторопливо вошел внутрь. В последнее время он не часто посещал матушкин дом. Из года в год здесь ничего не менялось, будто и не было прожитых лет за спиной.

– Здравствуй, Никодим. Все толстеешь? Как поживаешь-то? – проходя в прихожую, бросил он пожилому мужчине с окладистой черной бородой.

– Благодарствую-с, Ваше степенство, – проводил его дворецкий низким поклоном.

В гостиной, ожидая матушку, к которой отправился с докладом слуга, Савва принялся расхаживать из угла в угол. Встречи с матерью – женщиной умной и властной, были для него не только сыновьим долгом, но и отчетом. Матушка – главная пайщица товарищества. Даже отец ее побаивался, по любому поводу советовался и советы исполнял беспрекословно. [3]3
  Образ Марии Федоровны Морозовой в исторической литературе представлен в искаженном виде. Она отнюдь не была «самодуркой», боявшейся электричества, не читающей газет, «…чурающейся литературы, театра, музыки». Именно она привила детям любовь к искусству и умение ценить прекрасное, дала великолепное образование и, главное, приучила постоянно стремиться к совершенствованию, независимо от возраста и занимаемого положения в обществе. К примеру, находясь вместе с мужем и детьми в Берлине, Мария Федоровна настояла на поездке в Дрезден, в знаменитую галерею. По воспоминаниям, «при выходе Савва пропал. Нашли его у Мадонны, от которой, по его словам, ему было страшно трудно оторваться». С разрешения матери дети провели в галерее два дня с утра до вечера.
  Благотворительность – давняя семейная традиция клана Морозовых – тоже была унаследована Саввой Тимофеевичем от родителей. М. Ф. Морозова – единственная из русских купчих, награжденная Мариинским знаком отличия за 25 лет беспорочной службы в благотворительных заведениях с 1878 по 1903 г.г.
  Мария Федоровна умерла 18 июня 1911 года на 84-м году жизни. Ее состояние в тот момент превышало 30 миллионов рублей, и она была одной из самых богатых женщин России. По завещанию ее дети, а также дети Саввы Тимофеевича, унаследовали равные доли, превышающие сумму 5,5 млн. рублей. Мария Федоровна оговорила также доли еще не появившихся на свет правнуков.
  На благотворительные цели по завещанию было выделено 930 000 рублей.


[Закрыть]Савва был пятым ребенком в семье. До него четыре девчонки народились, а мать с отцом все ждали сына – наследника, продолжателя рода. И вот, наконец, сын! Правда, в момент рождения в доме зеркало разбилось. Савва от отца потом узнал. Плохая примета. Тимофей Саввич жене про то ничего не сказал, только помолился за здравие супруги, да сына, коим наградил его Бог. Через год родился брат, Сергей, ставший матушкиным любимцем, потому как в отличие от своенравного упрямца Саввы, которого отец даже прозвал «бизоном», научился тонко играть на струнах материнской души.

Семья относила себя к старой вере, потому и Савва воспитание получил по уставу древнего благочиния. За плохие успехи в учебе драли его нещадно старообрядческой лестовкою. А она – штука жестокая, с рубчиком. После порки любимая няня Федосья, утирая слезы, мазала Саввушке больное место елеем и заставляла молиться святому Пантелеймону-целителю, чтобы зажило скорее…

Морозов достал папиросу, закурил, сделал несколько быстрых затяжек, но, услышав приближающиеся шаги, торопливо затушил, раскрошив пальцами табак, который просыпался на пол темного дерева. Несколько раз шаркнул ногой, разметая табачные крошки.

– Сам явился? – в комнату медленно, чуть раскачиваясь, вплыла Мария Федоровна, невысокая пожилая женщина в широком черном платье и чепце, с аккуратно заправленными волосами. Маленькие глазки скользнули по фигуре Саввы, узкие губы скривились в гримасе. Видно, все же учуяла запах табака.

– Чего вдруг? Доклад о делах фабрики мог и с посыльным передать, – сказала она строго и замолчала, всматриваясь в лицо сына. Савва сразу набычился, глядя исподлобья. Помнил, что последняя встреча с матерью закончилась ссорой.

– Экой ты сегодня! Случилось что? Или твоя «разведенка» чего выкинула? – чуть смягчила тон Мария Федоровна.

– Матушка, столько лет прошло, а вы все за свое, – поцеловал Савва руку матери и, дождавшись пока та усядется, почти утонув в огромном кресле, опустился на диван напротив.

– Что мне года? Разве что сердце пошаливать стало. Иногда, кажись, оторвется и рухнет в недра самые. А «разведенка» твоя, она была и есть «разведенка». Слыханное ли дело – наперекор законам веры святой, в дом разведенную привести! Знаю, что говорю! – повысила она голос, заметив, что Савва собирается возразить. – Знаю! Во всяком житейском деле, слава Богу, изнанку вижу.

– Матушка, столько прожито с Зиной вместе, детей народили, а вы все никак не смиритесь. Сами же согласие дали на наш брак. Значит – сумели простить.

– Материнское сердце простить может, а забыть – никогда. Не люблю ее и все тут! – Мария Федоровна хлопнула ладонью по поручню кресла. – И хватит о том. Так с чем пожаловал?

Савва вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул матери.

– Прочтите. Из Китая письмо от господина Лоскутова. Похоже, на китайском поле мы англичан на обе лопатки положили, – довольно усмехнулся он.

Мария Федоровна взяла бумагу, расправила на коленях и, надев очки, принялась читать, сохраняя строгое выражение лица.

В комнату внесли тяжелые бронзовые подсвечники с горящими свечами и поставили на низкий дубовый столик около кресла.

– Что ж, матушка свет-то электрический не включаете? – спрятав улыбку, поинтересовался Савва.

– Будто сам не знаешь? – ворчливо сказала она, не поднимая головы. – От свечей дух медовый идет и тепло живое.

– Марья Федоровна, что еще изволите? – прощебетала молоденькая прислуга, слегка наклонив голову.

– Ступай! – махнула рукой Мария Федоровна, продолжая читать.

Савва, откинувшись на спинку дивана, сидел с полуприкрытыми глазами и размышлял. Всякий раз, приезжая к матери, он подсознательно ждал доброго слова, похвалы, поддержки. И, наверное, нежности и материнской ласки. Нет, он, конечно, знал – мать любит его, но не считает нужным проявлять любовь к тому, кто уже давно перестал быть смешным маленьким упрямцем, а стал взрослым и сильным мужчиной.

Иногда, во сне, к нему приходила мать. Другая, из какой-то иной жизни. Протягивала руки навстречу, и он, мальчишка, сбегая вниз по ступенькам, нырял в ее объятья, в нежную, теплую, сумасшедшую любовь. А она целовала его лицо, пальчики, и шептала: «Милый мой, милый, мальчик мой…»

– …спрашиваю? – вернул его к действительности голос Марии Федоровны, протянувшей к нему руку с письмом. – Где витаешь? Как дети, здоровы, спрашиваю?

Савва убрал письмо в карман. Вот опять – будто и не читала, слова не скажет в одобрение, хотя по глазам видно – довольна.

– Здоровы, матушка. Сейчас с Зинаидой в Покровское собираются, – Савва потеребил цепочку часов.

– Торопишься куда? – мать неодобрительно приподняла бровь.

– На мануфактуру, а потом в театр. Путь не близкий, но обещал, – стряхнул он с колена несуществующие пылинки.

– Слышала я, зачастил ты туда? – Мария Федоровна испытующе взглянула на сына. – Не нравится мне это!

Савва поднялся с места, машинально достал портсигар, раскрыл его, но, поймав неодобрительный взгляд матери, громко защелкнул и снова убрал в карман.

– Интересное дело получается, матушка! Никак вам Савва не угодит! Что-то я уставать стал от поучений.

Под недовольным взглядом Марии Федоровны сбавил тон.

– Вот вы, матушка, на Зину мою все обиду держите, а ведь вы ее любить должны: она точь-в-точь ваши речи повторяет.

Изнутри набегала горячая волна раздражения. Пора было уходить. Не хотелось вновь закончить разговор ссорой.

– Матушка, право же, я уж не дитя. Вырос давно. И жизнь строю по своему разумению и… полученному воспитанию. А воспитание вы мне дали отменное. Надеюсь, оспаривать не станете? – с добродушной улыбкой он посмотрел на мать.

Та погрозила пальцем.

– Хитер ты, Савва. Ой, хитер! – ее глаза потеплели. – Ладно, ступай. Вижу я – тебе уж не сидится!

Савва поцеловал протянутую руку и, не оглядываясь, будто сбросив груз с плеч, вышел из комнаты.

На душе Марии Федоровна было тревожно. «Не дитя… Вырос давно… И жизнь строит по своему разумению… Храни его Господь», – перекрестила она сына вслед.

* * *

– И вот та-ак, вот та-ак присучиваешь нитку, понял? – объяснял Савва, стараясь перекричать шум станков, и строго глядя на стоящего перед ним подростка.

Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.

– Савва Тимофеевич Вот вы где! – к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.

– А, господин инженер Рад приветствовать! – Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.

– Подожди-ка, милый – прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. – Так, теперь порядок.

– Савва Тимофеевич Вы меня обижаете, честное слово – наклонился к его уху инженер. – Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы-то на что?

– На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! – Савва вынул из кармана часы. «Пора в театр. Не опоздать бы.»

* * *

Савва вошел в театр перед началом репетиции и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлечённых беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.

Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем [4]4
  Сергей Тимофеевич Морозов – кандидат права, коллежский асессор. Основал Кустарный музей (здание в русском стиле в Леонтьевском переулке), опекал Исаака Левитана, восемь лет прожившего во флигеле дома Морозовых в Большом Трехсвятительском переулке, помогал художникам Поленову, Серову. Вместе с И. В. Цветаевым стал учредителем Музея изящных искусств на Волхонке (ныне – ГМИИ им. Пушкина), которому подарил свою коллекцию полотен западноевропейских и русских художников.


[Закрыть]в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения ДЕЛА, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуево, где находилась Никольская мануфактура – ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью ДЕЛА – звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения. [5]5
  Сохранились свидетельства того, что С. Т. Морозов помогал театрам Суворина, Корша, выделял деньги на проведение гастролей лучших трупп России во время проведения ярмарок в Нижнем Новгороде. В 1897 году в прекрасной березовой роще в. городе Орехово-Зуева, где находилась Никольская мануфактура – семейное предприятие Морозовых, выстроил двухъярусный Летний театр для рабочих и служащих. В день открытия театра Савва Тимофеевич устроил невиданный фейерверк. На сцене театра выступали артисты театра Корша, Императорских Большого и Малого театров. В 1904 году С. Т. Морозов начал строительство в городе Орехово-Зуево еще одного – Зимнего театра, который стал называться Большим. Театр был достроен к 1912 году Зинаидой Григорьевной Морозовой и старшим сыном Саввы – Тимофеем. Это был первый в Московской губернии театр для рабочих, не уступавший столичным. 1350 мест, партер, два яруса и балкон. Здание театра сохранилось в Орехово-Зуево до настоящего времени.


[Закрыть]

Идея создания нового театра в Москве, принесенная Станиславским, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для него частью ДЕЛА, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.

На премьеру спектакля нового Московского Художественного Театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал – забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то, в середине пьесы и… был поражен. Все было из детства – сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается историческая национальная трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь рутинной череды событий.

Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:

– Не верите? Так я вам докажу!

В зал стремительно вошла молодая женщина в длинной шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.

– Константин Сергеевич, – веселым голосом обратилась она к Станиславскому, – представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!

На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…

Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…

– Ну, что? – закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. – Все композиторы такие недоверчивые?

Гречанинов только развел руками, признавая поражение.

– Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, – колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.

Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, – Мария Желябужская, на сцене – Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков голоса, казалось, что он увидел ее впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…

– Вы дивно поете! Просто чудо! – сказал он чуть хрипловатым голосом.

– Спасибо, – Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.

«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» – подумал Савва.

– Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? – по лицу Андреевой скользнула улыбка.

«Улыбается, а глаза все одно – печальные» – промелькнула мысль.

– Или что не так во мне? – Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.

Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.

– Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, – сказала она насмешливо-укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.

– Да-да. Конечно… конечно… – Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.

Андреева проводила его задумчивым взглядом…

– Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! – услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.

– Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…

* * *

Переступив порог дома, Савва прислушался к оживленным голосам и взрывам смеха, доносившимся из гостиной.

– Что, у Зинаиды Григорьевны опять гости? – устало спросил он у дворецкого, который лишь растерянно развел руками.

Купив на тихой аристократической Спиридоновке дом с садом на имя Зинаиды Григорьевны и отстроив на его месте новый особняк, Савва даже предположить не мог, что жена так полюбит устраивать роскошные приемы.

Первый же званый обед по случаю новоселья был организован и обставлен Зинаидой со всей помпезностью с участием всего именитого купечества. Решив угостить гостей «чем-нибудь вкусненьким на десерт», она не поленилась самолично отправиться в частную оперу Саввы Ивановича Мамонтова и пригласить на новоселье блиставшего там Федора Шаляпина. А потом непрерывной чередой пошли вечера и балы, на которых Зинаида непременно хотела видеть аристократическую элиту.

Савва миновал холл и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Взгляд скользнул по огромному витражу «Рыцарь», выполненному по эскизу Врубеля. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как потрясен был Шаляпин внутренним убранством дома. Исполнив по просьбе Зинаиды Григорьевны для гостей песню «Ай, Матрена, ты подай мне сапоги», Шаляпин вышел из гостиной. Савва последовал за ним и нашел, стоящим перед витражом.

– Что, Савва Тимофеевич, любите воинственность? – спросил тогда Шаляпин, рассматривая фигуру рыцаря.

– Люблю победу! – серьезно ответил Савва.

«Да-а, вроде бы только вчера все было», – подумал он и отворил дверь кабинета – места, где мог отдохнуть душой. Стены здесь были выложены дубовыми панелями, вокруг стояла солидная мебель. У огромного, стилизованного под средневековье окна – массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. Единственным украшением кабинета была бронзовая голова Иоанна Грозного работы Антокольского на книжном шкафу.

– Савва Тимофеевич, ужинать изволите? – в комнату заглянула прислуга, невысокая рыженькая стеснительная девушка.

– Нет, Лиза, ступай. Впрочем, – он снял сюртук и повесил на спинку стула, – пожалуй, чаю принеси. И погорячее. Прозяб что-то. И еще – не говори Зинаиде Григорьевне, что я вернулся. Мне не до ее гостей. Устал сегодня. Хочу один побыть.

Девушка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Савва отворил окно и глубоко вдохнул прохладный, наполненный весенними ароматами ночной воздух. Деревья, в лунном свете похожие на таинственных великанов, отбрасывали на землю замысловатые тени. Где-то залаяла собака, эхом отозвалась другая. Савва сел на подоконник, привалился спиной к оконному проему, прикрыл глаза и… тут же, словно получив, наконец, разрешение, в голову ворвался и мгновенно заполнил женский голос – нежный и страстный. В воображении возникла фигура женщины с поднятыми вверх руками, запущенными в пышные вьющиеся волосы, женщины с темными глазами итальянской мадонны. «Мария Федоровна… И матушка – Мария Федоровна. Какое удивительное совпадение».

Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».

* * *

– Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! – Станиславский крепко пожал ему руку. – А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.

Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев – сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним – Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения, и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже – поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.

– Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, – уважительно сказал он.

– И сильные люди слабыми бывают, – заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. – Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, – обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, – мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.

Морозов недоверчиво вскинул глаза.

– Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», – горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. – Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.

Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.

«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, – растерянно подумал тот, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя, и оторваться невозможно. – А что со мной и вправду?»

– Уважение – дело хоро-о-шее, – протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Хорошее… – повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.

В последнее время Савва испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она – необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.

А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и – вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…

– Хорошее… – снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.

– Холодно? – хрипловатым голосом спросил Савва.

– Нет. Это так… – провела она пальцами по волосам, – …от мыслей. – И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.

«От своих или от моих?» – лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.

– Вот что, Марья Федоровна! Едемте-ка со мной!

– Куда? – слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.

– Куда? Неважно. Едем!

– А и впрямь – неважно! – засмеялась она, высвобождая руку. Просто, чтобы поправить прическу…

* * *

– Милая, хорошая моя, красавица, знаешь ведь, как люблю тебя, девочка моя, и пользуешься моей слабостью.

Голос Саввы был непривычно ласков.

– Ну-ну, вижу, рада мне, моя милая, и я тоже… – поцеловал он лошадь в морду и скормил еще кусочек хлеба. – Ешь-ешь. Больше не дам, – потрепал любимицу за холку.

– Что? Чудо? – с улыбкой повернулся к Марии Федоровне.

– Чудо! – весело согласилась та.

– Покататься желаете?

Андреева неопределенно повела плечом.

– Не бойтесь, Марья Федоровна! Она кроткая. Никогда не видел белой лошади, чтобы не была кроткой! Или гнедой – без норова! Ну, а вороная – всегда упряма, как осел.

– Да, я и не боюсь, – лениво – грациозно изогнув спину, Андреева с вызовом посмотрела на Савву.

– Тихон! Неси седла! – распорядился он и, взяв под уздцы двух лошадей, белую и вороную, вывел из конюшни.

– Вороную желаете, конечно, мне предложить? – засмеялась Андреева мелодичным, грудным смехом, наблюдая, как конюх седлает лошадей.

– Нет уж, Марья Федоровна. Не обессудьте, на вороном жеребце сам поеду. А ваша вот – белая. Прошу любить и жаловать, – радушно улыбнулся Савва, но вдруг замер.

– Тс-с. Не шевелитесь! – прижал он палец к губам.

Андреева замерла. Бабочка темно-синего цвета с зеленым обрамлением по краям крыльев опустилась ей на плечо.

– Какая же красавица! – с восхищением выдохнул Савва. – Дух захватывает, как хороша!

Андреева смущенно опустила глаза, будто вовсе и не поняла ничего.

– Савва Тимофеевич! Готово! – голос конюха – конопатого парня лет восемнадцати, заставил его обернуться. Бабочка вспорхнула и улетела, обиженно взмахивая крыльями. Мария Федоровна, пряча улыбку, решительно направилась к лошади.

– Помочь? – Савва подставил руку.

– Отвернитесь-ка лучше! – приподняв край широкой юбки, она ловко, по-мужски, запрыгнула в седло и расправила складки ткани. – Теперь можно!

Савва повернулся. Мария Федоровна сидела в седле уверенно и красиво, ничуть не смущаясь того, что ноги открыты до колен, и смотрела с вызовом.

– Марья Федоровна, – сорвавшимся голосом сказал он, – я-то, по-правде, думал, что вы откажетесь. Иначе бы дамское седло приказал принести. Может…

– Поехали же, Савва Тимофеевич! Сколько вас ждать! – Андреева нетерпеливо шлепнула лошадь по крупу и поскакала по широкой пихтовой аллее к распахнутым воротам усадьбы.

Савва вскочил в седло, пришпорил жеребца и, с места перейдя в галоп, бросился вслед по аллее, а потом – вниз к зеленому полю, покрытому розовой дымкой клевера. Перехватило дыхание. Казалось, летит он за своим счастьем. Или несчастьем? А впрочем, сейчас ему было все равно…

Они остановились только на берегу реки. Солнце клонилось к закату, разлив по небу оранжевую краску. Становилось прохладно. Растрепавшимися от быстрой езды волосами Андреевой играл вечерний ветерок, щеки раскраснелись, глаза возбужденно блестели.

– Через реку не поедем, – сказал Савва, похлопывая по шее разгоряченного коня. – Рожай хоть и не глубокая речушка, но платье точно замочите. Обратно нам пора. Стемнеет скоро. А нам еще в Архангельское возвращаться, и домой я вас должен доставить в целости и сохранности.

– Да… домой… – вздохнула она.

– Что вздыхаете? Мужа вспомнили? – испытующе взглянул Савва на гостью.

Для него уже не было тайной, что личная жизнь Андреевой не сложилась. Рано вышла замуж за крупного чиновника Андрея Андреевича Желябужского, родила двоих детей, но жизнь не заладилась. Уж больно охоч был Андрей Андреевич до женского пола. Ради детей они все еще продолжали жить в одном доме, сохраняя видимость супружеских отношений. Да разве это жизнь!

Мария Федоровна ничего не ответила. Только хлопнула лошадь ладошкой по крупу, поворачивая в сторону усадьбы.

Обратно по аллее лошади шли неторопливо, почти прижавшись боками друг к другу, и оттого нога Саввы в такт движению прикасалась к ноге Марии Федоровны. Это неизбежное прикосновение сводило с ума. Андреева задумчиво молчала, не делая, однако попытки отстраниться.

– С сегодняшнего дня сия аллея будет называться в вашу честь – «аллеей Марии Андреевой», – торжественно объявил Савва, склонившись к Марии Федоровне.

Та засмеялась и, поднеся указательный палец к губам, заговорщицки прошептала: «Но пусть это будет нашей тайной».

Подъехали к конюшне. Спешившись, Савва отдал жеребца подбежавшему конюху и подошел к наезднице, продолжавшей сидеть в седле.

– Помочь? – Он встал перед лошадью. – Или отвернуться?

– Помочь. – Андреева протянула руки и оперлась на Саввины ладони всей тяжестью тела.

Тот подхватил Марию Федоровну и бережно опустил на землю. Рук не разжал и оттого оба застыли лицом к лицу, почти прижавшись друг к другу… Их разделяло только дыхание. Его ли? Ее ли? Аромат цветущей сирени дурманил голову…

– Приходите к нам домой. Запросто. Я буду рада, – прошептала она.

Савва молчал, ошеломленный неожиданной близостью ее тела.

– Так придете? – еще тише спросила Мария Федоровна, легонько касаясь его груди пальцами.

– Приду. Непременно, – выдохнул Савва и накрыл ее ладонь своей. – Мне теперь без вас – никак нельзя…

* * *

После приглашения Марии Федоровны, Савва не сразу решился заехать к ней в приемные дни – смущало двусмысленное присутствие мужа, пусть даже бывшего. Однако, в первый раз переступив порог дома в Георгиевском переулке, в котором находилась девятикомнатная квартира главного контролера Московского железнодорожного узла Желябужского, он испытал своего рода облегчение. Шаг сделан! А дальше? Дальше будет видно…

Тогда он попал на один из вечеров, которые время от времени устраивала у себя Мария Федоровна. Неистощимые на выдумки Москвин и Качалов разыгрывали шуточные сценки, заставляя всех присутствующих смеяться до слез. Мария Федоровна была весела и обворожительна, смеялась так искренне и так заразительно, что гости вдохновлялись еще больше. Савва нашел себе интересных собеседников – Куприна и Бунина, но, разговаривая с ними, то и дело поглядывал на хозяйку. Да и сам все время ловил на себе ее быстрые взгляды, будто Мария Федоровна украдкой проверяла, смотрит ли он на нее и, убедившись в том, что смотрит, продолжала веселиться с новой силой, словно упиваясь его вниманием. К концу вечера даже согласилась спеть, шепнув ему перед этим: «Только для вас». Савва чувствовал себя счастливым. Разошлись все в начале четвертого утра…