Текст книги "Дичь для товарищей по охоте"

Автор книги: Наталия Вико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Савва Ты? – Андреева словно очнулась. – Помоги мне… Пожалуйста – Она уткнулась головой ему в грудь и зарыдала.

Морозов покосился на закрытую дверь гримерной. В театре им почти никогда не удавалось оставаться вдвоем. Мария Федоровна всегда была окружена актерами, друзьями, восторженными поклонниками. На людях, во избежание разговоров, они, по-прежнему, называли друг друга на «вы». Хотя, что проку? Сплетни и слухи хороводом кружили вокруг.

– Машенька – шепнул Савва, гладя ее по голове. – Да что с тобой?

– Ты слышал? – Андреева всхлипнула, хватая ртом воздух. – Арестовали… всю массовую сходку… в здании университета Там были все… мои друзья, и Дима… Лукьянов… – Она снова зарыдала.

Савва нахмурился. Лукьянов был ему неприятен. Он него всегда исходил странный запах… плесени, что ли, и Савва старался, встречаясь с «бывшим репетитором» у Марии Федоровны, садиться от него подальше. Брезгливость, да-да, именно брезгливость вызывал у Саввы вид этого человека. Но Маша почему-то так дорожила отношениями с ним. А, может этот сутулый все-таки… Савва втянул аромат Машиных волос, будто принюхиваясь и выискивая чужой запах. Нет… Не может быть…

Андреева высвободилась из его рук, с трудом передвигая ноги, отошла к гримерному столику, налила трясущимися руками стакан воды и принялась жадно пить, расплескивая воду себе на подбородок и грудь. [14]14
  Душевное состояние М. Андреевой, вызванное этими арестами, было настолько тяжелым, что она с трудом играла в спектаклях. По этому поводу произошел известный обмен письмами между ней и К. С. Станиславским. Как рассказывал племянник Андреевой, чтобы замаскировать истинную подоплеку переживаний, М. Андреева в своем письме подчеркивала их исключительно личный характер.


[Закрыть]

– Что нужно, Маша? Я постараюсь помочь. Успокойся только – проговорил Савва хмуро, подходя к ней сзади и придерживая за плечи.

– Савва… – жалобно начала было говорить Мария Федоровна, глядя на его отражение в зеркале, но, услышав как скрипнула, а затем и приоткрылась дверь гримерной, отстранилась и, быстро подойдя к двери, выглянула наружу.

– Сквозняк, – ответила она на молчаливый вопрос Морозова. – Понимаешь, Савва, им грозят репрессии, тюрьма, ссылка в Сибирь, отдание в солдаты, – взяв себя в руки, тихо продолжила она. – Ты можешь пойти к Трепову? Желябужский мне уже обещал, но, боюсь, его авторитета будет недостаточно.

Она приблизилась к Морозову и, положив руки ему на плечи, просительно заглянула в глаза. – Савва, миленький, сделай что-нибудь Иначе… Я вот играть сегодня вообще не могла. Весь спектакль скомкала. Станиславский мимо меня прошел, даже говорить не стал, отвернулся. Еще несколько дней и… Все полетит к черту Как жить, Савва? Как?!

Морозов осторожно снял руки Марии Федоровны со своих плеч. Она удивленно вскинула глаза, но ничего не сказала. Только взгляд умолял об одном – чтобы Савва действовал.

* * *

Маскарад был в самом разгаре. Зинаида Григорьевна, обмахиваясь веером из страусиных перьев, сидела на высоком кресле, похожем на трон, около колонны белого мрамора и наблюдала за парами, танцующими мазурку. Платье алого бархата, расшитое белым жемчугом и белая бархатная полумаска с красными блестками приковывали внимание.

– Зинаида Григорьевна – из-за колонны вынырнул человек в маске шута. – Вы такая чудесница Мало в Москве женщин, столь красивых и умных, как вы А какой вкус Какая изысканность во всем – Он склонил голову, пытаясь поцеловать ее руку. Пряный, терпкий аромат, исходивший от шута, показался Зинаиде неприятным, отчего веер в ее руках начал двигаться быстрее.

– Как же вы меня узнали? Может, я – вовсе не я? – игриво спросила она, закинув ножку на ножку, и слегка покачивала алой туфелькой, выглядывавшей из-под платья.

– Зинаида Григорьевна, вы сегодня просто царица бала – протянул ей бокал шампанского Отелло, появившийся с другой стороны.

– Бог мой, – приняла она бокал, – как же вы все меня узнаете? А вы, – сложила веер и легонько ударила им по руке мужчины, – даже не заглядывайтесь на меня, господин Отелло Вы – человек опасный Всем известно, как вы с женщинами обращаетесь.

– А что, Зинаида Григорьевна, Савву Тимофеевича не видно? Опять дела? – ехидно спросил шут, выглянув из-за спинки кресла.

– Дела – улыбка еще не сошла с ее уст. – Работа…

– …теа-атр, – подсказал шут.

– Да, и театр, – сердито повторила Зинаида Григорьевна, раскрывая веер. – Я, знаете ли, – глотнула шампанского, – тоже театром занимаюсь, когда время есть. Да-да Высказываю господину Алексееву свои мысли по репертуару, даже пару – тройку раз людей к нему посылала с хорошими пьесками.

– Приняли? – участливо поинтересовался Отелло.

– Размышляют… – важно ответила Зинаида Григорьевна, и все трое дружно рассмеялись.

– Прекрасная незнакомка, кажется мне, я вас узнаю – к ней приблизился высокий мужчина в военном мундире.

– А вовсе это и не я – кокетливо отмахнулась Зинаида Григорьевна. – Вы тоже ошиблись, друг мой.

Мужчина наклонился к ее ушку так близко, что Зинаида почувствовала легкое прикосновение усов:

– Вы, Зинаида Григорьевна, давеча на вернисаже блистали Я вчера заезжал к вам, розы передал, но мне сказали, что вас будто нет дома. Это правда была или – вежливый отказ?

– Правда, правда, любезнейший Алексей Алексеевич – повернула она голову, взглянув офицеру прямо в глаза. – А вежливый отказ еще впереди – залились озорным смехом.

– Я надеюсь, что хотя бы вальс вы не откажетесь станцевать со мной? – офицер щелкнул каблуками и кивком головы пригласил Зинаиду. Та протянула руку.

Головокружительная музыка накрыла их праздничным плащом…

* * *

Савва в раздумье стоял возле инкрустированного перламутром столика, на котором были расставлены шахматные фигуры. В редкие свободные часы он любил поиграть с хорошим, непременно сильным противником. У достойного – интереснее выигрывать, хоть в шахматы, хоть в деле. В доме было тихо, дети спали, Зина уехала куда-то и еще не вернулась. Савва сделал ход и перешел на другую сторону. Сегодня он играл один. Сам с собой. Савва – белый, Савва – черный. Делая ход белыми фигурами и, переходя к черным, он уже знал планы «противника» и старался сломать их. Потом – наоборот. «Так-так-так…» – приговаривал он, глядя на доску и обдумывая неожиданный ответ на уже известные замыслы.

– Сам с собой борешься? – неожиданно услышал он голос жены, которая тихо вошла в столовую и встала за спиной.

– Приехала? – Савва сделал очередной ход.

– Нет, я еще на маскераде. – Зинаида прошла к камину и села в кресло.

– Весело было? – равнодушно спросил Савва, не отрывая взгляд от доски.

– Весело Очень! – с вызовом ответила она. – Представь, меня все узнавали. Говорили, что не узнать невозможно, даже под маской.

– Это они точно подметили, – Савва покосился на красное платье.

Зинаида расстегнула верхнюю пуговицу и откинулась в кресле.

– Забыла сказать. Давеча Чехов звонил. Он в Москве. Завтра обещал заехать.

– Завтра? – нахмурившись, переспросил Савва.

– У вас иные планы, Савва Тимофеевич? – ехидно поинтересовалась она.

Савва отошел от шахматного столика и, взяв кочергу, принялся ворошить тлеющие угли в камине.

– Может, дров подбросишь? – спросила Зинаида.

– Пусть эти догорят, – равнодушно ответил он.

– Так что, не хочешь видеть Чехова, что ли?

– Почему не хочу? Хочу – Он положил кочергу и подошел к окну. Снегопад занавесил окна белой вуалью, сквозь которую в мутной дымке проглядывали контуры деревьев в парке.

– Самые тяжелые люди для меня те, которые не знают, чего хотят.

– Это Чехов-то не знает? – удивленно подняла брови Зинаида. – Ты, часом, не болен, друг мой?

– Не знает, – упрямо повторил Савва, – и все потому, что устал от жизни. Посмотри на его героев. Не всякому под силу, как они – жить так, будто и не живешь вовсе. Я, Зина, к Чехову с нежностью отношусь, ты знаешь, но уж – что не нравится, то не нравится. Лукавить не намерен. С одной стороны – приятный собеседник, милый человек. С другой – этакий эстетический страдалец. Хотя, по-своему, мне его очень жаль. Старый, уставший, больной. Вон, на ту же Ольгу Леонардовну глянь. Так и пышет молодостью и здоровьем, а это еще более подчеркивает его состояние. Помнишь, когда они к нам втроем приезжали с Немировичем? Она с Владимиром Ивановичем кокетничала что было сил, а Чехов наблюдал. Словно и не муж ей, а так, зритель потусторонний. Будто он здесь и будто уже не здесь. Тяжело ей с ним.

– Что же поделаешь? Супружество – редко когда порхание от цветка к цветку. Нам, женам, порой так тяжко, что в страшном сне не приснится – вздохнула Зинаида. – Да еще если всякая…

Савва молча направился к двери и, взявшись за ручку, обернулся.

– Не надоело тебе?

Зинаида пожала плечами, поднялась с кресла и подошла к шахматному столику, делая вид, что заинтересовалась диспозицией.

– Кстати – продолжил Морозов. – Ты чего народ веселишь? Присылаешь всяких бездельников в театр с глупыми пьесками, требуешь включить в репертуар. По какому такому праву?

– Уходишь уже? – поинтересовалась Зинаида, не глядя на мужа.

– Спать пойду, – Савва подправил картину, висящую у двери. – Ночь уж на дворе.

– А как же это? – Зинаида указала взглядом на шахматы. – Ты ж не закончил.

– Уже закончил, – буркнул Савва.

– И как? – Зинаида неопределенно повела рукой, показывая на фигуры.

– Выиграл. В моей игре всегда я выигрываю! – Морозов стремительно вышел, не закрыв за собой дверь.

– Кабы и в жизни так – только самому с собой играть – тихо сказала Зинаида и со злостью смахнула шахматы на пол.

Черная королева подкатилась к ее ноге…

* * *

«Ах, Константин Сергеевич, неужели Вы не поняли, что я в отчаянии, что не могу помочь очень близкому и дорогому мне человеку».

Савва отложил в сторону исписанный лист бумаги и обернулся к Андреевой.

– Не буду я читать, Мария Федоровна. Не настаивайте!

– Читайте! Вы мне друг или нет? Читайте! Мне это надо.

Савва, недовольно покачав головой, снова принялся за чтение.

«Представьте себе, что у Вас погибал бы такой человек, и Вы не могли бы ничего сделать для него, – могли бы Вы в это время, даже Вы, думать о чем-нибудь кроме этого одного».

Савва поморщился и бросил взгляд на Марию Федоровну, бледную, с темными кругами под глазами, которая полулежала на кровати, укрывшись пледом, привалившись к большим подушкам с кружевной оторочкой.

«Вы представить себе не можете, чего мне стоило играть. Не знаю, знаете ли Вы, что всем высланным по тюрьмам объявлено официально, что они будут после отбытия наказания считаться политически неблагонадежными, им будет воспрещен въезд в Москву, и предстоит, поэтому, двухлетнее отбывание воинской повинности по медвежьим углам провинции Что вряд ли даже разрешат приехать сдать государственный экзамен. Я пишу Вам, как не написала бы никому, и очень прошу даже уничтожить это письмо».

Савва положил бумагу стол.

– Ты, Маша, хочешь, чтобы я передал это Станиславскому? Зачем? Почему никак не успокоишься? Мы же вытащили твоего Лукьянова под мое личное поручительство. Что теперь?

– Савва, неужели не понятно? – слабым голосом сказала она. – Это я, чтоб оправдаться как-то свела всё к боли за одного человека. Но я же за дело свое болею. Как мне без него, когда все под корень рубят? А как же я? Но перед тобой-то мне играть не надо.

– Надеюсь – буркнул Савва и, вынув из портсигара папиросу, отошел к окну. – Я окно приоткрою, дыма тебе не будет.

– Савва Из тысячи с лишним арестованных девяносто пять сослали в Восточную Сибирь, остальных мальчиков или в тюрьму посадили от трех до шести лет или исключили из университета. Лукьянова мы вытащили, и за это я молюсь за тебя, но… – Она обессилено прикрыла глаза.

Савва выдохнул дым в приоткрытое окно.

– Я в театре сказал, что у тебя плеврит. Так что отлежись. Все одно там от тебя толку сейчас нет.

В прихожей стукнула дверь. Андреева поднесла палец к губам.

– Тс-с. Катя пришла, сестра. И к мужу сегодня его пассия приедет. Полный дом народу. А я видеть никого не хочу, – слабо улыбнулась она, – кроме вас, Савва Тимофеевич.

– Да что вы, право, Мария Федоровна Будто никто ничего не понимает. Как дите малое, – Савва закашлялся дымом.

– Как супруга поживает? – неожиданно спросила Андреева. – По-прежнему, ревнует?

Савва нахмурился.

– По-моему, Мария Федоровна, мы только что о другом говорили, – недовольно сказал он. – Так значит, я передаю Косте письмо, говорю, что вам все еще плохо, и вы в театре быть пока не можете. Так?

– Так, – покорно кивнула Андреева.

– Но сдается мне, что это еще не все. А? Уж больно у Марии Федоровны вид несчастный – Савва затушил окурок о край пепельницы, которую держал в руке, и, прикрыв окно, подошел к ней. – Я не прав?

Андреева страдальчески улыбнулась.

– Прав, как всегда. Дело в том… – чуть подтянула на себя плед, затем прижала его руками к бедрам.

– Ну, ну… – Савва взял стул и сел рядом с ней. – Говори. Я жду.

– Савва… Нужно как-то облегчить участь мальчиков, которых сослали в Сибирь. Там же так холодно – Она натянула плед до шеи.

– Ты, Маша, предлагаешь мне растопить снега? – усмехнулся Морозов и провел пальцами по ее бледной щеке.

– Нет, Савва. Я предлагаю тебе закупить им теплую одежду.

– На сотню взрослых мужчин?

– Но не виновата же я, что их столько туда сослали?

– А как же с размерами быть? На тебя мерить прикажешь? Или может, на себя?

– Нет – Андреева откинула плед и спустила ноги с кровати. – Возьмешь с собой Андрея – моего племянника по мужу. На него и будешь мерить. И – что-то на себя.

«Актриса, – добродушно подумал Савва, с интересом наблюдая за превращением умирающей больной в энергичную женщину. – До мозга костей актриса».

Лицо Марии Федоровны покрылось легким румянцем и, махнув Савве рукой, чтобы подождал, она выскочила из комнаты.

Савва с умилением проводил ее взглядом: «Как о других-то печется, себя забывая».

Андреева вернулась через несколько минут в сопровождении высокого молодого мужчина, выглядевшего немного растерянным.

– Андрюша, миленький, езжай немедля с Саввой Тимофеевичем на Петровку. Поможешь ему с закупками.

Повернулась к Савве.

– Савва Тимофеевич, что же вы сидите? Там люди мерзнут – потянула Морозова за руки со стула и слегка подтолкнула по направлению к двери.

– Мария Федоровна, я вот думаю, почему именно на Петровку-то ехать? – остановившись у двери, с хитрым недоумением на лице поинтересовался Савва.

– Как почему? – всплеснула она руками. – Вы же сами мне говорили давеча, что считаете магазин «Пихлау и Брант» на Петровке одним из лучших!

– Так вы, голубушка, предлагаете мне куртки эти в одном из лучших московских магазинов покупать?

– Неужели в худшем, Савва Тимофеевич?! Ну, – указала она на часы, – поторопитесь же! Время идет!

– Время идет. Студенты мерзнут… – пряча улыбку, пробурчал Савва и вышел за молодым человеком в коридор.

– Савва Тимофеевич – догнала его в коридоре Мария Федоровна и протянула конверт. – А после, письмо мое – Станиславскому. Забыли?

Морозов, неодобрительно покачав головой, положил письмо в карман и поспешил к выходу.

На улице ослепительно ярко светило солнце. Савва зажмурился. Племянник Марии Федоровны приостановился и поднял лицо к небу.

– Ох, сейчас бы в Ниццу, к морю! – мечтательно воскликнул он.

– Пойдем, мил человек До Ниццы ли теперь? Тем более, что там сейчас тоже не жарко. Забыл, что ли? Студенты мерзнут, – насмешливо сказал Савва, быстрым шагом направляясь к пролетке.

– Савва Тимофеевич! Савва Тимофеевич! – вдруг услышал он знакомый голос и, развернувшись, посмотрел наверх. На подоконнике у открытой форточки, энергично жестикулируя, стояла Мария Федоровна.

К его ногам на снег упала сложенная в несколько раз записка. Сердце Саввы радостно забилось. Неужто вспомнила Маша, что не попрощалась, что кроме студентов и он, Савва, в ее жизни есть, и написала ему слова, которые никак нельзя сказать при посторонних? Нетерпеливо развернул листок бумаги.

«Если купите еще что-то, кроме курток, а также подумаете о продовольствии, буду признательна. М.Ф.»

* * *

– Мария Федоровна – в дверях спальни появилась растерянная гувернантка. – Куда нести-то прикажете?

– Что там? – встрепенулась задремавшая было в кресле-качалке Андреева и, поправив волосы, вышла из комнаты.

Вся прихожая и даже часть коридора были заставлены свертками, коробками и мешками, а по лестнице все поднимали новые и новые покупки.

– Батюшки, – схватилась она за голову. – Несите вот сюда, в столовую.

Когда и столовая была наполнена привезенными вещами, туда бочком втиснулся Андрей и поставил на стол последнюю коробку.

– Все! – выдохнул он, и обессилено опустился на единственный свободный стул.

– Что это, Андрюшенька? – удивленно спросила Мария Федоровна. – Почему так много?

– Здесь… – обвел он рукой покупки, – все, что просили: куртки на теплой подкладке, другая одежда, продовольствие длительного хранения. На всех, – с блаженным выражением на лице вытянул ноги.

– А Морозов где? – поинтересовалась Мария Федоровна.

– Савва Тимофеевич уехал в Правление своей мануфактуры, а к ночи, уже после спектакля, обещал заехать к Станиславскому, завезти письмо. Все, – поднялся он со стула. – Я пошел в ванную и – спать. С ног валюсь.

Едва Андрей вышел из комнаты, как в заваленную вещами столовую заглянул Желябужский:

– Что это?!

– Это-о, – Мария Федоровна небрежно повела рукой вокруг, – для студентов. От Саввы Тимофеевича.

– Выцыганила все-таки? – с упреком взглянул он. – Ох, Маша, Маша А что говорить– то будешь? И как полиция расценит твою горячность?

– Как доброту и отзывчивость светской благотворительницы, – небрежно проговорила Андреева, приняв горделивую позу.

– Бог тебе судья, Маша, – обреченно вздохнул Желябужский, покидая столовую.

– Чуть не забыл – в комнате снова появился Андрей с конвертом в руках. – Савва Тимофеевич просил передать лично в руки.

Она вскрыла конверт, на котором аккуратным почерком Саввы были написаны ее инициалы.

«На ваших замерзающих студентов. И – перестаньте метаться. Будьте собой. Морозов».

Мария Федоровна с полуулыбкой запустила пальчики в конверт и извлекла банковский чек на десять тысяч рублей.

* * *

– Да что опять случилось, Мария Федоровна? Вы заболели? – встревоженный Савва зашел сбоку и наклонился, пытаясь заглянуть в лицо Андреевой, сидящей в кресле, повернутом к окну. – Уехали из театра… я спрашиваю, куда исчезли, говорят, домой уехала. Все – в тревоге. Я – к вам. Что случилось-то? Отвечайте.

– Савва Тимофеевич, миленький, что ж с людьми такое делается? – Она подняла заплаканные, несчастные глаза. – Сегодня смотрю расписание генеральной репетиции, и что же я вижу? Опять записана Книппер. Я – к Санину, прошу его помочь… я же волнуюсь, у меня было так мало репетиций… как играть? Санин привел Немировича и… – Андреева опустила голову и всхлипнула.

– Та-ак… – нахмурился Савва, – Немирович значит…

– Он мне… он… – Мария Федоровна, давясь словами, быстрым движением смахнула слезы, – … заявил, причем неожиданно резко, что это – дело решенное, что и разговаривать нечего, мол, со мной было более ста репетиций и целых семь генеральных. Я ему возразила, что у меня было всего две генеральных. Каково?

– А он? – Савва, привалившись к подоконнику, запыхтел папиросой.

– Он? – сорвавшимся голосом переспросила Мария Федоровна. – Он говорит: «Я не понимаю, откуда ваши претензии, вы играете Леля вполне уверенно, все по обыкновению будут говорить, что это – один из ваших шедевров», – попыталась она повторить интонации Немировича, – а после почти крикнул: «А не хотите играть – не играйте! Обойдемся, будет играть Ольга Леонардовна!» [15]15
  Талант Ольги Леонардовны Книппер, обладавшей, по словам В. И. Немировича-Данченко, «изяществом игры», был бесспорен. Софья Гиацинтова вспоминала: «Женское и сценическое очарование Книппер было общепризнанно, она справедливо ощущала себя царицей Художественного театра». Безусловно, для самолюбивой М. Андреевой перенести такое положение было невероятно трудно. Конфликт разрастался, вовлекая все больше людей.


[Закрыть]

– Та-ак. Обойдется, значит, – Савва раздавил папиросу о дно пепельницы. – Ну-ну…

– У меня, Савва Тимофеевич, – вскинула голову Мария Федоровна, покорно глядя на Савву, – претензий нет, мне просто больно, что я становлюсь в нашем общем деле чем-то мешающим, раздражающим, ненужным, – лицо ее покрылось красными пятнами. – Только откуда такая грубость? Как это можно себе позволять? Неужели непонятно, что так вести можно, только если не имеешь уважения, прежде всего, к себе.

– Ненужной в общем деле, говоришь? – Савва снова достал папиросу и закурил. – Есть у меня Маша мысли по этому поводу. Думаю, порадуешься и успокоишься. Не хотел раньше времени говорить, да что уж теперь, – с хитринкой взглянул он на Андрееву.

– С театром что опять надумал? Признавайся – немного оживилась Мария Федоровна.

Савва, будто не заметив ее нетерпение, продолжал молча курить.

– Куришь ты много, Савва Здоровье не бережешь – Андреева укоризненно покачала головой. – Ну, так что надумал, говори же!

Морозов положил недокуренную папиросу в пепельницу и взял Марию Федоровну за руку:

– Картина в театре у нас такая. Долги опять растут. Думаю я дефицит погасить. А потом, чтобы у всех не только к творчеству, но и к делу интерес больший появился, хочу передать театр, со всем имуществом и поставленным на сцене репертуаром, группе лиц, творческому ядру.

Мария Федоровна, уселась поудобнее, слушая внимательно и заинтересованно. Даже слезы высохли.

– Я сейчас начал разрабатывать новый проект устава паевого товарищества с капиталом в пятьдесят тысяч рублей. Пайщиками, кроме тебя и себя, – по лицу Андреевой скользнула благодарная улыбка, – мыслю Станиславского, Немировича, – Мария Федоровна нахмурилась, – наших ведущих артистов, Чехова, понятно. Всего человек десять-пятнадцать. Что еще? Сам внесу в кассу товарищества пятнадцать тысяч рублей, чтобы контроль иметь по важнейшим вопросам.

Андреева удовлетворенно кивнула.

– А тем, кто сразу не сможет внести свою долю, кредит открою под векселя в счет будущих прибылей. – Он посмотрел на Марию Федоровну, на лице которой был написан вопрос о том, распространяется ли кредитование под векселя и на нее тоже?

– Да тебе все это интересно ли, Маша?

– Савва, продолжай, не серди меня – погладила она Морозова по руке.

– От возмещения всех моих затрат на поддержку театра я откажусь, это понятно. Закончу проект устава, покажу, почитаешь, коли интересно. Он, правда, много времени требует…

– Читать не стану, скучно это, – чуть поморщилась она. – Да и что толку читать? Знаю, что ты все правильно сделаешь, как надо, а я тебе доверяю. А я вон даже от отчаяния Константину Сергеевичу письмо сочинила, как только вернулась, – указала она на листок бумаги, лежащий на столике около дивана. – Посмотри, прошу тебя! Вдруг сгоряча не то написала?

– Нет уж. Уволь, – Савва отрицательно покачал головой. – Говорил уже и не раз – не приучен чужие письма читать.

– Савва, что вечно за церемонии такие? Я прошу тебя это сделать – неужели этого не достаточно? Ты, право, обижаешь меня… – в ее голосе появилась настойчивость. – Ну же!

– Ох, Маша, Маша… – Морозов нехотя взял письмо и быстро пробежал глазами.

Андреева с заметным волнением наблюдала.

– Что ж… – сложил он письмо пополам. – Все складно. По делу. Пожалуй, я теперь – в театр. Письмо отвезу и сам с Костей переговорю. А ты, Маша, не реви. Знаешь ведь, что все равно лучше всех сыграешь.

– Ты вернешься? – жалобно протянула она, подняв голову, но через мгновение поспешно прикрыла лицо ладонями. – Не надо, не смотри на меня… я – дурная сейчас, некрасивая…

– Ты сейчас, Маша, на ребенка похожа, – погладил он Марию Федоровну по голове. – На маленькую девочку, у которой отняли любимую игрушку.

Она всхлипнула.

– Не волнуйся. Не дам я тебя в обиду. И игрушки у тебя будут. Самые что ни на есть лучшие! – Он наклонился и, отняв руки Марии Федоровны от лица, несколько раз поцеловал.

Мария Федоровна слабо улыбнулась.

– А теперь скажи мне, наконец: «Уходите, Савва Тимофеевич…» Иначе – не уйду и никаких дел не решу. Вот так.

– Ухо-о-одите, милый Савва Тимофеевич… – прерывисто вздохнув, тоненьким, почти детским голоском проговорила она, глядя на Морозова все еще полными слез темными глазами.

Морозов слегка поклонился и быстро вышел из комнаты.

Дождавшись, когда стукнет входная дверь квартиры, Андреева, отбросив плед, поднялась с кресла, и, довольно улыбнувшись, потянулась…

* * *

Станиславский сидел в первом ряду пустого зрительного зала. Немирович возбужденно бегал по сцене.

– Он сталкивает нас, неужели вы не понимаете? Да когда же это прекратится, в конце концов? Нет, вот что я вам скажу Мы с вами – люди творческие, у нас души другие, умение, талант. А он? Мешок с деньгами Не пара он нам Обойдемся Другие дураки найдутся, чтоб около нашей славы погреться, да денежки дать.

– Без Морозова я в этом деле оставаться не могу, – закашлявшись, возразил Станиславский. – Ни в коем случае. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец… – устало вытянул он ноги и потер колено, – наконец, потому, что такого именно человека я ждал с самого начала моей театральной деятельности! – снова потер колено и поморщился, – как ждал, впрочем, и вас.

В зал заглянул кто-то из артистов, но, увидев возбужденное, покрасневшее лицо Немировича, тут же поспешно прикрыл дверь. Владимир Иванович достал из кармана платок и промокнул лоб.

– Я требую, – убрал он платок в карман, – чтобы мы заключили с ним письменный договор, обговорив участие в деле всех нас – троих директоров. Я любой подлости от него ожидать могу Обманет, вокруг пальца обведет, мы и не сразу заметим. Купчишка – презрительно воскликнул он и, помолчав, добавил недовольно:

– И потом этот его роман с Андреевой… – в голосе зазвучали нотки нарочитой озабоченности. – Он ради нее что угодно выкинет.

Станиславский встал и, слегка прихрамывая, поднялся на сцену. Немирович шагнул навстречу. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. «Как на дуэли», – промелькнуло в голове Станиславского.

– Не советую вам делать этого, – жестко сказал он. – Знаю на практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага? И предупреждаю, – повысил он голос, – я не буду также, на будущее время, играть двойную игру, мирить Морозова с Немировичем и наоборот. А позиция ваша – есть не что иное, как проявление личного и мелкого самолюбия, которое разрушает всякие благие начинания.

Немирович выслушал молча. На лице его было написано искреннее страдание из-за необходимости прямо сейчас сделать выбор, способный решительно повернуть всю его жизнь, которую без театра и представить невозможно.

Станиславский снова спустился в зрительный зал и направился к выходу.

– Кстати, Владимир Иванович, уж не ревнуете ли вы часом Марию Федоровну, а? – с лукавой улыбкой обернулся Станиславский к Немировичу и даже рассмеялся, увидев его растерянное лицо.

* * *

«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам – исключительные Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг…»

Андреева вспыхнула и перечитала:

«…Эта актерка – ваш главный враг».

С трудом дочитала до конца.

«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни». [16]16
  Это письмо Станиславского вызвало ярость М. Андреевой. По воспоминаниям родных, она в клочья разодрала одно из своих подвернувшихся под руку платьев, крича: «Актерка! Актерка! Я вам покажу – актерка!»


[Закрыть]

В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.

«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?» – заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка – Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».

– Актерка! Актерка! Я вам покажу – актерка! – Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовищном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» – билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» – простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» – прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…

В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла и отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.

– Оставьте меня все! – отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.

– Может доктора позвать? – устало спросил Желябужский, принимая из рук горничной стакан воды. Передал Кате и возвратился к двери.

Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.

– Откройте окно! – глухим голосом распорядилась она. – Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…

* * *

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…

В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.

Как бусинки на ожерелье перебирала свою жизнь. Более всего она боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы, боялась перед неминуемой смертью, которая неизвестно когда, но все же придет, признаться себе, что прожила жизнь так, будто и не жила вовсе. Так и не смогла простить Желябужскому проведенные вместе годы – тусклые и одноцветные с кислым привкусом обыденности. Еще девчонкой вышла замуж. А потом – двое детей и быт, пропитанный ядом нестерпимой скуки, адской бесплодности и безнадежности. Муж, которому не нужна… Точнее, нужна как домашняя вещь, привычная как тапочки и ночной колпак, как собственность, когда-то приобретенная по случаю, а потом смертельно надоевшая, но избавиться от которой невозможно, как от давней привычки. Не смогла простить мужу – да и как простишь? – что привел в дом другую – глупую, некрасивую, безвкусную, молчаливую как рыба женщину и сказал, что любит ее, и что она теперь будет жить в их доме. Не дай Бог кому пережить такое! И пусть они с Желябужским ради детей сохранили видимость семьи, но каждый с того дня стал свободен. В выборе пути и друг от друга… Хватит быта, решила она тогда. Теперь все – сцене! Жизнь, чувства, страсть – все туда. Она станет великой актрисой Первой, единственной и… незаменимой… И у нее началась другая жизнь – яркая, праздничная, которую выбрала сама и в которой сцена должна была стать пьедесталом. И что ж теперь? Конфликт с Немировичем, который без ума от игры Книппер. А второй режиссер Санин? Придравшись к чепухе, посмел ее выгнать с репетиции Тогда все уладил Станиславский, а теперь? Савва говорит, что тот не доволен ее работой, считает, что она стала банальной актрисой.