Текст книги "Московские коллекционеры"

Автор книги: Наталия Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

До чего же происходившее в Товариществе напоминает обстановку в Союзе советских художников или в Ассоциации художников революционной России! Неудивительно, что АХРР стал правопреемником ТПХВ. В 1890-х Ярошенко доходит до того, что рассылает циркуляр: какие сюжеты следует писать членам Товарищества, указывая вдобавок желательную манеру исполнения (соцреализм рождался на отлично унавоженной идеологической почве). Остроухов своим поведением тоже напоминает функционера от искусства: все заискивают перед ним, прося повыгодней повесить картины. Сам он выставляется нерегулярно, зато неизменно назначается «распорядителем по устройству».

Отказаться от собственного творчества Остроухова заставляет отнюдь не финансовое благополучие, а Третьяковская галерея, занимающая с 1898 года почти все его время. Необходимость присутствовать в конторе тестя тем не менее с него не снимается.

Тесть Петр Петрович Боткин, названный Грабарем суровым, строгим и жестким, при наличии вышеперечисленных качеств человеком был явно незаурядным. Возглавив отцовское дело, он превратил его в процветающее Товарищество чайной торговли «П. Боткин и сыновья». Торговый дом имел даже свое представительство в Лондоне. Петр Петрович был не похож ни на старших братьев, ушедших в литературу, искусство и медицину, ни на младшего Дмитрия Петровича. Последний, хотя и руководил «конторой» из дома на Маросейке, но больше интересовался собирательством картин и деятельностью Московского общества любителей художеств, в котором председательствовал. Торговля и ведение переговоров с покупателями целиком лежали на родителе Надежды Петровны, безвылазно сидевшем в «амбаре» в Гостином дворе. За границу, как пишет современник, Петр Петрович выезжал редко, да и в обществе совсем не бывал.

У Петра Петровича и его жены Надежды Кондратьевны, урожденной Шапошниковой, было три дочери: Анна, Вера и Надежда. Анна вышла за купца Андреева, с которым вскоре развелась (страдая нервным расстройством, она большую часть жизни провела во французских клиниках). Вера в 1887 году стала женой Н. И. Гучкова, будущего московского городского головы и общественного деятеля, брата знаменитого политика А. И. Гучкова. Спустя два года Надежда вышла за Остроухова. Основой благосостояния Боткиных всегда оставалась торговля чаем – китайским, индийским, цейлонским (их чаеразвесочная фабрика функционировала в Москве с 1869 года), хотя в начале 80-х они серьезно занялись перспективным сахарным делом. На свекловичных плантациях в Курской губернии работали почти десять тысяч человек, а сахарный завод в имении «Таволжанка» в лучшие времена вырабатывал до 800 тысяч пудов сахара в год. В 1915 году, когда Петра Петровича уже не было в живых, завод продали за хорошие деньги: этим занимался Остроухов, входивший в совет директоров. «Мы продали Таволжанку. Это надо было сделать. И сделал это я. В хорошие и мощные руки – наследникам Ивана Николаевича Терещенко [155]155
  Иван Николаевич Терещенко
  (1854–1903) – представитель семьи украинских сахарозаводчиков


[Закрыть] и, слава Богу, за хорошие деньги… получаем наличными до 2155 рублей за пай с текущих дивидендов купоном, – сообщал Илья Семенович бывшему управляющему Александру Ивановичу Иосту, по совместительству мужу одной из сестер Щукиных. – Я долго и упорно мучился и возился с этим вопросом. Между нами, я плакал над ним. Но другого выхода не было… Нелегко вести такое дело при наличии двадцати пайщиков, смотрящих в большинстве на него как на доходное предприятие». (Подчеркнуто автором письма.) Имея богатую жену, паев в Товариществах П. Боткина и Ново-Таволжанского свеклосахарного завода И. С. Остроухов имел в сорок раз меньше, чем его супруга (как, впрочем, и его свояк Гучков).

В 1907 году, после смерти отца, Надежда Петровна унаследовала огромное состояние (сестра Вера к тому времени умерла, а Анна была неизлечимо больна и недееспособна) – порядка десяти миллионов. Обрушившееся богатство никоим образом не отразилось на отношениях супругов, проживших бок о бок почти двадцать лет. Судя по письмам, ровными и теплыми они оставались всегда, не говоря уже о первых, романтических годах совместной жизни. Остроуховы расставались редко, поэтому и переписка их невелика. Зато чуть ли не каждый день Илья Семенович писал Александре Павловне Боткиной («Дорогая Александра Павловна, ну как не сидеть в столовой на Потемкинской и не беседовать с Вами на Вашей бумаге, Вашими перьями? Сами посудите! Первый час ночи, Федор спит уже и – мешает только незримая Николаевская там, внизу, – точно вот вы все тут рядом», – писал он, остановившись в ее петербургской квартире; «Сижу один и всегда рад возможности болтать с Вами всякий вздор, от которого Вам ни холодно, ни жарко, а запечатав это письмо, подсяду к камину читать Alfred de Musse, которого последнее время очень полюбил…»). В его жизни существовали только две женщины: очаровательная, интеллектуальная Александра Павловна и обожающая, верная Надежда Петровна.

Ко взаимному огорчению, у них не было детей. Илья Семенович страстно об этом мечтал, возил Надю к профессорам в Вену (но ничего лучшего, чем московский профессор-гинеколог Снегирев, те посоветовать не смогли). После нескольких выкидышей здоровье жены сильно пошатнулось, требовались постоянные поездки на воды и в Биарриц, где она буквально оживала. В молодости Надя была довольно миловидна. На фотографии, сделанной после свадьбы, она выглядит несколько простовато в сравнении с Ильей Семеновичем; он настоящий денди, рано начавший лысеть, в очках, с аккуратной бородкой, в элегантном костюме, а она – ничего особенного, «воплощение кротости и доброты». И за что А. Н. Бенуа так обошелся с обремененной целым букетом болезней Надеждой Петровной в своих «Воспоминаниях»? «Своей же внешностью она невольно вызывала сравнение с… бегемотом, а то и с жабой, вообще с чем-то чудовищно уродливым, что исключало всякое предположение, что Илья Семенович мог жениться на ней по любви. Я даже убежден, что неуклюжая, серая с лица Надежда Петровна так и не познала супружеских радостей, что, впрочем, не мешало ей всячески выражать свое высоко-почитание мужу и во всем, согласно Домострою, проявлять беспрекословную покорность и преданность».

Красотой Н. П. Остроухова, урожденная Боткина, никогда не отличалась и с возрастом превратилась в грузную, бесформенную тетку: диабет, нарушение обмена веществ и прочие напасти. У Ильи Семеновича с годами романтизма поубавилось, на внешность супруги он внимания не обращал и всю свою страсть направил на собирательство, а переживаниями и размышлениями делился с Александрой Павловной, в которую, несомненно, был платонически влюблен. Но преданность жены, которая самоотверженно будет ухаживать за ним до последнего дня, конечно же ценил, хотя на людях и изображал из себя самодура. Из года в год, 16 июля, супруги устраивали по случаю годовщины своей свадьбы семейное торжество с пышным обедом, иллюминацией и фейерверком. Любопытный мемуар оставила жена Репина Н. Б. Нордман-Северова, по-женски описав 50-летнюю Н. П. Остроухову: «В прошлом году она была довольно тиха, но в этом окончательно заравнодушила и заштилила. Лицо у нея белое, без кровинки. Сама она полная, причесана и одета по-старинному. Все мускулы беспомощны. Говорит она, опустив глаза, едва шевеля губами, и иногда только как-то вскинет лицом кверху, и сразу поднимутся брови, откроются большие, большие голубые глаза и улыбнется рот, обнажая славные белые зубы. Но это вскидывание редко. И я жду его с большим интересом». Наталья Борисовна была известной противницей эксплуатации человека человеком, написала брюшюру о том, как раскрепостить прислугу, и сочла, что госпожа Остроухова просто «окончательно заатрафирована богатой жизнью, хорошей едой, экипажем».

Супруга Репина назвала Остроухову заштилившей, а в воспоминаниях Бенуа Надежда Петровна предстает и вовсе сущей уродиной. Но виной тому была не непривлекательность мадам Остроуховой, а ее супруг, раздражение на которого («выносить его общество ежедневно или много дней подряд было трудно», – вспоминает Бенуа, с удовольствием гостивший в 1902 и 1903 годах на их даче под Москвой) рикошетом перекинулось на его безропотную спутницу. Единственное, что восхищало в Надежде Петровне А. Н. Бенуа, так это ее кротость и терпение. Особенно его поражала та невозмутимость, с какой она переносила грубости мужа, нападавшего на нее из-за сущих пустяков. «Бывая часто и подолгу в доме Остроухова, можно было зачастую услышать в отношении Надежды Петровны такие эпитеты, как "дула" (Остроухов не выговаривал буквы "р") и "идиотка", или же он прикрикивал на нее при всех, гнал из комнаты и требовал, чтобы она молчала. Надо, впрочем, прибавить, что во все это безобразничание входило немало "театра для себя", разыгрывание какой-то комедии, казавшейся самому Илье Семеновичу чем-то в высшей степени эффектным и колоритным, – вот-де я каков – купец-художник Астлаухов», – уточняет Александр Николаевич, и не удерживается, чтобы не проехаться насчет «угощения», которое «у этих очень богатых людей было до странности скудное: всего несколько сухарей и бубликов. Вероятно, тут сказывалась не простая скаредность Ильи Семеновича, но и скупость дочери знаменитого своей скаредностью Петра Петровича Боткина, с особой наглядностью выражавшаяся, между прочим, и в том, что не успеет гость себе положить сахару в стакан чая (первоклассного, Боткинского), как уж сахарный ящичек закрывается самой хозяйкой на ключик и отставляется на буфет».

Но, решив, что переборщил в красках, Бенуа все-таки вынужден признать, что «эта черта и подобные ей не мешали Надежде Петровне быть радушной и любезной, но и крайне молчаливой дамой. Невозмутимость духа Надежды Петровны была вообще легендарной». Известно несколько историй, повествующих о ее своеобразном характере. Остроуховы едут в поезде. На остановке Илья Семенович выходит купить газету. Поезд трогается, а его все нет. Надежда Петровна совершенно спокойна. Неожиданно поезд тормозит: вопли, крики – кто-то попал под поезд. Через четверть часа поезд двигается дальше и тут в купе входит задержавшийся Илья Семенович. «А, Иля, это ты? А я думала, это тебя задавило»[156]156
  Этот невероятный рассказ приводит внучатая племянница И. С. Остроухова. См.: Демушкина Ольга . Об Илье Семеновиче Остроухове // Русское искусство. 2009. № 3.


[Закрыть]. Даже в дни октябрьского переворота, вспоминал Бенуа, Н. П. Остроухова была невозмутимо спокойна: «Когда происходила осада Кремля, она нисколько не изменила своих привычек и с методичностью совершала, для моциона, свою ежедневную прогулку с собачкой по собственному саду, между тем как вокруг свистели и щелкали по стенам соседних домов случайно залетевшие откуда-то пули. Как ни в чем не бывало она, не прибавляя скорости, продолжала шествовать своей тяжелой, медленной походкой…»

Описанный А. Н. Бенуа сад примыкал к особняку в Трубниковском переулке близ Поварской, который Надежда Петровна получила в качестве приданого. Так у Остроухова появился новый адрес и обязательная приписка на конверте: «Собственный дом».

«Редко вижусь с Семенычем, какая-то неловкость установилась между нами, хотя и принимаем друг перед другом тон непринужденности. Нет-с, обстановка и все такое много значат. Прежде я искал его сообщества, теперь нет. Не знаю, что будет потом. Притом его теперешняя, всегдашняя забота об устройстве дома как можно комфортабельнее и роскошнее положительно наводит на меня тоску. А дом, действительно, комфортабелен до неприятности», – пишет жене Серов. При серовской скромности – «в квартире ни ковров, ни тканей, нужных для живописи, ровно ничего, кроме нескольких жестких стульев стиля Жакоб и пианино, никаких украшений, нет даже картин на стенах» (так описывал квартиру учителя художник Н. П. Ульянов, которого в шутку называли «Серовым для бедных») – остроуховский особняк не мог не вызывать раздражения. Семнадцать комнат, «гостиная ореховая Людовик XVI», «спальня английская светлого дуба», зимний сад, два рояля, шесть экипажей и т. д.

Демократичный Серов, даже став необычайно популярным, продолжал выживать с трудом: приходилось давать уроки детям из богатых семей, не доставлявшие большого удовольствия («Преподавать вообще я не люблю – учеников, и бездарных и талантливых, всех не люблю»), писать заказные портреты, часто откровенно не симпатизируя своим моделям. Если раньше он писал тех, кто нравился, то теперь, поступив, по словам Николая Ульянова, в «общее пользование», вынужден был принимать заказы от «всяких людей». Ближайший же его приятель, получив за женой солидное приданое, оказывается в совершенно ином положении. Ему нравятся его новые родственники, нравится быть обеспеченным, нравится обставлять особняк, пить любимое «бордо», принимать гостей, устраивать музыкальные вечера, покупать картины и путешествовать.

Со временем в их отношения вновь вернется былая теплота, хотя каждый продолжит вести свой образ жизни. Окончательно помирит их работа в Совете галереи и вновь возникшая общность интересов. Их так и будут называть – «лагерь Остроухова – Серова». Остроухов, как и в молодости, будет заботиться о Серове, будет дневать и ночевать у постели больного друга после первого приступа его неизлечимой болезни, а после смерти в 1911 году возьмет на себя хлопоты по похоронам и постарается материально обеспечить большую серовскую семью. Шестнадцать работ художника, считавшего в бытность членом Совета неэтичным продажу своих картин, купит, благодаря стараниям Ильи Семеновича, возглавляемая им Третьяковская галерея.

Уполномоченный Третьякова

Даже в самые тяжелые времена, когда Остроухов был отстранен от управления Третьяковской галереей, он не стремился приписывать себе несуществующие заслуги. «Вы слишком сказали в вашей статье, что я работал с Павлом Михайловичем по собиранию Галереи в течение двадцати лет. В действительности, находясь вблизи и в дружественных отношениях с покойным, я принимал при его жизни некоторое участие в жизни создававшейся им галереи, – подкорректировал Илья Семенович С. В. Яблонского (Подресова) из «Русского слова», явно переоценившего степень его близости с Третьяковым. – В 1885 году Павел Михайлович уполномочил меня, в случае появления интересного для Галереи художественного произведения, в его отсутствие… приобретать таковые за его счет по моему усмотрению. И этим правом в отлучки П. М. за границу я иногда пользовался». (Подчеркнуто И. С. Остроуховым.)

Про приобретение по «усмотрению» ничего не известно, но то, что в 1888 году с подачи Остроухова к П. М. Третьякову попала серовская «Девушка, освещенная солнцем», факт общеизвестный. Серов в то время жил в Петербурге, а Илья Семенович остался в их общей мастерской на Ленивке, которую покинет после женитьбы. «Что твои пейзажи? И сам каково поживаешь в своей мастерской, на этот раз неприкосновенно твоей, любезный друг Илья Семенович?» – интересуется Серов, напоминая об обещании «отписать» подробную рецензию о произведениях, выставленных на конкурс в Московском обществе любителей художеств. «Тебе это ничего не стоит, право же, а меня обяжешь – не этюдом, конечно» (тонкий намек на коллекционерскую страсть друга.) Серов тоже участвует в конкурсе, поэтому просит «позаботиться» о своих картинах. «Сейчас вместе с Третьекашей (Николаем, сыном Сергея Михайловича Третьякова. – Н. С.) устроили выставку… Твои вещи поставили, разумеется, самым любовным образом», – докладывает Остроухов. Он сильно продвинулся «по общественной линии» и, как было замечено добросовестным комментатором серовской переписки, «занимает видное место в ряду московских художников и становится на короткую ногу с большинством из них». – В воскресенье будет у меня Павел Михайлович, и я беру (по его просьбе) твой портрет твоей кузины, чтобы ему показать. Ты ведь мне дал carte blanche на это».

Художнику продавать свои работы сложно: надо назначать цену, торговаться. Человеку искусства такое противопоказано. «Нельзя ли вам – тебе, Мише, Николаю, Савве Ивановичу как-нибудь оценить сей ландшафт. Дело в том, что я сам совершенно не могу… Ты, например, ценишь его в 400-500-600, кажется, Савва Иванович в 100, я в 200», – мечется Серов. Остроухов тоже художник. Но он и коллекционер. А между коллекционером и дилером (в терминологии того времени – торговцем искусством) грань часто неразличима, поскольку постоянно что-то покупается, выменивается, перепродается. Об Остроухове же годы спустя вообще будут ходить слухи, что он чуть ли не контролирует московский антикварный рынок.

Остановимся пока на достоверных фактах, а они свидетельствуют о том, что, несмотря на огромную разницу в возрасте (Остроухов был вдвое моложе), великий собиратель Павел Михайлович (вот уж кто действительно был человеком имени-отчества) и Илья Семенович состояли в дружеских отношениях. Хотя на «ты», как считал Репин, не переходили. Третьяков оценил знания и «глаз» Остроухова еще до того, как тот женился на Наде Боткиной, сделался родственником и их общение перестало кого-либо удивлять. Первое появление Павла Михайловича у Остроухова на Ленивке (от Толмачей до Волхонки, через мост, рукой подать) письменно засвидетельствовано и датировано 1885 годом.

Илья Семенович был для Третьякова не столько художник (повторять, что он называл остроуховское «Сиверко» лучшим пейзажем в собрании, больше нет сил), сколько свой брат-коллекционер. «Познакомившись ближе… он был удивлен правильностью его суждений, глубокой культурностью, художественным чутьем, – вспоминал сын первого смотрителя галереи Н. А. Мурдогель, который не только вырос в галерее, но и прослужил в ней шестьдесят лет. – Нам он постоянно говорил: "Внимательно слушайте, что говорит Остроухов о картинах. Это – самый лучший судья по живописи"». Мурдогель (на самом деле фамилия эта украинская и должна звучать как Мурдогеленко) утверждал, что своими глазами видел, с каким вниманием Павел Михайлович всякий раз слушал Илью Семеновича. «Действительно, Остроухов был судья очень строгий, картины любил и понимал, – заключает смотритель свой простодушный мемуар. – В одном только не соглашался Третьяков с Остроуховым – с открытием при галерее отдела иностранных художников. Остроухов полагал, что этот отдел он будет собирать лично, но Третьяков говорил, что отдел будет нарушать цельность галереи. Галерея должна быть чисто русской. Тогда Остроухов организовал свой музей…»

Так ли это было или служителю пригрезилось на старости лет, сказать нельзя. Перечислить картины, попавшие в Галерею при посредничестве Остроухова (да и были ли таковые вообще), тоже не представляется возможным. Но «продвижение» Серова – целиком и полностью его заслуга. «Что это вздумалось Павлу Михайловичу смотреть мою кузину? Что ж, показывай, рад, что меня при этом не будет. Мне всегда как-то болезненно неловко показывать свои произведения П. М.», – пишет Серов, узнав, что Илья «сватает» портрет Маши Симонович.

«Сегодня был у меня Павел Михайлович и видел твой портрет. В раме он очень выиграл и ему серьезно, кажется, понравился. На днях он хотел побывать у меня еще раз, чтобы посмотреть его. На всякий случай сообщи цену (я полагал бы для выставки 500, П. М. – 400). Мне ужасно хочется, чтобы он был в галерее!» Серов согласен. «Выставляю его вещь как вашу собственность», – телеграфирует Остроухов Третьякову, по обыкновению резервировавшему картины до открытия выставок (что однажды даже вызвало негодование государя, лишившегося возможности купить понравившуюся работу).

«Ну, вот и поздравляю тебя, наконец, милый Валентин Александрович, с получением, так сказать, патента: твое имя в Третьяковской галерее. Я этому так рад, что страсть. – Пробило два часа ночи, а Илье не терпится описать все в подробностях. – Оказывается, П. М. прислал мне в письме на Волхонку свое желание приобрести твою вещь на известных тебе условиях на следующее же утро после нашего свидания в концерте, но… я в мастерскую не заглядывал, потому что оба дня, не покладая рук, работал над устройством выставки; приезжаю туда на третье утро и нахожу на столе письмо П. М., сейчас же поехал к нему…»

«Вот Семеныч – единственный – просто не ожидал такой с его стороны обо мне заботливости, право», – пишет Серов Е. Г. Мамонтовой (считалось, что Илья Семенович уж точно не способен на бескорыстное чувство). И растроганно – Остроухову: «Ты оказываешься единственным порядочным человеком из моих московских друзей-приятелей… Могу сказать только: спасибо и спасибо. Если тебе хочется от меня чего-нибудь более существенного или вещественного, чем одно спасибо, – предлагаю – "Венецию". Согласен?»

Не будем подозревать Илью Семеновича в корысти: получение «премии» в собирательской этике зазорным не считается, хотя об Остроухове и шла дурная слава выклянчивателя этюдов (собирать картины средства не позволяли). Да он и сам не стесняется этого, когда пишет Серову, что готов идти с ним на пари – «разумеется, на этюд!». Или взять случай с Левитаном, чуть ли не силой заставившим Илью Семеновича вернуть работу. Диалог этот, прямо по Хармсу, воспроизвел художник Владимир Соколов: «– "Я возьму этюд себе, а ты, – И. И., мне подпишешь его после". – "Я его отдать не могу!" – "Да мне он очень нравится". – "Мне он тоже нравится". – "Я все-таки его возьму, а ты мне его подпишешь"… Напористый Остроухое тянул к себе этюд "Владимирка", написанный на фанере, и умолял Левитана подарить ему его. Он даже положил этюд в боковой карман пиджака. Но Исаак Ильич не соглашался, говоря, что этюд этот ему дорог по воспоминаниям. Остроухов вынул этюд из кармана, но зато выпросил другой. Позавидовал я ему тогда…»

Переплетчиков даже записал в дневнике, что Остроухов «перестал выклянчивать этюды», только когда женился на Боткиной. Впрочем, числились за ним и благородные поступки, которые он особо не афишировал. Однажды, дело было еще до женитьбы, он решил пожертвовать Галерее рисунок Федора Васильева, правда, «на двух условиях»: пометить, что это «дар такого-то», и, если Павлу Михайловичу случится приобрести более характерный рисунок художника, подаренный возвратить. Третьяков приехал засвидетельствовать благодарность «за великодушный поступок, достойный подражания», лично. Несколько лет спустя, накануне передачи Галереи городу, Павел Михайлович именно Остроухова попросит внимательно обойти с ним Галерею и указать, какие вещи, по его мнению, «безусловно лишние или нежелательные». Илья Семенович таковых отметит порядка девятнадцати, и Павел Михайлович изымет все до одной.

Павел Михайлович обеспечил свой музей не только деньгами, но и продумал систему управления. Вопрос этот он намеревался решить по-родственному. Передав после смерти брата Сергея Михайловича галерею городу, Павел Михайлович превратился из собственника в пожизненного попечителя. В случае же его смерти попечителем становился племянник, единственный сын С. М. Третьякова, – своих наследников у Павла Михайловича не было: младший сын скончался от скарлатины, а старший сын Михаил был болен от рождения.

В 1896 году Николай Сергеевич Третьяков внезапно скончался (он был ровесник и приятель Остроухова, занимался вместе с ним живописью и упоминался в его письмах под ласковым именем Третьекаша) и место попечителя оказалось вакантным. К счастью, у Павла Михайловича имелось на примете «достойное лицо».

Руководство галереей Дума поручила коллегиальному органу – Совету, идея создания которого якобы принадлежала Остроухову, предложившему составить его из членов семьи Третьяковых, художников и коллекционеров. Еще имелась почетная должность председателя Совета, каковая отводилась городскому голове, коим тогда являлся князь В. М. Голицын. По просьбе князя Илья Репин дал характеристики членам Совета, который тому предстояло возглавить.

«1. Александра Павловна Боткина… Ближайшая наследница П. М., ближе всех знакомая с симпатиями и планами покойного отца. Хотя еще молодая, но умная, энергическая особа с большой любовью и пониманием искусства, как выросшая в этой галерее. 2. Илья Семенович Остроухов. Близкий приятель покойного, уже много поработавший с ним в галерее, как собиратель художественных произведений сам хорошо знающий ценности этого дела – человек с несомненным вкусом в искусстве, деятельный, чуткий, сам талантливый художник. 3. Илья Евменьевич Цветков – необходимый элемент консервативного характера в искусстве, чтобы иногда и сдерживать молодые порывы двух первых членов комиссии; человек, любящий искусство и хорошо, по опыту, знающий ему цену». Валентин Серов, выбранный «от художников», в рекомендациях не нуждался.

В марте 1899 года Совет принес присягу и приступил к исполнению обязанностей (работа, заметим, велась на общественных началах и денежного вознаграждения не предусматривала). Сначала пришлось сосредоточиться на строительных делах и спешно начать перестраивать дом, в котором жило семейство Третьяковых и который после смерти Павла Михайловича покинуло, равно как и собственно галерею. Внешний облик Московской городской художественной галереи П. М. и С. М. Третьяковых был для московских властей, несомненно, вопросом престижа. Краснокирпичный фасад, придуманный В. М. Васнецовым, одевшим старинный особняк в Толмачах в одежды а-ля рюс, устроил всех. О том, что галерея – городская собственность, напоминал герб Москвы с Георгием Победоносцем, исполненный Николаем Андреевым. Барельеф из песчаника был первой работой скульптора, начинавшего, с легкой руки Остроухова, карьеру монументалиста.

Лидерство Остроухова во всем, что ни делалось – от переговоров с подрядчиком до покупок картин, – было очевидным. Ни собирательство, ни тем более живопись не позволяли развернуться. Теперь в распоряжении Ильи Семеновича имелся главный московский музей, где он чувствовал себя хозяином, где мог управлять, наставлять, поучать. Боткина и Серов не стремились да и при всем желании не могли отдавать галерее столько времени. Для Остроухова же новое поприще открывало возможность взять реванш. Как художник он делался год от года фигурой все менее заметной, как пейзажист, «определявший лицо» передвижных выставок 90-х годов, уходил в историю. Здесь надо отдать должное Александру Бенуа, не забывшему в своей «Истории русского искусства» воспроизвести остроуховское «Сиверко», и Грабарю, написавшему о нем проникновенные строки во введении к своей «Истории» («Бодрость живописи, ясность мысли и свежесть чувств»), назвав лучшим русским пейзажем 1880-х годов, даже более значительным, нежели левитановские картины.

Павлом Михайловичем Остроухов, конечно, не стал, но и «Илья Семенович» в начале 1900-х звучало весомо. Его голос – купит – не купит – был способен изменить биографию художника. («Какой-то художник из молодых… застрелился, оставив записку, что в смерти моей винить Остроухова. Вот и попечительствуй тут!» – пожаловался он однажды Боткиной.) «Остроухов – фактический диктатор в области изобразительного искусства», – с раздражением было сказано про него. С его знакомствами и связями лучшей кандидатуры для собирания произведений для международных выставок нельзя было найти: он попробовал себя в качестве устроителя русского художественного отдела на Парижской выставке 1900 года и сразу удостоился французского ордена Почетного легиона.

Как член Совета галереи Остроухов вынужден был постоянно лавировать: не ошибиться с новыми именами и не упустить шедевр классика, пополнить галерею и не обделить собственную коллекцию. Друзья подбадривали его. «Искренне желаю Вам обновить галерею Малявиным, столь искренне желаю, чтобы галерея вместила в себя все, что и впредь появится свежего, талантливого, будь то произведение с громким именем автора или и вовсе без такового», – напутствовал М. В. Нестеров. Если его личные покупки никого не волновали, то за каждое второе приобретение для национальной галереи Илью Семеновича разве что только не бичевали. Довольно скоро в Совете образовалось две партии с настолько противоположными на искусство взглядами, что компромисса ожидать не приходилось. Само собой, слухи о междоусобице дошли до вездесущих газетчиков, выбравших своей мишенью главного активиста Остроухова. Статья за статьей прицельно били по Илье Семеновичу, подготавливая думское голосование о продлении полномочий старого Совета, заканчивавшихся летом 1903 года. Разумеется, Остроухов оказался единственным, кого не переизбрали. Его, кто не пропускал ни одного заседания Совета, кто первым появлялся на выставках, дабы ничего не упустить, его, кто знал расположение каждой картины и каждого рисунка! Цветков ликовал. «Поздравляю вас с избранием в члены Совета и с победой над этим глупым и пьяным самодуром – сектантом И. Остроуховым, – поздравлял Иван Евменьевич занявшего остроуховское место Н. П. Вишнякова [157]157
  Николай Петрович Вишняков
  (1844 – после 1927) – художник – любитель, гласный Московской городской думы (1907–1912), член совета галереи (1903–1905). Происходил из купеческой семьи, занимавшейся золототкацким производством. Окончил естественное отделение Московского университета, увлекался геологией, собрал коллекцию минералов и окаменелостей.


[Закрыть]. – По просьбам и проискам его и его друзей, гг. газетчики расхваливали его целую неделю… Несмотря на это здравый смысл избирателей взял верх, и г. Остроухов получил заслуженное устранение от дел».

Илья Семенович был раздавлен. Возгласы сочувствия, репинские стенания: «Боже, в чьих руках теперь галерея!» – исправить ничего не могли. «Сие грустное событие есть акт большой несправедливости, ибо я считаю И. С. человеком, необходимым галерее, которого трудно заменить кем бы то ни было (несмотря на его подчас властный тон и т. д. и дипломатию, которая, однако же, ни к чему в конце концов не привела)… Ужели это интрига? Если же интрига, то что же – крайность направления в пресловутых покупках (ему лично приписываемых?!), – писал А. П. Боткиной расстроенный Серов. – Вчера получил письмо от И. С. – он умоляет в видах самой галереи не вздумывать мне подавать в отставку… Уходить все равно придется и, вероятно, очень скоро – ибо находиться в положении И. Е. Цветкова… и обучать исподволь купно с его единомышленниками кн. Голицыным и г. Вишняковым так называемому декадентству (в этом, разумеется, обнаружится наше гражданское мужество в борьбе, так сказать) – более чем грустно, считаю прямо невозможным для себя…»

Весь предыдущий год Остроухов с Серовым убеждали Цветкова с Голицыным, что вкусами публики в вопросе покупок руководствоваться нельзя, поскольку новое, смелое и талантливое в искусстве редко имеет при своем появлении широкий успех. Хрупкий мир между фракциями нарушили вполне невинные «Портрет девушки» Федора Боткина (жившего в Париже кузена жены Остроухова) и карикатура Павла Щербова. Академик М. П. Боткин (приходившийся жене Ильи Семеновича дядей), вместо того чтобы поддержать родственника, заявил в интервью, что покупки Совета «разжижают» галерею и вообще ее недостойны. Не говоря уже о потраченных суммах. («Я бы еще понимал купить "Аленушку" за 500 руб… но платить семь-восемь тысяч – это абсурд».)