Текст книги "Маримба!"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Да нет, мне отлично! Просто это так звучит… Дико… Ты – с мужчиной.

– С мальчиком, мам, с мальчиком! With a boy! Тебя так больше устраивает?

– Да. Всё. Говори дальше. Был купальник. Так. Надела тайком.

– Да, тайком, – кивнула Катька.

– Черный?

– Черный.

– Та-ак, хорошо. Поп-группа «Серебро». Секс-символ муниципального района Хорошево-Мневники Катя Данилевская, с ногами, которые растут от шеи, в черном купальнике и грудью второго размера, в четырнадцать лет. Отлично. Хорошо, что Данилевский сейчас далеко, абсолютно не в курсе и единственное, что его волнует, это хорошо ли поела его жирненькая дочка…

– Мам… – Катька с большим трудом, но набрала полные глаза слез.

– Поплачь-поплачь, секс-символ!

– Мам, у меня сороковой российский размер, почему я жирненькая?

– Тебя только это задело? А то, что ты… вообще… в черном купальнике… со своими ногами…

– А с чьими ногами мне было идти на пляж, мам? – мирно спросила Катька, заплакать ей так и не удалось, она изловчилась и поцеловала меня в нос. – Ну не сердись! Он очень хороший, смешной!

– Разглядывал тебя на пляже?

Катька потупилась.

– Разглядывал.

– И что, – тяжело вздохнула я, – ему понравилось то, что он увидел?

Катька подняла на меня смеющиеся глаза.

– Понравилось.

– И что он сказал в результате?

– Что я… моложе на восемь лет.

– Удивительно, какое откровение! Ну ладно, а как вы поплавали?

– Да плавать невозможно было. Волны высокие… И он не очень любит море.

– Ну да, понятно, литовский синдром. Живут у моря, а свое море не любят. Холодное, суровое… Ну попрыгали хотя бы в волнах?

– Попрыгали, – вздохнула Катька. – Но с тобой веселей, мам. Он… как-то не очень радовался, что ли.

– Боялся?

– Может, и боялся. Попрыгали пять минут и вышли. Он сказал, что предпочитает плавать в спокойной воде. В озере.

– Может, плавать не умеет вообще?

Катька пожала плечами.

– Какая разница, мам…

– Все равно нравится, да?

– Да, – кивнула она. – Очень нравится.

– Не понимаю.

А должна понимать.

– А что нравится-то, Кать? Мордашка?

– Ну… мам… он такой… беззащитный, когда в очках… А без очков красивый.

– Смена гендерных полюсов, я же говорю. Что хорошего в том, что мужчина беззащитный? Ты его защищать, что ли, должна? А красивый – это вообще ужасно, поверь мне! Сама выбирала красивых… Как липкая лента будет… для посторонних мух! Ладно. О чем вы говорили?

– Обо всем! – счастливо засмеялась Катька. – Обо всем, мам! О музыке, об Интернете, о Литве, обо всем! Так здорово!

– Да уж куда здоровей! – отмахнулась я. – С велосипеда падает, плавать не умеет, в волну не ныряет, нуждается в защите и опеке и жутко красивый, когда смотрит на тебя подслеповатыми глазами. Я тут фотографии посмотрела на его страничке в «Фейсбуке», пока тебя не было, мне показалось, что у него зрачки как-то не фокусируются в одной точке… Нет, тебе не казалось?

– Казалось, мам… – трагически согласилась Катька. – Что это, косоглазие, да? Это передается по наследству?

– Ка-а-атя-а-а-а! – закричала я так, что зашевелилась штора у раскрытого до полу окна.

Из-за шторы вышел испуганный кот, которого я кормлю по утрам и вечерам. – Какое наследство? Ты что, собираешься от него детей рожать? Тебе сколько лет?

– А зачем встречаться, если не думать о будущем? – на полном серьезе ответила мне Катька. – Мам, мне читать нечего. Пойдем в книжный, что ли?

– Пойдем, спросим, нет ли у них «Лолиты».

– Я прочитала вчера, в Сети… – проговорила Катька, не глядя на меня.

– Ясно! – горько усмехнулась я. – Тогда Лолиты-2, Лолиты-3…

– А что, есть продолжение?

– Есть!!! Пишется сейчас как раз, вот на этом компьютере! – Я изо всей силы стукнула по своему собственному ноутбуку. – Да черт побери! И ведь ни с кем не поговоришь обо всем об этом!

– Со мной поговори, мам, – дружелюбно предложила Катька. – Я тебя внимательно слушаю.

– Это я тебя внимательно слушаю, Катя Данилевская!!! Что было дальше?

– Девочкам в классе я бы наврала, мам, а тебе скажу честно. Ничего не было, к сожалению.

Я потерла сердце, которое как раз успокоилось. Слегка только подергивало и постукивало, мягонько так, тихонько… «Тук-тук… тук-тук-тук… Как там у вас дела? В вашем королевстве перевернутых зеркал, Лолит-велосипедисток и задастых, жутко обаятельных, искренних маримбистов?..» Маримба – это такой инструмент, на котором играют ударники, чьи родители никак не могут успокоиться, что их дети не захотели извлекать благородный звук из рояля или скрипки… на худой конец аккордеона или балалайки…

– Что?! – воинственно стала наступать на Катьку я, уже больше для проформы. – И даже не целовались?

– Мам, ну что ты так бесишься? У нас все почти девочки во втором классе уже целовались. Кто на даче, кто в лагере.

– Поэтому я тебя в лагерь и не отпускала!!! Не хотите ли вашу Катеньку по бесплатной путевке в лагерь отправить? Чтобы она там целоваться в восемь лет научилась? Нет, спасибо, не хотим!!!

– Мам, мам, – Катька погладила меня по плечу. – Ну успокойся. Мы с Лео не целовались. Ну, то есть…

– То есть… – я внимательно посмотрела на бурно зардевшую Катьку.

– То есть… Так как-то все было… Обязательно рассказывать?

Я отвернулась от бедной Катьки и столкнулась взглядом с самой собой в зеркале большого шкафа. Не юная, уже не красотка, скажем так – бывшая красотка, с двумя тяжелыми разводами и кучей душераздирающих книжек о любви, где истории всегда отлично заканчиваются, как положено, чтобы, закрыв книжку, хотелось жить дальше. Ведь в реальности не всегда хочется жить, когда закрывается последняя страничка самого твоего лучшего, самого интересного, самого искреннего романа…

Чего я пытаюсь добиться сейчас от девочки? Физиологических подробностей первого поцелуя? Чтобы смутить, перевернуть ее и без того перевернутую душу? Заставить вместе со мной смеяться над тем, что нежно, трепетно, хрупко?

Я подсела к Катьке и обняла ее.

– Ничего не надо говорить, дочка. Он – хороший?

– Хороший, мам.

– Ну вот и Аушра говорила – такой хороший мальчик. Хороший-прехороший.

Сколько вопросов хотелось мне задать сейчас Катьке. Сколько разных вопросов… Но я не спросила ничего.

– Ма-ам? Все хорошо?

– Все отлично, Катюнь. Ты ничего не ела.

– Не хочу, мам. Не лезет. Ты не переживай. Ничего такого не было.

В телевизионной академии жизни показывают все, что может быть во время и после поцелуя, и трехлетняя Катька когда-то, показывая на вполне мирно обнимающуюся на диване пару, хитро мне объяснила: «Знаис, сто они делают? Они детёв завожжают!» Детей заводят, крепко прижавшись друг к другу. Так что Катька отдает себе отчет, что может быть, когда целуешься с мальчиком в парке. Или… в дюнах… да в черном купальнике… Я перевела дух и постаралась спросить как можно нейтральнее:

– Он… прилично себя вел?

Насколько откровенные вопросы я могу ей задавать? Так, чтобы не сломать, не покарябать, не напугать?

– Прилично, мам. Очень прилично. И как-то нервничал…

– В смысле?

– Ну… Потом все молчал, вздыхал и говорил, что у нас разница восемь лет, разница восемь лет… Мам… На самом деле он просто меня в висок поцеловал. Сказал, что кожа нежная и что я маленькая. И тяжело вздохнул. У него вообще все на лице написано. Он очень искренний.

– Это хорошо. Правда, хорошо.

– И еще он… неиспорченный.

Ладно бы это сказала я! А вот откуда Катьке знать такие вещи? Кто испорченный, кто нет…

– Что ты имеешь в виду?

– Ну он так на все реагирует, знаешь… Как маленький. То краснеет, то так улыбается, что у меня просто сердце замирает…

– Так, садись, пиши.

– Что? – испугалась Катька.

– Письмо принцу своему! Цепеллину!

– Да почему Цепеллину-то, мам? Цепеллин мягкий, белый, пухлый, в жиже такой его всегда на тарелке подают… Леонард совсем не похож на цепеллин!

– Нет? А мне казалось – похож… А на кого он похож?

– Не знаю, мам. На мечту мою похож, – вздохнула Катька. – Что писать?

– Пиши: «Когда мужчине двадцать два года, а девушке – четырнадцать, он говорит: «Ты для меня слишком мала!» Когда мужчине пятьдесят, а женщине, обожающей его, сорок два, он говорит: «Ты для меня стара!»

– «Обожающей» как будет по-английски, мам? Adoring?

– Adoring… Не пиши про обожающую, не так поймет еще… «А когда мужчине сорок, а женщине тридцать два, он говорит: «Нормально, подходит, но лучше бы тебе было восемнадцать!»

– Всё?

– Всё.

– Посылать?

– Посылай.

– Хорошо, – Катька одним движением пальчика отправила письмо своему литовскому принцу. – Только он ничего этого не поймет.

– Почему, Кать?

– У него мозги по-другому устроены. Я спросила, не звучит ли мое имя странно для литовского уха, у них есть слово похожее, означает «чужая, иная». Но он не понял. Рассказывал мне, что имя интернациональное, но не литовское. Никак не могла ему объяснить. Так что уж такие сложности про возраст он не поймет.

– Катюнь… – Я осторожно взяла дочку за руку. – А вот тебе не мешает… м-м-м… языковой барьер? Или то, что у него, как ты выражаешься, с мозгами не в порядке?

Катька так же осторожно освободила свою руку.

– Я сказала «по-другому устроены». А языковой барьер не мешает. «Лолиту» он, кстати, не читал.

– Ты рассказала ему, о чем там речь?

– Да, сказала, что о самой юной «lover» в мире. Удобный язык английский, правда, мам? У нас пришлось бы уточнять – любовница или возлюбленная, а тут «lover» да и «lover». Правда?

– А есть разница? – пробормотала я.

Нет, я не готова, я не готова. Надо было уехать, надо было! Вот они эти сигналы, сигналы тревоги, поступавшие мне из загадочного параллельного мира, где знают всё, что было и что будет… Не оставаться мне велели, а уезжать! А почему же тогда сигналы были о том, что упадет самолет, если мы полетим? И сойдет с рельсов поезд? Почему я задыхалась от аэрофобии или представляла, как переламывается мой позвоночник, когда я буду затаскивать наши тридцатикилограммовые чемоданы в поезд на вокзале в Вильнюсе. «Перрончик там ого-го, высокий… как пить дать – надорвешься…» – шептали мои загадочные советчики, то и дело устраивавшие совещания в моей голове. Нет, что-то одно с другим не сходится…

– Мам, тебе звонят, не слышишь? – Катька кивнула на мой телефон, заливающийся ее собственным жизнерадостным голоском. «А я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты…»

– Ничего себе, первый раз допел до этой строчки… Что-то Данилевский очень терпелив сегодня… Привет!

– У вас все хорошо? – подозрительно спросил Катькин отец.

– Да. А что?

– Да что-то мне такая ерунда сегодня приснилась… Может, пива слишком много на ночь выпил…

Данилевский на моем веку запомнил два или три сна. Остальные он не помнит и думает, что они ему не снятся.

– И что тебе снилось?

– Да что-то тревожное про Катьку. Она не болеет?

– Егор, не спрашивай так, а то заболеет! Нет, она нормально.

– Кушает хорошо? – беспомощно спросил Данилевский, чувствуя, что что-то не так, и не зная, о чем спросить.

«Будешь говорить с ним?» – глазами спросила я Катьку. Та решительно покачала головой.

– Хорошо кушает, отлично!

– А… Там кавалеры всякие, мальчики… Вьются? – неуверенно продолжал Данилевский. – А то мне, знаешь, снилось… да смешно говорить… Как будто Катька на машине едет, на открытой, знаешь, вроде кабриолета, все что-то кричат, один только я не понимаю… И тут меня кто-то по плечу хлопает, поздравляет… Дядька бодрый такой, на деловитого гнома похож… Просто гном и гном, только одет не сказочно…

– Не в белый пиджак, случайно? – спросила я.

– В белый… – удивился Данилевский. – А ты откуда знаешь? Подожди, еще не все! А Катька, оказывается, замуж вышла… И я никак ее мужа, то есть жениха не вижу… И говорю: «А меня-то не спросили! Меня-то почему не спросили?» Я же отец…

– Отец, отец, – успокоила я его. – Еще какой отец! Самый лучший! Не переживай, тебя первого спрошу. Когда будет о чем спрашивать.

– А сейчас все хорошо? – уточнил Данилевский.

– Сейчас – да. Вот обсуждаем роман «Лолита».

Данилевский поперхнулся.

– А что – актуально?

– Да нет, просто по программе задали.

– А-а… Ну читайте, читайте, отдыхайте… Чтобы все хорошо было, да?

– Да-а-а! – заверила я его, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне.

Ну не объяснять же мне было Данилевскому, что у нас происходит. Почему? Потому что у него есть половинка. Которой он пересказывает все. Я никогда не была его настоящей половиной, и то он умудрялся поведать мне все, что знал о своих близких и друзьях. А уж своей юной, крепкой, уверенной половинке, которая еще играла в песочнице, когда мы с Данилевским встретились на этой земле, он точно разболтает все про Катьку. И чужая, возможно, не самая доброжелательная по отношению к нам женщина будет обсуждать наше хрупкое, тонкое, нежное. Нет уж.

– У нас все хорошо. Поели, поспали, поплавали, прочли книжку, обсудили.

– Вот-вот. Плавайте побольше! – Успокоенный Данилевский попрощался со мной искренне и душевно.

Мне хочется так думать. И не хочется представлять, что он, так же как и я, изо всех сил старается, чтобы его голос звучал искренне и душевно. Я не люблю тебя, Данилевский, очень давно не люблю, хотя поняла это совсем недавно. Иногда вдруг вспомню, как любила. Так отчетливо, что горячо становится в груди, перебирается куда-то повыше сердце, начиная свою песню одинокого ударника… Подступают неожиданно слезы… Но это совсем другая история. Там – где я его любила – Катька была маленькой, худенькой, светловолосой, с большой головой, мало кушала, задавала удивительные вопросы, а ее будущий Цепеллин плохо играл на пианино, стучал с утра до вечера по парте, выводя из себя учителей и мечтая об огромной ударной установке, в которой будет столько барабанчиков – больших, маленьких, средних, что по ним не перестучать за целый день – и руками, и палочками, и специальными щеточками, от которых получается такой удивительный, шепчущий звук… Стучал, не учил в школе русский – всё, танков нет и язык никто не заставляет учить, – не читал Пушкина, а тем более Набокова, косил глаза то на одну милую девочку, то на другую, ел с аппетитом мамины цепеллины и картофельные драники и не знал, что где-то далеко, за восемьсот километров, на той же тридцатой параллели, растет тонконогая, трепетная, искрометная Катька, которая однажды увидит его и скажет: «Ах!..»

* * *

Такое странное-странное ощущение. Я села рядом с Катькой. Она в задумчивости гладила пальцами краешек планшета. На экране рядом с именем ее литовского принца светилась зелененькая точка. Вот она пропала, вот опять появилась.

– Он сейчас онлайн, да?

– Да…

– А кто-то еще может сейчас с ним разговаривать?

– Конечно… Он хоть с пятью людьми сейчас может разговаривать одновременно. Может музыку слушать или фильм смотреть…

– Что, и с тобой в это время переписываться?

– Да…

Странно, вот прямо физически чувствуешь, что где-то сидит так же человек, ждет, что ты ему напишешь – я видела, что последнее сообщение было от него. “It’s a complicated question”.

– «Сложный вопрос» – это он о чем, Катюнь?

– Да!.. – махнула рукой Катька. – Не обращай внимания! Это он пишет, что был на полуторачасовом семинаре в Норвегии, слушал лекцию о том, как нужно собираться перед выступлением, чтобы не волноваться. Ты помнишь, какой он красный был на своем сольном выступлении во Дворце?

– Да помню, конечно… Очень жалко его было…

– Не жалей мужчин, мам!

– Хорошо, не буду, – кивнула я. – Что ты такая строгая с ним сегодня?

– Да не знаю. Что-то… – Она рукой как будто попыталась снять что-то перед лицом. – Что-то какие-то мысли… Не знаю, ерунда. Такса какая-то, дудка круглая, такая знаешь, крученая…

– Где?

– Да как будто вижу перед собой…

– Катюнь, ты бредишь? – я потрогала ее лоб.

– Нет, пытаюсь быть ведьмой, как ты.

– Не стоит, – я поцеловала ее в гладкий прохладный лобик. – Лучше будь счастливой и любимой. Ведьмами становятся не от хорошей жизни. Ясно?

– Ясно.

– А ты красивая, умная, талантливая…

– Ты тоже, мам.

– Да, но я выбирала придурков.

Катька вопросительно взглянула на меня.

– Папа не в счет! – предупредила я ее вопрос. – Данилевского я уже очень взрослая встретила, в двадцать пять лет. До этого успела ошибиться. Пару раз. А ты выбирай принцев, и все будет отлично.

– Мам…

– Да?

– Что-то мне кажется, что мой принц – «minibrain».

– В смысле?

– В смысле – минимозг. Валенок. Он… простой, что ли.

– Наивный?

– Ну да.

– Так это хорошо. Наивный, искренний. Правда?

– Правда.

Неиспорченный. Это я уже поняла и без Катькиных трогательных комментариев, проглядев мельком их переписку. Если бы я не знала, что этому мальчику двадцать два года, то не поверила бы. Детство, полное детство. Хотя не этот ли юноша, волнуясь, объяснял Катьке, что она для него слишком мала? Я увидела, что они вновь вернулись к обсуждению этого вопроса.

«Слишком маленькая?» – настойчиво спрашивает Катька, боюсь, не до конца понимая, о чем именно она сейчас заставляет говорить своего принца.

«Не маленькая… Но довольно молодая», – выкручивается принц, который, вероятно, сам не знает, что ему теперь делать – со своей природой, с Катькиной красотой, с запретной разницей в возрасте, с человеческими законами, которые он не готов нарушать, да и Катька тоже…

– Мам, связи нет…

– Пойдем поищем, где есть зона Wi-Fi…

– Полвторого ночи…

– Тепло, лето, звезды, Катька! Пойдем. Здесь же не страшно. Уровень преступности самый низкий в Европе.

– Точно, мам?

– Ну… мне так кажется, по крайней мере.

– А помнишь, как к нам в номер вор полез?

Конечно, я это помнила. В самый первый год. В самую первую ночь. В этой же самой комнате. Приехав в эту полудеревеньку-полугородок, тихий, практически сказочный, мирный, я так очаровалась и расслабилась, что оставила на ночь приоткрытое окно, отодвинула штору, у самого окна, распахивающегося, как дверь, до полу, положила рядом ноутбук, фотоаппарат… Под утро проснулась оттого, что в потолочном перекрытии скребутся мыши. Скребутся и скребутся. Охая и ворочаясь, я взглянула на окно. И глазам своим не поверила. Четыре утра – а уже работают садовники! И прямо у нас под окном. Кто-то тихонько возится. Потом этот кто-то просунул руку и стал ловко, привычно поворачивать ручку.

– Вы что-то хотели? – спросила я его.

Мужчина секунду смотрел на меня. Он видел, что в нашем небольшом номере никого нет, кроме меня и маленького ребенка. Но, подумав, продолжать не стал. Убежал. Я рассказала хозяйке и ее мужу об этом происшествии. Они смеялись. Я тогда еще не знала, что литовцы смеются по поводу и без. Удивилась их реакции. И с тех пор десять лет ставлю у приоткрытого окна тяжеленный стул. А на деревянный подлокотник стула – массивный подсвечник. Если полезут – будет приличный шум. И не оставляю у окна приманок в виде планшетов и видеокамер. Никто пока не лез. Но я помню нехороший взгляд того «садовника», свой испуг и всегда на ночь строю баррикаду.

– Что, пошли, мам? Я тебе тоже теплый палантин взяла.

– Пошли, а то твой Ромео уснет в ожидании следующего смайлика… Смешные вы! Созвонились бы, поговорили…

– Нет. Это другое. Писать лучше.

– А голос? Голос приятный у него, кстати? Ты не сказала.

– Приятный… – Катька улыбнулась. – Я спросила, поет ли он. У него такой… баритон, знаешь, мам.

– И…?

– Говорит, что только в ду́ше. Я сказала, что он “my favorite shower baritone”… Как-то по-русски коряво получается, да? Самый любимый душевой баритон…

– Оценил шутку?

– Не знаю… – Катька пожала плечами. – Смайлик послал. Большой. Значит, оценил.

* * *

Katja. Какую чудесную мелодию ты сегодня сыграл в своей сольной партии на концерте. Что это за произведение?

Leo. Не знаю… ☺

Katja. Как же ты играл?

Leo. По нотам…

Katja. Смешно… ☺

Leo. Мне понравилась твоя итальянская песня… я послушал в Youtube… ☺

Katja. Спасибо

Leo. Ты красивая ☺

Katja. ☺

Leo. У тебя красивый голос, очень волнующий… ☺

Katja. Спасибо…

Leo. Красивые волосы… красивые глаза…

Katja. Мне приятно…

Leo. С тобой интересно…:))

Katja. … ☺

Leo. Ты вся сияешь… не знаю, как это по-английски… понимаешь?

Katja. Да

Leo. Но ты такая маленькая… такая еще маленькая… слишком маленькая для меня… Слишком молодая…

Какой раздражающий, унизительный рефрен. Кажется, мне опять очень мешает мое классическое воспитание. Кажется, русская литература, приучившая меня с детства думать категориями души, души и только души, опять ошиблась. Нет, все неправда в русской литературе, все вранье и обман. Никто так не живет. Возможно, должен жить, но не живет. Это цивилизация спаривающихся зверьков. Катька слишком молода для секса. Вот и все. Об этом пишет милый, застенчивый, легко краснеющий мальчик. Ему двадцать два года. Ему нужна близость. Иных отношений он не понимает. И он не Печорин и не Онегин. У тех хотя бы мозги были. «Уроки в тишине» юным девам они тоже давали, дай боже какие, если я правильно понимаю великих классиков. Но их герои были личности. А наш – minibrain. Минимозг. Наномозг. Он провинциал – какая разница, где находится его деревенька, за Уралом или на Балтике? Он смотрит мультсериал «Симпсоны» про неприличных рисованных уродцев и глупые американские шоу. Он не читал Набокова и Пушкина.

«Ты читал «Евгения Онегина»?» – спрашивает Катька.

«Нет, а кто это?» – спокойно интересуется наш минимозг.

«Это Пушкин», – объясняет Катька.

«Мы советскую литературу не проходим…» – слышит она в ответ от своего принца.

Еще он не знает, как называется пьеса, которую он вчера играл на концерте. Играл и играл, какая разница. Ему дали ноты, он сыграл. Но он нравится Катьке. Очень нравится. Чем? А чем мне когда-то понравился Данилевский, у которого в каждом углу сидело по заплаканной любовнице, а дома – милая трогательная жена в очечках и с грудным ребенком? Я не знала ни про любовниц, ни про жену. Я подошла к Данилевскому, случайно, по делу. На меня как будто подул горячий ветер. Меня обожгло. На пятнадцать лет обожгло. Я ослепла, оглохла, попала в другой мир. Где есть он, его глаза, его улыбка, его молчаливый вопрос, ответ на который понятен. «Да, да! Конечно, да…»

Так и Катька. При чем тут Симпсоны и провинциальные замашки ее литовского принца? При чем тут легкое косоглазие и внятная неспортивность? Она попала в его поле, оно совпало с ее невидимым, таинственным полем. Они сопряглись, эти загадочные поля, и раздалась мелодия. Та, которую не спутать ни с чем. Мелодия любви. Больше не надо ничего говорить.

* * *

Katja. Что же мне делать?

Leo. Не знаю.

Katja. Я же не могу стать взрослее, чем я есть…

Leo. Не можешь…

Katja. А ты можешь подождать, пока я вырасту?

Leo. … ☺

Katja. Нет?

Leo. Не знаю… Ты мне нравишься…

Katja. Ты мне тоже.

Leo. Я знаю. Это и пугает.

Katja. Пугает?

Leo. Да…

Katja. Хочешь, я скажу, что ты мне больше не нравишься?

Leo. Нет, не хочу…

Katja. Давай завтра опять покатаемся на велосипедах или… просто погуляем…

Leo. Не знаю…

Katja. А давай, как будто мы просто два музыканта… Будем говорить только о музыке…

Leo. … ☺

Katja. Давай?

Leo. Вряд ли у нас это получится… Ты слишком красивая…

Katja. Вот смотри, меня мама сняла вчера на море, на закате. Хорошая фотография, правда?

Leo. ☺☺☺

Katja. А вот – ты. Я тебя сняла. Ты похож на викинга. Только причесанного. У тебя сегодня на концерте была такая необычная прическа. Тебе очень идет.

Leo. Это просто случайность… Так ветер подул. Спасибо…

Katja. Только не ставь себе на страничку.

Leo. Хорошо. А почему?

Katja. Потому что я не хочу, чтобы другие девочки тоже увидели, что ты похож на викинга…

Leo. ☺

Katja. Я пробовала играть этюды, которые ты сочинил. Очень красивые и трудные, у меня не хватило пальцев.

Leo. На чем ты играла?

Katja. На пианино, в клубе у Аушры есть пианино…

Leo. Но это этюды для трех тумтумсов! Какая ты смешная!

Katja. Для ударных?

Leo. Да… ☺

Katja. Я замерзла. На улице стало совсем холодно. И мама беспокоится, что меня так долго нет. У нас в комнате опять не работает Wi-Fi. Я наверно, пойду домой.

Leo. Мне на самом деле тоже нужно спать.

Katja. Goodnight

Leo. Goodnight…

Katja. ☺

Leo. ☺

Katja. ♥♥♥♥♥

Leo. OOOps! You are toooooooooooooooooooo young!

Katja. Для чего – слишком молодая?

Leo. Для ♥♥♥♥♥

Katja. ♥♥♥ !!!!!!!!!!!

Leo. ☺

Чувствуя себя шпионом, разведчиком и свиньей одновременно, я перечитывала и перечитывала их переписку. Какой же гад, а! Лежит у себя дома на диване, в тепле, в уюте и разглагольствует, а маленькая девочка сидит ночью на улице, завернувшись в плед, и пишет ему окоченевшими пальчиками, что он викинг. Какой он, к черту, викинг! С укладкой из парикмахерской, я видела эту «случайность» у него на голове! Хотел понравиться Катьке, пошел причесался… «you’re toooooooooo young…» «ты слиииииииишком молода…» Идиот…

Я остановила себя. Какой смысл его ругать? И за что? За то, что ему нравится Катька, правильно нравится, со всеми вытекающими, и он порядочный человек, не хочет нарушать законов нравственности? А он точно думает о нравственности?

– Кать, скажи ему, что осенью мы приедем в Вильнюс.

– А мы правда приедем?

– Правда. Там будет большая книжная ярмарка. Меня пригласили.

– Ух ты…

Катька побежала и тут же набрала на планшете сообщение.

– Прочитал?

– Прочитал.

– Что сказал?

– Прислал большой смайлик.

Удобно, черт побери. Как потом упрекать? «Ведь ты мне сам говорил – «смайлик», «смайлик», а теперь что?»

– Он спрашивал тебя, когда мы уезжаем?

– Мам, мы столько раз уже уезжали… А когда мы уезжаем?

– Послезавтра. В крайнем случае – в понедельник. Или в среду.

Катька счастливо засмеялась:

– Ты больше не хочешь к своим цветам?

– Мой главный цветочек со мной, – вздохнула я. – И он влюбился. Что же мне делать теперь?

Катька прижалась ко мне.

– Спасибо, мам, что ты меня понимаешь…

– Ага, понимала бы я еще, что происходит… Вообще было бы здорово…

… – Мам, хочешь я тебе покажу, как он меня за руку сегодня держал?

– Покажи… Ясно… Но в висок больше не целовал?

– Нет. В висок нет. В нос поцеловал.

– В нос? – Я засмеялась.

– Ну да, в нос. И даже так меня оттолкнул, знаешь.

– Почему?

– Я хотела его… обнять…

– Ясно. Не справляется.

– С чем? – спросила Катька и тут же покраснела.

– С законами бытия, – вздохнула я.

– А вот Ромео и Джульетта…

– Ага. И еще фильм такой был «Вам и не снилось». А также глубокоуважаемые Лолита, Суламифь, и если хорошо покопаться по мировой классике, то четырнадцатилетних любовниц еще целый ворох найдем. Пушкин, Толстой, Лермонтов. Эссе не хочешь написать в этом году? На окружной конкурс? Тебе учительница по русскому и литературе как начнет предлагать темы для исследования, ты руку подними и скажи: «Тема: Самые молодые любовницы в мировой классике». А? Как? Звучит?

– Мам… Что ты так завелась? Мы же уезжаем.

– Да, уезжаем.

– И он завтра вечером идет со своими одноклассниками пить пиво.

– Вот это правильно. Подальше от соблазна. Чем с тобой пить кока-колу и вздыхать, лучше с одноклассниками пиво хлебать и ржать.

– Мам…

– Да!.. – я махнула рукой. – Влипли. Сами виноваты. То есть я виновата.

– Мам, а ты бы хотела, чтобы ничего этого не было?

– А ты?

– Я бы – нет…

… – Мам, мам! Лео сегодня будет в клубе соло играть!

– Что, висит афиша?

– Я не видела… Нет, просто он написал. Что его папа договорился с музыкантами, у которых там концерт. Привезут маримбу, и Лео сыграет.

– Молодец папа… – пробормотала я.

– Что? – подскочила ко мне радостная Катька. – Мы пойдем, да?

– Пойдем.

– Бесплатно, на балкон?

Аушра разрешила нам как почетным гостям приходить и уходить в любое время, без билетов, и смотреть концерт с высокого, очень уютного балкона, где, так же как внизу, предлагают кофе, горячительные напитки, ароматные горячие сухарики с сыром и чесноком. Если играют джаз или музыку в стиле ретро – это еще ладно. Но когда в клубе выступают классические музыканты, для меня, выросшей на утренних абонементах в Московской консерватории, это немного странно. На абонементных концертах было невыносимо скучно, время тянулось бесконечно, музыка казалась бессмысленно сложной. Но как-то год от года, осень от осени – я запомнила почему-то именно осенние холодные воскресные утра, в которые меня, невыспавшуюся, дедушка тащил на улицу Герцена, она же Большая Никитская, – бесконечные музыкальные кошмары стали привычными, потом перестали казаться мне кошмарами, потом стали короткими и приятными. А там как раз и абонементы закончились, вместе с детством. И дедушка перебрался на полочку, откуда все мои любимые и дорогие смотрят с фотографий, как мы тут с Катькой справляемся, без них.

Так что на концертах классической музыки в клубе Аушры я сухарики не ем и Катьке не даю. Катька, приученная с трех лет слушать любую музыку – и классику, и джаз, и фолк, – смиренно спрашивает:

«Без сухариков?»

«Без», – киваю я.

«Ну и ладно, – легко соглашается она. – Музыку послушаем. А то, когда чавкаешь, половину не слышишь. Но когда-нибудь, на самом несерьезном концерте, ты мне купишь сухарики, да?»

– Ну что, по пиву и по мисочке чесночных сухариков? – подмигнула я Катьке, когда мы уселись за столик в первом ряду.

Как в любом порядочном клубе, места продавались пронумерованные. И мы не пошли на наш бесплатный балкон, купили себе билеты в кассе, чтобы сидеть близко к сцене.

– Ма-ам!.. – Катька укоризненно посмотрела на меня. – Ты шутишь? Ну какие сухарики? Тем более пиво… Кто у нас в семье пиво пьет? Данилевский твой – в пост, когда ему водку нельзя?

– Егор вообще-то мне сто лет как чужой, и он при этом – твой отец, Катя, – напомнила я.

– И о родителях надо с уважением, – кивнула Катька. – Прости, это я так. Как ребенок неполной семьи, задираюсь к тому родителю, который ближе. Не обращай внимания, мам…

На сцену заранее была выкачена маримба. Катька поровнее устроилась на стуле. Я покосилась на нее и вздохнула – сидит радостная, сияющая, красивая до невозможности, в нежном платьице с тоненькими лямочками на загорелых плечиках, с распущенными, сильно выгоревшими волосами. Неотразимая, глупая…

– Ты волнуешься, мам?

– Я?

– А я волнуюсь что-то. Как будто мне выступать.

– Эх, надо было мне тоже договориться, чтобы ты спела…

– Ты что, мам? Сегодня?

– А что? Добавили бы к их художественной самодеятельности московского лоска…

– Мам, зачем ты так? Лео – хороший музыкант…

– Кать, я шучу, не знаю, как тебя успокоить. От тебя просто током бьет. За принца своего волнуешься?

– Ну да. Может быть, не стоило садиться на первый ряд?

– Сиди спокойно, получай удовольствие.

В первом отделении играло знаменитое в Литве джазовое трио. Коротко, почти под бокс стриженная седая певица пела и так, и сяк, гоняла по странам и континентам, удивляла то диковинными африканскими напевами, то сложными мелизмами. Музыканты, выступавшие с ней, то и дело меняли инструменты, для некоторых я названий даже предположить не могла.

– Что это, мам? Как называется? Это барабанчик, да?

– Да, ножной, одновременно с дудкой… Не знаю… Глубоко африканское что-то…