Текст книги "Маримба!"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я увидела, как Катька смотрит на… нет, не на Норейку, конечно. На народного артиста смотрела я, думая о вечности, старости, быстротекущей жизни, о феномене голоса, таланта, об акустике католических соборов, о бесконечности, о непостижимости гармонии… Катька смотрела на юного музыканта. Юного, которому, оказывается, уже не так мало лет. Я-то думала – ему семнадцать, максимум восемнадцать. А ему – двадцать два. Пять лет – это огромный срок. За пять лет можно успеть полюбить, разлюбить, бросить, быть брошенным. И что, собственно?

Я тоже стала смотреть на молодого музыканта. В одной из пьес, которую оркестр исполнял без тенора, Лео, долго приноравливаясь, стукнул даже в тарелки. Да, конечно, представить, что в православном соборе бьют в тарелки… Cymbals, по-английски тарелки – «цимбалы»… В конце концерта, пока Норейка отдыхал перед заключительной арией, папа-дирижер дал возможность сыну сыграть на его редком инструменте. И как же великолепно звучит маримба в костеле! Просто волшебный звук.

– Напиши ему, что маримба звучит волшебно, не хуже, чем тенор, – сказала я Катьке, когда мы выходили из костела.

– Хорошо. Ты уверена, что я должна ему писать?

– Нет. Не уверена.

Катька вздохнула.

– Я подумаю, мам. Я знаю, что если бы ты сама не влюбилась в папу, то меня бы не было… Но…

– Ты с ума сошла! – Я даже остановилась. – Это точно не пример для подражания! Еще не хватало!

– Мам, меня та женщина просила не уходить, она что-то хотела мне сказать…

– Какая?

– Которая рядом стояла… За винными бочонками…

– А, ну давай подождем.

Я оглянулась, увидела нашу соседку по концерту. Она как раз спешила за нами. Рядом с ней шел симпатичный молодой человек, голубоглазый, возраста… да, приблизительно такого же, как и Катькин музыкант.

– Может, ты ее сыну приглянулась? – шепнула я.

Катька не успела ничего ответить.

Женщина, улыбаясь, подошла к нам.

– Понравился концерт?

– Да, а вам?

– Мне? – Она как будто смущенно засмеялась. – Да… Вот мой сын тоже учится музыке. В Вильнюсе… Вы не могли бы нас сфотографировать у костела?

– Конечно…

Я по-прежнему не могла понять, чем мы вызвали такой интерес. Мальчик поглядывал на Катьку, но без особого волнения. Я сфотографировала симпатичную литовку или не литовку, я не поняла, она говорила хорошо и с характерным для Литвы акцентом, обычным для всех – и литовцев, и русских, живущих там постоянно.

– А вы, простите, к консулу отношения не имеете? – спросила, наконец, женщина, представившаяся Мариной.

– К консулу? – удивилась я.

– Консул нам визу на два года дал! – похвасталась Катька.

– Кать… – остановила я ее. – Наверно, речь не о том консуле.

– В соборе, рядом с нами стоял российский консул, высокий такой, импозантный мужчина…

– А, винный бочонок! – захохотала Катька. – Это – консул?

– Ну да, – немного растерянно оглянулась на своего сына женщина, который молча и с обычной приятной литовской улыбкой слушал наш разговор. – А второй – атташе…

– Второй бочонок… – договорила Катька. – Все хорошо, мам?

– Все просто отлично! Не надо было в церковь приходить поддатыми, тем более в чужую.

– Так вы все-таки имеете к нему отношение? – поспешно спросила женщина.

– Нет.

– Вы не жена его?

– Нет, не вдова и не невеста. Ни консула, ни атташе.

– Жаль, – искренне вздохнула женщина. – И не знаете их?

– Нет.

– А я знаю! – вдруг сказала она и снова оглянулась на сына. Тот с совершенно непроницаемым видом так же улыбался, как и в начале разговора, как и на фотографии, которую я позже переслала им по электронной почте. – И Норейку знаю! Хотите, познакомлю? Сейчас… или потом…

– Да нет-нет, наверно, не сейчас! – поблагодарила я. – Холодно стало, и поздно уже, мы пойдем домой.

– Я оставлю вам телефон… А вы не музыкальный критик?

– Нет.

– А кто, если не секрет? – продолжала спрашивать Марина с непонятным мне любопытством.

– Я… – Я замялась и посмотрела на Катьку. Так не люблю говорить, что я писатель. Какая-то неопределенная профессия. Не профессия вообще. – Я журналист.

– А… Вот телефон, звоните, если что. Свой дадите? Может, сходим завтра вместе пообедаем?

Марина вопросительно улыбалась. Сын ее – все так же молча и невозмутимо.

– Конечно! – я записала им телефон, и мы распрощались.

– Ты что-нибудь поняла? – спросила меня Катька.

– Думаю, что да.

– Объяснишь мне?

– Конечно. Если они завтра позвонят, пойдем с ними обедать?

– Не знаю, – пожала плечами Катька.

– Мне кажется, ты понравилась ее сыну… Тоже учится вокалу…

– Мое сердце занято, – ответила очень серьезно маленькая Катька.

Маленькая? Если ее сердце занято двадцатидвухлетним молодым человеком, она остается маленькой?

Незадолго до своей смерти моя мама показалась мне маленькой. Маленькой Светочкой, такой, какой я ее не знала. Она была беззащитна, беспомощна, доверчиво смотрела на меня, ждала помощи и спасения. Я чувствовала к ней бесконечную нежность. Поэтому – маленькая.

И Катька, наверное, всегда будет для меня маленькой. Или до того момента, пока в один черный день мне не понадобится ее помощь. Ее, сильной, взрослой, молодой, остающейся там, откуда мне придет черед уходить. Но я очень надеюсь, что у меня будет как-то по-другому. Как-то по-другому я переступлю эту невидимую, страшную, неосязаемую грань.

И вообще – речь совсем не о смерти. Речь о любви.

– Написала про волшебный звук?

– Написала. А смайлик ставить?

Другая цивилизация. Надо срочно учиться говорить на их языке. Ничего сложного, необычного, много символов, крайне простых, как дорожные знаки. Мне приятно, мне неприятно, я удивлен, я хочу тебя поцеловать, я загадочный – в темных очках, или ты загадочная – смотря в какую часть лаконичного текста это поставить. Тексты незамысловатые, на сенсорной клавиатуре особо не распишешься, не для длинных посланий предназначена.

– Ставь.

– А какой?

– Нейтральный.

– Хорошо, что завтра еще один духовой концерт, правда?

«И дворник маленький таджик с лопатой по двору кружит, на языке Хайяма матеря январь…» – запел телефон Катькиным голосом. Она записала мне эту песню, а я поставила ее на сигнал звонка ее папы, Данилевского, потому что дальше там у Трофима замечательные слова: «И я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты/ О том, что мне пока известно одному…» На самом деле, ему известно, что когда-нибудь бесконечная беспросветная московская зима закончится и настанет апрель, мы будем ходить по твердой земле, а не по чавкающей мягкой жиже изъеденного химикатами грязного снега, но мне кажется, что он хотел сказать что-то другое. Что-то тайное, хорошее, имеющее отношение ко мне и к Данилевскому… Я Данилевского давно не люблю, и жить бы с ним не хотела. У него – другие дети, другая жена, молодая, резкая, решительная, энергичная. Он ее любит, кольцо носит всегда – и по другим признакам тоже любит. Я видела ее однажды, на похоронах. И поняла, почему десять лет назад Данилевский принял быстрое и неожиданное для его характера бесповоротное решение. Бросил Катьку, мою безграничную любовь и нежность, меня лично, тогда еще безусловную московскую красавицу, и начал новую жизнь. Кроме того что его молодая жена родилась через год после того, как я закончила университет, она – не Весы. Она знает, какого ей числа уехать, на чем, с кем и зачем. И Данилевскому не надо ничего больше решать. Решив один раз – соединить с ней свою судьбу. Точнее, думаю, что решила это она. Окончательно и безоговорочно. И Данилевский ушел в эту надежную, простую жизнь. И я его понимаю.

– Мам, папа спрашивает, на какой вокзал мы приезжаем?

Я укоризненно посмотрела на Катьку.

– Ты не знаешь?

– Ты говорила, вроде мы через Ригу обратно поедем…

– Ни на какой вокзал мы не приезжаем. А вообще на Белорусский.

Вот это логика Весов, от которой можно повеситься. Я не любитель астрологии, но никуда от нее не деться. Когда я говорю «нет», то больше всего на свете в следующий момент я хочу сказать «да».

– Так что ему сказать? – продолжала шептать Катька.

– Для начала не шепчи, он подумает что-нибудь не то, якобы у нас какие-то секреты…

Я много лет тещу себя тем, что стараюсь, изо всех сил всегда стараюсь, чтобы Данилевский вдруг не заподозрил, что у меня кто-то появился. Друг, товарищ, больше чем товарищ… Почему? Не знаю. То ли вру себе в самой-самой глубине души, что я ему хоть как-то, хоть каким-то боком еще нравлюсь, то ли боюсь, что последуют карательные меры в отношении Катьки, финансовые в первую очередь…

– Мам, что говорить? – громко спросила Катька.

– Давай мне трубку. – Я взяла у Катьки телефон и сказала как можно дружелюбнее и спокойнее: – Пап, привет!

– Привет, душа моя, – тепло ответил мне Данилевский. – Что там у вас? С ума сошли?

– Нет, просто… – я подмигнула Катьке. – Хотим еще подышать морем… Погода отличная…

– Ох, ну вот, а я как раз уезжаю… Не увижу, значит, ребенка до сентября…

Данилевский никогда не говорит «мы». Старательно следит за речью. Щадит мои чувства. И я ему очень благодарна за это. Десять лет – как одно мгновение. Это вовсе не срок. Не люблю больше? Разлюбила совсем, до самого-самого конца? Думаю, что да. Почти точно, почти совсем.

– Ну оставайтесь, догуляйте, погода-то вначале была плохая. А сейчас купаетесь?

– И купаемся, и на концерты ходим!

Концерты Данилевского интересуют меньше, поэтому он вежливо поддакнул, поинтересовался, хватит ли у нас денег догулять литовские каникулы, и попрощался.

– Все, остаемся еще на два концерта, ты поняла?

– Ма-а-ам… – ахнула Катька. – Спасибо! – И бросилась меня целовать.

– На здоровье. И на счастье.

– Мам… – вся розовая, до невозможности прелестная Катька подняла голову от планшета. – Знаешь, что он мне написал?

– Что?

– Что у меня красивая улыбка. Спросил, на чем я играю и не пою ли, случайно…

Я от неожиданности даже засмеялась.

– Мне нравится, что мальчик мыслит такими категориями. Красивая улыбка. И что он посмотрел твои записи с песнями. Но стесняется это сказать.

– Что мне ему написать?

– Пиши сама.

– А если я с ошибками по-английски напишу? Проверишь?

– Ошибки?

Я с сомнением посмотрела на Катьку. Я сейчас правильно поступаю?

– Может, и проверю.

… – Кать, два часа ночи. В Москве, значит, три. Спать пойдем?

– Да, мам, сейчас последнюю фразу напишу. Смотри, вот правильно – «I would have never thought about it before if…»?

– Thought about what? – машинально переспросила я по-английски. Все-таки я сама учила Катьку языку. – О чем бы ты никогда не подумала, если бы…? И если бы – что?

– О том, чтобы поступать в консерваторию…

– А! – успокоилась я.

– Возьми, – Катька протянула мне планшет. – Прочитай и не беспокойся. Он очень хороший мальчик.

Мальчик… Я прочитала их последний диалог, улыбнулась.

– Не знаю, дочка… Может, у него замедленное развитие?

– Да! – радостно засмеялась Катька. – Отставание на пять лет! Знаешь, какое у него самое любимое слово?

– Какое?

– Смайлик! Большой, маленький, грустный, хитрый, веселый, очень веселый…

– Ясно.

– Знаешь, как будет «ударник» по-литовски? Бугнининкас!

– Потрясающе. Пошли.

– Сейчас, мам. Надо попрощаться. Я только «Goodnight» ему напишу, хорошо?

– Хорошо, – я поцеловала Катьку в теплую макушку. – Завтра хочешь подойти к нему после концерта?

– Хочу… А что я скажу?

– Скажешь: «Привет, я Катя».

Красивая, трепещущая, неотразимая в своей юности и волнении Катька подошла к молодому литовцу после концерта в парке. Я видела издалека, как искренне всплеснул он руками, как протянул ей ладонь, как смеялся, как смеялась в ответ Катька.

– Ну и что вы так мало поговорили?

– Да я чуть не упала, мам… От волнения…

– Хорошо он говорит по-английски?

– Отлично. Даже слишком быстро.

– Но все понятно?

– Понятно. Сказал, что я в жизни еще красивее, чем на фотографии.

– Кто бы в этом сомневался! – усмехнулась я.

Не родись, Катюня, московской красавицей, родись умной, здоровой и счастливой. Говорить это дочке, светящейся сейчас от радости, я не стала.

– Мы договорились сегодня переписываться… попозже вечером…

– А телефон?

– Да нет… Мам, ну кто сейчас говорит по телефону?

Действительно. Они не общаются по телефону. В лучшем случае по скайпу. А так – пожалуйте в Сеть. Можно общаться в онлайн режиме – сказал-ответил. Можно написать и пойти лечь спать. Тебе ответят ночью или утром. Ты посмотришь, в котором часу прочитано и прочитано ли. Тебе могут ответить смайликом или другой картинкой. И ты поймешь смысл этого послания – так, как поймешь. Но улыбку ведь ни с чем не спутаешь? Сердечко, цветок, чертик… Удивительная реальность. Но она есть. Так думает и Катька, прочитавшая без опережения, но глубоко и полно все, что можно было прочитать за ее неполные четырнадцать лет.

– Мам… Посмотри, я правильно его поняла? – Катька развернула ко мне планшет. – Он пишет, что я слишком маленькая для него. Или слишком молодая. Молодая для чего?

Я с сомнением посмотрела на Катьку. Как сказать? Кто должен совершить этот перелет через возраст? Я? А что делать, если моя девочка, которой четырнадцать лет исполнится через три месяца, влюбилась в юношу двадцати двух лет?

– Для… – я замялась. Какое самое красивое, самое романтичное слово?

– Я поняла, – вздохнула Катька. – Для… – и тоже запнулась.

Ее же воспитываю я. И я практически не стесняюсь слов «секс», «запор» и «клизма». А также я знаю и, если надо, произношу «овуляция», «менструация» и другие специальные термины. Но я стараюсь, чтобы грубой физиологии в нашей речи было меньше. «Секс» – грубая физиология? А что иное? Нежная романтика? Глубокие теплые чувства? Искренние и настоящие? «Девушка, вы, случаем, не ханжа?» Нет, я, случаем, не ханжа. Но если перейти на медицинский язык, то можно легко и быстро потерять всю культуру. А зачем она нужна в таком случае? Давайте проговорим вслух – что, как, куда и зачем. И дальше будем в растерянности стоять, думать: о чем же нам мечтать, если все понятно, все названо, все нарисовано, а еще лучше – снято в натуральную величину…

– Понимаешь, Катька, – вздохнув от неизбежности, начала я. – Вот моя покойная мама когда-то объяснила мне, что близкие отношения мужчины и женщины – это грязь и гадость. И я их ужасно боялась. А когда влюбилась по-настоящему…

Катька замерла от неожиданной темы. Да, да, Катюня, я тоже не хотела говорить с тобой об этом так рано. Рано? В тринадцать лет и восемь с половиной месяцев? А может, в самый раз?

– Ну вот… Когда влюбилась, то очень удивилась. Потому что никакой грязи не увидела. Наоборот, моя нежность так гармонично дополнилась близкими отношениями. И они мне показались такими прекрасными, такими чистыми… – Я покосилась на покрасневшую Катьку. А это ведь только начало, нужно еще продолжать. – Но потом я узнала, что бывает и по-другому. И что в чем-то, оказывается, моя мама была права. Просто все зависит от глубины чувств. И вообще от того, есть ли эти чувства и у обоих ли. Ясно?

– Мам… – Катька умоляюще смотрела на меня. – А об этом обязательно сейчас говорить?

– Увы, Катюня, – развела я руками. – Ну раз уж он сам об этом заговорил, раз без этого не мыслит отношений…

– Нет, мам, смотри, вот он пишет: “…but for talks it’s ok”. Ну то есть для разговоров мой возраст ему подходит…

– Катюнь, а он-то нам точно подходит?

Катька подняла на меня огромные шоколадные глаза.

– Точно, мам, – трагически проговорила она.

– Ну ладно. Давай тогда продолжим про раннее развитие и всякое такое…

Я? Я говорю с Катькой про это? Я судорожно думаю о том, когда можно будет… начинать… Нет, понятно, что не сейчас, но когда?.. Господи, нет! Я не думаю, я просто поймала у себя быстро пролетевшую, совершенно не мою мысль! Я – ничего такого не думала и думать не могла! Я же – энергичная, убежденная противница добрачных отношений даже для вполне взрослых людей! Я же столько об этом говорю, я в это верю – что не нужно, особенно для девочек не нужно, мальчикам-то ладно… Я могу прочитать об этом страстную лекцию или лучше проповедь и убедить сорок человек, скептически настроенных… И я думаю, что делать, если вот так вот все развернется… То есть не думаю, а ловлю пролетевшую в моей голове мысль. Ловлю и удивляюсь – ты кто такая? Ты – не моя мысль, нет… Нет!

– Он пишет «I don’t want you to get a wrong idea…» Это в каком смысле, мам? В смысле, что он не хочет, чтобы я слишком на многое рассчитывала или, наоборот, чтобы я не подумала, что он не хочет со мной общаться?

– Так, стоп. Катя! Мне категорически не нравится поворот событий. Что такое «Не хочу, чтобы ты неправильно меня поняла»? Что такое «на многое рассчитывала»? О чем ты говоришь? Почему вдруг полезла такая мизерия? Пусть он на что-то рассчитывает или не рассчитывает.

– Да, но мам… Он же говорит о разнице в возрасте…

– А почему вдруг он сразу завел об этом речь?

Потому что он порядочный – мелькнула у меня приятная мысль. Аушра все шептала мне, что семья у него – просто замечательная. Интеллигентные родители, папа – уважаемый человек в городе, мама – психолог, не бедные и не богатые, трудятся, растят двух сыновей, мальчик – положительный-преположительный. Вот он сразу о серьезном и думает. Тем более Катька так хороша, что от нее голова закружится у любого. Нежная чистейшая кожа, упругая, гладкая, шелковистая, сейчас с золотистым загаром, другого у нее не бывает, она загорает легко и несильно. Огромные внимательные и веселые шоколадные глаза с невероятно длинными ресницами, соболиные бровки, изящный носик с ровными ноздрями, губы, словно нарисованные вдохновенным художником-эстетом, пара пикантных родинок – на щечке и над бровью. А уж фигура… Наверно, в моем поколении и не было таких фигур. Дети сейчас едят что-то другое, некоторые, по крайней мере. Иначе почему они так растут? Длиннющие ровные ножки, сама вся ровная, плавная, быстрая, с высокой грудкой, прямой спиной, широкими, но хрупкими плечиками. Конечно, литовский мальчик просто потерял спокойствие, когда увидел ее в жизни.

В Литве много красивых девушек, особенно молодых. Они потом как-то быстро перестают быть красивыми, годам к тридцати – грубеет кожа, наверно, от постоянно дующего с моря ветра, укрупняются носы, а глаза, наоборот, делаются невыразительными, тускнеют волосы, которые они красят и красят во все цвета радуги, тело становится жилистым, кряжистым. Но даже и на фоне молодых Катька выигрывает своей невероятной энергией, бьющей во взгляде, в смехе, энергией позитивной, светлой, радостной. Рядом с ней тепло и хорошо. Не мне, любящей маме, – девочкам, мальчикам, в школе, в музыкалке, на танцах. Вокруг нее всегда вьется стайка смеющихся подружек и друзей-приятелей.

– Написала «Goodnight»?

– Написала.

– Что пожелала?

– Увидеть во сне маримбу.

– Пожелай еще увидеть юную русскую фею.

– Точно, мам?

– Точно.

Не знаю, увидел ли Леонард во сне Катьку, но на следующий день на концерт он пришел с красиво уложенными волосами. И стал еще симпатичнее и привлекательнее. Я его пофотографировала.

– Хорошо получается. Смотри, до чего ж хорош…

Я уверена, что мужчина должен быть хорош? А почему у меня Катька такая красавица? Ведь не только потому, что я сама хороша да пригожа. Данилевский прекрасно сложен, красив, здоров. В молодости радовал мой глаз неустанно, каждый раз смотрела и думала: как же удивительно природа распорядилась – все так правильно в его лице и фигуре, так гармонично и симпатично… Вот и она у нас удалась на славу. Жизнь, правда, моя собственная с красавчиком Данилевским не задалась, но это за скобкой.

– Ему идут очки, правда, мам?

– Идут. Трогательный очень в очках. Не уверена, что это самое нужное качество у мужчин. Но не такой красавец, как без них. И хорошо. Что им хуже, нам лучше…

– «Им» – кому, мам?

– Соперницам! Ты будешь подходить к нему после концерта?

– Не знаю. Мне это все не очень удобно, мам…

– А вы как-то договорились вчера ночью, когда три часа переписывались?

– Нет…

Я оглядела Катьку.

– Ты замечательно оделась. Очень идет тебе платьишко. Вообще-то мы его для концертов купили, для выступлений… Ну это, считай, тоже очень важное выступление…

– Мам… – покраснела Катька.

– А как ты хотела? Купить пакет чипсов и в трениках усесться рядом с ним на лавочке, пиво хлебать?

– Я пиво не пью, мам…

– Вот и не пей. Ну, иди тогда, он как раз стоит, озирается, не видит тебя.

– Пойду, да, мам?

Что еще нужно для любящего материнского сердца, чем вот такой вспыхнувший взгляд, как был в тот день у Лео, когда он увидел Катьку и сбежал к ней по ступенькам ротонды? Я не стала их снимать и очень потом пожалела. Светилась бы фотография от двух юных, красивых, великолепных влюбленных. Бьющая фонтаном света неотразимая Катька в легком кремовом платье, с золотой шнуровочкой на груди, с разлетающимися каштановыми длинными волосами, густыми золотистыми прядками льющимися по ее загорелым плечикам. И улыбающийся, улыбающийся голубоглазый литовец, тоже с чистейшей кожей, балтийским румянцем на гладких щеках, белозубый, приятный… Красота.

Я увидела, как он взял Катьку за руку, не отпускал. И она, конечно, не отнимала руки. И правильно делала.

Я судорожно перевела дух. И… И дальше – что?

– Мам. А можно… Можно я покатаюсь завтра с Лео на велосипедах?

– Можно.

Катька внимательно посмотрела на меня.

– Все хорошо?

– Все отлично.

– Мы утром поедем, не вечером.

– Конечно, вечером же концерт.

– Нет, вечером концерта нет. У него друзья приезжают из Вильнюса. Мальчики.

– Они не мальчики, – машинально сказала я.

– Ну ребята… Ты грустишь о чем-то, мам?

– Нет. Нет, ну что ты! – я поправила Катьке лямку на платье и волосы. – Не холодно? Надень курточку. А то я замерзла.

Катька засмеялась.

– Хорошо, мам. Я не замерзла, но надену, чтобы ты не переживала. Мам… – Катька серьезно посмотрела на меня.

– А?

– Зачем ты героя в последней книжке сделала латышом, а?

– Господи, я думала, ты мне что-то важное скажешь…

– Конечно, важное, мам! Десять лет в Литву ездили, а у тебя герой – латыш!

– Ох, дочка, если бы все мои герои материализовались, у тебя бы, знаешь, сколько сейчас отчимов было! И космонавт, и бывший разведчик, и милиционер, и дирижер симфонического оркестра, и врач «Скорой помощи»…

– Ты не пиши ничего про Леонарда, про этого Леонарда, хорошо, мам?

– Да уже начала́…

Катька округлила глаза:

– Уже?..

– Да. Раскрыла всем твои маленькие секретики.

– Ма-ам… Ты рассказала всем, где лежат мои молочные зубы? – засмеялась Катька.

– Да-да, именно с зубов я и начала. «Выпал однажды у Катьки зуб. Точнее, она сама его вытащила, как обычно. Думала-думала, что с ним делать. То ли в саду на даче закопать, то ли обменять у мальчишек на жвачку…» Я, кстати, забыла, зачем мальчикам выпавшие зубы?

– Чтобы пугать девчонок. Открываешь пенал, а там у тебя чей-то зуб лежит… Страшный, вонючий… Ты кричишь, училка ругается, все смеются, урок окончен…

– Ясно. Ну что, обсудим, как тебе одеться на велосипедную прогулку?

– Нет, мам, лучше давай с тобой по-английски поговорим. А то он так легко болтает… Он же в Норвегии учился, там все говорят по-английски…

– Ладно, хотя бы на велосипеды позвал. Хоть какую инициативу проявил.

– Я вообще-то сама предложила покататься…

– Сама? Гм… Ну, наверно, правильно… Что тянуть… Мы же скоро уезжаем. Покатаетесь, все сразу станет ясно…

– Что – ясно, мам?

– Кто как катается. – Я побыстрее отвернулась от Катьки.

Не то говорю… А как надо? Как правильно? Что правильно для одного, неправильно для другого. А я бы – пригласила сама? Да, я бы пригласила. Но я все делала неправильно в жизни…

– Мам… – Катька обошла меня кругом, чтобы заглянуть в глаза. – Это плохо, что я его позвала покататься?

– Да нет, ну литовцы же все на велосипедах, что тут такого? – неискренне ответила я.

– Ничего. Просто… Просто он сначала отказался. Сказал, что занят. До среды включительно.

– А какое выражение лица у него при этом было?

– Не знаю! – засмеялась Катька. – Мы же переписывались.

– Ты не обиделась?

– Да нет… Он очень стеснительный… Я поняла, что он испугался…

Я тут же вспомнила фотографию с банкой пива, которую он выставил в «Фейсбуке». Семеро развеселых литовцев, среди них – Катькин принц, изрядно навеселе, похожий на поросеночка. Но поддатый человек всегда ведь больше похож на близкое по духу животное, чем на самого себя трезвого. На свой собственный тотем, пусть даже неосознанный. Я с трудом узнала юношу на этой фотографии. Решила Катьке сейчас не напоминать о ней. Тем более поросята тоже разные бывают. Некоторые люди дома держат поросят, зарезать потом никак не могут, так привязываются. Они умные, чистоплотные, веселые. Как собачки, только без шерсти и с пятачком.

– Стеснительный и… – продолжала задумчиво Катька, – немножко рассеянный. Мне кажется, мам, даже не кажется, а я как-то вижу, не знаю, как это сказать, внутренним взглядом, что ли… Вижу, как он в одном носке ночью ходит по дому… У него, мне кажется, такой большой новый дом…

– Ну да, – машинально кивнула я, – Аушра говорила, они недавно дом построили…

– Вот, значит, мне правильно кажется… Ходит, взъерошенный, ищет второй носок, а одет так, знаешь… в свободных таких шортах или скорее трусах, то ли спортивных, то ли семейных, светло-серых…

– В мелкую клеточку, мелкую-мелкую… – договорила я. – Мягкий тонкий материал.

Мы ахнули и посмотрели друг на друга.

– Кать, ну ты же не ведьма!

– Мамуль, и ты не ведьма… Ну какая ты ведьма! Добрая, смешливая… Просто… Вот так вдруг иногда всякую ерунду понимаешь… Или не ерунду. А я у тебя учусь!

– Лучше бы кулинарить училась!

– Да, буду, – радостно согласилась Катька. – Мне кажется, он покушать любит, мам…

– Так. Ладно. И что – отказался? А дальше что было?

– А потом узнал, что мы уезжаем скоро… Уезжаем, да, мам?

– Да, Кать. Уезжаем. Домой, в столицу нашей родины. Дышать диоксидом азота. Учиться в школе. Заканчивать музыкалку.

– Хорошо, я поняла, – кивнула Катька. – Узнал и написал как ни в чем не бывало: «Давай завтра покатаемся».

– Ладно. В конце концов, велосипедная прогулка – это не вечер в баре.

– А если он меня в бар пригласит?

– Если пригласит, тогда и будем думать.

– Нет, мам, а что мне сказать тогда?

Я посмотрела на Катьку.

– Дочка… Ну… Соглашайся. Наверное…

Я проводила Катьку на велосипеды и постаралась чем-то заняться, чтобы отвлечься. Очень неверно, на самом деле, – бежать от мыслей. Но иногда бесполезно продумывать дальнейшее, особенно когда от тебя лично зависит не очень много.

Вот, оказывается, зачем я маялась и никак не могла решить – когда уезжать! Вот почему получала странные сигналы, которые никак не могла разгадать. Ничего таинственного в этих сигналах нет, это просто свойство нашего квантового мира. Так говорят не безграмотные бабушки, гадающие на сушеных тараканах, а ученые-физики, лауреаты и академики. Там еще не случилось, а здесь уже кванты знают, что будет, им уже информация пришла, от их товарищей из будущего, которые они же и есть, только они в другом месте, но это они же… Понять невозможно, мой лично разум сопротивляется. Но что-то же меня удерживало здесь, что-то не давало даже думать об отъезде! Вот, оказывается, что это было… Вспыхнувшая Катькина влюбленность и все события, которые начали случаться уже после пресловутых дат нашего неотъезда – 12 и 14… Ни на поезде, ни на самолете мы не поехали, а на велосипедах поехали, по крайней мере, самые юные из нас… Юные, обворожительные, доверчивые, светящиеся…

То, что происходило на прогулке, я представляю в крайне юмористическом виде. Уверена, что для Катьки это все серьезно. Хотя первое, что она сказала, ввалившись в номер, румяная, возбужденная:

– Было – очень – весело!

Поскольку это обычная ее формулировка, характеристика удачно прошедшего школьного дня, когда докучные уроки не помешали веселиться на переменах, я тут же успокоилась.

– Никто не упал с велосипеда? – для проформы спросила я, зная, как хорошо Катька катается, так же хорошо, как и плавает, бегает, прыгает, танцует…

– Как же не упал, мам! – захохотала Катька. – Упал! Еще как упал!

Я с легким испугом посмотрела на нее.

– И… Но ведь это была не ты?

– Нет, конечно!

– Он очень рассердился, что упал?

– Да уж… – Катька махнула рукой. – Пришлось рассказать ему, какой он талантливый, одухотворенный…

– Ты знаешь это слово?

– Специально вчера смотрела, мам! – продолжала смеяться Катька. – «Inspired».

– Садись, пять, – пробормотала я. – И… дальше?

– Он слегка успокоился, но все равно настроение у него было подпорчено… Вообще он не очень… как сказать… спортивный, что ли… Зад слегка перевешивает…

– Кать!

– Мам, ну а что такого? Ну широкий у человека зад, бывает же! Папа тоже не принц эльфов, заметь, невесомый!

– Папа в юности гимнастикой занимался, чтоб ты знала, так, на всякий случай! И когда в меня влюбился, колесо делал.

– От радости, что ли, когда тебя видел?

– Нет. В спектакле. Гурда играл. В Королевстве Кривых Зеркал, мальчика, которого Оля и Яло спасали…

– И было лет ему?.. – стараясь не хохотать, уточнила Катька.

– Тридцать пять. Или шесть. Что-то вроде того, – вздохнула я. – Ну и что тут такого? Папа был актером. Ты же в курсе.

– Хорошо, что потом взялся за ум, – серьезно проговорила Катька. – А то бы мы сейчас глину месили драными сапогами на даче, а не по три концерта в день слушали в Европе.

– На задворках Европы, – добавила я. – Ты иногда бываешь жутко практична, Катя Данилевская, аж оторопь берет. Ну и что наш неспортивный Цепеллин?

– Как ты сказала? – фыркнула Катька.

– А кто он, если падает с велосипеда? Цепеллин и есть, котлета картофельная…

– Подожди, мам, ты еще самого главного не слышала…

После того, как юный принц Цепеллин упал, расшиб колено, не больно, но обидно, Катька решила сделать передых и предложила ему искупаться, благо погода выдалась на славу. Густо-синее небо, ветерок слабый, так, слегка, чтобы не расслабляться – не южный курорт, в самом деле. На море были приличные волны – они могут быть и в совершенно тихий день. Но это же так упоительно – прыгать в высокой ледяной волне, в белой искрящейся пене. Нырять с головой или не нырять, а ждать, пока об тебя разобьется волна, и ты окажешься внутри острых, щекочущих пузырьков, бодрящих, веселящих твое тело и дух…

– А у тебя был с собой купальник? – спросила я.

– Был. Мам… Что ты так грозно раздуваешься? Сидишь, как кобра с капюшоном…

– Кобра! – усмехнулась я. – Ты же не спрашивала – можно купаться одной, нельзя!

– Мам, я же не одна была, с мужчиной…

– А-ах… – Я не успела даже осознать то, что сказала Катька, как кто-то сжал мое сердце тяжелой холодной рукой, слегка его подергал, потряс, положил на место, но не на то. Сердцу было неудобно, неприятно, оно никак не могло успокоиться и отвлекало мое внимание.

– Мам, ты что? – испуганная Катька взглянула мне в лицо. – Тебе плохо?