Текст книги "Маримба!"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Катюня! Неси фотоаппарат!

– Мам, ты что? – с ужасом спросила Катька, старательно поддерживавшая меня на шатких словарях. – Зачем? Там красивый вид, да? Ты хочешь снимать пейзажи?

– Я хочу запечатлеть башмак, который лежит у нас на крыше сарайчика.

– Башма-ак?! – захохотала Катька.

– Да. Погоди-ка.

Я спрыгнула со словарей, перетащила стул поближе к сарайчику.

– Мне интересно, зачем он там лежит…

Башмак не просто лежал. Старый, разбитый при жизни чьими-то большими ногами, а теперь еще и дождями, башмак был приколочен, очевидно, на месте самой главной дырки у нас на крыше. Почему башмак? Не рубероид? Рубероида у нас полно, кажется. Или Саня его к себе утащил, испросив моего высочайшего позволения… Не помню. О глупостях таких не задумываюсь. Кусок рубероида всегда можно купить на стройрынке в Ново-Петровске, куда мы надо не надо за хлебом и маслом через день с Катькой на машине катаемся. Мы люди свободные, на колесах. Нам весь мир окрестный открыт. Сели и поехали, куда хотим. Хотим – на рынок за свежим творогом, хотим – экскурсию себе устраиваем по местным монастырям, на озера гоняем – свобода! У Санька же в то время машины не было. Скромная «Нива» появилась у него позже, когда наша дружба с начальниками помойки кончилась навсегда. А тогда Саня униженно просил:

– Шурочку на рынок не захватите, а?

Сама же Шурочка по-дружески предлагала:

– Давай я с вами в Волоколамск съезжу! А то я нигде не была. Ни в Клину, ни в Рузе. Нигде. Вы когда выезжаете, часиков в десять? Я подойду.

Дружить так дружить.

Носочек мы с грехом пополам сбили с яблони мячиком, Катьке попало за потерянное время, башмак был запечатлен для друзей – Катька собирает такие «петросянки» – и просто для памяти. Разве не в этом память о нашей собственной жизни? В таких смешных, глупых и обидных мелочах, в том числе.

Вот моя мама, к примеру, все детство кормила нас с братом на завтрак яичком «по-английски». Всех детей кормили кашами, а нас почему-то – яичком всмятку, размятым с черным хлебом в блюдечке и посоленным. Я очень любила это блюдо. Но в памяти у меня четко остался только один завтрак. Я съела свое яичко. И была, как обычно, голодна. Я быстро росла, много бегала, много читала, хохотала до икоты, всласть рыдала, мне требовалось много энергии, и я всегда хотела есть. А брат мой ел плохо, был худенький, маленький, на тонких мосластых ножках. Мама его жалела и старалась кормить получше, но у него не было никакого аппетита. Вот и тогда, в то утро, он не съел и половины, заплакал и убежал из-за стола. Мама пошла следом. А я сидела-сидела за столом, смотрела-смотрела на его блюдечко с аппетитной нежной яично-ржаной массой, взяла и быстро съела. А в это время на кухню вернулись мама с братом. Она уговорила его не плакать и доесть яичко.

Как же мне попало тогда! За все. Я тоже так иногда ругаю Катьку – за все. За то, что у нее такой папа, за то, что у нее в детстве была короткая шея, а я, умница, ее вытягивала ей – поднимала каждый день за шею до пяти лет, пока Катька не стала слишком тяжелой для этого. За то, что она очень уж хорошо учится, убивается, мало спит, за то, что так быстро читает, на нее никаких книг не напасешься, за то, что трусовата и прижимиста, за то, что мало пьет и жадно ест, за то, что ее пальцы ни на чьи не похожи – ну ни на чьи из родственников! Нет ни у кого таких длинных, белых-белых пальцев, с изящными удлиненными ноготками. Были у какого-то ее семитского предка. Семитские ручки – у моей русской дочки!!! Ничего плохого, но – почему?!!

Вот и мама отругала меня тогда за все. За то, что я – папино отродье, за то, что я могу сожрать вообще все, за всех, и не лопнуть, за то, что брат Лёва болеет, а я – здоровая и наглая, и думаю только о себе, о больном братике не забочусь, и о маме не думаю, и с собакой не занимаюсь, которую клянчила-клянчила, а теперь с ней гуляет мама…

Я понимала, что мама права, и все равно мне было очень обидно. Я ведь не виновата, что похожа на папу. Я тоже папу не люблю, не одна мама такая. И я бы с удовольствием стала такой худенькой, как мой Лёва. И с еще большим удовольствием я бы была младшей, и меня бы всегда жалела и любила моя мама… Я отлично помню, что именно так я думала.

Я рассказала Катьке про яичко. Катька внимательно выслушала, погладила меня, вздохнула:

– Мам… Ты мне уже про это яичко, знаешь, сколько раз рассказывала!

– Да? – искренне удивилась я. – Разве? Ну ладно. А ты про башмак своим детям тоже будешь много раз рассказывать, да?

– Нет. Я про то, как ты меня в темной ванной за плохое поведение хотела запереть, расскажу, – очень серьезно и трагично поведала мне Катька.

– Катька! – я аж задохнулась. – Да я же не заперла тебя, только отвела, показала, как там страшно, ты даже не зашла! Как тебе не стыдно!

– Там было очень страшно. Я видела. И мне потом было страшно, когда я представляла, как я там стою и… И спать ложусь прямо в ванну. И я теперь всегда, когда ты орешь на меня, боюсь, что ты меня отведешь в темную ванную.

– Да, ясно. Ладно. Буду хоть знать, чем тебя пугать.

– Мам… – Катька оглядела наши горшки. – Что-то мне кажется, придется нам с собой все цветы брать.

– В поезд?

– А что с ними делать? Они же погибнут.

– Шура польет. Я уверена, что она отошла. Мне не хочется ей звонить. Но со всяким бывает. Наверняка теперь уже жалеет. Она же добрая тетка. И мудрая.

Я быстро набрала ее номер. Телефон не отвечал.

– Ладно, давай к ней сходим. Вроде все собрали. Светло, а ведь уже поздно, спать пора ложиться, завтра очень рано вставать.

Мы подхватились и пошли к Сашам. В их доме свет не горел, но было видно, что включен телевизор. Я постучала. Никто не открыл. Я постучала еще. У ворот и у помойки – камеры. Сторожа видят всех: кто въезжает, кто выносит мусор и кто к ним пришел.

Мы постояли у крыльца.

– Ладно, Катюня, пошли. Спят, наверно, – неуверенно сказала я.

И тут открылась дверь. Боевая Шура стояла, подбоченившись, на своем высоком крыльце и, маленькая, была сейчас выше меня. Вот так, наверно, неприятно ей обычно со мной разговаривать – я намного выше ростом. Сейчас же ее круглое пузико выпирало из-под грязноватого халатика в больших ярко-зеленых цветах и возвышалось над моей головой.

– Я твои цвяты поливать ня буду! – четко сказала мне Шурочка.

– Сволочь, – ответила ей я, взяла Катьку за руку и ушла.

Я слышала, как Шурочка громко что-то говорила Сане, наверно, рассчитывая, что я это услышу. Но я слов не разбирала.

Мы шли по дорожке домой. Наше товарищество расположено очень красиво на краю луга. Лес, хоть и близко, нигде не заслоняет солнца. Вечером же солнце долго-долго опускается за кромку темного леса на длинном пригорке. Закат никогда не бывает одинаковый. В тот вечер небо было чистое, но несколько легких облачков спустилось как раз к темной полоске леса, и солнце садилось прямо в их ажурную пелену, окрашивая ее в нежные персиковые, малиновые, фиолетовые оттенки.

– Красиво, да, мам? – Катька с восхищением показала мне на живописный закат.

– Очень.

– Снимем?

– Конечно.

Я достала телефон, сфотографировала.

– Сколько у нас сегодня интересных снимков, да, мам? Башмак, закат…

– Надо было Шурку снять, когда она подбоченилась.

– Ты мне не сказала!

Я засмеялась:

– Как бы ты стала ее фотографировать? В такой драматический момент!

– Мам… – тихо спросила Катька. – А что, мне теперь кроликов нельзя кормить?

– Катюнь, – я прижала ее к себе. – Хочешь, я тебе собаку куплю?

– Хочу. Но ты не купишь. Потому что за ней ухаживать некому.

– И то правда, – вздохнула я. – Но когда ты подрастешь…

– Ты купишь мне собаку, чтобы провожать меня в школу. Чтобы дети надо мной не смеялись! Я жду, мам, не переживай.

– Ты очень хороший у меня ребенок, Катюня. Но что же мы будем делать с остальными моими детишками – с цветами моими, а?

– Может, им тоже автополив соорудить, как садовым? – неуверенно спросила Катька. – Или в тазы поставить, как мы зимой делаем, когда на неделю уезжаем в дом отдыха?

– Другого выхода нет. Правда, за три недели вода и в тазах, и бутылках высохнет… Да и тазиков у нас столько не наберется… Но хоть что-то.

Вот так бывает в сказках, но иногда случается и в жизни: когда мы подошли к своей калитке, меня кто-то окликнул. Я обернулась.

– Сима! Ты когда приехала?

– А я смотрю – ты, не ты… Катька так выросла, а ты вроде похудела. Вы, говорят, дачу эту купили теперь?

– Да.

Сима, соседка, бабушка Катькиного приятеля Тимоши, не приезжала все прошлое лето. Раньше мы с ней общались. Но после одного случая мне было как-то неприятно с ней разговаривать, и все позапрошлое лето мы только здоровались на бегу. Случай очень простой.

Я вызвалась ее проводить до электрички. Днем, в пятницу, она ехала в Москву, тоже, кстати, поливать городские цветы своей невестки. Я, в дачном размягченном состоянии, надела шлепки, села в машину и повезла Симу на станцию. Не взяла ни сумку, ни документы, ни права… Высадив Симу, я встала в небольшую пробку. Не дождавшись двух метров до положенного разворота, до разрыва, я взяла и повернула через сплошную. И изо всех сил врезалась в иномарку, с бойкой подмосковной риелторшей за рулем, которая мчалась по поселку со скоростью сто сорок километров в час и не смогла затормозить, увидев меня. Если бы я разворачивалась на положенном разрыве, виновата была бы она, с ее бешеной скоростью, а так – мне пришлось потом выплачивать тетке за ремонт ее машины круглую сумму. И никуда было не деться. Тетка разбила «Вольво» вдребезги, как пластмассовую игрушку, протаранила чужой забор и остановилась в двух шагах от другой машины во дворе. Сама риелторша и ее пассажиры, слава богу, только испугались, не пострадали. Пострадала морально Катька, она выла, как сирена, минут десять, так что приехавшие полицейские сначала успокаивали Катьку, чем меня очень удивили, а потом уже стали описывать происшествие.

Сима была совершенно не виновата. Она даже не просила отвезти ее на станцию. Я сама предложила и настояла. Но почему-то у меня в голове Сима была накрепко связана с моей аварией и огромным долгом по ремонту чужой машины, который на мне повис на несколько лет. Так мы на какое-то время почти прекратили общение. А тут она сама окликнула, стояла, радостно улыбаясь.

– Хорошо, что я тебя встретила! А то все как ни приеду – нет вас и нет. Сад вроде в порядке, а вы куда-то умотали. Ты никуда не уезжаешь? – спросила меня Сима. – Поболтаем, на речку сходим. Катюша у тебя такая большая, Тимошка смотрит на нее, стесняется, – подмигнула она мигом зардевшейся Катьке.

– Сим… И нам хорошо, что мы тебя встретили. Мы завтра утром уезжаем. Польешь нам цветы?

– В саду? – Сима с некоторой оторопью оглядела наш необъятный сад.

– Да какой там – в саду! Дождик польет, если будет, а не будет – так у нас все привычные, закаленные, других не держим. Нет, в доме. У меня домашние цветы.

– В Москву ехать? – испуганно спросила Сима.

– Да ну что ты! На веранде – тридцать горшков.

– Тридцать два, – вставила Катька, тут же опустив голову.

Она знала, что нарушает наш неписаный, но сто раз говоренный и постоянно попираемый ею закон – не поправлять меня при людях. Получается, что я вру, что ли, когда она, ради истины, уточняет: «Не два дня назад, а неделю! Не сто рублей, а сто двадцать! Не всегда, а только три раза…» Вот и сейчас.

– Да, Сим, вот девочка Катя точно посчитала – тридцать два горшка, и еще две розы в саду. Польешь?

– Полью, конечно! Спрашиваешь! Сейчас, я приду, подожди, я тебе тарелочек одноразовых из «Олимпийского» привезла, подрабатывала баба Сима зимой, зубы ремонтировала, вот, видишь, красивая теперь… – Она опять подмигнула Катьке. – А как твоя бабушка?

– Ничего, – ответила Катька, чья любимая бабушка тогда еще была жива. – Но к нам не приедет, наверно. Она больше из дома не выходит.

– А-а… Плохо… – Сима искренне похлопала Катьку по плечику. – Ну не переживай. Ты, главное, звони бабушке. У нее есть мобильный?

– И мобильный, и домашний, – вздохнула Катька.

– Вот, и мне дети купили! – похвасталась Сима и показала нам старенький голубой «Нокиа».

– О! У меня такой был в первом классе! – тут же выставилась вперед Катька и осеклась под моим взглядом. – Очень хороший телефон, удобный…

– Очень! Очень, – согласилась Сима, – просто чудо! Р-раз – и позвонила, кому хочу! Ну, давай, я побегу за тарелочками, и ты мне потом покажешь, что да как, сколько поливать.

Цветы прекрасно дождались нас. Один цветок Сима проглядела, не поливала, он почти погиб, ароматный комнатный жасмин с темно-зелеными глянцевыми листочками. Но остальные были в порядке.

Мама моя на дачу не приехала, как и обещала. Катька в то лето еще вытянулась и перестала играть с Симиным внуком Тимошей в бадминтон. Мальчики и девочки, подрастая, теряют общие интересы. Они появятся у них чуть позже, когда зазвенит, зашумит в ушах, побегут новые, волнующие соки по всему телу, когда девочкам захочется душиться, у мальчиков клочками начнет расти первая бородка и пушок над губой. А пока – уже не малыши, но еще и не подростки, они перестали даже толком здороваться.

Я же перестала здороваться с начальником помойки и его супругой. Подумав, я не стала убирать со стен Шурины вышивки, которые то тут, то там висели в нашем дачном доме. Висят и висят. Я к ним привыкла. Мне их дарила моя подружка Шурочка, простая, образованная, смешливая, зоотехник, цветовод-любитель, которая хотела со мной общаться. Не знала, чем порадовать меня, городскую, рафинированную, далекую до невозможности. Верила ли она, что я с ней дружу? Что я к ней искренне отношусь? Что восхищаюсь ее талантами, достоинством, любознательностью? Что желаю ей счастья с обормотом Саней? Не знаю. Я для нее – из другого мира. У меня в подъезде черный сверкающий пол, отражающий мою дорогую шубу и неброские австрийские сапожки, у меня редкая, исключительная профессия; я знаю четыре европейских языка; у меня великолепная машина, старая, но самая удобная и мощная – вечная зависть Санька, который всегда с нежностью гладил симпатичную морду моего внедорожника; я езжу за границу, я не считаю деньги, даже когда у меня их мало, не коплю, не жадничаю; я смеюсь над старыми трениками и ни во что их не ставлю. Она верила, что я с ней дружу? Я – верила.

С тех пор прошло несколько лет. У меня появилось в саду много роз. Они прекрасно растут, мало ухоженные, не окученные, кое-как удобренные. Растут и благоухают огромными ароматными цветами, фиолетовыми, солнечно-оранжевыми, белыми, томно-лиловыми, бархатно-красными. И прекрасно растут хосты – я люблю пестролистные растения, и дома, и в саду. И они меня любят, судя по всему. Терпеливо переносят засуху, долго цветут изысканными фиолетово-розовыми колокольчиками на длинных, стремительно выброшенных стебельках. Мои комнатные питомцы за это время так разрослись, что некоторые не влезают в машину, даже в мою, очень большую. Их, скрепя сердце, приходится оставлять в городской квартире, где летом очень жарко – для цветов, для людей, для будущей собаки, которую вот-вот уже пора покупать. Ведь я хочу по-прежнему провожать Катьку в школу, но скоро над ней будут смеяться даже пятиклассники, которые ходят одни и сами тащат свои тяжеленные портфели, и сами тайком бегают в магазин за сухариками и колой после уроков…

У нас многое изменилось.

Больше нет моей мамы, и не нужно ранней весной начинать издалека разговор о возможном приезде на дачу. «Я просто так говорю, мам! Я не укатываю тебя в асфальт, не прижимаю к стенке, не заставляю, мам! Я просто хочу, чтобы ты приехала, подышала воздухом, посмотрела на цветы, на закат, поела земляники с нашей лужайки!» Больше ничего этого не нужно.

Катька растет и хорошеет. С Тимошей насмешливо здоровается. Почему насмешливо? Пока не знаю. Думаю, ни почему, просто мальчики вызывают интерес, который лучше всего спрятать от самой себя в иронию и насмешку.

Сима хромает, но на дачу ездит. Помогает детям с прополкой, с растущим малышом – у Тимоши за это время появился младший братик, как две капли воды похожий на того маленького Тимошу, с которым когда-то дружила Катька, только смелый и общительный.

– Пливет! – кричит он нам с Катькой через забор, а Тимоша краснеет и отворачивается.

Сад мой так и не преодолел свою природную примитивность, розы растут как чертополох, так же уверенно и независимо, дорожек у нас по-прежнему две – до бани и до рукомойника, а сорняки, если они хорошо пахнут и красиво цветут, принципиально не косятся. И сорняками не считаются. Ромашка, колокольчики, сурепка, зверобой, дикая гвоздичка – разве это сорняки? Это прекрасные луговые цветы, которые можно собирать в букеты и дарить друг другу. Я – Катьке, Катька – мне…

Старые треники правят себе нашим товариществом как и прежде. Шушукаются, ковыляют друг к другу с загадочным видом, с папочками под мышками. Купили компьютер, хороший. Чтобы как положено считать общественные деньги и налоги. Теперь все только через программу Excel! С которой треники, вероятно, и разбираются, собравшись вечерком на участке у кого-нибудь из них, закурив свои вонючие серые папироски и хитровато оглядываясь на гуляющих дачников.

А начальники помойки живут себе и живут. Наверно, любят друг друга, раз живут вместе. Зимой ведь они совсем одни, вдвоем на много километров. Пристроили к дому один сарайчик, другой. Из другого торчит труба – банька, стало быть. Кроликов больше не разводят. Разводят теперь кур. Спозаранку кричит их петух. Очень приятно, по-деревенски. Слышишь сквозь сон, понимаешь – лето, дача, никуда спешить не надо… И спишь дальше.

За верную службу старые треники расщедрились, наняли бригаду молдаван, закупили доски, и те за месяц пристроили огромную теплую веранду к Саниному дому. И широкое, парадное крыльцо. На него поутру выходит Шурочка, подбоченивается и оглядывает свой прекрасный сад, в который она за несколько лет превратила бросовую землю у помойки.

Березы Саня пока больше не рубит. Но каждый раз, приезжая после долгого отсутствия на дачу, я со страхом выглядываю издали свои березы за околицей. На месте? На месте. Стоят, куда им деться. Растут, здоровеют. Такой пока у них возраст. Они еще юные, лет двадцать – двадцать пять. Для берез совсем не срок. Еще кто-то по весне берет у них сок – сок молодой, свежий, сладкий, наверно. Как-то мы увидели на одной из берез несколько сильных, варварских надрезов. Катька сбегала, затерла их варом. Хотели мы даже запрещающую табличку повесить, но не до табличек нам было той осенью – провожали мою маму туда, откуда не прислать ни привета, ни весточки.

Жизнь продолжается. Главное, чтобы в ней были цветы, березы, чтобы каждое утро без устали кричал петух, призывая новый день, чтобы ездила моя старая вездеходная машина, чтобы держался башмак на крыше сарайчика и не давал дождю залить нашу верную косилку, чтобы не падала труба на бане и соседи Толя с Галей не погорели вместе с нашей баней. Чтобы Катька, выбирая себе друзей, до последнего верила в них и видела в них что-то глубоко запрятанное внутри, хорошее, ценное.

– Мам, – неожиданно спросила меня однажды Катька. – А ты не знала, что Саша вот такая?

– Какая?

– Ну… Вот такая. Начальница помойки.

– Нет.

– Ты думала, она – хорошая.

– Да.

– И я так думала. Мышат нам вышивала, домик…

– Да.

– А давай, знаешь, как будто та Шурочка осталась – там? – Катька посмотрела на меня.

Я поняла, что хочет сказать. Там, где была жива моя мама и все обещала приехать на дачу. И сердилась на нас, потому что мы ждали, а она не ехала, боялась споткнуться и упасть на наших лужайках с земляникой и растущими в траве розами. Где Катька была маленькой, худенькой, еще не фигуристой, не красоткой, играла в куклы и в магазин, с хохотом гоняла на велосипеде с Тимошей. Где Сима никак не могла вставить себе зубы – копила деньги по рублику, но зато еще не хромала. Где я была моложе, где я еще ждала по воскресеньям Катькиного папу – вдруг заедет, дровишек нарубить, накормлю его, полюбуюсь им, нездешним, не нашим уже…

Там.

– Там было хорошо, Катюня. Ну и здесь, у нас, сейчас, тоже неплохо, правда?

– Конечно! – с энтузиазмом согласилась Катька. – Я тебе во всем помогаю. Собаку больше не прошу. Ре верхней октавы с легкостью пою. Вот, лауреатом стала… Столько роз во дворе выросло. Как они растут у нас, да, мам? Как петрушка!

– Как укроп, – согласилась я.

– Да. Сейчас лучше, мам. И помойка – новая, красивая, красная. Я вообще даже таких помоек никогда в жизни не видела.

– Если честно, Катюня, я тоже. Ни помоек, ни начальников помоек я таких больше нигде не видела.

– Смеешься?

– Смеюсь. Так гораздо веселее жить.

* * *

Поссорили со сторожами нас когда-то березы, а помирил огонь. Наша баня горела, как говорили мои прадедушки – вдругорядь… Мирно топилась печка, приятно пахло березовым дымком и вдруг, ни с того ни с сего загорелась крыша недавно отстроенной после первого пожара парной, да так страшно, быстро занялась вся маленькая банька, заполыхала, густым дымом застилая соседний участок.

– Лю-ю-ю-д-и-и-и!.. – пронзительно закричала подросшая дочка соседей, Толи и Гали. – Люди-и! Сю-ю-да-а-а!..

Сам кряжистый Толя легко и как будто привычно перескочил через наш заборчик, в том месте, где пониже сетка– рабица, с ходу вбежал в дымящуюся баню и стал рубить стены топором. Тут и другие соседи пришли, кто лил воду ведрами, кто пытался дотянуть шланг из колодца, кто помогал Толе ломать баню… Потом стали подтягиваться просто зеваки, стояли, смотрели, завороженные, как быстро, живо горят бревна, неостановимо, с веселым треском…

Саня тушить баню не пришел, но на ремонт согласился.

– А Шурочка тебе разрешит? – на всякий случай осведомилась я.

– Она уехала, – сдержанно ответил Саня.

– Ну когда приедет…

– Она не приедет, – так же ответил Саня, почесывая ухо. – Совсем уехала.

Шурочка бросила Саню, купила домик в глухой деревне под Тверью, с хорошим огородом. Саня было запил, но потом подтянулся, снова стал исправно гулять с собаками, ровно по часам. Если идет с серой овчаркой, то – восемь вечера, если с черной – уже скоро новости на первом канале, без пяти девять… Подружился с таджиком, о чем-то по вечерам разглагольствует на большой веранде, где так и не успела толком пожить Шурочка.

Иногда из его дома слышится громкая музыка. Мы с Катькой, гуляя мимо, переглядываемся – неужто забыл Шурочку, гуляет наш Саня с кем-то? Да нет. Живет один, огород зарос, как положено, лебедой, Шурочкины цветы без ухода поблекли, флоксы заржавели посреди лета, розы измельчали, плохо цветут, хосты некрасиво сохнут по краям листьев. В двух тепличках Саня сваливает инструменты. Только буйно цветут алые и белые маки, разросшиеся около крыльца, семена которых я когда-то привозила Шурочке из Курляндии, а она все отмахивалась, не хотела сажать – уж больно культура странная, что люди скажут!..

Однажды мы увидели посреди огорода маленькую плотную фигурку. Шурочка стояла в цветном халатике, подбоченившись, и что-то сердито выговаривала Саньку. Тот виновато кивал, почесывался, соглашался.

– Вернулась? – ахнула Катька.

– Не знаю…

Нет, Шурочка просто приезжала за остатками вещей. Забрала все, что сердцу дорого и в хозяйстве пригодится. Большую кастрюлю, в которой она тушила в сметане кроликов – мы с Катькой дарили на Новый год, вышивку в золотой раме – Богородица Одигитрия, Шура вышивала ее как-то всю зиму. Той зимой всё отключали электричество, так Шура вышивала при свечке, и глаза совсем не болели. Наоборот! Очки пришлось даже поменять, на более слабые. Потому как вышивала Шурочка с душой, веря в то, что Богоматерь поможет и ее неприкаянному сыну, и дочери, живущей на краю Москвы в холодном общежитии, и больному внуку, которого бьют за глухоту в школе, поможет и ей обрести наконец в пятьдесят лет любовь и свой дом.

Забрала Шура зимние вещи, насовсем ведь уехала. Теплые мохнатые сапоги, кожаное пальто на меху, которое дарил еще первый муж, тот, что был до Санька. Муж был плохой, бил Шурочку, но троих детей родила от него как-никак, и от памяти никуда не деться. Санины подарки Шурочка брать не стала. Я потом как-то заходила к Сане за новым ключом от ворот и увидела за стеклом в шкафчике – как стояли, так и стоят: чашка с их общей фотографией, шкатулка, украшенная сердоликовыми цветами, в которой Шурочка хранила свои немудреные драгоценности, да мишка с мягким сердечком в руках, на котором написано «ай лав ю» – Саня дарил на День всех влюбленных. Мы с Катькой вежливо кивали, пока нам Шурочка, смущаясь, показывала этого мишку, а когда шли домой, покатывались, особенно Катька. Да и я недоумевала… Ну не бывает ведь так. Сто лет прожить вместе – это одно дело. А влюбиться в пятьдесят, притереться, терпеть друг друга… Чудеса.

– Мам, почему она уехала?

– Слишком гордая, слишком зеленоглазая оказалась наша Шурочка…

– Не захотела быть начальницей помойки, да, мам?

– Не захотела.

– А как же любовь, мам? Они же с Саней любили друг друга.

Я посмотрела на Катьку. Моя Катя выросла. Этим летом по душам поговорила с Гончаровым – о том, как хорошо всю жизнь лежать и мечтать, мечтать… падала со своих садовых качелей от хохота, читая «Мертвые души» (кто бы подумал, что книжка такая смешная), сопела над размышлениями юного Лермонтова о жизни, судьбе, одиночестве…

– Любила-разлюбила, так бывает, ты же знаешь.

– Знаю, – серьезно кивнула Катька. – Я же разлюбила Цепеллина, вот и Шурочка…

– Ну конечно! И я Данилевского! Вот какие мы теперь свободные и счастливые девушки.

Катька покосилась на меня.

– Как-то ты это сказала…

– Как?

– Неискренне! Мам, вот знаешь, мне всегда очень обидно, когда ты говоришь об одиночестве! А я? Что, лучше бы у тебя был Данилевский, а меня бы не было?

Я крепко обняла Катьку.

– Нет, конечно. Смотри, как вытянулась наша голубая елочка. Ветка стала верхушкой, вместо сломанной…

– Мам, ты разговор не уводи.

– Ты о чем хочешь поговорить?

Катька немного растерялась.

– О любви… И о жизни… О Шурочке…

– Хорошо. Жила-была Шурочка. Работала на ферме. Была маленькой, фигуристой и зеленоглазой… Осеменяла быков, огромных, черных, страшных. И совсем их не боялась. А они ее боялись. Как увидят Шурочку – в кучу собьются, жалобно мычат…

Катька вздохнула.

– Ну ясно. Серьезно со мной разговаривать не будешь.

Я поцеловала Катьку в загорелую щечку.

– Самый что ни на есть серьезный разговор. Сказка про быка и Шурочку.

Катька засмеялась.

– Мам, ты такой интересный художник, знаешь! Ты мне даже больше Конан-Дойля иногда нравишься!

– О, вот это поворот! – теперь уже засмеялась я. – Так что, продолжим про любовь, одиночество и воспитание быков?

– Продолжим. Только давай, чтобы в конце все хорошо было, ладно? Даже если она одна останется, чтобы не плакала, хорошо?

Я кивнула.

– Конечно. Главное, чтобы в конце не плакала. Вышла бы утром на свой большой огород, встала бы руки в боки, огляделась, улыбнулась… Вокруг поля-перелески, бескрайние дали… Так и напишем, да?

– Да. И еще напиши, мам… – Катька вздохнула, – что Саня музыку включает громко не потому, что он под нее пиво пьет и танцует с какими-то деревенскими шалавами, а чтобы никто не слышал, как он о Шурочке плачет. Хорошо? Вот так напиши, всем понравится.

– Мораль сей басни…? – стараясь сохранять серьез, продолжила я.

– Не надо морали, мам! Просто опиши, как Саня вечером окно открыл, посмотрел на свой огород, на ржавые цветы, музыку включил… там, знаешь, что у него обычно звучит… «Я иду такая вся – на сердце рана…»

– А Шурочка тем временем улыбается, да? Просторы, соловьи поют, капуста в огороде наливается, розы оплели весь домик, рядом козочка пасется, курочки бегают…

– Конечно! Так будет справедливо. Ведь можно, чтобы хотя бы в сказках все так было, правда, мам?

– На то они и сказки, дочка. Можно, конечно. Как нарисуем, так и будет.