Текст книги "Твоя звезда"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Наталия Терентьева
Твоя звезда

Я с небес опустился на землю…

А на целой земле – ни души.

Андрей Шигин

– С праздничком! – Сосед улыбался и явно хотел поговорить.

Он только вышел с собакой, погода с утра была отличная, небо чистое, вернулось лето, как будто и не уходило насовсем еще пару дней назад. Как будто не дул ледяной ветер, не стыла земля под ногами, не сыпались листья, не мерзли уши, не лезла в голову всякая муть о том, что все тленно, все бренно и как-то слишком быстро превращается в прах.

Степа кивнул и побыстрее прошел в подъезд. С каким праздником поздравляет его сосед? Что сегодня может быть? Курбан-байрам? Треть города варит с пяти утра баранину и молится. Движение перекрыто, потому что на тротуарах перед мечетью все не поместились, сели на проезжую часть, и не сгонишь – неудобно, чувства верующих – дело тонкое, особенно – горячо верующих, с кинжалом в руке… Но он-то не мусульманин. Трудно заподозрить спокойного светловолосого Степу Василькова, уроженца маленького среднерусского городка, в том, что он тайный приверженец ислама. Тогда что? С чем можно сегодня поздравлять?

Степа зашел в лифт, пряча за спину пакет с бесстыдно торчащей из него бутылкой, потому что из лифта вышла соседка с другого этажа, симпатичная, быстрая, длинноногая Вера… Не то чтобы она ему нравилась, но… если не врать себе… Да, нравилась – время от времени, особенно когда ходила не одна, а с сыном. Почему так, Степа понять не мог. Но одна Вера была обычная, деловая, сосредоточенная, уставшая или спешащая по делам. Жесткая. Бухгалтерша или юристка. Или менеджер по работе с менеджерами. А рядом с сыном в ней появлялось что-то мягкое, неуловимое, невероятно приятное. Хотелось смотреть на нее и смотреть, ловя легкий аромат волос… или духов… или ванильного печенья, нежного, рассыпчатого, таявшего во рту – в детстве, разумеется. Всё печенье растаяло во рту в детстве, вместе с глупыми мечтами. Степа мечтал быть регулировщиком – чтобы все машины в мире подчинялись только ему, так казалось маленькому Степе. Чтобы быть важнее светофора.

Сейчас Вера вышла как раз с сыном. И с огромным букетом. Желтые, оранжевые, белые цветы… Лилии, розы, хризантемы, обернутые в красную мешковину.

Мальчик, едва достававший Степе до пояса, взглянул на него, вытаращил глаза и громким шепотом сказал матери:

– Я же тебе говорил! Это он!

Понятно. Посмотрел фильм. Это волна, которая будет катиться еще неизвестно сколько. Сначала посмотрели все – так казалось. Все здоровались, или просто смотрели, или оглядывались, или бежали следом и хотели знакомиться. Сто человек за день, двести, триста… Потом это как будто прошло. Пару месяцев было затишье, а потом началось снова, но толчками и урывками. Фильм нашумел и сошел с экранов, так быстро, как сейчас обычно сходят все фильмы. И люди начали смотреть его в Интернете. То один, то другой… Этот мальчик прекрасно знал Степу как соседа – Степа въехал в этот дом год назад, получив гонорар за фильм и взяв еще кредит. Но мальчик, наверное, в каникулы посмотрел фильм. Каникулы, да… Букет… «С праздником!» Первое сентября. Сегодня первое сентября? Счет дням потерян. Нет, Степа так уж не пьет… И бутылку с утра купил случайно, вышел за банкой кофе, а купил армянское гранатовое вино… Зачем купил? Просто так. Приготовит мясо… Вот как раз к празднику. Или не приготовит… День знаний… Все что-то знают, чего не знает он, Степа, поэтому он идет домой, а не на работу. Вот пропустил начало осени, просчитался… Думал, еще неделька лета есть… А к чему считать дни, если все равно идти некуда? Иногда включишь телевизор и поймешь – ага, сегодня суббота. Потому что идет передача «Субботний вечер», на который Степу приглашали – даже два раза. И он сидел, как свадебный генерал. Спрашивать его толком ничего не спрашивали, но людям показывали – это был пик славы фильма и его лично, Степы Василькова.

Степа зашел в лифт, слыша, как мать мальчика сказала тому:

– Застегнись!

Кто бы Степе сказал «Застегнись, причешись, соберись…» Да, главное – соберись. Степа взглянул на себя в небольшое зеркало на стене лифта. Нормально. Выглядит он вполне нормально. Это все оттого, что он не может пить, как обычный русский человек. Сильный, двужильный, простой, который пьет водку стаканами и не падает, тем более не плачет от первого же стакана. Отец прав – есть в нем какие-то чужие гены. Отчего он так вырос? Нет больше среди их родственников такого высокого и крупного человека. У Степы кость неширокая, мослов нет. Он весь как будто из другого мира – где живут люди, средний рост которых около двух метров. И Степа там, в том мире, вполне среднего роста и обыкновенной комплекции.

Замок открылся не сразу. Надо чинить замок. Надо чинить входную дверь – она отчего-то просела, чтобы закрыть, надо приподнять. Новый дом, покосило, наверное… фундамент поплыл… прямо как в его собственной жизни… Надо чинить на кухне окно, оно открывается ветром, если оставить полуприкрытым… Вот опять ночью открылось, упал большой керамический кот, у него отломился хвост… Кота подарили на фестивале – всей съемочной группе дарили кубки и ценные подарки, а ему – разноцветного кота… Надо чинить кота, такой симпатичный глазастый кот… Надо чинить свою жизнь. Но как?

Степа откупорил бутылку. Если пить в день по полстакана сухого вина, то будешь здоровым, как горец-аксакал. А если пить по две бутылки? Армянского крепленого… То будешь веселым, как Степин приятель Боря, который, не выпив, не садится за руль и не выходит на площадку сниматься. Реакция не та – говорит Боря. Боря работает в театре, много снимается, играет мелких жуликов и подонков и очень востребован. Внешность у него никакая, поэтому он может играть кого угодно. А Степа слишком хорош… «Слишком хорош» – сколько же раз он это слышал за свою жизнь!

Когда ему позвонили три года назад и напористая женщина пригласила его на пробы к Мазорову, Степа не поверил своим ушам. До этого он один раз пробовался для рекламы и один раз – на роль неопытного следователя. Не прошел ни туда, ни туда. Из-за роста – все казались маленькими рядом с ним, а также из-за того, что он слишком, неприлично хорош – так объяснила ему ассистентка на рекламе и пригласила на кофе.

– А роль какая? – спросил Степа, хотя, слыша фамилию «Мазоров», можно и не спрашивать. Зовут – и ура. Беги бегом, пока не передумали. Там, где Мазоров, – деньги и слава, мгновенная, на всю страну.

– Нормальная роль, – усмехнулась в трубку пожилая помреж. – Тебе понравится. Ты тридцатый. Двадцать девять уже не подошли.

Степа с детства привык к тому, что серьезно к нему относится мало кто. Когда в пятнадцать лет он за лето вырос на тридцать сантиметров, а за следующую зиму еще на сорок и стал выше всех, выше отца, выше физрука в школе, бывшего волейболиста, тем более выше всех мальчиков в классе, он стал предметом всеобщих насмешек. Потом постепенно многие мальчики в классе подтянулись за ним, кто-то даже обогнал. Рост его оказался в пределах нормы, но смешки не прекратились, хотя к десятому классу оказалось, что Степа не просто высокий, а еще красивый и отлично сложен.

Первой обнаружила это его учительница по английскому. Степа долго не мог понять, почему она то и дело оставляла его после уроков, когда он так хотел есть. Есть он хотел постоянно, еле дожидался перемены. Мать готовила хорошо, и еды в доме всегда было достаточно, но к Степе голод возвращался сразу, как только пролетал обед или завтрак. Степа улыбался и англичанке, которая положила на него глаз, и девочкам, толокшимся рядом, и подсмеивающимся пацанам. Его трудно было обидеть или разозлить.

Когда Степа подрос и стал пытаться анализировать свои отношения с окружающим миром, не всегда гладкие и понятные, он в один момент решил, что у него есть какой-то сломанный ген. Тот, что отвечает за выживание и злость. Потому что с добром идти на тех, кто над тобой смеется или даже пытается унижать и травить, – это абсурд и самоубийство. А что делать, если у него нет обиды и зла? Если он видит, что мальчики, подтрунивающие над ним, прыщавы и плохо сложены, у них короткие ноги, толстые шеи, носы плюшками, уши торчком… Поэтому их раздражает и задевает Степино превосходство. В чем оно? В чем? – пытался понять Степа. Ну нет прыщей, ну волосы слегка вьются, никогда не пачкаются, гладкая, чистая кожа, белые, ровные, плотно стоящие зубы, чуть большеватый рот, словно нарисованный, как будто кто-то сидел и прорисовывал, прорисовывал – и рот, и брови, и ресницы… И что? Что-то было в Степе такое, что заставляло девочек, женщин идти к нему, как будто их позвали. Что? «Ты красивый, – терпеливо объясняла ему мать, когда он стал взрослеть. – Красивый, понимаешь? Ничего хорошего в этом нет. Но ты получился очень красивым. В каком-то смысле это беда».

Степа смотрел на свою мать, на ее тонкое лицо, милое, доброе, усталое, на шею с тремя родинками, на вечные голубые бусики, кивал и… не понимал. Почему «беда»? И что такое «красивый»? Мало ли кто красивый. Директор их школы тоже красивый – высокий, статный, с ровными пышными усами, широкими плечами… А от него взяла и ушла жена. И он после этого словно взбесился. То вдруг вышел на школьном концерте в черной майке с черепом и стал играть на гитаре и очень плохо петь песню собственного сочинения… Песня называлась «Сильнее!». В ней говорилось о том, что если хочешь быть сильным, надо только стать сильней, чем ты был вчера, и тогда завтра ты будешь сильнее, чем сегодня… То попробовал выгнать трех учительниц, как говорили, тех, кто знал его жену и дружил с ней. Учительницы нажаловались на него, и его чуть самого не сместили… То вдруг взял и обрился наголо и стал приходить в школу раньше всех, отжиматься на спортивной площадке. Все шли в школу, а директор отжимался, отжимался… не обращая ни на кого внимания… Школьники делали ставки, спорили, проигрывали, выигрывали – на то, на каком разу отжимания директор охнет, на каком – крякнет, на каком упадет на землю и сколько будет лежать. Или вскочит сразу и побоксирует. Хрясть, хрясть… в воображаемого врага…

Полгода школа была вся перебудоражена. А потом к директору вернулась жена, он отрастил волосы, сбрил усы, быстро растолстел, но всё равно оставался красивым. К нему липли женщины, и как говорили мальчики, любившие сплетничать не меньше девочек, – небезосновательно липли. То одна, то другая молодая учительница якобы задерживалась в его кабинете допоздна. Горел свет допоздна, мелькали за окном, занавешенным плотными жалюзи, тени… Мстил жене за позор и унижение…

Степа в таких сплетнях участия не принимал и верить в них не хотел. Так же как и в свою необыкновенную красоту и те беды, которая она может ему принести.

Степа подошел к окну. Квартиру он купил в кредит, так не хочется об этом думать, вообще не хочется ни о чем думать, особенно о том, что никак не решается. Но вот уже четыре месяца он кредит не выплачивает, потому что денег больше нет. То, что заплатили ему за съемки, давно закончилось, потом он получал какие-то приличные суммы – за три рекламы, одна глупее и стыднее другой. От четвертой, где ему предложили рекламировать шоколад, лежа на спине в одних трусах, а на его животе партнерша по рекламе должна была рисовать растаявшим шоколадом значок знаменитой шоколадной фабрики, он отказался. И как-то после этого предложения иссякли. Мазоров заканчивает свой новый фильм, повсюду его уже бурно рекламируют, а про предыдущий все как будто и забыли.

Деньги, деньги… «Сынок, художник должен быть бедным! А то пузо заслонит тебе жизнь! Зачем тебе столько денег? Вот мы живем, нам хватает – на еду, на книжки, на бензин», – сказал ему отец, когда Степа приезжал навестить родителей прошлым летом. В это лето так и не выбрался… А что он скажет родителям? Что скажет любопытным соседям? Ходить по родному городку знаменитым актером, как два года назад, когда фильм был в прокате? Уже прошлым летом все только и спрашивали: «Ну, где снимаешься? Когда следующий фильм?» Он же их не спрашивал, где они снимаются и как у них дела на работе…

Степа налил полный стакан вина, поставил перед собой. Он всегда завидовал тем ребятам, которые могли легко выпить по полбутылки водки и при этом ровно держаться, не падать, не шататься, не плакать, не лезть на стену. Степа же, выпив, терял внутри точку опоры. Мир шатался вокруг него, всё рассыпалось в голове, собрать в одну кучу мысли и чувства он не мог и страшно расстраивался от этого. Чем больше он пил, тем сильнее было расстройство. Мучительно горькие мысли наваливались на Степу, окутывали его, сердце начинало разрываться от тоски и невыносимой горечи. Потом он засыпал и, проснувшись, помнил, как ему было тошно и пусто. Как жизнь казалась бессмысленной и тусклой. И после этого он долго не пил вообще. В мире театра и кино это очень неудобное свойство. Выпивая, люди обсуждают новые планы. В теплой компании рождаются идеи новых проектов, тот, кто не хочет пить, автоматически становится аутсайдером. Конечно, от Степы никаких новых идей не требовалось, его лицо и фигура – сами по себе богатство. «Абсолютный герой!» – как сказал, по-дружески усмехнувшись, Мазоров, когда Степа первый раз, стесняясь, вошел в комнату, где собрались продюсеры, оператор и сам Мазоров, чтобы со всех сторон разглядеть его, поскольку предыдущие двадцать девять актеров не подошли.

Степа так отчетливо помнил этот момент. День был хороший, солнечный, Степа шел по улице и улыбался – просто так. И люди улыбались ему в ответ. Он не знал, чем закончится встреча, скорей всего ничем. Поверить, что его утвердят на главную роль в новом фильме Мазорова, было невозможно. В театральный, правда, он поступил сразу, перед этим окончив ремесленное училище, единственное, которое было в их городке с населением тридцать тысяч человек, и отслужив в армии.

Поступать Степа ехал без особой надежды, программу подготовил сам, никому ее не показывал. Откуда и когда возникло это желание – стать актером – он и сам не мог себе объяснить. Мать его была учительницей, отец – инженером-технологом на заводе, изготавливающем пиво и квас. Завод был построен еще в советские времена, за последние двадцать лет хозяева его поменялись раз семь. Говорили, что последний хозяин получил их заводик в счет карточного долга. Заводик выживал еле-еле, но отец не уходил с работы и надеялся, что Степа когда-то будет работать на его месте.

Степа же в один прекрасный день взял сумку, бросил в нее свитер и зубную щетку и отправился в Москву, благо что при желании можно было обернуться в тот же день, даже без ночевки. Он решил для себя так: если в первом вузе, куда он придет поступать, ему скажут: «Вы нам совсем не подходите», он повернется и уедет домой, обратно. И никто не узнает, зачем и куда он ездил.

Но все вышло не так. В первом вузе он с утра занял очередь на прослушивание и прошел лишь к вечеру. Из десяти человек, которых прослушивали вместе с ним, фамилию прошедшего на следующий тур назвали только одну: «Васильков». Степу позвали в комнату, где проходило прослушивание, и усталая дама лет пятидесяти пяти спросила его:

– Еще показываться куда-то будешь?

Степа неопределенно пожал плечами и улыбнулся.

– В школе двоечником был? – неожиданно продолжила дама.

– Нет, – удивился Степа. – Почему?

– Ладно. Неважно. Не ходи больше никуда. И программу поменяй. Тебя возьмут. Только не трепись об этом с остальными. Подготовь Блока «Двенадцать», отрывок найди какой-нибудь поярче, и прозу Достоевского, из «Идиота». Там, скажем… сцену Мышкина с Аглаей или лучше монолог о времени…

– Я похож? – удивился Степа.

– Да, ты похож на идиота, и в прямом, и в литературном смысле, – улыбнулась дама. – Каждый представляет Мышкина по-своему. Я – так. Делай, что говорят.

– Хорошо.

– Ну-ка, скажи четко «сестринский».

– Сестринский… – повторил Степа, не понимая, к чему она клонит.

– Понятно, я думала, ослышалась или нет… Ладно. Научим, это исправляется…

Степа, обескураженный, кивнул и ушел, даже не узнав, выйдя из аудитории, фамилию дамы. Не похоже было, что она к нему подкапывается, как англичанка, намерения которой со временем прояснились, и как некоторые другие дамы и девушки, но поверить до конца он ей не решился. «Возьмут…» Мало ли что бывает!

Домой он уже не успевал, позвонил родителям, сказал, что задержится у друга, уехавшего в Москву на заработки. «Ох, сынок…» – только и сказала мать, и не предполагавшая, где сейчас Степа. Он решил до поры до времени ничего не говорить зря родителям. Общежития на первых прослушиваниях не давали, ночевать ему пришлось на вокзале, это было неудобно и неприятно. В три часа его разбудили охранники, потребовали билет и документы. Пару раз к нему подсаживались странные личности, колобродившие по вокзалу всю ночь, предлагали выпить и просили денег. Сна практически не было. Но Степа утром умылся в туалете, почистил зубы, причесал рукой волосы, пожалев, что не взял с собой чистую рубашку и забыл про расческу, и поехал в другое театральное училище. Поверить, что в Щукинское – а вчера было именно оно – его взяли с одного прослушивания, он и утром не мог. Конечно, та дама четко сказала: «Тебя возьмут…», но кто она? Может быть, и никто. Степа ее не знал, в фильмах никаких не видел, на профессора она не очень похожа… Хотя как должен выглядеть профессор, преподающий актерское мастерство, Степа не знал.

Дальше он пошел в Щепкинское, где прослушивание вел известный актер, снимающийся в популярном сериале. Степа начал читать стихи Есенина, которые выучил для поступления, споткнулся под внимательным ироничным взглядом известного актера, и… забыл слова напрочь. Бессонная ночь дала себя знать. В голове гулко перекатывались три последних слова «стихов моих грусть, стихов моих грусть…» Почему-то ныли ухо и зуб с той же стороны, продуло, наверное, ночью.

– Ну и…? – спросил известный актер, постукивая огрызком ярко-оранжевого карандашика по столу. – А дальше что?

– Забыл, что дальше, – честно ответил Степа.

Актер и еще две женщины, слушавшие вместе с ним абитуриентов, засмеялись. Степа смутился. Так часто бывает. Он говорит абсолютно серьезно о важных вещах, а люди смеются, не зло, наоборот, с приязнью и симпатией. Но как себя при этом вести Степе – совершенно непонятно. Смеяться вместе с ними? Глупо. Молчать, насупившись? Еще глупее. Степа почувствовал, как краска стала заливать его щеки. Женщина, сидевшая справа от известного актера, что-то негромко сказала, наклонившись к нему. Тот кивнул, задумчиво рассматривая Степу.

– Откуда такой? – спросил актер. – Не из Москвы?

Степа помотал головой.

– Город большой у тебя? Издалека приехал?

Степа опять помотал головой.

– Неговорящий человек… Ну, это не беда, – усмехнулся актер. – Хуже, когда наоборот, как наш Хомячков был. – Он подмигнул женщинам. – Артистам разговаривать необязательно. Вышел, стоишь, молчишь, уже интересно… Значит, по адресу к нам пришел… Так… ну, давай еще что-нибудь. Проза какая у тебя?

– «Берег» Бондарева.

– Сцена какая?

– Там… размышление…

– Не надо. А басня какая?

– «Волк и Ягненок».

– А тебе кто больше нравится? – неожиданно поинтересовалась вторая женщина. – Волк или ягненок?

Степа растерянно пожал плечами.

Актер что-то негромко сказал, Степа не разобрал, обе преподавательницы кивнули, внимательно его разглядывая, одна даже сменила очки. Актер сказал:

– Да!.. Так, и тем не менее. Договори хоть один текст до конца. А то, может, у тебя памяти совсем нет!.. Ну, давай, смелей!

Степа начал читать басню, актер замахал на него руками.

– Стой! Что за буква «с»? Ты специально так жужжишь или дефект?

– Не знаю… дефект, наверное, – неуверенно ответил Степа.

Члены приемной комиссии переглянулись.

– Ясно. Ладно, иди.

Степа вышел, абсолютно уверенный, что здесь его не пропустили на следующий тур. Задержался случайно, потому что его облепили девочки и стали наперебой спрашивать, что было, они слышали из-за двери обрывки разговоров. Через пятнадцать минут дверь аудитории открылась, и девушка прочитала список из двух человек, прошедших из двух десяток абитуриентов на следующий тур: прошла очень толстая девушка с длинной пшеничной косой и он, Степа.

Ободренный и расстроенный одновременно – как он мог забыть стихотворение, которое так отлично знал? – он поехал еще в Школу-студию МХАТ. Там всё практически повторилось. Стихотворение ему до конца дочитать не дали, попросили произнести фразу, где были одни «с»: «У Сени и Сани в сенях сом с усами». Степа, путаясь, кое-как повторил скороговорку.

– Ужас, – сказал тот, кто сидел в центре. – Но ты нам нравишься. Животное какое можешь показать?

– Зайца, – ответил Степа, чуть подумав.

Комиссия из трех человек и пара студентов, помогавших со списками абитуриентов, захохотали. Степа тоже стал смеяться.

– Ну какой ты заяц? Ты себя в зеркало видел?

Степа кивнул.

– Давно? А то ты нечесаный. Нечесаный… гм… Аполлон, который думает, что он заяц.

И все снова засмеялись.

– Я на вокзале ночевал, – негромко сказал Степа, подождав, пока они отсмеются, и понимая, что выглядит очень плохо. – Я бродячую собаку могу показать.

– Ладно! – махнул на него рукой тот, кто сидел в центре. – Занимался где-нибудь в театральном кружке?

– Нет.

– Это хорошо. Петь умеешь?

Степа кивнул.

– Пой.

Степа подумал и завел русскую народную «Выйду на улицу…» Комиссия замахала на него руками.

– Хватит! – хохоча от души, попросил главный и сказал что-то негромко остальным. Те согласно заулыбались. – Танцуешь?

– Ну да…

– Так же?

– Получше.

– Вот и хорошо. Подойди поближе. Ты куда еще пойдешь?

Степа неуверенно пожал плечами. Как быть в такой ситуации? Врать неприятно, что хотят от него – не совсем понятно. Все ведь абитуриенты ходят с прослушивания на прослушивание, туда-сюда, где больше повезет. Стоя накануне в очереди в Щепкинском, он слушал разговоры и понял, как надо.

– Что? Везде бегаешь? Не бегай. Сюда сдавай документы, мы тебя сразу на третий тур пишем, ясно? Программу только поменяй.

– «Идиота» взять? – спросил Степа.

– Почему «Идиота»? Ну, можно и «Идиота»… Нет, почитай что-нибудь Довлатова. Со смыслом так, остренько… Хорошо?

– Нет. – Степа помотал головой.

– В смысле – «нет»? – удивился главный. – Не знаешь Довлатова?

– Знаю. Он мне не нравится.

Главный отмахнулся:

– Ерунду не говори. Актер – белый лист. Сразу запомни это. Что напишут тебе, то и будешь говорить. И никто твоих «нравится – не нравится» не спросит. Вот станешь народным, тогда будешь всем про свои литературные вкусы и политические убеждения рассказывать. Интервью давать, на митинги ходить, махать красными или белыми флагами. В Думе за большие деньги кемарить и фотографироваться. А пока делай, что говорят.

Степа кивнул, но решил, что сюда он точно не пойдет. Атмосфера здесь не очень. Ведь получается, что ему уже есть из чего выбирать. Оставались еще ВГИК и РАТИ, Театральная академия, которую все девочки (абитуриенты оказались в основном девочками) называют почему-то ГИТИСом. Степа прикинул, что до конца дня он успеет лишь в одно место, пошел в ГИТИС, до которого по центру Москвы легко было дойти пешком. Без навигатора в телефоне Степа запутался бы, на телефоне у него кончились деньги, но за ним увязались две девчушки, которые щебетали всю дорогу, наперебой пытаясь ему понравиться. По дороге они перекусили в кафе, Степа взял себе только чай, но девушки от души угощали его булочками и даже купили ему салат. Степа отбивался до последнего, убеждая девочек, что сыт и на еду смотреть не может, но когда одна из них решила выбросить то, что они, оказывается, купили ему, Степа, чувствуя себя ужасно, быстро всё съел, пообещав себе больше никогда так не делать.

В Театральной академии курс набирала известная пожилая актриса, Степа хорошо помнил старые фильмы с ее участием, их любила мать. Актриса мало изменилась, постарела, но была очень похожа на себя молодую.

– Какой ты… – хмыкнула актриса, с интересом разглядывая Степу. – Из театральной семьи?

– Нет.

– Жаль. А я думала ты… Ну, неважно. Похож просто. Ну, читай.

Степа начал с Есенина, быстро сбился, попытался читать заново.

– Ладно, – остановила его актриса. – Монолог какой-нибудь знаешь?

– Я отрывок из Бондарева готовил…

– Сам готовился? – прищурилась актриса. – Это хорошо.

– Почему? – искренне удивился Степа.

Актриса улыбнулась.

– Хуже нет, когда из кружков приходят. Их сразу видно. Детей жалко, такие умельцы испорченные-перепорченные… «Я и так умею, я и то вам покажу…» А внутри – пустота. Пустые кривляки. Так, ну-ка, отойди подальше. Еще, еще дальше… Вот так, у окна встань, да. Покричи что-нибудь, позови меня.

– А… – растерялся Степа. – Как вас зовут?

– Ты не знаешь, как меня зовут? – усмехнулась актриса.

– Я… я отчества не знаю, – нашелся Степа.

– Григорьевна, – подсказал ему кто-то. – Людмила Григорьевна.

– Да не надо по имени! – отмахнулась та. – Просто кричи, зови, чтобы я к тебе шла, кричи: «Э-э-эй! Сюда, иди сюда!» Можешь на «вы», если тебе проще так. Зови, как будто пожар, наводнение, как будто ты на крыше дома стоишь, а вода подступает, подступает, ну, давай!

Степа стал кричать, а все – смеяться.

– Хорошо, – сказала Людмила Григорьевна. – Всё, не надо больше. Да, дружок… И что нам с тобой делать? Деревянный ты топор. Даром что нигде не занимался. Но уж очень хорош. Ну, не стой там… м-м-м… – Актриса глянула в списки абитуриентов, лежавшие перед ней. – Степа Васильков… иди сюда, Степушка, присядь к столу. Во-он там стульчик себе возьми.

Степа подошел к столу комиссии вместе со стулом, но садиться на него не стал. Актриса подняла иронически брови, улыбнулась.

– Какой же ты… Лет сколько? В армии служил? Нет, наверно?

– Служил.

– В каких войсках?

– В морпехе, – с гордостью ответил Степа. Может, хватит уже смеяться над ним? Не то чтобы обидно, просто непонятно – что такого в нем смешного?

– Ты? В морской пехоте? Что, и отжаться можешь? – улыбалась актриса.

– Пятьдесят семь раз, – похвастался Степа.

– Отжимайся!

Степа в растерянности взглянул на актрису, лег на пол, стал энергично отжиматься.

– Всё-всё, хватит!.. Я пошутила же… Хватит ржать! – остановила она остальных. – Вот какой у нас Степушка молодец! – похвалила она так по-родственному, так по-доброму, что Степа решил: всё, больше никуда он не пойдет. Если здесь возьмут, здесь и будет учиться.

– Степушка, а что же мы с твоим присюсюкиванием будем делать? Пятьдесят семь отжиманий – это хорошо, конечно, а говорить-то мы как будем? С логопедом заниматься обещаешь? Исправишь дефект?

Степа кивнул как можно увереннее.

– Вот и ладно. Лена! – подозвала актриса девушку, отмечавшую что-то в списках. – Пиши: Василькова сразу на творческий экзамен.

– На третий тур? – уточнила девушка.

– Я говорю тебе – на экзамен. Он уже прошел все туры. Вальс танцуешь? – подмигнула ему вдруг актриса.

Степа, не привыкший к таким резким переменам темы, к шуткам, похожим на серьезные вопросы, и наоборот, от растерянности не понял, что она спрашивает. Актриса встала и подошла к нему. Она оказалась довольно высокого роста, с очень хорошей фигурой для ее возраста, стройной, ладной. Людмила Григорьевна протянула ему руку.

– Лена, напой нам вальсок какой-нибудь! – кивнула она всё той же девушке.

Та неожиданно красивым густым голосом запела мелодию. Актриса взяла за плечо и за руку Степу и сама повела его. Степа раз наступил ей на ногу, два, три… Людмила Григорьевна засмеялась и остановилась.

– Да, ладно. Ничего. Пусть другие танцуют. Тебе можно просто так стоять и смотреть. Но я тебе этого не говорила! – Она шутливо щелкнула его по носу.

Степа уловил легкий горьковато-сладкий запах ее духов.

– Всё. На экзамен причешись, нормально оденься… У тебя есть другая одежда? – понизила она голос.

Степа кивнул.

– Точно? – Актриса внимательно смотрела на него.

– Да. Дома. Я не в Москве живу.

– А деньги есть съездить домой?

Степа опять кивнул.

– Нет, послушай, ты, во-первых, давай-ка учись разговаривать, у тебя очень красивый голос. И если я тебя спрашиваю, я ведь что-то имею в виду. Так, как сейчас, приходить на экзамен не нужно. Оденься хорошо, брюки или можно джинсы, если брюк нормальных нет, но чтобы чистенько, отутюжено… Рубашку светлую обязательно, никаких футболок… Тебе не идет бомжеватый стиль, ты – герой, понимаешь?

Она говорила негромко, но все замолчали и слушали ее. Степе было крайне неловко, как будто с ним договариваются о чем-то неположенном, незаконном.

– Да, хорошо, я оденусь… – пробормотал он и поскорее выскочил из аудитории.

Когда он спускался по лестнице, его догнал молодой человек, всё время молча сидевший рядом с актрисой.

– Эй! – небрежно и громко окликнул он Степу. – Телефон свой давай.

Степа удивился, но достал из кармана телефон.

– Деньги всё равно кончились, – сказал он и протянул парню телефон.

– Ну, ты лох… – покачал тот головой. – Короче, Людмила Григорьевна попросила взять твой номер, а ты, лох такой, его не дал. Кому!.. Самой Арефьевой.

Да, точно, Людмила Арефьева, Степа наконец вспомнил ее фамилию.

– Почему не дал? – удивился Степа. – Девятьсот тринадцать, семьсот тридцать три, пятьдесят шесть, пятнадцать… А зачем ей мой номер?

– Вот и я думаю – она без твоего номера отлично проживет. Так что – не забудь, ты номер не дал. Отказался! В грубой форме!

Степа растерянно смотрел парню вслед.

* * *

…На какое-то время сон его ушел. Степа вечером ложился спать, засыпал и просыпался минут через сорок. И лежал в темноте, думал, думал, утыкаясь всё в ту же стену.

Пару дней назад ему позвонила Людмила Григорьевна.

– Степушка, как твои дела? – спросила она спокойно и ласково.

Степа поздоровался, помолчал и нажал отбой. Что он может сказать народной артистке, так любившей его все годы обучения, поставившей на него дипломный спектакль? Искавшей и нашедшей роль, в которой он, Степа, топор топором, даром что самый красивый топор, был хорош и убедителен? Что он ей теперь скажет? Что дела его плохи? Что он в тупике? Что прошло два года с выхода фильма и он никому не нужен – никому вообще? Что всё так запуталось, что лучше бы не было этого его лица, с которого воды не пить, которым он не умеет торговать… Что еще ему говорили про его лицо? Чего только не говорили… Расписываться в своей слабости и рассказывать о неудачах он не будет.

Людмила Григорьевна звонить больше не стала, написала ему в сообщении лишь одно слово: «Зря». Еще минут через пятнадцать она написала: «Я тебя люблю, как сына, ты знаешь. Звони в любое время». И Степа бы позвонил, прямо сейчас. Но что он ей скажет?

На курсе он был героем, как Арефьева и обещала ему. Во всех отрывках играл хорошие, большие роли. В дипломном спектакле – главную роль. Гамлет… Многие всю жизнь мечтают об этой роли. Степе до последнего казалось, что он не справится, не вытянет роль. Или так казалось тем, кто тоже хотел играть Гамлета, а таких ребят было как минимум трое, Степа постоянно слышал смешки, издевки, многие так и не смирились, что Арефьева была к нему неравнодушна. Чего только не приплетали за годы учебы! Начиная с того, что он ее любовник, и заканчивая тем, что на самом-то деле он ее внебрачный сын, которого она много лет скрывала. Никто ничего не видел, и доказать было невозможно, потому что ничего и не было, кроме теплой дружбы и заботы Людмилы Григорьевны, но болтали всё что хотели.