Текст книги "Змейские чары"

Автор книги: Наталия Осояну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Паутина и паук (продолжение)

На Перекрестке – так Кира привыкла называть пещеру, из которой вели три выхода, но только один был ей открыт, – Дьюла без тени сомнений двинулся вперед, к туннелю, затянутому паутиной. Она остановилась и растерянно уставилась вслед чернокнижнику. Он уже скрылся за ближайшим каменным выростом и тут сообразил, что остался в одиночестве; вернувшись, нетерпеливо взмахнул рукой.

– Туда нельзя, – тихо сказала Кира. – Там опасно.

Он вскинул брови.

– Вы хотите сказать, госпожа Адерка, что там опаснее, чем у змеев в логове?

Она кивнула, и граманциаш продолжил:

– Не желаете ли объяснить почему?

Тон был спокойный, отнюдь не раздраженный ее нерешительностью, но Кира все же расслышала иронию, легкую, словно парящий над травой пух одуванчика. Она понимала, конечно, до чего странным должен казаться ему такой поворот после сбивчивого рассказа о змеях, прозвучавшего в самом начале первого туннеля… и, вероятно, принимая во внимание то, что он уже знал, раз вообще отыскал ее и предложил помощь.

Как объяснить, что за все эти ночи она привыкла к разумному злу, но продолжала бояться зла тупого, сильного и не знающего пощады? Как доказать, что это не пустые слова, не вывернув душу наизнанку вновь?

– Там паук, – просто сказала она. – В туннеле. Он… очень большой.

– Вы пробовали туда войти?

– Один раз, – прошептала Кира. – Он меня схватил и утащил в гнездо. Там… паучата.

Той ночью змеи в конце концов нашли то, что от нее осталось, и единодушно решили, что доедать за прожорливыми паучатами не станут – лучше дождутся следующего цикла, получат гостью в нетронутом виде и наверстают упущенное. И покинули логово, оставив иссохшую, но все еще живую мумию с выпученными глазами и затянутым паутиной ртом болтаться в липком коконе. Паук с паучатами, дождавшись их ухода, вернулись. До рассвета оставалось еще очень много времени.

Она поняла, что слов больше нет, и отвернулась.

Дьюла вздохнул:

– Госпожа Адерка… Кира… пожалуйста, выслушайте меня. И посмотрите на меня. Прошу.

Исполнить эту просьбу было так сложно, будто перед ней стоял не граманциаш, а все трое змеев с пауком в придачу. Кира все же сделала над собой усилие, чувствуя, как по щекам льются горячие слезы. Она дрожала, словно каждая мышца и каждый нерв превратился в туго натянутую струну.

– Вот так. – Он подошел ближе и протянул к ней свои черные руки, но замер, не коснувшись плеч. Изумрудный свет его глаз потемнел, черты лица расплылись. Как будто в пещере сгустился туман. – Я знал, куда иду. Я готов к встрече с тремя могучими змеями сразу. Что мне какой-то паук с паучатами? Вы бы видели, с какими существами приходилось иметь дело за столько лет…

В последних словах прозвучали нотки бахвальства, и Кира невольно улыбнулась:

– С какими?

– Был один балаур – с единственной башкой, зато с девятью языками, и благодаря им он говорил девятью голосами сразу, причем каждый голос читал отдельное заклинание. С ним пришлось нелегко, но вот я здесь, перед вами, а от балаура осталось только воспоминание. – Он хитро прищурился. – Была стригойка, которая умела оборачиваться огромной рыбой с острейшим спинным плавником, похожим на пилу. Этой пилой она губила лодки, даже большие, а потом пожирала всех, кто оказывался в воде и не успевал доплыть до берега. Я чуть не умер… от лихорадки. Была поздняя осень, вот как сейчас. В ледяной воде купаться – то еще удовольствие!

– А что же стригойка? – спросила Кира, заранее зная ответ.

Он театрально всплеснул черными руками.

– Только воспоминание.

Дрожь внутри почти утихла. Кира приложила руку к сердцу – оно билось ровно и спокойно. Ночь в паучьем логове подернулась пылью, словно все случилось годы, десятилетия назад… или во сне. Да, во сне. Она сделала робкий шаг вперед, а Дьюла попятился, как будто они затеяли причудливый танец.

Кира поняла, что ее заманивают, как пугливого зверька, но решительно задвинула тревогу в какой-то дальний, пыльный угол чертогов разума.

– С вашими руками что-то не так?

– Они в полном порядке. – Опять этот лукавый прищур… – Служат исправно.

«Вот негодник».

– Ваша жизнь состоит из подвигов, – проговорила она, решив сменить тему, и в ответ раздался невеселый смешок.

– Прежде всего из дорог… – Граманциаш поднял обе руки и начал загибать черные пальцы. – Дешевых трактиров, где таких, как я, чаще всего селят на чердаке или в сарае. Против чердака ничего не имею, там даже удобно, а вот в сарае можно заполучить в соседи свинью или козу. Опять же, с ними тепло зимой, но запах… Так, это было второе. Третье – унылые рожи тех, кто очень нуждается в помощи, однако с большей охотой попросил бы о ней князя, короля, какого-нибудь бога, нового или старого, да хоть самого Нефыртата, только не такого, как я! Однако ж вот беда: всем перечисленным – и уж подавно забытым – наплевать на бедствия простых людишек. Зато граманциаши всегда рядом. Вы лишь попросите – и мы поможем. – Быстрая улыбка едва не превратилась в хищный оскал. – Четвертое и пятое – руины и болота, где обожает селиться всякая нечисть. Конечно, не всякий раз так случается, но знали бы вы, госпожа Адерка, сколько сапог я утопил в болотах Залесья и земель за его пределами… Хватило бы на целую лавку!

Кира прыснула в кулак и заметила, что за спиной у Дьюлы, который продолжал идти задом наперед, не натыкаясь на камни, проступил силуэт чуть темнее окружающей . Часть ее, охваченная тревогой, хотела закричать и броситься наутек, однако эта часть была заперта в клетке, которую граманциаш сплел из слов.

– Шестое – кладбища, как без них, – продолжал он тем временем. – Бывает такое, что какой-нибудь кузнец проживет очень долгую и спокойную жизнь, успеет настрогать этак десять – пятнадцать детишек и вся округа на его похоронах будет искренне рыдать. Ну что может пойти не так?

Силуэт сделался выше – приподнялся на задних лапах, вскинул передние, готовясь атаковать. Лапы были мохнатые, оканчивались острейшими когтями, с которых капал яд, разъедающий плоть. Во  зажглись алым восемь глаз.

– Да что угодно! Что угодно может пойти не так. Курица забежит в комнату, где покойника положили, и прошмыгнет под ним или над ним, никто даже не заметит. А он ночью возьмет и встанет, жрать захочет. И польется кровь… Ну вот она-то седьмая. Чужая и своя.

Ближе, ближе.

Время запуталось среди восьми алых огней, замерло.

– Восемь – это бумага. – Граманциаш подносит руки ближе к собственному лицу. На левой все пальцы загнуты; на правой осталось два, и предпоследний сгибается через миг. – Девять – чернила. Моя плоть и кровь, ибо такова моя судьба, пусть я ее и не выбирал по-настоящему. Что было, то записано; что вычеркнуто – того нет. Так будет до той поры, пока не сломается перо и не закончится место на последней странице. Иным граманциашам того и другого хватает на сотни лет… Итак, что же осталось?

Дьюла поворачивается в тот самый миг, когда темный силуэт уже навис над ним.

Небрежно вскидывает руку.

Паучьи лапы – и не две, а сразу четыре – опускаются.

Одна с жутким хрустом входит граманциашу в грудь, протыкает насквозь.

Но черная рука в тот же миг падает, перечеркивая паука указательным пальцем.

Что-то происходит с молниеносной скоростью, и Кира не успевает ни разглядеть, ни понять, что именно. Она видит белый проблеск во  и слышит звук, очень похожий на шелест книжных страниц. А потом оказывается, что паука больше нет.

Вырвавшись из-под власти чар, Кира бросается туда, где только что стояло чудище, и не находит ни трупа, ни лужи крови – или того, что заменяет кровь таким существам, – ни даже кучки пепла. Перед ней вход в туннель, отчасти затянутый паутиной. Тусклой, нестрашной и совершенно мертвой.

Она оборачивается.

– Десять. – Дьюла загибает последний палец и машет кулаком, потом с видимым раздражением трогает свежую дыру в ткани кафтана, в том самом месте, где его проткнула огромная лапа. – Это надо бы зашить, но нам стоит поспешить… М-да, Ада сожрала бы меня за такие вирши. В плохом смысле сожрала. В общем, десять – это подвиг. Что было, то записано.

«Что вычеркнуто – того нет».

Кира выжидает, затаив дыхание, пока время медленно восстанавливает ход.

Крапивник и Волчок

Владычица птиц призвала всех своих подданных и спросила, знают ли они, куда подевался муж смелой женщины. Никто не знал, кроме жаворонка, который заявил, что не расскажет ничего, пока она не проведет с ним ночь.

– С птицей-то? – удивилась женщина и без колебаний согласилась.

Жаворонок ударился оземь и превратился в красивого юношу.

А наутро она даже не вспомнила про своего пропавшего мужа.

– Это Школа, та самая Школа? – спрашивает мальчик, не помня, где раньше слышал об этом месте, кто рассказывал. Теперь его имя – Крапивник. Он сидит на краю стола и с любопытством разглядывает огромную комнату с книжными полками, уходящими в невообразимую вышину, где пищат летучие мыши. Они никак не могут успокоиться, хотя свет-книга давно погасла. – Здесь учатся чернокнижники?

– Граманциаши, – отвечает женщина под вуалью, Дракайна, и ласково гладит Крапивника по безволосой голове, по изборожденному сетью шрамов лицу. На его руках нет и половины целых пальцев, зато зеленые, словно молодая трава, глаза сияют, как никогда раньше. – У тебя есть шанс стать одним из них, но не обольщайся. Учиться нужно долгие семь лет, и только лучшие из лучших выходят отсюда в человеческом облике, чтобы по-настоящему вернуться в мир людей.

– А остальные?..

– Как я уже упоминала, кто-то должен помогать мне присматривать за библиотекой. Собирать крапиву, обминать, трепать… У меня много рук, но их всегда не хватает. Здесь для каждого найдется дело, сообразное таланту и силе. Но до того момента, когда мы определим, лучший ты или нет, еще надо дожить.

Крапивник смотрит ей в глаза, молчит.

– Сейчас ты увидишь свою комнату, свой новый дом, – продолжает Дракайна, положив ладони на его худые плечи. Он чуть сгибается; ее руки тяжелы, или, быть может, в его теле осталось слишком мало сил. – Потом начнется учеба. Сперва ты выучишь язык птиц, а позже – языки зверей, камней, воды, огня и ветра. И многие другие…

– Но я… толком не умею читать, – признается Крапивник, опустив глаза. Ему страшно: вдруг эта женщина под вуалью передумает брать его в ученики и сразу сделает помощником, лишив возможности снова увидеть дневной свет?

Она тихонько смеется, однако в этом почти ласковом смехе есть что-то пугающее – как промелькнувшая в углу комнаты тень, которая может оказаться чем угодно: игрой воображения, крысиным хвостом, упавшей веревочкой или гадюкой.

– Главное, что ты умеешь учиться.

– Я… откуда вы знаете?

– Пагуба отпустила тебя, и ты нашел дорогу обратно.

Книги всё видят.

Книги всё слышат.

Они смотрят со своих полок на существо под вуалью, уводящее прочь тощего, болезненного ребенка, и раздвигаются, освобождая место для собрата, хотя до того момента, когда он будет закончен, пройдет немало лет.

Его комната, его новый дом – узкая каморка, в которой можно, раскинув руки, коснуться обеих стен кончиками пальцев. На полу тюфяк, пахнущий поздним летом или ранней осенью, и плошка с густой черной жидкостью, над которой парит теплый огонек.

Дракайна велит новому ученику хорошенько выспаться, и Крапивник, едва коснувшись головой тюфяка, погружается в сон. Во сне он превращается в птичку – совсем крошечную, меньше воробья, со смешным тонким клювом и задорно торчащим хвостом.

Быть птицей почти так же хорошо, как быть крапивой, хотя и чуть сложнее. Он поет, усевшись на ветку сосны, и трели его на удивление громкие, принимая во внимание миниатюрное тело. Ловит мотыльков, охотится на личинок. Летает повсюду, собирая для большого гнезда, которое мастерит между корней упавшего дерева, прошлогодние листья, прутики и мох. Снова поет. Закончив одно гнездо, строит второе, третье. Дни, недели, месяцы сменяют друг друга – не то чтобы птица имела о них представление, но Крапивник-человек еще что-то помнит, – и вот у него уже есть самка и птенцы. Вот они улетают. Он поет.

Он встречает зиму и в тот самый день, когда выпадает первый снег, попадается в зубы голодной ласке. Слышит хруст собственных тоненьких костей, видит, как надвигается со всех сторон , и улыбается ей, как старой знакомой.

Хотя, казалось бы, разве птицы могут улыбаться?..

Проснувшись, Крапивник некоторое время лежит на боку и смотрит на огонек над плошкой. Потом разглядывает свою правую ладонь в свете необыкновенной лампады: пеньки, оставшиеся от пальцев, отгрызенных болезнью, удлинились и зудят; это больно и все же приятно. Он проводит рукой по голове, чувствуя отросшие волосы.

Кто-то зовет его, стоя за дверью.

Он отвечает мелодичной трелью.

Ученики Школы принимают новичка без явной враждебности, но со спокойной настороженностью. Чуть позже одна добрая душа снисходит до объяснения: причина этой самой настороженности одинакова для всех, кто оказался в подземном мире по воле судьбы и Дракайны, ведь время от времени случается так, что кто-то забывает человеческий язык и, проснувшись, остается кем-то другим, а то и растением, камнем, зверем. Последнее, конечно, опаснее всего. Человек постепенно обрастает шерстью или перьями, обзаводится когтями и клыками, самых маленьких и слабых – а позже и остальных – считает добычей… Это большая редкость, продолжает добрая душа, и все-таки надо бдеть, иначе поплатишься пальцем, глазом, шматом плоти. Дракайна, конечно, исцелит любые раны, и все-таки лучше не проливать кровь, особенно свою, если можно этого избежать.

Что ж, Крапивник терпеливо ждет, пока к нему привыкнут и убедятся, что по своей сути он человек и им останется навсегда. Он сам не знает, откуда взялась непоколебимая уверенность. Ночь за ночью он учит новые языки, пока что только птичьи, примеряет на себя судьбу грача, дрозда, ворона, однако остается Крапивником. Пожалуй, лишь забытое подлинное имя всерьез отличает его от остальных учеников, которые помнят, кем были до встречи с Дракайной.

В промежутках между ночами – по ощущениям здешний «день» длится то несколько часов, то неделю за неделей, однако и это вскоре становится чем-то привычным – юный ученик читает. Они все много читают, потому что Школа – это Библиотека, а Библиотека – это Школа. Дракайна собирает книги с тех самых пор, как люди научились их писать, и нет такой рассказанной, случившейся, запечатленной истории, которая не нашлась бы в бескрайнем лабиринте. Они все сюда попадают, стекаются, вливаются, как реки в чернейший, непостижимый, первозданный океан.

А еще он выполняет поручения самой Дракайны и старших учеников: помогает делать ткань и бумагу, трудится на кухне (в Школе есть кухня!), подметает полы и вытирает пыль (пыль в Школе тоже есть!), чистит уборные (ну а как же без них!). Дневная рутина – основа его нынешней жизни, ночные чудеса – уток; обыденное и необыкновенное переплетаются, занавешивая черную пустоту внутри Крапивника так плотно и надежно, что он и сам про нее забывает.

И вот однажды кто-то вручает ему миску с похлебкой и большим куском вареного мяса, велит отнести в конкретную комнату, расположенную в дальней, пока что не слишком хорошо изученной части Школы. Тамошние коридоры выглядят такими же, как те, к которым он успел привыкнуть, за исключением одной детали: в них пустынно. Даже среди книжных шкафов, где ввиду необъятности лабиринта очень легко оказаться наедине с древними историями, можно услышать отголоски чужих разговоров, смеха или тоски, а здесь царит полнейшая, мертвая и вместе с тем живая, осознающая себя Тишина.

Крапивник замедляет шаг, а потом, ощутив угрызения совести, вновь прибавляет ходу: похлебка остывает, и, если не доставить ее поскорее, адресат будет вынужден съесть обед холодным. А вдруг он не явился в трапезную, потому что заболел?..

Нужная комната отмечена знаком, напоминающим расплющенного паука; он выражает одновременно четыре разных звука и имеет восемь смыслов. Такую письменность придумывали несколько раз, объяснила Дракайна, и еще придумают. Крапивник пока не умеет читать на этом языке, но чувствует, как знак отражается где-то внутри головы, проникнув туда сквозь черноту зрачков.

Он не успевает постучаться – дверь открывается сама.

В комнате темно, как и в его собственной каморке; огонек, парящий над черным маслом в плошке, тускло-синий, почти незаметный, и толку от него никакого. Крапивник замирает на пороге в нерешительности, а когда поодаль вспыхивают еще два огонька, на этот раз зеленовато-золотистых, невольно делает шаг назад…

Кто-то тяжело вздыхает.

– А я думал, она решила уморить меня голодом… – Голос тихий, дрожащий. Нет сомнений, что говорящий старше Крапивника – уже не мальчик, а парень, просто обессиленный. – Подойди, пожалуйста. Я не кусаюсь…

Подавив сомнения, вновь прибывший идет на звук, но обитатель темной комнаты почти сразу признается:

– Хотя нет, я кусаюсь… я могу…

Тут громко звенит натянутая цепь, и он срывается на глухое, жутковатое рычание, переходящее в протяжный вой. Крапивник замирает, весь сжимается. Птичьи инстинкты требуют немедленно улететь, удрать, но он не птица, а человек и потому стоит на месте.

– Чуть ближе. Еще чуть-чуть. Хватит. Положи миску на пол, чуть подтолкни. Вот так. А сейчас убирайся.

Крапивник выполняет все, о чем его просят, и тихонько пятится к порогу. Там ему наконец-то удается изгнать из себя почти все птичье, и, когда страх исчезает, на смену ему приходит любопытство. Он понимает: другая возможность поговорить с тем, кто слишком хорошо изучил чужой… волчий?.. язык, представится не скоро.

Ученик ест шумно, жадно, фыркая и порыкивая.

– Ты кто такой? – спрашивает он, судя по звуку, облизнувшись. – Новенький? Или я тебя забыл?

– Новенький, – кивает Крапивник.

– Я Юстин. Но теперь меня все кличут Волчком. А тебя, наверное, Лоскутком? Или Красавчиком?

Теперь его голос звучит иначе – сыто и самодовольно. Крапивник чувствует приманку: он должен, малодушно пропустив мимо ушей безыскусное оскорбление, спросить, откуда взялось такое прозвище и что вообще происходит, чтобы Юстин-Волчок снизошел до объяснений. Но тут внутри него просыпается что-то неведомое, черное, могучее, способное рычать не хуже волка. Стиснув зубы, он поворачивается, собираясь сделать то, что и велел ему Волчок совсем недавно, – убраться.

– Постой… – раздается позади, когда Крапивник выходит в пустынный коридор. – Погоди… ты… я должен был спросить, как тебя зовут, новенький. Посиди со мной немного, у самого порожка, дальше не надо. Я… я здесь так давно, что почти разучился с людьми разговаривать.

Крапивник опять ненадолго замирает.

Птица бы улетела, но он не птица. Он – человек.

…Ученики все время читали, но лишь те книги, которые для них выбирала Дракайна. Крапивник втайне полагал, что так обстоят дела только с младшими и через некоторое время он сможет сам выбирать полки и тома, но рассказ Волчка, который был лет на пять старше, разочаровывал и заставлял все больше сомневаться. Все складывалось так, что наставница до самого Испытания будет определять, какими историями он заполнит свои чертоги памяти.

Обычно нужная книга ждала ученика на столе или в каком-нибудь укромном уголке, и он безошибочно понимал – вот следующий урок; чья-то повесть, полная наставлений, страстей, описаний далеких земель. Юстин очень долго был одним из тех, для кого это правило всякий раз срабатывало безукоризненным образом, пока не приключилось нечто странное. В нише в одном из отдаленных коридоров, куда он приходил со свечой, чтобы уединиться и почитать, обнаружились две одинаковые с виду книги вместо одной.

– Я решил, что так надо, – тихо рассказывает Волчок. – Ты уже заметил, наверное, что мы нечасто обсуждаем друг с другом прочитанное. Я подумал: может, такое уже с кем-то бывало, просто мне об этом не рассказали. И прочитал сперва одну книжечку, потом – другую.

Первая оказалась довольно скучной: в ней рассказывалось о сапожнике, который жил в некоем маленьком городке. Был он сыном сапожника и внуком сапожника, лавку свою намеревался в конце концов передать старшему из семи отпрысков; городская жизнь представляла собой чередование дней мирных, рутинных, и каких-нибудь происшествий. То бандиты, то солдаты; то шумные свадьбы, то чума или холера. То богослужения в старом храме на главной площади, то публичный суд, устроенный местным воеводой над лесорубом, обвиненным в жестоком убийстве четырех женщин и двух мужчин, – и поскольку на телах погибших были найдены отметины клыков и когтей, выходило так, что лесоруб оказался приколичем, и посему его ждал костер. Сапожник был молчуном, отродясь никому не сказал худого слова, все соседи его уважали и от искренней грусти в хлам упились на поминках после того, как он в считаные дни зачах от некоего странного недуга в возрасте сорока одного года.

А вот вторая книга…

Во второй книге были описаны – Юстин не сразу это понял – сны, которые этот самый сапожник видел на протяжении всей своей не такой уж долгой и как будто бы унылой жизни. И встречались среди этих снов совершенно поразительные и притом очень жуткие. К примеру, была одна молодая горожанка, которая заказала у мастера башмачки из красной кожи. Желая порадовать миловидную девушку, сапожник вложил в них всю душу, однако что-то пошло не так: она снова и снова находила в готовом изделии какой-нибудь недостаток, заставляла переделывать – и вот так, придираясь к каждому стежку, вынудила его сперва потратить времени и сил втрое больше необходимого, а после – сбить цену до такой степени, что полученная сумма с трудом покрывала затраты на кожу и дратву. Об этом, впрочем, Юстин-Волчок уже знал, прочитав первую книгу. Вторая открыла ему ночь, когда придирчивая нахалка шла по тропинке через лес и на нее напал волк. Он не спешил перегрызать жертве горло, он наслаждался каждым ее воплем, пока рвал мягкую плоть, отдирал от костей. В конце концов он оставил на той тропе лишь голову с окоченелым разинутым ртом и ступни в красных башмачках. Но это был сон! Утром сапожник проснулся в хорошем настроении, а когда к обеду узнал о происшествии в лесу, искренне удивился и даже расстроился. Отчасти. Позднее он уже не слишком удивлялся и совсем не расстраивался.

В последнем сне волчья сапожникова душа встретила в лесу странного человека в потрепанной светлой одежде, с белыми волосами и белыми, слепыми очами. Он сыграл волчьей душе на дудочке, и она уснула под калиновым кустом, чтобы больше не просыпаться.

– Той же ночью, – говорит Юстин со смесью тоски и гордости, – я стал волком.

И становился им еще пять ночей подряд.

Во второй раз они с Волчком встречаются, когда Дракайна созывает всех учеников. Есть в Библиотеке особое место – своеобразная сцена, углубленная часть пола, вокруг которой шкафы расположены таким образом, что рассекают скалы, превращая их в подобие трибун. Места хватает для всех, и отовсюду открывается превосходный вид на то, что желает им показать наставница. Крапивник сидит на самой верхотуре, почти упираясь затылком в нависающую каменную плиту, на краешке которой болтается бахрома из летучих мышей. Но Волчок каким-то образом его сразу находит среди собравшихся и пристально, не мигая смотрит в глаза.

Он и впрямь старше – высокий, крепкий парень лет семнадцати; в шаге от последнего Испытания, в шаге от выпуска и жизни, полной приключений. Крапивник собирал слухи: все признавали, что Волчок – один из лучших. Но как же вышло, что этот лучший теперь стоит на коленях посреди каменного круга, одетый лишь в оборванные холщовые штаны, грязный и лохматый после стольких недель взаперти; и глаза его мерцают нечеловеческим зеленовато-золотым пламенем, а шею сковывает металлический обруч, цепь от которого тянется к кулаку Дракайны?..

– Я вас здесь собрала, – говорит она, – чтобы вы познали на примере своего товарища одну простую, но не столь уж очевидную истину. Мой – а во многом и ваш – удел таков, что живем мы в Книге, служим ей телом и душой, творим ее каждую секунду своего бытия. Соответственно, для нас нет ничего важнее Слова. Словом каждый из нас начинается и заканчивается, плоть наша описана Словом, и из Слов состоят наши мысли. Хоть иной раз это совсем не те Слова, которые можно записать на бумаге. Слово – это благодать, но оно же болезнь. И яд. А заболевшего или отравленного необходимо лечить…

Она поворачивается к Волчку, который напрягается, горбится, скалит зубы и начинает глухо рычать; она наклоняется к нему так близко, словно хочет поцеловать в губы, и свободной рукой приподнимает край своей черной вуали. Из-под нее вырывается что-то темное, длинное, гибкое. Волчок хочет отпрянуть, но Дракайна уже намотала цепь на кулак, и та стала чересчур короткой – ему не скрыться, не сбежать. Темное, длинное, гибкое впивается ученику в глаз, и в тот же миг он начинает выть.

Крапивник зажмуривается, успевая заметить, что многие из сидящих неподалеку делают то же самое, побледнев. Он еще и лицо прячет в ладонях, хотя стоило бы заткнуть уши, чтобы не слышать жуткий вой зверя, попавшего в ловушку. Вой этот кажется бесконечным, и от него внутри Крапивника вновь пробуждается нечто неведомое, оно поднимает голову, щурится. Когда волчий вой переходит в крик, который издает охрипшее человечье горло, неведомое гулко вздыхает и засыпает до следующего раза.

– Только самые сильные могут справиться со Словом. И только лучшие из лучших, – Дракайна повторяет то, что уже однажды сказала Крапивнику и, наверное, не ему одному, – выходят отсюда в человеческом облике. Я даю тебе еще один шанс. Не потрать его впустую.

Почему-то Крапивнику кажется, что она говорит это не Волчку – не Юстину, – а ему.