Текст книги "Змейские чары"

Автор книги: Наталия Осояну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Он превосходно разбирался в строении человеческого тела и знал, откуда можно вырывать мясо, кусок за куском, так, чтобы жертва прожила как можно дольше. Участь свиньи или коровы, в свой последний день увидевшей приближение мясника, казалась Кире завидной, поскольку ни один мясник не длил страдания скотины сверх необходимого. Свинья могла завизжать, корова – замычать, давая волю своему страху, Кира только смотрела, не в силах ни закричать, ни зажмуриться. И судя по тому, как Старший не сводил глаз с ее лица, ему это нравилось не меньше, чем вкус ее крови.

Змей пожирал Киру медленно. Так было и с двумя его братьями: через некоторое время она переставала чувствовать боль – на смену ей приходило нечто… иное. Реальность начинала трепетать, словно разрисованный задник театральной сцены, и это касалось как настоящего, так и прошлого. Все становилось зыбким: кто она такая? Как давно родилась? По каким улицам бежала вслед за отцом в сторону городского рынка? Какие сказки рассказывала ей мать, какие книги подсовывала позже? Что за люди считали себя ее родителями? Неужели все это было, а не пригрезилось?

Иногда она превращалась в заросли придорожной крапивы, и это было лучше всего.

А еще случалось так, что из-за разрисованной холстины начинали доноситься голоса. Они говорили на понятном – хотя и чужеземном – языке, произносили причудливо исковерканные слова, сморщенные и темные, пахнущие холодом. Αἰών. Σιγή. Άλήθεια. Проникнув в ее разум, слова менялись: трескалась покрывающая их шершавая корка, выпуская на волю таившиеся внутри лепестки удивительных оттенков. Цветение слов отвлекало от происходящего, отвлекало от боли, крови и нежеланных, предательских всплесков смертоносного удовольствия, и Кира ждала их с нетерпением. Каждое утро, воскресая в своей комнате, она недолго ощущала внутри себя поразительный Λόγος из мыслей давно умерших людей – быть может, тех, кого змеи в конце концов все-таки сожрали по-настоящему. Хотелось верить, что от нее останется хотя бы семечко, которое однажды кому-нибудь поможет.

Βύθος.

Или, в крайнем случае, прорастет крапивой.

Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…

Как стрела в полете

– Если пойдешь, то пожалеешь, – слышится в тишине голос стригойки, которую никто ни о чем не спрашивал. – А не пойдешь – точно пожалеешь.

Глаза светятся безумным огнем, с обнаженных клыков капает слюна.

Юный Войку сидит по ту сторону решетки на пустом бочонке, который сам прикатил по узкому коридору из чулана, где стражники держат оружие и в придачу разные вещи, узнав о которых князь повелел бы их по меньшей мере выпороть. Час поздний, в подземелье очень холодно, и к тому же от твари, до которой не больше пяти шагов, – есть решетка, но от нее толку никакого, – ритмичными волнами исходит странная, не поддающаяся описанию сила.

– Ч-что ты сказала?.. – спрашивает он.

Стригойка молчит и улыбается, глядя в пустоту. Слюна капает.

Он пришел сюда, желая доказать насмешникам-братьям, что не боится. Кого не боится? В первую очередь, конечно, ее – эту костлявую тварь, пойманную отцовскими воинами три дня назад в северной части подземелий, у самой границы Вултура и леса. До того она мучила окрестные села, полностью извела три семьи, а животных погубила и вовсе без счета. Теперь ее ждала плаха: стригоев хоронили, положив отрубленную голову в ногах, чтобы труп не восстал и не продолжил бесчинства, теперь уже без всякого намека на человеческий здравый смысл, чьи подсказки и уловки хоть отчасти можно предсказать.

Нет, он ее не боится. Сбросить кандалы можно лишь при помощи зверь-травы, которая была у твари припрятана под рваным платьем, но платье с нее содрали, оголив тело – обтянутый серой кожей скелет, на котором где-то выпирают неположенные человеку шипы и шишки, где-то болтаются складки; хоть стригойка и совершенно нагая, Войку не ощущает даже тени смущения, что уж говорить про желание. Она не женщина, она не человек.

Он ее не…

Стригойка шипит, устало поворачивает голову, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. Очи у нее совершенно черные, со зрачками – яркими золотыми точками, похожими на дырки в занавеске, за которой полыхает пламя. Такие твари умеют превращаться в кошек, собак и даже тараканов – было бы кстати, но для превращения нужно кувыркнуться, что весьма непросто, когда висишь на стене, прикованный за руки и за ноги.

Он…

И все же ее присутствие, даже в пяти шагах от решетки, ощущается так, словно Войку обложили со всех сторон мешками с зерном. Мешки тяжелые, тяжесть сковывает движения, от странного запаха зудит в носу и першит в горле, и где-то на самом краю слышимости постоянно звучит то ли шорох, то ли шелест – словно змея неторопливо ползет по палой листве.

Много, много неутомимых и упорных змей. Куда они ползут?

«Если пойдешь, то пожалеешь, – сказала она. – А не пойдешь – точно пожалеешь».

Войку встает и уходит прочь из тюремного подземелья.

Яблоню посадил в княжеском саду его прадед, раздобывший семечко во время одного из своих знаменитых путешествий в царство змеев. Это был подарок некоей зыны, спасенной прадедом то ли из лап змея, то ли из пасти балаура, – описаниям битв Войку предпочитает описания странствий, и детали геройских подвигов не задерживаются в его памяти. Так или иначе, яблоня росла куда медленнее обычного дерева и лишь семь лет назад начала плодоносить: когда лепестки цветков (вполне обычных на вид) облетели, то оказалось, что на самой высокой ветке завязался единственный плод. Его ждали всем дворцом, а когда однажды ночью он исчез, всем дворцом горевали, но никто не стал искать в случившемся злой умысел.

На следующий год зеленых плодов на яблоне было уже с десяток, и вновь князь со всеми придворными, слугами и прочими замерли в предвкушении. Постепенно зелень уступила место желтизне, и чем ближе был назначенный срок – тот же, что у обычных яблок, – тем ярче становилось сияние. Князь не раз и не два протягивал руку к одному из золотых яблок, а потом думал: нет уж, пусть созреет как следует.

А потом случилась ночь, когда все уснули.

Весь Вултур уснул разом, будто по велению чародея.

Утром на волшебной яблоне не было ни единого плода. Князь рвал и метал, грозился казнить всю стражу – может, и впрямь кого-то лишил жизни. Войку тогда был еще маленьким, и, хотя его и пустили в тронный зал, из-за плотной толпы придворных ничего нельзя было увидеть или услышать.

Год за годом история повторялась: наступала ночь, когда все живое в замке и окрестностях засыпало беспробудным сном, чтобы наутро увидеть яблоню без яблок. Князь порывался сорвать их раньше, но неизменно решал, что зеленые золотые яблоки – все равно что никакие, и шел на риск, который не оправдывался. Сколько бы стражей ни караулили яблоню, все заканчивалось одинаково, и даже старшим братьям Войку – молодым, но уже прославленным бойцам – в прошлом и позапрошлом году не повезло. Они уснули так же крепко, как и старые, слабые, немощные (вроде самого Войку); кошки и собаки; куры и утки на птичьем дворе, голуби на стропилах и тараканы в плохо вымытых казанах.

Теперь князь был настроен срубить волшебное дерево. Раз уж за столько лет никому из княжеской семьи не удалось отведать золотых плодов, пусть и неведомому вору – будь то человек, змей, стригой или иная нечисть – ничего не достанется.

И яблоня давно бы пала, но руку с топором сдерживали прежние сомнения: может, рискнуть еще разок?..

– Ты?..

Князь смотрит на хилого, болезненного последыша с высоты трона, хмурит брови. Войку дрожит, как мокрый котенок, как испуганный заяц, но только внутри. Он застывает, глядя на отца, и прикусывает щеку, чтобы сосредоточиться на боли, а не на гневе, который неминуемо нагрянет.

– Ты? Неспособный подстрелить даже воробья, теряющий сознание при виде безголовой утки, рыдающий над старой клячей, которой подарили достойную смерть? Дитя мое, а ты хоть знаешь, где у меча рукоять? И как стрелять из лука так, чтобы не остаться без носа? Когда ты в последний раз ездил с братьями на охоту, не говоря уже о битве?

Войку стискивает зубы: хоть он и ждал такого удара, все равно нелегко.

Один из упреков несправедлив. Стрелять из лука его научил конюх, в прошлом один из воинов княжеской дружины: в походе он получил ранение и, хоть внешне калекой не выглядел, теперь два-три раза в месяц страдал от припадков, после которых полдня не мог ходить. Но сидеть столько времени без дела он тоже не мог и потому придумал его; по обоюдному согласию учитель и ученик не стали рассказывать князю про учебу, которая вот уже полгода шла на полосе неиспользованной земли позади княжеских конюшен.

Войку не только знал, как натянуть тетиву и выпустить стрелу, не навредив при этом себе, – он стрелял достаточно хорошо, чтобы дядька Северин не мрачнел, как затянутое грозовыми тучами небо, а лишь изредка хмурился, будто Солнце ненадолго пряталось за облаком. Юноша не взялся бы соперничать с лучшими стрелками князя, но…

– Нет. Даже слышать об этом не желаю.

– Но почему, батюшка? Если есть хоть крошечный шанс…

– Я так решил, – перебивает князь, и Войку понимает: не будучи в силах остановить вора, отец вознамерился его обставить. Гордый и яростный, князь не мог даже помыслить о том, чтобы признать поражение в битве… Но ему еще не приходилось сражаться вслепую, с врагом, который окутал себя пеленой волшебного тумана. Срубить яблоню – единственный способ выйти из игры, не ударив лицом в грязь.

Возможно, он и прав.

Войку расправляет плечи, вновь вынуждает себя застыть, глядя в отцовское лицо.

– Если ничего не получится, – говорит он четко и громко, так, чтобы слышал каждый из притаившихся за дверьми тронного зала, – я срублю яблоню сам. Завтра же утром.

Князь хмыкает. Приподнимает бровь. Молчит.

– Ты возьмешься за топор? – вместо него спрашивает старший брат, до сих пор стоявший у трона со скучающим видом, как будто не замечая, с кем и о чем говорит отец.

– Да.

– И не отрубишь себе ногу? – подхватывает средний, перестав ковырять щепкой в зубах.

Оба смеются.

– Даже если отрублю… какая разница, – отвечает Войку, и у него не получается сдержать дрожь в голосе.

На лицах братьев – жестокие ухмылки, князь снова хмурится, но все-таки чутье подсказывает: еще не все потеряно. Еще остался последний козырь.

– Если у меня не получится остановить вора, я срублю яблоню сам и отправлюсь в монастырь Калу-Гастру, чтобы там остаться. Вы больше не будете стыдиться своего хилого и вечно больного… родственника. Даже наоборот – будете с гордостью всем рассказывать, что он теперь среди святых людей, а может, и сам скоро станет святым.

Братьев такой поворот застает врасплох, они замолкают и переглядываются, а вот отец… Отец будто слышит больше – не просто больше, чем старший и средний сыновья, но больше, чем сказал сам Войку. Теперь уже князь заглядывает сыну в глаза, и на краткий миг оба друг друга понимают. Впервые в жизни.

Братья пытаются что-то сказать, и в дальнем конце комнаты открывается дверь, кто-то бежит в вихре развевающейся вышитой ткани, кто-то плачет, но князь встает и поднимает руку. Все замирает – даже само время ему сейчас подвластно.

– Быть по-твоему, – говорит князь.

И мир подчиняется его слову.

Ночью в саду холодно. Войку не осмелился попросить одеяло, но в том самом месте за кустами напротив яблони, где собирался караулить, обнаружил две старые попоны – их, конечно, положил туда дядька Северин, без лишних слов. Княжич его не видел после памятного разговора с отцом. Он вообще не помнит, что видел в промежутке между тем разговором и нынешним сидением в засаде, словно все случившееся вырезали острым лекарским ножом. Словно из тронного зала он сразу перенесся сюда.

Ночью в саду шумно. Кажется, что должна царить тишина. Поначалу так оно и есть, но с каждой секундой тишайшие шорохи, щелчки, повизгивания и трели становятся громче. Он начинает различать звуки: ветерок всколыхнул листву… кошка мягко ступает по жухлой траве… мышь выбралась из норы… жук грызет дерево…

Где-то поодаль заводит ночную песню совка, и от ее размеренных грустных вскриков Войку начинает зевать. Осознав, что происходит, он хмурится и двумя пальцами правой руки выкручивает кожу на левой так, что на глаза наворачиваются слезы.

На тот случай, если простым способом прогнать сон не удастся, у него есть нож в сапоге.

Яблоня высится, словно царица на троне, облаченная в мантию из звездного неба. Ночью расстояния обманчивы, не поймешь, сколько до нее шагов – десять, сто, тысяча… А может, она рядом? Войку кажется, что он становится маленьким, словно мышь, и прямо перед носом у него шершавая кора – покрытый корой ствол, широкий и высокий, будто крепостная стена. Такой же неприступный. За этой стеной таится магия, и если она вновь достанется неведомому вору, Войку…

Он опять щиплет себя за руку, и яблоня уменьшается до нормальных размеров.

Почти.

Листья шелестят. Яблоки поблескивают; в свете Луны они кажутся скорее серебряными, чем золотыми. Интересно, думает княжич, что отец собирается делать с этими странными, явно несъедобными плодами? За годы в замке не раз бывали мудрецы и даже колдуны, в том числе из дальних краев, но с ними князь беседовал без посторонних ушей – мало того, означенные уши стражники даже к дверям не подпустили.

А что делал с яблоками вор, собирающий их столько лет?

Листья шелестят, крона на глазах разрастается, становится плотной и вместе с тем плоской, как будто яблоня не настоящая, а вытканная на гобелене, который слегка колышется на ночном ветру. За гобеленом прячется что-то большое, очень большое… и именно по этой причине страшное. Как страшен человек муравью, что выполз на середину коридора.

Листья…

Должно быть, на руке появился большой синяк, потому что теперь она болит от простого прикосновения. Крона уменьшается, обретает привычный вид – насколько можно судить в ночной тьме. Совка, будто взяв на себя бремя кукушки, что-то считает. Лук на коленях и колчан на спине кажутся тяжелыми, будто сделаны из камня.

И внезапно княжич понимает, что, хоть яблоня больше не выткана, она по-прежнему служит ширмой для чего-то… или кого-то. На него смотрят из ветвей. Он не видит явных признаков того, что там кто-то спрятался, просто ощущает всем телом его присутствие.

Он вскакивает, одновременно натягивая тетиву лука, и стрела в его руке будто рвется вперед сама по себе, еще до того, как он ее отпускает. Шорох делается нестерпимо громким, и на краткий миг в листве мелькают чьи-то глаза. Войку судорожно вздыхает…

…и просыпается. Уже утро; на яблоне не осталось ни единого плода.

А дальше?

Все очень просто.

Войку почти ничего не говорит и лишь краем уха слышит насмешки братьев, плач матери, раздраженные слова отца, который, похоже, всерьез надеялся на другой исход. От топора на неумелых ладонях появляются кровавые мозоли, но он ничего не замечает и, пока дворцовый лекарь мажет их дурно пахнущей мазью, мыслями снова и снова возвращается в минувшую полночь, пытаясь воскресить перед мысленным взором гобелен ветвей-нитей, чтобы понять: кто же за ним прятался? Чьи глаза княжич успел заметить перед тем, как позорно уснул?

И куда улетела стрела, раз ее не нашли?

Впрочем, искали не слишком усердно.

Он прощается с отцовским замком навсегда, целует напоследок бледную мать и отправляется в дальний путь. Монастырь Калу-Гастру – место необычное. О нем в преданиях говорят, на волоске подвешен, на соломинку опирается, намекая не то на чудо, не то на магию. На самом деле Калу-Гастру расположен в скале – не в скалах, не на скале, а именно в скале, в пещерах, к которым за сотни лет монахи пристроили наружную часть, похожую на ласточкино гнездо колоссальных размеров. Но все же сердце монастыря спрятано в толще камня, и его обитатели по много месяцев кряду не видят солнца, смиренно переписывая книги при свечах и лучинах.

Говорят, это колдовские книги, но, чтобы хоть коснуться одной из них, сперва надо стать послушником и как следует потрудиться. В скальной обители нет недостатка в делах, которые можно поручить юноше, даже хилому, даже княжеского рода. О последнем никто и не вспоминает. Он подметает, чистит, штопает, строит, добывает камень, расширяет пещеры; он становится жилистым и крепким, но остается очень худым и постоянно кашляет не то от холода, не то от пыли. Каждый прожитый в монастыре год рисует на его лице в три раза больше морщин, чем положено по возрасту.

Когда Войку разрешают войти в особую келью со столом и лучиной, когда приносят книгу, его коротко остриженные волосы уже наполовину седые. Он с трепетом касается страниц, исписанных строчками на незнакомом языке. Это колдовская книга, но ему не суждено познать сокрытые в ней истины. Так решил настоятель.

Ошибся.

На десятой странице книга начинает разговаривать с Войку. Она шуршит, пощелкивает, пищит и курлычет, и в потоке звуков прослеживается рисунок, с каждым днем все более понятный. Книга обещает открыть двери – множество дверей, дверей немыслимых, дверей прекрасных и ужасных, – соблазняет ключами, уводящими вниз лестницами, фиолетовыми небесами, с которых светят не звезды, а очи наказанных ангелов. Пальцы, испачканные в чернилах, не удается отмыть, и, когда наступает время отдыха, Войку еще долго лежит, разглядывая во мраке растопыренную ладонь, как будто его глаза обрели способность различать виды темноты.

Иногда из Калу-Гастру уходят, но не в мир, а дальше в горы. Туда, где из всех растений – лишайник и безымянные колючие кустики размером с ладонь младенца; из живых существ – изредка пролетающие в вышине птицы; из воды – роса на камнях поутру. Это самое безопасное место в мире, потому что до него никому нет дела.

На пятый день Войку попадается годная пещера – будь она ближе к живым землям и поселениям людей и змеев, ее бы обязательно кто-то облюбовал. Скальная кошка, стригой, балаур. Он из последних сил забирается внутрь, садится, скрестив ноги, и засыпает, свесив голову. Ему снится ночной сад, полный загадочных звуков; яблоня, для гобелена сдернувшая ветвями звезды с неба; и глаза, те глаза…

Из пересохшего горла, из самых глубин мучительно исхудавшего тела рвется тихий стон.

С последним ударом сердца он открывает глаза и вместо обрисованного каменной рамой, ослепительно-синего горного неба видит перед собой…

…стрелу, сорвавшуюся с тетивы.

Кратчайший миг спустя с яблони слетает Вихрь. Когда существо обрушивается на Войку, он чувствует его плотность и вес, но оно по-прежнему выглядит как ветер, самую малость темнее ночной тьмы. Лук отлетает в сторону, стрелы высыпаются из колчана. Княжич пытается ударить наугад – впрочем, не совсем наугад, ведь Вихрь вокруг него, повсюду! – но ткань бытия расступается перед его кулаком, чтобы вновь сомкнуться на запястье, рвануть, повалить. Затылком о камень; искры из глаз. Войку понимает, что распят на земле, что обе его руки – на левой саднит то место, которое он щипал, чтобы не уснуть, – так плотно к ней прижаты, словно угодили под каменные жернова. Кости трещат, но пока выдерживают. Он зажмуривается, ощущая дыхание Вихря кожей, потом открывает глаза – ничего не изменилось. Не пещера, а полуночный сад. Не безоружный монах против холода и голода, а безоружный юноша против безымянной и бесформенной, но очень опасной твари. Не соблазны черной книги, а соблазны золотых яблок.

Или…

Войку вспоминает, что не безоружен. У него есть нож в сапоге. Но как…

Вихрь не теряет время зря, хотя его действия невозможно понять или объяснить. Рывок – с Войку сорвали пояс, и уже не важно, что у Вихря нет рук или лап, он и без них справляется. Громкий треск ткани, и ночной холод кусает за живот, за грудь, которые больше не прикрыты сорочкой и кафтаном. Чего хочет Вихрь? Что он делает? Зачем? Мысли стаей обезумевших птиц рвутся прочь из клетки разума, остается лишь одна: добраться до ножа.

И в тот момент, когда тело пронзает жуткая боль, словно раскаленный прут приложили к коже от ключицы до пупка и прожгли ее до живого мяса, эта мысль обретает невиданную силу и мощь. Войку резким движением изгибается, выхватывает нож. На миг застывает с оружием в руке, балансируя на краю пропасти.

Вихрь запускает незримую, но вполне ощутимую когтистую лапу ему под кожу.

Войку с бессмысленным воплем бьет, не видя, куда…

… – И что же было дальше? – спрашивает мальчик.

Князь гладит его по темным волосам. В комнате горит свеча. Мальчику семь лет: достаточно много, чтобы упражняться во дворе с игрушечным мечом под присмотром учителей и учиться ухаживать за лошадьми. Княжичей с детства учат воевать, особенно если княжич пока что единственный сын. Слава всем богам, совершенно здоровый и сильный.

Только вот темноты боится и просит, чтобы кто-то из родителей по вечерам рассказывал ему сказки. Сегодня очередь отца.

– Все закончилось хорошо, – говорит тот с улыбкой, понимая, что, если длить историю дальше, сон уйдет и мальчик потребует еще одну сказку, – такое вполне могло закончиться выговором и слезами. – Войку попал змею прямо в третий глаз, и гад умер на месте. Потом прибежали стражники и спасли его раньше, чем он мог бы истечь кровью. Отец был восхищен его доблестью… и позже, когда старшие братья погибли на войне… он унаследовал трон. Правит до сих пор – сурово, но справедливо.

– И у него есть сын, – сонно улыбается мальчик.

– Есть, – соглашается князь.

– Можно потрогать?

Князь вздыхает, но подчиняется – позволяет мальчику запустить ладонь в вырез сорочки, чтобы нащупать шрам, начинающийся от ключицы, идущий прямо вниз, по грудине, по животу… Шрам толстый, грубый, при свете дня выглядит жутко, а на ощупь кажется ползущей по телу змеей. Мальчик восторженно охает, что-то бормочет и опять улыбается. Он гордится отцом.

Наконец-то уложив княжича, хозяин замка выходит из комнаты и по пустынным коридорам направляется в супружескую опочивальню. Полы его заморского халата, добытого в одном из славных походов, развеваются, словно темные крылья. Слуги торопятся убраться подальше от этой невысокой, гибкой темноволосой фигуры с хищным профилем. Князь наказывает лишь за самые серьезные проступки и будто нехотя, но в том, как он себя ведет, как произносит самые простые слова, как смотрит, есть что-то пугающее. Он относительно молод, но рядом с ним и слуги, и придворные, и дружинники чувствуют себя так, словно приблизились к чему-то немыслимо древнему, засвидетельствовавшему те времена, когда по земле ступали великаны-новаки. Даже в мелочах чувствуется: этот человек неумолим, как пущенная стрела, и лучше не попадаться у него на пути.

«Он убил змея, – шепчутся за спиной, думая, что он не слышит. – Напитался магией его крови…»

Князь усмехается.

У двери в опочивальню, где ждет молодая красавица-жена, он замирает с поднятой рукой, а потом, чуть нахмурившись, поворачивает направо. В нескольких шагах еще одна дверь – низкая, надо голову опустить, чтобы войти, – и к ней всем обитателям замка запрещено даже прикасаться, не говоря уже о том, чтобы шагнуть за порог. Никому не ведомо, как выглядит ключ от этой двери.

Князю она подчиняется без ключа.

В комнате – совсем маленькой, меньше детской его сына, – стоит всего один предмет. Зеркало в полный рост, изготовленное из полированного металла, который блестит, словно золото, но излучает слабый фиолетовый свет. Деревянную раму украшает резьба с неисчислимым количеством мелких деталей, но тот, кто попытается их разглядеть, через считаные секунды обречен на сильнейшую рвоту, ибо деревянные человечки творят друг с другом невообразимые непотребства.

Хозяин замка ласковым жестом проводит по раме, будто приветствуя старую подругу, а потом щелкает пальцами, и халат с сорочкой сползают с него, как живые. Он стоит перед зеркалом, бесстыдно обнаженный, и в задумчивости рассматривает себя. На стройном теле немало тонких серебристых шрамов – прямых, извилистых и похожих на звезды, – но тот, что на груди, затмевает все. До чего омерзительно; грубая работа неумелого дворцового лекаришки, который давно уже сгинул от огневицы… Как досадно, что от него нельзя избавиться, не вызвав подозрений. Всем известна история о том, что в юности князь Войку победил змея, который собирался разорвать его на части, и время от времени кто-нибудь просит показать эту змееву печать, как мальчик сегодня ночью.

Хоть бы кто задумался, почему змей сделал такой ровный разрез, если собирался разорвать добычу.

На загорелом лице князя расцветает улыбка, а между глаз вспыхивает алый огонек.

Сладострастно прильнув к зеркалу, он шепчет:

– Ну как, тебе нравится то, что ты видишь? Славно я распорядился твоей шкурой?

Войку-что-внутри не отвечает – не слышит. Как ни странно, змей не чужд милосердия: той части юнца, что не захотела покинуть содранную кожу, он даровал волшебную иллюзию, в которой…

…как же славно все сложилось, думает Войку, держа за руки царевну, которая дождалась его возвращения из Потустороннего мира, не поверила коварным братьям, твердившим, что он разбился насмерть, сорвался, выбираясь из пропасти. Разве мог так глупо погибнуть тот, кто одержал победу над тремя змеями? Тот, кто освободил трех сестер из медного, серебряного и золотого замков? Конечно, он должен был вернуться. Он летел домой как стрела.

И прилетел!

Выбрался из пропасти, оседлав огромную птицу-пажуру, и в пути прикончил трех балауров, освободил три поселка. Вошел в отцовский замок во всем блеске новообретенной славы, и братья тотчас же покаялись в содеянном. Их уволокли в темницу и должны казнить завтра, если только он не попросит отца смилостивиться. Он попросит, но пусть сперва они проведут ночь в подземелье, рядом со стригойкой… Впрочем, нет, ее же казнили. По крайней мере, должны были казнить утром, после той самой ночи, когда он выстрелом из лука ранил и заодно спугнул младшего – Золотого змея.

Волшебные яблоки достались отцу. Войку не терпится спросить, что же он с ними сделал.

Он вновь сжимает холодные пальчики царевны, которая ждала его, надев траур, и грозилась уйти в монастырь, если его братья и ее сестры не перестанут навязывать других женихов. Теперь все будет хорошо. Они поженятся, у них будет сын – он почему-то в этом так уверен, словно наяву видел красивого мальчика лет семи. Может, он даже будет править вместо отца, потому что старшим братьям вряд ли отойдет престол после такого позора. Он их помилует. Пусть едут воевать, все равно им без кровопролития белый свет не мил.

Надо, наверное, пойти в темницу прямо сейчас и сообщить им о своем решении.

Или пусть все же помучаются до утра?

– Если пойдешь, то пожалеешь, – говорит царевна. – А не пойдешь – точно пожалеешь.

Он смотрит в лицо невесте, растерявшись от этих странных слов, и вдруг понимает, что глаза у нее совершенно черные, без белков. А зрачки – яркие золотые точки, похожие на дырки в занавеске, за которой полыхает пламя. Глаза стригойки. Такие твари умеют превращаться в кошек, собак и даже тараканов – было бы кстати, но для превращения нужно кувыркнуться, что весьма непросто, когда висишь на стене, прикованный за руки и за ноги.

Войку…

…понимает, что именно эти глаза смотрели на него из-за яблоневого гобелена.

А еще Войку понимает, что сидит на пустом бочонке в подземелье, куда пришел из-за спора с братьями, и от стригойки его отделяют пять шагов да решетка. Его как будто со всех сторон обложили мешками с зерном – тяжелыми, очень тяжелыми мешками.

Так бывает, если заснуть в сыром и холодном погребе, пусть и ненадолго.

Какие поразительные сны ему приснились…

Он смотрит на стригойку, чьи глаза теперь светятся не безумным, а холодным, расчетливым огнем. Эти твари умеют превращаться в тараканов… нет, надо вспомнить что-то другое, что-то важное… Ах да, они пьют не только кровь. Незримые мешки становятся все тяжелее; нет, не так – это его руки и ноги слабеют. В нем осталось теперь так мало жизненной силы, что он даже встать не сумеет.

Только и может что смотреть на нее.

Она улыбается – чуть-чуть виновато.

Войку закрывает глаза.

И внезапно все становится простым и понятным. Он не пойдет караулить вора у яблони в саду – он никогда не узнает, был ли этим вором змей, стригой, балаур или кто-то из людей. Ну и ладно. Жаль яблоню, отец ее точно срубит, но, быть может, неведомый вор уже искупил свое злодеяние тем, что разнес семена по чужим краям, и теперь где-то растут много диких волшебных яблонь, которые дадут плоды лет через сто.

Он бы их в любом случае не увидел…

Стоит об этом подумать, как его ушей достигает шелест листвы, а ноздри щекочет запах яблок. Он не хочет открывать глаза, понимая, что это очередная иллюзия стригойки. Но соблазн велик. Наверняка она покажет ему сад, где яблони такие высокие, что по их крепким веткам можно добраться до неба. В золотом свете раннего вечера – самом драгоценном из всех, что только существуют в мире людей, – листья тихо шуршат на легком ветру и покачиваются плоды. Каждый похож на маленькое солнце, каждый – овеществленное чудо. Она даже может рассказать ему, в чем их истинный смысл.

Нет.

Если снаружи – иллюзия, то он останется во тьме под веками.

– Я стрела в полете, – тихо говорит Войку. – Я скоро достигну цели.

«И я ни о чем не жалею».