Текст книги "Змейские чары"

Автор книги: Наталия Осояну

– Вечер добрый… – Змеоайка передней частью тела приближается к костру и забирает кусок мяса, предназначавшийся Дафине. – Мм, вкусно. Куда путь держите?

– В Сандаву, – быстро говорит Алистар, как будто опасаясь, что Дафина выдаст змеоайке их истинную цель. – А оттуда – по главному тракту в Аквинк.

– Вот оно что… – Тварь выплевывает косточку и принюхивается, будто уловила запах еще более привлекательный, чем жареное на углях мясо. – А почему ты на меня не смотришь, мил-человек? Или мой облик тебе противен?

– Ну что ты, матушка, – отвечает Алистар любезным тоном. – Просто я…

«Слепой», – хотел бы он сказать, но тут змеоайка смотрит музыканту прямо в незрячие очи, и он замолкает. Лицо его делается мягким, глупым, словно он заснул, однако глаза остаются открытыми. Рот приоткрывается, и на нижней губе собирается слюна.

Змеоайка переводит взгляд на дракуленка, который шипит и прыгает Дафине за спину, где начинает тихо скулить.

– Штош-ш… – Тварь впервые шипит. – Отдай мне камень, который забрала у моего сына, и я отпущу тебя.

Дафина касается кончиком языка гладкого камня, который почти целиком вплавился в нёбо, утонул в нем, как в масле. Черная возвращается и давит ей ладонью на макушку, словно заставляя склонить голову перед змеоайкой.

– Я пришла сюда за водой, – тихо говорит девушка. – Без воды не уйду.

– Перебьешься!

Хвост чудовищной старухи вздрагивает, и кажется, что от него вздрагивает и сама земля.

– Вода потому живая, – продолжает змеоайка чуть спокойнее, – что в ней непрожитые жизни целого народа. Я наказала их за гибель моего старшего сына, мне и решать, что делать с водой. Я говорю: она никому не принесет пользы. И не тебе со мной спорить.

– Это почему же? – спрашивает Дафина быстрей, чем успевает подумать о том, что же ей делать дальше.

– Потому что из-за тебя умер мой младший сын.

Судьба Безымянного сразу становится понятна: он действительно здесь был и здесь нашел свой конец…

– Ты его убила, – говорит царевна.

Змеоайка сразу же понимает, о ком речь. Она тыкает костлявым пальцем куда-то в сторону. Дафина невольно смотрит туда и видит еще одно дерево – на этот раз не ель, а очень старый и мертвый дуб. От ее взгляда – или жеста полуженщины, полузмеи – кора раздвигается, открывая спрятанное внутри: черный, будто облитый смолой, скелет.

– А сердце его при мне. – Змеоайка почти урчит от удовольствия, другой рукой показывая Дафине осколок хрусталя, внутри которого алым пульсирует пламя. – Торчать ему там до скончания веков. И не тебе со мной спорить!

Собственное сердце Дафины бьется так быстро, что вот-вот выскочит из груди, рука Черной все сильнее давит на голову. Смирись. Склонись. Признай, что с самого начала поступала неправильно, идя наперекор судьбе и призывая черную магию – впуская ее в свое тело! Твое место в Сандаве, рядом с баном Влайку, который и будет править царством от твоего имени, а родители твои пожили достаточно – теперь пусть в раю поют гимны, как и положено тем, кто принял мученическую смерть от руки злодея. Ты родилась всего лишь с бесполезным талантом отличать ложь от правды, ты не получила от урситоаре ни богатырской силы, ни дара предвидения, ни даже волшебного помощника.

Хотя… волшебных помощников нашла сама. Теперь они от тебя зависят.

Рука на макушке становится тяжелой и костлявой, на пальцах отрастают когти.

Ей ли спорить с тем, что появилось в этом мире раньше людей?

И все же, все же…

…луч взмывает до девятого неба, а там нет рая, нет прекрасного сада, и города из хрусталя с дворцом из золота тоже нет – нет птиц с опереньем из огня, нет ангелов с трубами, мечами и ключами, а также других, шестикрылых, невыразимых, многооких, нет святых с благородными ликами, ничего нет – только свет, бескрайний свет, неугасимый, неослабевающий, непобедимый свет, как в сердце матери, как в душе влюбленного, как в очах мудреца, – и поскольку за пределами света существует только ничто, луч отражается от него, летит вниз, находит цель, а потом…

…в спину Черной вонзается сияющая стрела.

Раздается тихий крик, и рука, камнем давящая на макушку, исчезает.

Дафина хочет коснуться кончиком языка камня в нёбе, но камня нет – там лишь гладкая плоть, какая и должна быть, а частица балаура исчезла, растаяла. Царевна улыбается, смотрит на свои руки и видит богатую вышивку на тяжелых рукавах парадного платья, видит темные косы, словно две реки. Мир больше не похож на ветхую тряпку сродни той, которую она все еще прячет; он стал страницей, чистой страницей, на которой можно написать любые слова.

Она встает: прямая, ровная, словно молодое деревце.

Змеоайка смотрит на нее снизу вверх и шипит.

Окажись на месте Дафины обычный герой, любой фэт-фрумос, он бы выхватил меч или палицу, свистнул верного пса или боевого коня-нэздрэвана и бросился в бой. Он бы крушил и рубил змеоайку, а она рвала его на части и кусала ядовитыми зубищами, и длилась бы эта битва три дня, а то и семь. Он бы победил… Или нет? Одного витязя женщина-змея уже заточила в дерево, перед этим вырвав у него сердце. Окажись на ее месте обычный герой, он бы погиб, не заслужив ни песен, ни преданий в свою честь. Как и произошло по меньшей мере один раз.

Дафина просто переворачивает страницу.

И змеоайка рассыпается в пыль.

Если перевернуть еще одну страницу – Дафина, конечно, это сделает чуть позже, – то пустая фляга наполнится живой водой, слезами древнего изваяния, искуплением за давнее преступление, которого другая царевна не совершала, но наказание за которое взяла на себя. Слепой музыкант с жемчужно-серыми волосами отправится с этой флягой в Сандаву, а дракуленок, предпочитающий вместо разговора язвительно хмыкать, будет его охранять в пути – длинном пути через горы, – время от времени превращаясь в серебряное колесо, пылающее золотым пламенем. В конце концов все будут живы, здоровы, счастливы и обязательно встретятся.

Это будет потом.

А пока что Дафина смотрит на хрустальное сердце в своей левой руке и тряпицу с тремя бурыми каплями крови – в правой. Ей совершенно понятно, что означала и означает эта тряпица. Она могла бы притвориться, что загадка осталась неразгаданной; могла бы вложить сердце в грудь скелета, дождаться, пока он обрастет плотью, поцеловать его и вместе с ним отправиться то ли в Сандаву, то ли куда угодно, чтобы люди сложили об их любви новые песни.

Но ведь ей известен ответ.

Она поступает иначе.

Она вкладывает сердце в грудь скелета, и когда он обрастает плотью и открывает глаза, смотрит на нее и узнает, несмело улыбается – она говорит то, что он мог бы и сам сказать ей, если бы обладал даром речи и свободой воли. Тем, чего фэт-фрумосы лишены.

– Ты свободен, – говорит она. – Иди куда хочешь.

Был я крапивой придорожной…

Первый брат надел рубаху из крапивы, обернулся царевичем и тотчас же ускакал на войну на лихом вороном коне. Там-то его и убили – изрубили на части вражескими саблями, и лишь мизинец с перстнем удалось отыскать, чтобы привезти домой и похоронить рядом с предками.

Второй брат надел рубаху из крапивы и сделался монахом нищенствующего ордена. Как-то забрел он в один городок, где случилось моровое поветрие и ворота заперли, чтобы сдержать заразу. Тоже сгинул до срока…

Третий брат надел рубаху из крапивы, и оказалось, что родился он в семье мясника, да и сам должен был стать мясником, как отец, дед и прадед. Что поделать – стал. За крутой нрав и вечно хмурое лицо его не любили, в жены он взял сироту с носом что клюв у пажуры, рябую и глупую. Спьяну делался бешеный, бил жену смертным боем, а потом рыдал и кричал, что все должно было случиться иначе.

Четвертый брат… впрочем, сердце мое, давай-ка лучше сразу про седьмого.

Седьмой надел рубаху из крапивы и стал бандитом. Как-то раз его банда напала на идущий через лес купеческий караван; всех мужчин убили сразу, женщин – потом. Одна… немолодая уже… все плакала и говорила что-то про судьбу, сотканную заново, про волдыри на руках. В конце концов улыбнулась и прошептала: «Не жалею».

И никто не услышал.

 – или женщина, очень на нее похожая, – взяла его на руки и укутала своей безразмерной вуалью. Он благодарно вздохнул и закрыл глаза. Нити, не дающие телу и душе рассыпаться на части, по-прежнему натягивались, причиняя тупую боль, но куда-то исчез страх. Безымянный мальчик знал: если случится что-то ужасное, его соберут заново, не потеряв даже самой маленькой части.

просачивалась под веки, и это было совсем не страшно. Он любовался ее оттенками, удивляясь многообразию, которого не помнил. Вороново крыло. Чьи-то смоляные кудри. Беззвездная и безлунная полночь. Зрачок испуганной кошки. Тоска брошенного на обочине больного пса. Помыслы старого чародея, обнаружившего чужой платок в корзинке, с которой молодая жена ходила на рынок за яблоками. Дно болота. Чешуйка великого подземного балаура, который в конце времен должен уничтожить весь мир…

Безымянный, беспамятный мальчик внезапно понял, что где-то существует книга, в которой перечислены все мыслимые и немыслимые разновидности черного цвета. Он почти узрел эту книгу перед собой, ощутил ее приятную тяжесть в изувеченных болезнью руках. Пожелтевшие страницы источали пряный древесный аромат, завитки сложного тиснения на переплете влекли, словно лабиринт. Вслед за черной книгой во мраке под веками соткались очертания темной комнаты со сводчатым, невообразимо высоким потолком и множеством книжных полок, расставленных весьма причудливо: где-то они чинно выстроились вдоль стен, где-то разбежались кокетливо распахнутым веером, а где-то завернулись спиралью, в потаенном сердце которой пряталось нечто особо драгоценное. Пространство состояло большей частью из бумаги; оно складывалось и раскладывалось, повинуясь собственной прихоти, и было живым – одухотворенным, разумным.

На полках стояли книги, бесчисленное множество книг, и среди этого множества не нашлось бы двух одинаковых. Под каждой обложкой – он сам не знал, каким образом это понял, но ни на миг не сомневался, что так оно и есть, – скрывалась чья-то неповторимая жизнь, полная захватывающих приключений, страстей, любви, горя, поразительных открытий, тяжких потерь, озарений, размышлений, простых радостей и сложных чувств. Свитки и фолианты сами по себе превращались в буквы и знаки особой истории, которую трудно было охватить человеческим разумом – особенно разумом ребенка, чья новая жизнь началась совсем недавно, пусть он и успел многое испытать, – а еще они складывались в узор, сплетались в полотно. Лабиринт из книжных полок был обескураживающе огромным; в нем можно было бродить хоть десять жизней напролет и даже не приблизиться к краю. И в нем имелось немало удивительных, тайных мест.

– Можно потрогать?.. – проговорил он и съежился, устрашенный собственной дерзостью.

– Еще не время. Докажи, что достоин прикоснуться к любой из них.

– А кто решит, что я достоин?

– Они и решат.

Женщина под вуалью несла безымянного мальчика среди книг, целеустремленная и неотвратимая, словно капля чернил, сорвавшаяся с пера. Где-то под сводами невероятной библиотеки пищали и хлопали крыльями летучие мыши, возмущенные появлением чужака. Пахло перечной пылью, выделанной кожей и влажным мхом. Запахи и звуки стали нитями, которыми  пришила его к реальности, похожей на странный сон. Он вспомнил площадь, полную мертвецов, и впервые ужаснулся той голодной бездне, что разверзлась на месте прочих воспоминаний – все они сгинули, точно город во время землетрясения.

… женщина под вуалью… спасительница или губительница?.. положила его на стол, будто еще одну книгу. Испорченную, с разорванными, испятнанными, рассыпающимися страницами. Годную разве что на растопку.

– Нет. Ты не книга. Ты пока что даже не бумага, хотя вы связаны и в чем-то похожи. Возможно, в бумагу ты превратишься и в конце концов станешь книгой, но нельзя исключать, что тебе уготована иная участь.

– К-к… какая?

Со всех сторон с полок надменно взирали корешки. В вышине раздавался сердитый писк. Хозяйка библиотеки повернулась спиной к безымянному мальчику и откинула вуаль, а потом подошла к одной из полок, чтобы выбрать некий томик. Тот задрожал в ее тонких, сильных, когтистых пальцах, пытаясь то ли взлететь, то ли раскрыться по собственной воле, и из-под обложки вырвались лучи ослепительно яркого света, который в этом подземном мире, пахнущем выделанной пылью, влажной кожей и перечным мхом, казался веером прорех в ткани бытия. Хозяйка стояла, молитвенно сомкнув ладони, но между ними была не толика пустоты – между ними была сияющая, своевольная, опасная книга.

Профиль хозяйки был смертоносным, как жало стилета.

– Есть те, в ком мало пользы… Лишь шкура, годная на переплет, и жилы, которыми я прошиваю листы. Кто-то умеет собирать крапиву, коноплю и лен, кто-то – обдирать их, вымачивать в собственных слезах или мять, трепать и чесать. И так далее… Пока ты лишь охапка придорожной крапивы, которую я сорвала, когда она случайно попалась мне на глаза. Возможно, в тебе есть нужное мне волокно; возможно, я ошиблась. Есть только один способ это проверить.

Она наконец-то разомкнула ладони. Книга-пленница взмыла к потолку, разогнав летучих мышей.

И обернулась Солнцем.

«…охапка придорожной крапивы…»

Когда под потолком библиотеки вспыхивает звезда и мгновенно прогоняет , он осознает, что не лежит на столе, а растет на обочине дороги, вблизи от засады, где разбойники ждут купцов, едущих с ярмарки. И у городских ворот, под стеной сторожки – молодой и неуклюжий стражник как раз уронил в него шлем и пытается достать палкой, чтобы не обжечь руки. И на заднем дворе трактира, возле поленницы, в том самом месте, где трактирщик щупает молоденькую служанку пониже спины, а она смеется и кивком указывает на сарай; и еще у ступеней покосившегося крыльца старушки, которая все ждет витязя, чтобы произнести напутственные слова, столь нужные перед битвой с девятиголовым балауром. Он всюду, и ему хорошо. Его уже не раз топтали, рубили и жгли, мстили за покрытые волдырями руки и прочие части тела, хотя на самом деле он никого не трогал – люди все делают сами. Так или иначе, что бы с ним ни творили, он не печалится, поскольку знает, что через некоторое время вырастет вновь.

Как же славно, когда ты не безымянный, беспамятный, больной мальчик, а всего-навсего крапива. Мысли твои зелены и жгучи, голова легка – не зря ее ветром колышет, – и есть у тебя все, о чем только можно мечтать. Живешь беспечально, вонзив в землю когти-корни, пьешь воду небесную, тянешься к Солнцу, но держишься в тени, чтобы не сгореть. Засыпаешь, когда засыпает все вокруг, и воскресаешь весною, как прежде, веселый и злой. Ни чума, ни сума, ни  тебе не страшны.

Впрочем…

Они приползают из тех мест, куда семь лет не падал ни единый луч света: из-под крыльца старушки и почерневшей колоды, на которой трактирщик рубит головы курам и пальцы непокорным девкам; из лесной чащи, где на секретной поляне стоит змееголовый идол, коего разбойничий атаман неизменно благодарит за удачу, поливая свежей кровью; из сердца стражника постарше, задумавшего погубить молодого и нескладного, поскольку тот свою неуклюжесть с оружием и снаряжением сполна возместил редкостным везением в игре в кости. Кому везение – кому беда, однако острый клинок может сделать так, что все перевернется с ног на голову. А до клинка приходит  – или женщина под вуалью, – острым когтем касается места на лбу стражника постарше, где у того открылся бы третий глаз, стань он змеем, и стражник хмурится, разглядывая товарища-недотепу, прикидывая, когда и куда лучше нанести удар. Потом сплевывает в крапиву и уходит, не заметив, что из плевка появляются три змейки длиной в локоть, заползают поглубже в заросли. Не чувствуя боли от ожогов, каждая из них обхватывает своим телом побольше стеблей и собирает букет для госпожи Дракайны.

Ее имя протыкает зеленый крапивный разум острым кончиком веретена, которое пока не вертится, но его час близок. Свет-книга продолжает изливать жар, от которого крапивное тело, и так уже сухое от болезни и жажды, теряет последние остатки влаги. С влагой уходят силы, мысли, чувства, осознание собственной сути, как бы та ни скукожилась до сих пор. Последним крапиву покидает Настоящее – ибо Прошлое она утратила по воле тьмы, а Будущего лишилась в тот момент, когда ее заметила Дракайна.

– Славная кудель… Такую не тратят на мешковину. Быть тебе тканью из лучших. Быть тебе бумагой. А что ты на этой бумаге напишешь – ну, поглядим, поглядим. Теперь… спи.

Во сне будет не так больно.

 
Был я крапивой придорожной
И рос в пыли.
Меня сорвали осторожно,
Когда нашли.
 
 
Слезами щедро поливали,
Сложили гнить.
Потом помяли, изломали,
Чесали нить —
 
 
Ту нить, что делает единой
Чреду частей,
Что держит с крепостью былинной
Гнет новостей.
 
 
И кто-то рвется, кто-то гнется,
Дряхлеет, чахнет.
Крапива жжется, не дается.
Кто тронет – ахнет!
 
 
И чей-то жребий – мешковина,
А чей-то – парус.
Вдали от бурь, с главой повинной,
Я не останусь.
 
 
Пусть истреплюсь за годы странствий —
Был холст, стал ветошь.
Пусть будет множество препятствий.
Сдаваться? Нет уж.
 
 
Был я крапивой придорожной…
 

Паутина и паук

Подъехал воин к камню, надеясь, что тот подскажет дорогу. Но за тысячу лет ветра и дожди, мхи и лишайники исказили письмена, превратили в череду бессмысленных черточек и закорючек. А может, то были буквы, просто воин не знал древнего языка?

Одно слово – слово ли?.. – повторялось трижды, в каждой строке.

Воин, усмехнувшись, сказал себе, что оно означает «путь», и поехал прямо.

Но, конечно, смысл был совсем иной.

Дьюла Мольнар шагал так быстро, что Кира едва за ним поспевала. Он явно торопился к змеям – нет, к загадочной второй двери, ведущей в некое место, нужное ему одному… Спеша за силуэтом, неизменно маячившим впереди, она пыталась разобраться в изменившихся обстоятельствах, как будто села за чужой станок, на котором уже начали ткать некое полотно. То, что было, не повторится. Он отправится дальше, а ее вернет домой. Она сможет… жить как все. По крайней мере, попытается. Больше никаких змеев.

А что, если…

Кира резко остановилась, чувствуя, как внутри все превратилось в лед.

Граманциаш тоже остановился и обернулся, невольно продемонстрировав безупречный профиль на фоне тускло-золотистого блеска прожилок в черном камне. Его глаза по-прежнему лучились изумрудным светом.

– Что-то случилось, госпожа Адерка? – тихо спросил он с прежней любезностью.

– Я хочу знать… – проговорила она, прижимая руки к груди и делая шаг назад. – Хочу знать, с какой стати я должна верить, что вы настоящий.

– В каком смысле? Я настоящий – живой человек из плоти и крови.

– Вы… вы можете быть… вас могли прислать… они.

И действительно, как же Кира сразу о таком не подумала? Змеи, которые на протяжении почти двух недель пытали свою пленницу всеми возможными способами, вполне могли прийти к выводу, что надежда – тоже пытка, причем очень жестокая, поскольку от нее нет спасения даже внутри тех неосязаемых стен, которые способен воздвигнуть разум. Она уже там, внутри. Она хуже любого яда.

Дьюла Мольнар тяжело вздохнул.

– Я понимаю, все очень сложно, – мягко проговорил он. – Что бы я сейчас ни сказал, вы сочтете это выдумкой, всего-навсего ролью в спектакле, который придумали ваши мучители. Даже моя магия не поможет, потому что вы за столько ночей успели многое испытать.

Кира кивнула и отступила еще на шаг.

– Вы сейчас думаете о том, что они могли подарить надежду, намереваясь ее вскоре отнять и полюбоваться душевными страданиями жертвы, прежде чем вновь заняться… привычным делом. Я прав?

– Я все это поняла чуть раньше, – честно сказала Кира. – А сейчас думаю, куда мне идти.

– Но выбор – это иллюзия, – заметил граманциаш прежним тоном, от которого что-то затрепетало внутри. – Вы можете вернуться туда, откуда мы пустились в путь, однако долго на камне не просидите. Миры, созданные для определенных целей, устойчивы только при соблюдении заранее установленных правил. Впрочем, к чему слова – вы наверняка испробовали все варианты еще в первые ночи.

Знал бы он, до чего она дошла на шестую ночь…

– Я возвращалась.

Кира прижала руку ко рту, сдерживая рвущийся из груди стон. Боль ненадолго сделалась невыносимой, и пришлось переждать, пока она схлынет. Может, рассказать всю правду? Если граманциаш подослан змеями или ими же сотворен магически, это ничего не изменит. Но если он настоящий, быть может, у него в запасе имеется нужное заклинание…

–  поглотила коридор. Слишком густая , чтобы в ней затеряться. Она толкала меня вперед по коридору, пока я не попала опять в пещеру с тремя выходами. И там камни начали петь. От их песни мне стало так страшно и одиноко, что я почти побежала в змейский сад…

Дьюла Мольнар кивнул:

– Как я и говорил, у вас нет выбора. Вы можете лишь следовать за мной.

– Я вам не доверяю.

– А я и не прошу мне доверять. Доверие в нашей сегодняшней истории – все равно что третья, нелюбимая, неродная дочь из какой-нибудь старой сказки. Та самая бедняжка, которая в конце концов выйдет победительницей из всех передряг, но на ее долю выпадет немало страданий.

Кира невольно улыбнулась:

– Любите старые сказки?

– Всей душой. Там, где я учился, было много книг со сказками, – ответил граманциаш, и на этот раз в его голосе отчетливо послышалась горечь.

До сих пор таинственный спутник вызывал у Киры страх и надежду, но теперь она ощутила проблеск любопытства: книги? Учеба? В той самой Школе?..

– Вот как мы поступим, госпожа Адерка. Если ваши подозрения справедливы и происходящее всего лишь новая пытка змеев, наведенный ими изысканный морок, то примите его бесстрашно, не закрывая глаз. С вами не может случиться ничего хуже того, что уже случилось.

– Но я же могу… – Она замолчала, предчувствуя ответ.

Граманциаш приблизился. Они вновь оказались лицом к лицу, но на этот раз Кира не отвернулась, не отвела взгляда. Она вдруг поняла, что Дьюла Мольнар довольно хрупкого телосложения, если сравнивать с ее отцом до болезни, приказчиками и батраками. Черный кафтан и чародейский свет в глазах придавали ему грозный вид, но не скрывали ни тонких морщин на красивом лице, ни устало опущенных плеч.

– Умереть? – Чернокнижник сухо рассмеялся. – Вы этого боитесь или желаете?

Воспоминания о шестой ночи опять всколыхнулись, наполнив сердце дурной тяжестью. Она попыталась все закончить – сорвала в саду чью-то кость и разбила так, чтобы получился осколок острее ножа. Она… Младший слишком быстро ее нашел и будто удивился осквернению чужих останков больше, чем кровавым дырам на ее запястьях. Кире захотелось сбежать, но куда? Путь что к началу, что к концу туннеля был одинаково бессмысленным.

Можно было лишь свернуть на другую дорогу из слов.

– А вы? Вы боитесь смерти или втайне желаете ее?

Брови чернокнижника чуть приподнялись, свидетельствуя, что Дьюла Мольнар не ждал такого поворота. Он склонил голову набок, моргнул нечеловечески медленно и неприятно, словно его лицо было всего лишь маской, под которой пряталось что-то большое и страшное, а потом шагнул в сторону и взмахом руки предложил Кире идти первой. Она повиновалась – и затаила дыхание, как будто опасаясь спугнуть слова, что должны были вот-вот прозвучать.

Через пять шагов он заговорил:

– Вы, наверное, слышали россказни о том, что граманциаши получают бессмертие в обмен на душу. Это вранье. Никто из выпускников Школы не бессмертен, хотя из-за нашей магии нас очень сложно убить. К тому же она позволяет продлить не только жизнь как таковую, но и молодость, силу, остроту зрения и ума. Однако в конце концов мы стареем и умираем, как все обычные люди. И каждому из нас, конечно, в определенной степени известен страх смерти.

– Я ощущаю некую… недосказанность, – тихо заметила Кира, искоса поглядывая на чернокнижника, который держался на шаг позади. – От меня вы ждали однозначного ответа, а сами произнесли так много слов.

– Как именно прозвучал ваш вопрос? «А вы?» Мы, граманциаши, боимся смерти.

Кира ахнула и невольно рассмеялась. Миг спустя осознала, что искренне и легко смеется впервые за двенадцать дней и ночей – смеется, хотя думала, что уже забыла, каково это. В туннеле чуть посветлело.

– Вы часто так играете словами? Лично вы, господин Мольнар, а не все ваши собратья по цеху!

– Часто, – тотчас ответил он, задумчиво кивая и устремив внимательный взгляд на стену туннеля, по которой как раз пробежала знакомая Кире рябь. – А что в этом плохого? Слова – магия, доступная всем и каждому. Слова очерчивают пространство, в которое мы помещаем наши мысли, и менять его форму весьма увлекательно.

– И какова сейчас форма вашего пространства?

– Мой мир всегда закручен спиралью, – сказал граманциаш и искоса посмотрел на Киру, прежде чем вновь уставиться на стену, которая его почему-то очень заинтересовала. – Вы проницательны и явно более образованны, чем иные дочери купцов и даже некоторые царевны. Это необычно.

– Я… читаю не только старые сказки.

Кира понадеялась, что это объяснение его удовлетворит. Он чуть приподнял брови, а потом тряхнул головой, будто в последний момент передумал и сказал совсем не то, что собирался сказать изначально.

– Жаль, что в жизни, как правило, все происходит не так, как в сказках.

Кира не успела спросить, что именно происходит «не так». В мгновение ока Дьюла Мольнар сунул руку в стену по локоть, как в воду, и за что-то ухватился. Его дернули в ответ с такой силой, что он потерял равновесие и утонул в камне по самое плечо. К вящему изумлению Киры, это вызвало у чернокнижника добродушный смех.

– Ах ты, негодяй… иди-ка сюда!

С этими словами граманциаш уперся свободной рукой в часть стены, оставшуюся плотной, а обеими ногами – в то место, где она переходила в пол. Он тянул, явно преодолевая нешуточное сопротивление. Кира сердито топнула ногой и бросилась на помощь, невольно вспомнив о том, как много раз в этом самом коридоре кто-то невидимый наблюдал за ней и дышал в спину с такой силой, что волосы и платье колыхались, словно от ветерка.

Предплечье Дьюлы Мольнара под тканью кафтана было твердым как камень.

– Иди, я кому сказал!

По туннелю прокатился гулкий звук, похожий на рокот далекого грома. Кира зажмурилась, но тянуть не перестала. Затем что-то поддалось – она почувствовала, как рука граманциаша резко пошла назад, – а потом их обоих сильно тряхнуло. Когда Кира открыла глаза, зрелище перед ней предстало поразительное – пусть она и думала, что ничему в Подземье или мире людей уже не удивится.

Дьюла Мольнар крепко держал растущую из стены длинную, мощную лапу с когтями и в бронзовой чешуе, по которой плясали тусклые золотые отблески. Лапа, в свою очередь, схватила граманциаша за запястье, но явно не в полную силу, а скорее из желания напугать. Так кот притворяется, что вот-вот укусит хозяина, если погладить не там, где ему хочется.

Чернокнижник зашипел и защелкал языком; нечто ответило новой волной рокота.

– Я говорил тебе за мной не ходить? – с напускной суровостью спросил граманциаш. – Говорил сидеть и сторожить…

Тут он издал череду звуков, не сложившихся в понятное слово и даже будто не принадлежащих человеческой речи.

– Ты почему меня не послушался?

Не кот, потрясенно поняла Кира. Совсем не кот, и все же…

– Питомец? – тихо проговорила она. – Это ваш ручной балаур?

В туннеле зарокотало в третий раз. Лапа разжала хватку, будто прося пощады. Граманциаш отпустил существо, и оно поспешило убрать конечность в стену, ненадолго вновь покрывшуюся рябью. Чернокнижник хлопнул по ней ладонью в притворном гневе и опять проскрежетал что-то на языке балауров.

Проследив взглядом за последними жестами спутника, Кира окончательно осознала одну довольно простую вещь: на самом деле он не носил никаких перчаток. Черной была сама рука – обе руки! – от кончиков пальцев до какого-то места выше запястья, скрытого под рукавом. Черной, как безлунная полночь; как вороново крыло; как тоска, охватившая ее сердце.

Как пальцы Младшего…

Она невольно попятилась, потом зажмурилась и перевела дух. Ничего не изменилось. Эта деталь ничего не значила. Если бы змеи его прислали – если бы змеи его придумали! – им бы точно хватило ума скрыть очевидную улику, связывающую «граманциаша Дьюлу Мольнара» с тремя коварными обитателями Подземья, раскрывающую их хитроумный замысел слишком быстро, без всякой надежды на удовольствие. А они, несомненно, только об удовольствии и думали.

Может, у всех чернокнижников такие руки?

– Он не мой питомец, – сказал граманциаш, стряхивая с кафтана светящуюся пыль, осевшую на нем после соприкосновения со стеной. – Он, если можно так выразиться, сам ко мне приблудился однажды, потому что остался без хозяина. Но сегодня я отослал его прочь, а он не послушался.

– А стена… так рябит… из-за него?

Словно откликаясь на ее слова, камень и справа, и слева от них подернулся волнами.

– Мм, не совсем. – Чародей вновь взмахнул рукой, предлагая ей идти вперед. – Мы сейчас находимся в мире земляных балауров. Это их вотчина, они тут в некотором смысле плавают, как рыбы в воде. Все, что нас окружает, – не то, чем кажется. Здесь нет настоящего камня, он вам мерещится. Есть только…

Кира тяжело вздохнула, услышав новое слово на языке подземных драконов.

Наверное, рябь, которую она не раз видела в прошлом, вызывало какое-то другое, похожее существо – или даже несколько существ. Они, вероятно, плавали сейчас слева и справа, сверху и снизу от непрошеных гостей, способные в любой момент вырваться из камня и… цапнуть. Если бы Кира об этом знала раньше, она бы попыталась как-то вывести местных жителей из себя, чтобы они прикончили ее раньше, чем она попадет в змейский сад. Или… к чему опять эти мысли? Она уже один раз ошиблась, выбрав такой путь.

Чтобы отвлечься от сомнений, она спросила:

– У него есть имя? У вашего балаура?

– Я зову его Оштоба, – ответил граманциаш. – Это значит «дурачок».

– Почему? – искренне изумилась Кира.

– Потому что только дурак мог привязаться к такому, как я.

«Вы проницательны, – сказал он. – Это необычно».

Старший, в отличие от братьев, любил тишину. Его не прельщали ни стоны удовольствия, вырвавшиеся вопреки здравому смыслу, ни крики боли. Он начинал свои забавы с того, что бросал пленницу на холодное ложе и втыкал иголки в определенные места на теле Киры, отчего она полностью теряла власть над собственными конечностями, оставаясь при этом в сознании… до определенного момента, который, увы, наступал довольно поздно.

Этот брат был полностью черным, и даже его драгоценный третий глаз выглядел как полированный гагат, источающий темный туман. В том, что касалось плотских утех, он не отличался фантазией и не стремился к излишествам; единение тел для него было скорее чем-то вроде обязанности. Она видела, как сосредоточенная гримаса на узком лице сменяется кратким мигом отрешенности. Для кого-то этот миг был целью, но Старший жаждал того, что начиналось потом. Его губы изгибались в жестокой улыбке. В черных глазах вспыхивали алчные огоньки. Он наклонялся к ее обнаженной груди, слизывал пот с белой кожи, царапая ее растущими клыками, а потом вонзал их в плоть.