Текст книги "Мусор, сумерки, капуста"

Автор книги: Наталия Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Не пришел он, конечно. Я съел дюжину эскарго – 30 франков всего! – слава Богу, не видел там араба с кочном седым, он мне, по-моему, даже приснился. Купил тортик абрикосовый. Еле дотянул до конца дня. Еще и похмелье – но не уподобился соотечественникам, не стал пиво пить утром. Купил на вечер. Буквально прибежал домой и первым делом на телефон взглянул – будто могло на нем как-то отразиться, звонил мне Серж или нет.

Я поужинал. Потом плотно задернул шторы, чтобы сумерки были. Включил подсветки ежа-солнца, TV без звука. Сел пиво пить. Очень хорошо стало. Хоть и обдало потом после первой бутылочки – значит, много выпил вчера. Я увидел темные очки Антонио и вспомнил – как радовал он меня всегда при встречах, но подумал, что он, верно, настоящий поэт. Он появляется на какое-то время, принимает участие в пьянках, гулянках, девушки его интересуют – он все-таки моложе меня и его еще активно интересуют девушки: как их заманить, как ими овладеть, где есть такие, каких можно... Но потом он исчезает, прячется в свою скорлупу и пишет, наверное, пишет стихи. Ему, наверное, немножко стыдно, что он поэт. В наше-то время!? Но его оправдывает то, что он русский поэт. А там, в России, поэт все еще фигура специфическая.

Но и это уже проходит, под горку катится. Вот, мои любимые три слова мусор, сумерки, капуста – могут быть началом поэмы "Бедная мать и обосранные дети". Так по-русски называли ситуацию полной мизерии (От итальянского miseria – несчастье, нищета), когда мало того, что женщина бедная, так у нее еще и дети обосраны. Но ведь это отношение к словам вызвано вдолбленной в голову литературой и общественным мнением, мнением мещанского большинства, что капуста – это бедность. И тут же сценка предстает – дворик гадкий, мусорная яма, сумерки крадутся к перекошенному дому с тусклым огнем в окне. Дверь скрипит, и изможденная женщина на пороге выплескивает прокисший обед из капусты в мусорную яму. А за приоткрытой дверью крики ее больных детей и виден край стола и локоть руки рабочего, подпирающей впалую щеку – 16-часовой рабочий день, еще до Маркса, – мусор, сумерки, капуста. Но вот Антонио мой, он иначе бы увидел! Он и солдат афганских "эклерами" и "конфетами" видит – а не изуродованными трупами, не сошедшими с ума ветеранами. А я, я как вижу? Так ли уж розово-весело? Или тянет меня все-таки на что-то смертельное?

# # #

Наобижал вчера Катрин. Благо был пьян и не стеснялся, заставлял ее мной заниматься. Долго-долго. Но в постели лучше всего американцу с русским. Они похожи тем, что принадлежат большим нациям и сами большие. Борьба у них получится равносильной. Почему я сказал: борьба? Что-то не припомню, когда был в постели с кем-то и думал бы. о безоблачном счастье, мире. Всегда какие-то клубы туч и дыма, как на поле боя. Когда связи случайные, то и относишься к ним с насмешкой и иронией – ну, что, цыпочка, уже стонешь? Когда с Мари был, то обида не оставляла – почему ты такая, а не другая, Мари, побольше бы и покачественней, и за что мне это... С Катрин то же приблизительно, но ее за это еще и наказать хочется – ее за свою слабость. С русской Олей было чувство победы – большой, со знаменами и трубами, с барабанами и пушками. Но проскальзывала всегда улыбка удивления – я, маленький эстонец, подмял под себя Россию?

А ночью мне снилось – в последнее время с трудом отличаю сны от фантазий наяву – как я готовлюсь к смерти. Как я обставляю свою смерть, чтоб была красивой. Я накупил будто много индийских палочек и каких-то мазей пахучих и все это по комнате расставил. Новое шелковое белье застелил, цветы кругом сухие. Потому что если поставить свежие, вода начнет гнить и будет запах нехороший. А сухие можно очень красивые купить. Себя я тоже очень красивым видел. Главное, загримированным. Так как человек уже через несколько часов после смерти становится некрасивого цвета. Серо-желтого. Я не знал во сне-фантазии, от чего я умираю, только я очень хорошо лежал среди цветов и запахов. Не покойничком деревянным, а будто цветок, задумчиво прилегший слегка набок. Говорят, у покойников челюсть отпадает и язык вываливается. Если бы я был женщиной, то мог бы платок туго повязать, чтобы он заодно и подбородок придерживал, но вот что мне, мужчине, сделать, чтобы не выглядело глупо. Главное, клоуном не быть или еще кем. Чтобы этого не произошло, надо и вещи свои заранее собрать. То есть все заранее рассортировать по коробкам: бумаги деловые – кто я, что я – в одну; одежду, которую еще носить можно, – в другую, людям чтобы дали; книги – отдельно, фото и письма – тоже, чтобы лежало все в коробках надписанных: заинтересуется кто – оставят, нет – сожгут. И чтобы не пришлось рыться в вещах, перебирать их, чтобы не наткнулся никто на что-то компрометирующее, на что-то, что рассмешило бы. Чтобы комиссар не махнул рукой – а-а-а, вонючий пэдэ...

Я помню, отец матери всегда говорил – беда одна не ходит. То есть очень даже просто и накликать беду. Общаясь с определенными людьми, можно попасть в ситуацию, им свойственную. Если знаешь, что люди всегда опаздывают, и пойдешь с ними на вокзал – заранее можно быть уверенным, что опоздаешь. Я все перебираю в памяти – на семь лет назад – не спал ли я с кем-нибудь подозрительным, не было ли какой-нибудь наркоманки, девушки, у которой друг бисексуальный. Вроде нет. Приличный я. И девушки у меня были приличные. Так мне хотелось всегда запретного, но никогда я не решался. И в то же время всегда я около, всегда я об одном и том же и возвращаюсь вечно на идею смерти. Я немного, как моя нация. Всегда-то она дергалась. Таллин был основан датчанами, потом нас выиграли Тевтонские рыцари, потом нас завоевал Иван Грозный, с поляками прогнали Минин и Пожарский из Москвы, потом немцы, потом опять русские. И всегда наши лучшие люди говорили о независимости. И никогда ее не было. Долгой – не было. А умный, наверное, тот, кто уйдет от всего и будет отдельно. Гомбрович на холмах не польских...

Потеря иммунитета вовсе не означает, что человек болен СПИДом. Но это уже безысходность, отчаянье, из которого нет выхода. У меня давно уже моральная серопозитивность, потеря иммунитета. А Дани не хотел бы умереть. Он весь отбрыкивается. Но уже сил нет у него, как и никогда не было, – оттого-то он и заболел – не смог справиться со своим минутным желанием когда-то. Как неудачно Серж попал в эту историю. Он-то не слабенький, не болванчик в руках судьбы. Моя судьба представляется мне полной довольно женщиной, лениво лежащей на диванчике, попивающей какие-нибудь ликеры, покуривающей длинную индийскую трубку и немного разочарованной, – я никакого сопротивления ей не оказываю. Ей скучно.

Оказалось, что Дани уже ходил на тест, три месяца назад. И оказалось, что он позитивный, но что еще не означает конец, смерть. Но Серж умный, знает, какой этот вирус хитрый. И что он может развиться. А Дани склонен к простудам. У него часто герпес на губе. А герпес – софактор к развитию СПИДа. И он пошел еще раз на тест. "...Завтра, я пойду для твоего удовольствия! И почему ты не воспитатель?" – фраза, мной услышанная. Он серопозитивный, а у него как раз мерзкая эта болячка на губе, как раз в момент пропажи иммунитета, и ей раздолье... Вообще-то, ее можно и стрептоцидом вылечить, посыпая, – мама так мне в детстве делала.

Я был у них дома. Я совсем иначе все представлял. А у них обстановка очень неприятная. Лекарства на кухне. Правда, только несколько дней прошло после результата, но Дани истеричный все портит. Может быть, позже все войдет в нормальное русло. В ожидании смерти. Я, конечно, сумасшедший, потому что говорю, что все утрясется. Я, конечно, о себе говорю. Я был бы счастлив лежать беспомощным и знать, что с каждым днем приближаю то, к чему стремился. Я бы медитировал, и слезы лились бы у меня из краешка глаза – кто погиб во мне, думал бы я, музыкант, писатель, философ? Всю жизнь я был как собака породистая, оставленная за стеклянной дверью на улице, нюхающая дверь, не тявкающая бесполезно, а пытающаяся просунуть морду в щелочку двери, не способная этого сделать, нервничающая за стеклянными дверьми – ничего сказать не может. Наверное, немало в мире таких собак, как я, не способных себя выразить. Вот трагедия где, а не в том, что тебя не понимают.

Мой хозяин оставил на меня магазин – на целую неделю. Уехал в Израиль, родственник у него какой-то умер. И я впервые за многие годы недобросовестно к работе отнесся. Просто не приходил, не открывал магазин три дня – будь, что будет. Ему, конечно, соседи расскажут. Но мне как-то все равно стало.

Днем я слышал, как играет Дани. Его игра изменилась, мне кажется, стала тяжелой, роковые удары большого барабана только и слышны были. Как локомотив на подходе к депо, замедляя свой ход. Я ляпнул о барабанах, но они не опешили, откуда я, мол, знаю, – погружены в свои невеселые думы, решили, что сами мне уже говорили. И пригласили вчера на концерт группы, где Дани играет. Без певца группа, что мне понравилось.

Дани был сначала в рубашке, а потом остался посреди сцены за своими поблескивающими барабанами в маечке. Очень наслаждался музыкой, видно, голову закидывал, как Антонио. Есть такие французские юноши. До тридцати им всем. Не обязательно, чтобы они были голубые все, товарищи. Они просто будто к весне принадлежат, какой-то своей верой, до тридцати. А потом – отрезано. Сколько голову назад ни закидывай, все уже не то будет, не из весны, а из будней посттридцатилетних – давай обзаводись семьей, страховки продавай, стиральную машину покупай, в августе, кровь из носа, в отпуск... Это моральная смерть своей косой посттридцатилетних срезает под корешок.

На концерте, видимо, многие знали, что Дани обречен. Свои люди собрались. Было удачно сделано – за столиками все сидели. Пили. У них хорошая . музыка, хоть я и не специалист. Вроде джаз, но и не снобско-интеллектуальный, когда не поймешь ничего. Энергичная музыка у них. Еще девушка пела, их протеже, которую и девушкой как-то не назовешь. Молодая женщина, очень настоящая. Будто и не певица. Но как запела – по-английски и с акцентом непонятным, – то показалось, что только такое пением и может быть. И тоже нельзя было сказать, что она рок пела, – шире, чем рок. Дани ей не аккомпанировал, ушел за кулисы. Он очень вымотался за концерт. Казалось, что похудел даже. А молодая женщина закончила свое коротенькое выступление песней с повторяющейся фразой – "Бехайид зе биг кантри, зеар биг пипл!" (За большой страной большие люди). Это так прозвучало, что даже стыдно было, что мы во Франции. Хорошо, американцев много было. Я подумал потом именно про американцев – биг энд ступид (Большие и дурные). И про русских тоже. Они большие не только потому, что крупные физически, но и потому, что их много, большой народ. И им не надо напоминать об этом, когда они выступают где-то, ни слушателям, ни себе, – это в сознании, за ними 280 миллионов, это всегда. А вот принадлежащий к маленькой нации любые свои действия с нацией связывает, никогда нацию не забудет, всегда нацию вставит отсюда французская провинциальность. И эстонская, конечно, тоже. Когда концерт закончился, не включили музыку для заполнения пустоты – и это было прекрасно. Люди разговаривали, не было музыки, музыки, музыки без конца, так что и не слышишь уже музыки.

Я вошел к ним в доверие. Пролез, хитро. И уже я на очереди. Смогу заменить Сержу Дани. Меня воспитывать не надо, я не буду убегать к "плохо влияющим". Я мог бы все куда проще обделать. Днем, когда нет Сержа, прибежать к Дани, покурить с ним и... Он слабый человек. Но мне хочется любви. И я знаю, что, когда у Сержа буду я, будет любовь. Я для него стану тем самым молодым человеком, закидывающим голову в весну. Конечно, мне хочется побыть им. И им умереть. Иногда только закрадывается мысль – не будет ли мне жалко все бросить, как жалко бросить мне мои записи магнитофонные, я к ним привык. Но и к жизни я тоже привык. Не будет ли мне ее жалко?

Послезавтра хозяин возвращается. А сегодня мне в магазин звонил Серж Дани кладут в больницу.

Мой барабанщик вышел из окна. Я говорю об этом так же спокойно, как и он сделал это. Я сидел днем дома и перебирал свои старые бумаги, собираясь выкинуть давнишние какие-то письма. От давнишних. Барабанщик играл что-то лениво, потом вошел в игру, и был слышен большой барабан, тяжело. Я сидел посередине своей комнаты, окно у меня было открыто – еще осень цепляется за последние солнечные дни. И тонкая занавеска играла с ветром сонно и грустно. Я нашел свои фотографии в первые дни во Франции. Я себе не понравился. Очень самодоволен. Возле каких-то витрин. Горд и жаден. Попался, конечно, в ловушку. Не надолго, но... Фото с какими-то соотечественниками – такие же жадно-гордые. Барабан смолк, и стало очень тихо. Потом во дворе что-то зашуршало и рухнуло то ли кошка в мусоре, то ли из-за ветра ящики, сложенные у пубель, упали. Я посмотрел и увидел на дне ящиков листья салата. Зеленые очень. Я опять сел на пол, лицом к окну, занавеска подлетела и вокруг моей головы обвилась, и вот тогда-то барабанщик мой, Дани, открыл свое окно. И недолго думая, не глядя вниз, а чуть даже вверх, вперед, он просто ступил за окно, благо окна у них прямо с пола начинаются. Мне кажется, он увидел меня. Уже когда ступил. Я отчаянно боролся с занавеской, а он уже выходил, уходил. Я взял и улыбнулся, на всякий случай, вдруг он меня видел, так, чтобы ему в последнюю минуту приятно было. Мне кажется, я был похож на юношу из весны. А он, Дани, уже был похож неизвестно на что. Я не стал смотреть вниз. Я тихо закрыл окно, задернул шторы и включил музыку арабскую. Лег за ширму и лежал там долго. Выходил только на кухню налить себе вина.

Уже в сумерках послышались звуки сирены и беготня во дворе. Окна закрывались и открывались. Серж, видимо, вернулся и обнаружил окно открытым и... Очень жаль, что он должен был увидеть невеселую эту картину. Все-таки, с шестого этажа падая, человек разбивается, наверное, сильно, человек хрупок. Но наступили сумерки и, может быть, не очень было видно некрасивое, мусор рядом. И я уже представлял себе все иначе – мой барабанщик вышел в сумерки к зеленым листьям, и рядом, в пубель, лежали сухие листы из тетради ученической, и кукла без руки, и что-нибудь еще, сухое и мягкое.

Я взял бинокль, подошел к окну и в щелочку между штор поглядел на окна Сержа. Света не было. Он, наверное, в полиции или в морге.

Ночью был ветер и ящики разбросало по двору. Лежали утром листья зеленые, там, где упал барабанщик.

Я не иду на работу. Сижу и жду телефонного звонка. Ведь мне позвонят и скажут – барабанщика больше нет. И я пойду сочувствовать и займу освободившееся место.

1990 г.